Diario de memoria

      Когда отец получил общественное и королевское признание, вместе с рыцарским орденом Сантьяго, весной 1646-го года, опубликовав свой монументальный тактический труд, носивший название «Постановления», он отправился командовать эскадрой на море и все домашние хлопоты, легли на хрупкие плечи моей матери. В том числе и подготовка празднества, по случаю моего десятилетия. Я искренне мечтал увидеть на торжестве отца, но… Он не смог присутствовать. Дела государственные, оказались для него важнее семейного очага и меня, в принципе. Однако повод для маленькой радости был. Моя подруга всё же пришла на день рождение. К великому неудовольствию донны Инес. Мать поджала губы, но воздержалась от излишних комментариев. Решив, что при гостях стыдить меня пагубно для репутации. По крайней мере, на тот момент, я считал именно так. Я не подозревал о её гениально простой комбинации – как смахнуть с шахматной доски пешку, а самой остаться в выигрыше. В тот день, красиво наряженный и причёсанный, в окружении гостей и подарков, я чувствовал себя невероятно значительным. Даже продекламировал, с небольшого стульчика, понравившееся стихотворение, на латинском языке, коим меня ежедневно мучили менторы. Всё, чтобы угодить своей любимой матушке и показаться ей воспитанным. Чтобы она была довольна и гордилась мной. Только потом я понял, что мать просто делала вид. Женщине искушенной светским обществом и придворными интригами, было слишком легко «держать лицо» и любезно разговаривать с бесхитростной дочкой кормилицы, даже если это ей не нравилось. Улыбаться вопреки – вот мода того времени. Агнесса пришла, в скромном жёлтом платьице, которое выделяло её на фоне остальных детей своей деревенской лаконичностью. Она держалась в стороне, от праздной компании, стараясь говорить, только когда её о чём-то спрашивали, но она не сводила с меня глаз и мило улыбалась в ответ, когда я улыбался ей. От этого становилось тепло на сердце. И я с нетерпением ждал мига, когда гости разъедутся, чтобы нам можно было поиграть наедине, без лишней суеты и церемоний, раз матушка сегодня не стремится растащить нас по разные стороны «изгороди». Всё было идеально, так как я того хотел. Я чувствовал себя счастливым. По-настоящему радостным, но что-то тревожное сверлило меня изнутри. Что-то, что ускользало от утомлённого детского сознания. Когда смешливые дочери губернатора, Грэсия и Пилар – семилетки-близнецы, покинули наш дом, то я уже посапывал на тахте в своей комнате, не сумев добраться до постели самостоятельно. Моя верная подруга поднялась наверх, чтобы пожелать мне добрых снов, по обыкновению, но я в ответ пробормотал лишь что-то нечленораздельное, придавленный дремотой и усталостью. Позже в комнату вошли горничные, и Агнесс удалилась восвояси. Ах, если бы я знал, какой кошмар приключиться потом, то не расслаблялся бы так легкомысленно! Утром следующего дня, донна Инес, выстроила всю прислугу, что находилась в особняке, в просторном холле. Она, облачённая в строгое бордовое платье из тяжёлой материи – для придания драматизма ситуации, ходила вдоль ряда женщин и мужчин, низко опустивших головы, и вела расследование: — Вчера, на празднике моего любимого сына, произошло досадное и постыдное событие! — говорила она нарочито громко и чётко, чтобы я хорошо слышал всё уже на подходе. Мне было приказано явиться вниз, дабы стать свидетелем разбирательства. — Была совершена безобразная кража из комнаты моего отпрыска! И мне интересно, кто совершил это варварство? Кто кусает руку, что кормит его? Разве хоть с кем-то из вас, я или мой сын обращались грубо? Естественно, ответа не последовало. Но я, явившись, сразу же впился взглядом в бледную мордашку Агнесс. От страха её трясло, моя подруга плакала. А моя мать, будто чувствуя испуг дочки кормилицы, нарочно остановилась напротив неё. — Скажи мне, милая, — голос донны Инес звучал приторно и свысока, — это ты взяла то, что не принадлежит тебе? — Нет, сеньора — пробормотала девочка, косясь на ключи от всех дверей, связку которых перебирала хозяйка дома. — А у меня другая информация — покачала головой грозная дознавательница. — Горничные, что укладывали Армандо спать, сообщили мне, что это ты последняя выходила из его комнаты. Это правда, Агнесс? — Правда, госпожа — хлюпнула носом несчастная. — Не отрицаю, но я не брала ничего, я вам клянусь! Я просто хотела попрощаться с товарищем… — С товарищем? — с усмешкой приподняла брови донна Инес. — С товарищем! Ах, вот значит как… Ну-ну. Лучше по-хорошему отдай мне распятие! Где серебряный крестик, Агнесс? Маленький, он лежал на столешнице. Воровство – верный путь в тюрьму, девочка. Я не позволю в этом честном доме находиться преступнице. Даже маленькой. — Я умоляю вас, сеньора! Поверьте мне… — взмолилась Агнесса, попеременно глядя то на меня, то на сердитую фигуру моей матери. — Готова поклясться на Святом Писании! — Вряд ли тебе поможет Господь наш Всемогущий, и даже отпущение грехов у Папы Римского. Ты хоть поняла то, что я сказала тебе? Агнесс, действительно, уже не слышала ничего вокруг. Новости оглушили её, равно как и обвинение. Даже я не мог ничего путного вымолвить, только стоял как истукан – растерянный. Происшествие шокировало меня не меньше, нежели всех присутствующих. В голове крутилось навязчивое: «Как?», «Для чего?», «Почему?», «Неужели подруга предала моё доверие?». Зачем красть у нас моей единственной приятельнице? Тем более крестик, что остался мне от бабушки… Он же не золотой, он серебряный. Тонкий и не представляющий значительной ценности! Моя мать так и не смогла выбить из дочери кормилицы признания в тот день и даже в последующие. Агнесс упрямо молчала. Поэтому матушка переключилась на меня. Она методично давила на моё восприятие несколько месяцев подряд. Каждый раз, когда мы виделись с приятельницей, встречи сопровождались выматывающими скандалами. Естественно со стороны моей родительницы. Она их провоцировала и к тому же, приставила следить за мной садовника. В конце концов, я сдался. Не выдержал. Ополчился против Агнесс, о чём не позабыл ей высказать, в одно дождливое утро, уверовав, что подруга, в самом деле, обворовала спящего. — Ведь ты украла тот крестик? — Бросил я в лицо девочке, когда мы поссорились из-за пустяка. Я даже не помню, что послужило спусковым крючком для агрессии. — Моя мама права, в твоём отношении. — Что? — Дочь кормилицы не поверила услышанному. Разговор резал её по-живому, без ножа. Беззащитную. Абсолютно безжалостно. — Армандо! Я-то думала, только ты веришь мне! — Не верю. Больше нет. Я на самом деле не помню, что ты в тот вечер делала. И врать не буду никому. Ты не можешь доказать обратного. — Мне нечего доказывать. Моя мама несколько раз обыскала мою комнату при свидетелях! — Кто тебя знает, — фыркнул я скептически, отвернувшись, — вдруг ты где-то спрятала украденное? — Ах, ты! Разозлившись Агнесс набросилась на меня с кулаками. Мы передрались как последние беспризорники на улице. Катались в грязи, пинались, тянули друг друга за волосы. Даже хрипели от ярости, пока нас не разняли прибежавшие на шум домашние. После этого обвинения, исторгнутого из моих уст, мы долго не виделись. Синяки, что мы наставили, болели, как и наше самолюбие. После подруга попыталась заключить со мной перемирие, сильно соскучившись. Даже вставала на колени, унижаясь и принося извинения, но я не простил её. Я был жесток. К себе, в том числе. Осознавал ли я это? Едва ли… Мы перестали дружить. Моя мать легко добилась желаемого. Кормилица с Агнесс навсегда покинули Мадрид, возвратившись в Кадис. Они не остались у моей семьи в услужении. Всегда послушная во всём Мария, увидев синяки и ссадины на теле своей дочери, разругалась с донной Инес в пух и прах, защищая свою девочку от напраслины. Спустя столетия я искренне жалею о том, что не сумел защитить свою приятельницу от нападок матери. Что я мог тогда? Я доверял своим родителям, как и все дети в нежном возрасте. Мне было легко внушить ложь во «спасение». Прозрение пришло через год. Я стащил ключи у матери и случайно, на туалетном столике в её апартаментах, нашёл крестик бабушки. Причину раздора и расставания с одним из самых близких мне людей, того периода. Я сжал эту безделицу в кулаке так, что острые края впились в ладонь, оставшись шрамами. С этих самых пор я не доверял без оглядки родителям. Не говорил им о том, что чувствую. Я проглотил злость и обиду. Спрятал боль внутри. Впрочем, донну Инес это вполне устраивало. Свой поступок мать расценивала, как попытку уберечь глупого сына от необдуманного товарищества. От неуместных чувств и любви к безродной крестьянской девочке.