Diario de memoria

      Лето 1652 года выдалось холодным и дождливым. Дядюшка ответил мне только после смерти матери. Через неделю, кажется... Он прислал посыльного и деньги за обучение, указав в коротком, сухом послании, что отдаёт последнюю дань умершей. Вот ведь какая ирония! Однако я поблагодарил его за щедрое подаяние и нанялся работать в порту докером. Стараясь примириться с мыслью о том, что жизнь вовсе не закончилась, как мне казалось до этого. Тяжкий труд изнурял, но выбирать было не из чего. Мне позарез были нужны деньги, чтобы хватало на одежду и пропитание. Поэтому я тянул лямку, наряду со взрослыми, стараясь не жаловаться на обстоятельства и всё ещё веря в то, что отец был невинно-оклеветанным – жертвой правительственного заговора, пока жестокая судьба не подбросила мне доказательства обратного. Доказательства, которые навсегда отвратили меня от родителя. Открыли глаза на его вероломное ренегатство. В тот день я вымок полностью. Моросило с раннего утра и казалось, что нет разницы между днём и вечером, до того погода была хмурая. Я укладывал тюки с пенькой в небольшую лодочку, которая должна была отбыть на крутобокий купеческий корабль, стоящий на рейде у входа в бухту, стараясь споро справиться с порученным. Как вдруг, один из матросов, принимавших груз, узнал меня: — Это же ты! Ты? Мальчишка – сын бывшего командующего? — моряк, от которого тянуло ромом и табаком, казался мне пугающим. Он походил на пирата. По крайней мере, я был уверен в том, что корсары именно так и выглядят. Вечно пьяные и обвешанные пёстрыми украшениями кто, во что горазд. — Славно погуляли мы с твоим папашей тогда на Тортуге! Вильянуэва-старший не обидел нас, за содействие. Наоборот, даже деньжатами побаловал. Хорошие были времена! Жаль, что твой отец так глупо подставился. — Скрипуче рассмеялся матрос, обнажив жёлтые зубы, прежде чем я ответил ему и узнал. — Рад видеть тебя, сопляк! — Его жёсткая рука грубо потрепала меня по предплечью, в знак приветствия. — Что вы сказали? — отшатнулся я, толкнув тюк с пенькой бывшему боцману галеона «Сан-Хуан», который некогда ходил под командой моего батюшки. Сомнений не было, это - Эдуардо, собственной персоной. Только на торговце его значительно понизили в звании. И теперь он, как и прочие, помогал с погрузкой всего необходимого. — Вы утверждаете, что мой родитель в трезвом уме и здравой памяти, сотрудничал с пиратами? — В академии нам много рассказывали о Новом Свете и французах на Тортуге, оказывающих покровительство флибустьерам. Маурисио Вильянуэва был испанским преступником, находящимся в розыске. Пиратским бароном, который явился в Вест-Индию из Адриатики и грабил всех, кто попадался на его пути. Даже соотечественников. — Каперам — поправил меня моряк, продолжая скалиться. Его забавляло, как я поменялся в лице. — Честным и законопослушным каперам, служащим на благо короны Испании! Дальше слушать я не стал. Глаза застила алая пелена гнева и негодования. Моя картина мира рассыпалась по кускам. Я не мог поверить и осознать, что мой кумир – отец, человек который во всём был для меня эталоном и лидером, действительно оказался связан с разбойниками. И мало того, погорел на постыдном, мелком, взяточничестве… Будто в насмешку над своими убеждениями, опытом и знаниями. Боцману было незачем лгать и обманывать. Он говорил это, думая, что я в курсе происходящего. Не наговаривал или насмехался, а расстраивался. Ноги сами отнесли меня прочь, от Эдуардо и его ничего, не понимающих товарищей, от лодки и порта. От всего этого хаоса. Мне не хватало воздуха, когда я прижался спиной к грязной стене, какого-то дома, на окраине и дрожащей рукой попытался распутать узел шейного платка. Мокрая ткань не поддавалась мне, а похолодевшие пальцы плохо слушались. Я задыхался, но всё же сумел победить приступ горького разочарования, опираясь на свою ненависть, как на трость франты из Каталонии. Пираты – это они виноваты во всём. И они поплатятся за свои греховные деяния. Они обязательно умрут от моей руки. Без исключения. Как и отец. В моих глазах он превратился из примера для подражания, в презренного предателя. Посему жалости не заслуживал. Этим же вечером я донёс капитану стражи, руководившему обороной города, что купеческое судно «Пегас», которое должно на утро отбыть на Канарские острова с грузом специй и олова, укрывает на своём борту пиратских сторонников. Тех, что содействовали моему отцу, когда тот попирал свою Родину бесчестием. А я, как будущий офицер королевского флота, не желаю иметь ничего общего с этими погаными преступниками. И более того, всей душой желаю им справедливого воздаяния. От суда и Господа. Я долго и горячо говорил. Мне поверили. Нужно ли сообщать, что на рассвете, Эдуардо и его друзей, повесили на центральной площади города? Впервые в жизни я испытал от чужих смертей удовлетворение. Даже не так… Скорее удовольствие от правильности собственноручно содеянного. Мне не стало легче на душе, но я твёрдо уверился, что поступаю должным образом. Гильермо Лесаро, пришедший со мной поглазеть на казнь, потом сказал, что мои черты ожесточились в тот миг, когда осужденные повисли в воздухе, нелепо дёргая конечностями. Чёрный браслет, обвивавший скованные кандалами запястья боцмана, порвался и круглые чёрные бусины, запрыгали по выгоревшим доскам эшафота и булыжникам площади. Одна из них упала прямо мне под ноги, как раз в тот момент, когда жизнь покинула тело висельника. В этом маленьком шарике я увидел своё отражение: молодого военного со строгой выправкой и мстительным выражением в карих глазах. Отражение, которое мне чрезвычайно понравилось. Потому что в нём я был не похож на своего отца. И вообще ни на кого из разношерстной толпы зевак, для которых правосудие – исполнение приговора, было просто развлечением. Именно таким я хотел быть. И ныне, образ практически стал реальностью, даря мне мотивацию. Силы, чтобы двигаться в верном направлении. Секундное самолюбование прервала оборванная темнокожая нищенка, с татуированным лицом, бросившаяся возиться в грязи и собирать бусинки, пока их не затоптали обыватели. Она проворно схватила стеклянный шарик, поднесла к глазам, а после, вскинув лохматую голову, посмотрела на меня, оскалившись гнилым ртом и забормотав на ломанном испанском, что смерть меня выбрала. — Да-да — произнесла она, — ты многих ещё сошлешь на тот свет, Армандо Салазар! — А ну, отваливай! В другом месте проси милостыню, самим жрать нечего. — Лесаро среагировал лаконичнее, положив ладонь на рукоять рапиры, висевшей у пояса. — Иначе поплатишься. Я сейчас мигом стражу позову. В тюрьме окажешься. Странная женщина не ответила ему. Но улыбнулась нам так, что взяла оторопь. Безумная, абсолютно сумасшедшая в этой ухмылке была энергия. Мы оба замерли, а когда пришли в себя, незнакомки рядом уже не было.