Diario de memoria

      Ослеплённый жаждой справедливости, сжав зубы, я отрёкся от своего отца, предельно сосредоточившись на работе и обучении в морской академии. Времени на переживания у меня практически не было. Я умело изгонял тяжёлые думы прочь из своей головы, занимаясь с утра и до вечера, чтобы показать всем окружающим, что я, как никто другой, достоин офицерского назначения. И ни куда-нибудь, а на пятидесятипушечный галеон «Maravillas», патрулировавший воды от Гибралтара, до Кадиса. Для любого моряка, было бы большой удачей, попасть на действующий боевой корабль, а не на какое-нибудь утлое судёнышко, барахтающееся у берега. Мальчишкам, без пяти минут выпускникам, подобное могло только мерещиться в самых вожделенных фантазиях. Особенно, когда за их спиной не стояли богатые и влиятельные родственники. Однако мы с Лесаро и Косме, стремились к лучшему. Я как таран шёл впереди, а братья следом за мной, не отставая ни на йоту. Личные заслуги перед ректором и преподавателями пробуждали в нас азарт, пополам с предприимчивостью. Даже наши избалованные однокашники, перестали смотреть на нас свысока, кривя губы и фыркая. Особенно в тот момент, когда командующий гарнизоном города выражал нам признательность, за содействие, в поимке разбойников. Мы стояли на украшенной лентами и цветами трибуне, рядом с главной Альма-матер и едва не лопались от гордости. — Эти юноши, — кивнул нам капитан, улыбнувшись одним лишь взглядом, столь многозначительно, что наши глаза засияли радостью, — образец для подражания. Гардемарины – настоящие подданные Короля Испании. Я был бы несказанно рад, если бы они послужили на благо своей Родины, как офицеры флота Его Величества – выпускники вашего почтенного заведения. Сеньор, что вы думаете по этому поводу? — Я думаю, что они присоединяться к гарнизону, невероятно скоро — елейно отозвался польщённый ректор, натянув на лицо, самое своё благочестивое выражение. — Но для начала молодым людям придётся сдать выпускные экзамены. И, конечно же, получить от адмиралтейства распределение. Как бы я не ходатайствовал, традиции и правила я не в силах изменить, господин Франко. К тому же, что подумают меценаты и благотворители из именитых семейств о нашем учебном заведении? Они решат, что мы принижаем заслуги их отпрысков и выделяем из числа курсантов, молодых людей из…э… низших слоёв общества. Эти слова резанули слух, легко спустив нас с небес на землю. Триумф мгновенно превратился в позорище. Ректор беседовал с офицером, не задумываясь о том, что всё это услышим мы. Легко и буднично. Словно само собой разумеющееся. А сеньор Франко, согласился с ним полностью, вздохнув и посетовав на то, что именно так и пропадают таланты и дарования: — Всё это дерьмо, из-за сословной политики! — Будучи военным, он не слишком стеснялся в выражениях. — Когда уже в Испанию придут идеи из Франции? Вокруг век Просвещения, а у нас всё ещё тёмное Средневековье и горят костры Инквизиции. Мальчишки заслужили признание, но мы должны расшаркиваться в угоду денежным вливаниям. — Говорите тише, сеньор. Даже стены нынче имеют уши, и они вполне могут решить, что вы полны еретического настроения. Или более того, хотите нанести оскорбление чиновникам. А может быть и самому Королю! — Я полагаю, мы друг друга поняли — капитан был вынужден капитулировать. Зачем ему вступаться за нас, рискуя головой и положением? Моё имя, как минимум, было опорочено, даже если я, всеми силами, старался этот позор искупить… Вкрадчивый же голос главы академии был пропитан угрозами. Любой здравомыслящий человек, быстро бы сообразил, что к чему. Командир гарнизона не был исключением. Он сдался и нам показалось, что его взоре промелькнуло нечто сродни извинению. Будто офицер расписывался в своём поражении. И безмолвно сообщал, что ничего не получится. Для нас не будет места на «Maravillas» ни сейчас, ни потом, ни когда-нибудь. По сравнению с другими курсантами, мы – люди второго сорта, лишенные привилегии. После этого мы были деморализованы. Шагая через центральную площадь в направлении флотских казарм, смотрели, исключительно, себе под ноги. Каждый угрюмо думал о чём-то своём – печальном и несбыточном. Пока я не поднял голову. Мой взгляд наткнулся на фасад нашего старого дома, некогда выданного моей семье правительством. Белые розы, что сажала матушка, зачахли на жарком южном солнце, без заботы и внимания. Из нескольких пушистых кустов, остался лишь один, желтеющий, но всё ещё пытающийся цвести, назло обстоятельствам. Рядом с ним стоял человек, касаясь нежного бутона пальцами. В этой ссутулившейся и сломленной, будто съёжившейся фигуре, я без труда узнал отца. И пораженный его появлением, будто громом среди ясного неба, я встал как вкопанный. — Армандо что с тобой? — Косме испугался моей реакции. — Что произошло? Это из-за ректора? Он – кретин. Посмотрим, как он запоёт про денежки, когда британцы сюда снова ввалятся. Все эти маменькины сынки, моментально сложат голову, в первом же сражении! — Нет, — я отмахнулся от товарища, чувствуя, как учащается сердцебиение, а раздражение поднимается из глубин сознания. — Идите без меня. Я позже подойду… — Но, построение… — младший Лесаро хотел ещё что-то возразить, вот только Гильермо, проследив за моим взором, одёрнул брата за руку. — Заткнись и оставь его в покое — лаконично выдал он. — Пойдём, всё успеется. Увы, я уже не слышал сказанного приятелями. Весь мир сконцентрировался на моём батюшке. Ноги сами понесли меня к нему, через оживлённую улицу. Сквозь пыль, гомон голосов и брань извозчиков. Всё горе и переживания, что я скрывал в себе, решили вырваться наружу в эту секунду, сжав сердце в стальные тиски. Тупая боль в груди, не была выдуманной. Это было отрезвляющее и настоящее, граничащее с яростью, состояние. Я был готов бесчестно кинуться на своего родителя с кулаками со спины, но батюшка, будто предчувствуя, обернулся ко мне. Наши глаза встретились – моя ненависть и его отчаяние. Запоздалое раскаяние, вернувшегося на «пепелище» родного дома, каторжника. Наверняка отец знал, что случилось с моей матерью. Что произошло со мной, из-за его преступления. Сколько унижения мы вынесли. Ибо слёзы потекли по его щекам, а руки потянулись ко мне для объятия. — Прости меня, сынок — голос родителя был надтреснут и глух. — Умоляю, прости меня… Я погубил нашу семью. Я повинен во всём… В алчности и предательстве того, что мне было дорого. — Вы были в сговоре с пиратами! — Гнев ослепил меня. Я оттолкнул его прочь, вкладывая в слова и в выражение лица, презрение. — Жаль, что вас не повесили. — Армандо… — Я — адский огонь клокотал внутри, нашептывая заветное, то, что я давно мечтал произнести, — ненавижу вас. И мечтаю, чтобы вы умерли. Это не жестокость, это – милосердие. То, что вами содеяно, не искупит тюремное заключение. Позор смоет только ваша кровь. Быть может тогда, имя Салазар, очистится? — Слишком дерзко для тебя, юноша — опасные нотки сменили скорбь покаяния. Отец был в смятении, но не растерял былой гордости. — Ты всё ещё мой сын. Не забывай этого. — Наше родство вызывает у меня отвращение! — Ладонь стиснула эфес висящего на бедре оружия, отец сделал то же самое. И каждый из нас, отступил на шаг в противоположную сторону, чтобы в любую минуту отразить выпад противника. — Не здесь. В двенадцать у стен старого форта, под лозами — кратко бросил батюшка, провожая глазами военный патруль, прошествовавший вниз по улице. Злость, с которой он процедил эту фразу сквозь зубы, укрепила меня в отношении к родителю. — Я преподам тебе урок уважения. — Я убью вас. Очень надеюсь, что вы не растеряли своё мастерство фехтовальщика. Кое-как отстояв построение, я не шёл, я – летел на место поединка со своим недругом. Сердце было готово выскочить из груди от возбуждения. Старый форт, в восточной части гавани, был давно заброшенным строением с пустыми бойницами и выбитыми стёклами. Жизнь здесь остановилась навсегда, после лихого нападения морских разбойников. Бастионы не стали восстанавливать, посчитав дело не рентабельным. Посему, всё пространство вокруг заросло хмелем и его душистыми лозами, кроме пустыря в отдалении, служившего тому же назначению, что и сто лет назад; там обыкновенно устраивали дуэли люди, которые хотели отмщения. Уперев руки в колени и сгорбив спину, отец сидел на камне, поодаль. Он был спокоен и полон хладнокровия. Сухая ветка под моим пыльным сапогом хрустнула, обозначая присутствие. Батюшка обернулся, увидев меня, а после поднялся и, сделав навстречу всего пару шагов, обнажил оружие: — К барьеру! — Пророкотал он. — Начнём — нетерпеливо выдохнул я, не желая показаться испуганным. Рапира сверкнула острием в солнечных лучах, за мгновение до того, как мой враг, без предупреждения, на меня набросился. Кровь ударила мне в голову и я, ослеплённый силой, едва успел отразить первый выпад противника. Этот человек больше не был мне родственником. Он был незнакомцем, пиратским пособником, который изо всех сил старался убить меня. Просто мне повезло, что я был моложе и проворнее. Что я был злее и хотел воздать ему должное. Я дрался яростно, носясь вокруг своего оппонента, двадцать раз меняя тактику и местоположение. Мой отец, ещё во время честной жизни, прослывший многоопытным мастером клинка, с величайшим трудом оборонялся против моей ловкости. Пренебрегая правилами дестрезы, я нападал одновременно со всех сторон, в то же время, парируя удары. Эта борьба, в конце концов, вывела моего родителя из терпения. Разъярённый тем, что ему не удаётся покончить с желторотым мальчишкой, отец разгорячился и начал делать ошибку за ошибкой. Я не имел большого опыта в сражениях, но хорошо помнил теорию, вбитую мне в подкорку им самим и преподавателями в академии. Изо дня в день, из урока в урок, нас муштровали в тренировочном зале по несколько часов, оттачивая быстроту действия. Мой враг, решив заколоть меня, сделал резкий выпад, но я отскочил и выпрямился, словно змея, ускользнул из-под его руки и насквозь пронзил соперника своей рапирой. Отец рухнул как подкошенный, прямо мне под ноги… Самым страшным в тот день была не его смерть. И не то, что я собственноручно с ним расправился. Самым страшным было то, что я ничего не почувствовал. Будто перегорел... Ничего не отозвалось в моей груди. Ни тоски, ни сострадания. Лишь будничная пустота и разочарование.