You Raise Me Up

У Чонгука очень нежные руки, теплые, мягкие. Хосок любит, когда тот ласково прикасается к нему, кончиками пальцев ведет по обнаженной коже — будто гладит невидимым пером. Когда дотрагивается до него осторожно, боится лишний раз надавить, точно он хрустальный. Хосок смеется, просит быть напористее, смелее, потому что: «Чонгук, ну же, я не сломаюсь». Но Чонгука не переубедить, не заставить, у него контроль над собой железный, даже если уже потряхивать от напряжения начинает. Он улыбнется кривовато, махнет головой, отбрасывая лезущую в глаза челку, и по новой: «Ты в порядке? Тебе не больно, хён?» Хосока в такие моменты нежностью как волной на пустынном берегу сносит. Он Чонгука сам в объятиях сжимает — крепко, что мышцы от напряжения сводит. Ногтями впивается в спину — до синяков, шепчет всякую несуразицу, от которой самому неловко потом станет. Покрывает короткими поцелуями щеки, нос, скулы — Чонгук фырчит, пытается поймать его губы своими, но Хосок отстраняется, играет на его выдержке, как на скрипке. И ждет, пока натянутые струны начнут лопаться одна за другой. Чонгук опрокидывает его на спину, проходится пальцами по выступающим ребрам — щекотно. Хосок громко хохочет, пытается вывернуться, но Чонгук держит крепко, не пускает, ведет уже ладонями, и смех затихает в горле, и вместо него с губ Хосока срываются первые стоны. Чонгук улыбается ему тепло, и Хосок понимает, что снова проиграл. «Я не хрустальный», — выдыхает он привычное. Чонгук согласно кивает, ловит губами срывающиеся стоны и целует — медленно, сладко, что у Хосока в животе бабочки заходятся в истерике. И он послушно затихает, сдается, подставляется под прикосновения, забывая обо всём. Потому что с таким Чонгуком всегда хорошо, тепло, с ним Хосок чувствует себя в безопасности. И плевать уже становится на его железный контроль, на сиюминутные желания, лишь бы только рядом оставался. Лишь бы только его, Хосока, всегда любил.