You Raise Me Up

У Чонгука руки вымазаны в крови — не разобрать в своей или чужой. У него распухла губа, а под глазом наливается синим ушиб — Чонгук отмалчивается, пока Хосок обрабатывает разбитые костяшки, спрашивая, кто его так; стискивает зубы, когда раны начинает жечь, потому что он взрослый, а взрослые не плачут. Хосоку этого взрослого мальчишку обнять хочется крепко и по шее надавать, чтобы перестал влипать в неприятности, а потом побитой собакой приползал к нему зализывать раны. Хосок когда его в очередной раз на пороге видит, только вздыхает устало и пропускает внутрь. Не говорит ничего, потому что знает — бесполезно. У Чонгука секретов, как звезд на небе — не сосчитать. — Можно я останусь? — спрашивает Чонгук, пока Хосок роется в аптечке, выискивая заживляющую мазь. — Конечно, — он отказать ему не может, даже если порой очень хочется. Хосок помнит Чонгука другим — веселым, ярким, с мальчишеской улыбкой на тонких губах и задорным блеском в глазах. А сейчас перед ним лишь тень прежнего человека — вечно хмурый, с залегшей морщинкой между бровей и затравленным взглядом. У Хосока сердце по нему болит, но он сделать ничего не может — кроме как повязку наложить, да ссадины замазать. Он бы для Чонгука всё сделал, попроси тот только. Но Чонгук не просит, смотрит пристально — у Хосока мурашки табунами по коже бегают — улыбается разбитыми губами и молчит. Хосок застилает ему на диване по привычке, хотя и знает, что ночью Чонгук всё равно придет к нему. Помнется на пороге спальни, теребя в пальцах завязки на шортах, пока Хосок одеяло не откинет в сторону, приглашая. Так и происходит. Чонгук прижимается к нему всем телом, лезет руками под майку, горячо дышит в затылок, колено просовывает между хосоковых ног. Хосоку провалиться хочется от смущения — предательское тело реагирует на Чонгука, волна жара опаляет внутренности и концентрируется внизу живота. Он пытается отодвинуться, просит: «пожалуйся, Чонгук, ты тяжелый», — но тот только хмыкает, бормочет что-то ему в шею и засыпает. Хосок лежит в чужих объятиях, всматривается в темноту, слушая тихое дыхание Чонгука и ровный стук сердца, пока его собственное заходится в бешеном ритме, словно норовит пробить грудную клетку и выскочить наружу, прямо тому в руки. Хосок вспоминает детские считалочки, чтобы успокоиться, и проваливается в сон на «девять». Утром он просыпается один, потягивается лениво и выбирается из кровати. Чонгука он находит на кухне — растрепанного, босого, с зубной пастой на щеке. Красивое лицо покрыто запекшимися кровавыми корочками, а под левым глазом цветет синяк. Чонгук приветствует его кивком и отворачивается к плите, продолжая готовить завтрак. Хосок оглядывает его с головы до ног, сглатывает тяжело и скрывается в ванной. Чонгук ест молча, запивая рисовый омлет крепким чаем — Хосок думает, что в следующий раз не откроет ему дверь. Собираясь на работу, он оставляет запасные ключи и просит: — Будь осторожнее. Чонгук хмыкает неопределенно и скрывается в спальне. Хосок добирается до работы на автобусе, входит в фойе, кивая знакомым, но мыслями находится дома. Переживать за Чонгука уже вошло у него в привычку: думать, куда тот уходит, с кем. Хосок боится, что однажды тот может не вернуться. Во время перерыва, он сидит за угловым столиком кафе и крутит в руках телефон. Он не знает, кому позвонить, у кого просить совета. Чонгука слишком много в его жизни, но вместе с тем — мало. Хосоку хочется не только разбитые руки тому лечить, но и дыру в душе залатать. Но он не знает как. Между ними разницы всего три года, но иногда Хосоку кажется, что пропасть длинною в триста лет. Чонгук подолгу молчит, не отвечает на вопросы, только смотрит пристально — будто в самую душу заглядывает. Остается на ночь, утром готовит завтрак, а потом исчезает на несколько дней, сбрасывая вызовы в голосовую почту. Хосок в такие дни места себе не находит, ест успокоительные на завтрак, обед и ужин, и боится ложиться спать. Потому что знает, стоит ему только закрыть глаза — в ушах раздастся вой сирены скорой помощи, а под веками растекутся кровавые лужи на белой пешеходной зебре. И когда Чонгук снова возвращается — стоит на пороге, разукрашенный новыми синяками и ссадинами, морщится от боли, хватаясь за бок, — Хосок без слов пропускает его внутрь. *** Он уходит с работы одним из последних, кивает охраннику и толкает стеклянную дверь, попадая в плен ледяного ветра. Плотнее запахивает куртку и кутается в шарф, ловя себя на мысли, что не хочет возвращаться домой — в пустую холодную квартиру, где пахнет антисептиком, крепким чаем и Чонгуком. Хосок до закрытия гуляет по торговому центру, рассматривая витрины, а потом идет в парк. Бродит по пешеходным дорожкам, с завистью провожая взглядом влюбленные парочки, попадающиеся на пути. Хосок хочет так же — без разбитых рук и хмурого взгляда, без заляпанной кровью футболки и тишины в ответ; он хочет как в кино — свидания под луной и поцелуи украдкой, долгие объятия и один плед на двоих. Он возвращается домой, когда время на часах переваливает за полночь. Скидывает куртку, ботинки, не включая свет, проходит в спальню и замирает на пороге, не веря глазам. — Ты поздно, — Чонгук машет ему с кровати, не отрываясь от телефона, а у Хосока в голове что-то ломается. Потому что Чонгук никогда не остается. — На работе задержали, — зачем-то врет Хосок, не сводя с Чонгука пристального взгляда. Тот только плечами пожимает, и не понять, поверил или нет. Хосоку многое хочется спросить, но он молча переодевается и уходит на кухню, чтобы сделать чай. Чонгук появляется следом за ним и садится напротив, продолжая что-то искать в телефоне. Хосоку хочется ему череп вскрыть, чтобы узнать, что творится в этой дурной голове. А заодно и себе. Себя Хосок тоже не понимает — на что он надеется, чего ждет. Он рассматривает сбитые костяшки на чужих руках, скользит взглядом по синякам на предплечье, по подсохшим корочкам на губах. Вздыхает тяжело и задает крутящийся на языке вопрос: — Почему ты не ушел? — Не захотел. Хосок теряется, глядит растерянно, а Чонгук ухмыляется только и тут же морщится, прижимая ладонь к губам. — Хён, чайник закипел, — он кивает в сторону плиты и уходит в ванну, прикрывая за собой дверь. Хосок заваривает себе чай, хотя уже и не особо хочет, оставляет кружку на столе и идет в комнату. Он ничего не понимает: Чонгук себе на уме — придет, когда вздумается, уйдет, не сказав ни слова, останется, не предупредив. Хосок устал разбираться, устал страдать от собственных чувств, от бессилия. Он ложится на не заправленную кровать и буравит взглядом потолок, надеясь найти там ответы. Чонгук валится рядом, пихая его локтем — от него пахнет мазью и шампунем Хосока. — Я уйду утром, — говорит тихо, поворачиваясь к нему лицом. «Останься», — хочет сказать Хосок, но прикусывает себе язык. Чонгука не переубедить, если тот что-то для себя решил, не заставить. Как и не узнать, что с ним происходит. Чонгук снова сжимает его в объятиях, горячо дышит в шею и мгновенно засыпает. Хосоку рядом с ним таким плакать хочется — от тоски, от боли, от собственного бессилия. Он выпутывается из чужих рук и возвращается на кухню, придвигает к себе кружку с остывшим чаем и слушает тишину. Хосок хочет как в кино — свидания, поцелуи, счастливый конец, но у него только — разбитые руки, кровь на подбородке и синяки.