надежда рождается в сердце

      — Миша! — забеспокоился Рылеев и в мыслях был бесконечно рад тому, что не успел далеко уйти, иначе бы не смог помочь. — Миша, Миша, спокойно.       В голове Кондратия безумная паника, он вспоминает, закусив губу и крепко сжав кулаки, как спасти человека при… панической атаке. Несложно догадаться — Бестужев трясётся, взгляд потерян, он лишь желает куда-нибудь уйти, сбежать, чтобы не видеть параллельно с этим лиц серых, хмурых, злых, устремлённых на него с вопросом.       Миша полагает — приступ, сердце схватило, вот-вот и умрёт, прямо здесь, у поезда. Или, что хуже, встанет и потеряет равновесие, качнётся неудачно и свалится вниз, со звонким стуком пробив череп о рельсы. Кровь заполонит всё, лицо будет изуродовано, а кто станет хоронить несчастный и никому не нужный труп? Глаза застынут, а сам станет лежать в луже алой, тёплой и вязкой. Все подбегут в ужасе, уставившись сверху, любопытным детям закроют глаза и отвернут, ругаясь, а сами будут, естественно, наблюдать, пока голодную для зрелищ толпу не разгонят по сторонам. И жизнь пролетит так быстро, бесполезно, как считает Миша, что всем уже станет без разницы — был? Неизвестно. Лежать обязательно в неестественной позе — это Бестужев уже представил — нога вывернется, вторая как-то откинется в сторону, руки будут согнуты в локтях. За одеждой не видно ужасного и покалеченного тела — нет, это очень даже радует. Но потом, когда будут готовить к похоронам, его обязательно увидят без всего этого. Однако кто, интересно, придёт попрощаться с ним?       — Миша! Миша! — эхом отзывает голос Рылеева в голове Рюмина, но вскоре проясняется. — Миша, прошу, посмотри на меня!       Вокруг никто не беспокоится, будем честны, — зрелище интересное, да и только. Все окружили сидящего уже Бестужева-Рюмина, глазеют и говорят, наверное, о сумасшествии «паренька».       — Да отойдите вы, если помогать не собираетесь! — злостно выкрикивает Рылеев и оглядывается мимолётно на окружающих. — Миша, — он обращается к товарищу и берёт его лицо руками с двух сторон, обращая взгляд на себя, — что же спросить… Когда было восстание декабристов на Сенатской?       — В тысяча восемьсот двадцать пятом году, — немного беспокойно отвечает Мишель и сосредотачивается на приятных карих глазах Кондратия, — четырнадцатого декабря по старому стилю, двадцать шестого по новому…       — Молодец, — улыбается Кондратий и, убрав одну руку от щеки, слегка обнимает Рюмина, — смотри, ты уже в Петербурге, — сам не оборачивается, чтобы контролировать друга, но зато отвлекается Бестужев, — пойдём, вставай. Смотри, как снег красиво падает. И штиль, ветра вообще нет. Замечательно, правда? Давай, Миша, поднимайся.       И Бестужев действительно встаёт, правда весьма медленно, но, тем не менее, старается, смотрит вновь на Кондратия и теряется опять, понимая, что ему некуда, в общем-то, идти.       — Пойдём, пойдём, я здесь недалеко живу, прогуляемся. Погода неплохая, — и опять в красках начинает описывать то, как каждая снежинка отличается другой, что они все уникальны и прекрасны, создают единое целое для нас, ведь не всегда найдёшь время на то, чтобы, приглядевшись, рассматривать узорчатые ветвления на белом, как казалось, комочке.       В Петербурге довольно шумно, но ненавязчиво: люди идут, смеясь и переговариваясь между собой, останавливаются часто, чтобы сфотографироваться, обнимаются, зарываются варежками в снег и весело его шевелят из стороны в сторону, пытаясь поймать удачный кадр для съёмки с эффектом рассеявшейся белой и сверкающей пелены. Бестужев смотрит на всех, но внимательно слушает Кондратия, который боится перестать разговаривать и оставить в своих мыслях Рюмина. Он поглядывает на него периодически, чтобы не спугнуть, всё чаще вглядывается внимательно в черты лица и всё беспокоится, что тот плачет, а это лишь яркий свет фонарей освещает его тёмно-медные глаза.       — Мы почти пришли, — успокаивает Рылеев и показывает на дом: обычный весьма, но за счёт того, что там живёт Кондратий, у Миши уже очень хорошие ассоциации.       Подъезд довольно старый, с потрескавшейся штукатуркой и непостоянным светом на некоторых этажах. Пахнет сыростью, табачным дымом, в углах валяются потушенные сигареты и пакеты, скомканные и брошенные с остатками, по всей видимости, еды.       — Очень надеюсь, что скоро перееду отсюда, — поясняет Рылеев, — я начал снимать эту квартиру студентом. Здесь довольно дёшево, недалеко от метро, да и сейчас я весь в разъездах. Но я уже присмотрел одну, вообще-то, поближе к центру. А пока так. Давно здесь не был. Здесь аккуратнее, перила шатаются немного, — смеётся тихо Кондратий, весело поднимаясь по ступенькам, — терпеть не могу, если честно, такие дома.       — Вот мы и здесь, — выдыхает спокойно Рылеев, когда отворяет чёрную потёртую дверь с царапинами, ярко выделяющимися из-за цвета, — я на месяц уезжал в небольшое путешествие, — он бросает рюкзак и, снимая обувь на ходу, проходит дальше, увлекая за собой Мишу.       Бестужев, будем правдивы, чувствует себя в безопасности, пускай и сомнительной при учёте не такого длительного знакомства с Кондратием. Что снаружи, что внутри — типичная хрущёвка, которую не трогали ремонтом. Линолеум пятнистый, цвета от бежевого до тёмно-розового, больше похожего на фиолетовый. Обои светлые в персиковый цветочек, но не слишком навязчиво: в глазах не рябит, а издалека, если прикрыть несколько глаза, то не сильно и заметно. Коридор узкий и небольшой по длине, сразу переходит без каких-либо арок или дверей в гостиную, в которую Бестужев неуверенно, но продвигается. Тёмно-шоколадный диван, мягкий и покрытый сетчатым пледом в горошек, наверное, по настоянию хозяйки, стоял у стены, оставляя свободное пространство между другой стеной, на которой висели картины и находился небольшой шкаф, полностью набитый книгами.       — Мне их складывать некуда уже, — говорит Рылеев, замечая заинтересованный взгляд Миши на полках, — у меня тут дверей вообще почти нет, — он смеётся и в доказательство идёт в кухню, не отделённую от зала.       — Я жил в похожей, но только везде двери были, — говорит, чтобы поддержать разговор, Мишель и останавливается, переминаясь с ноги на ногу.       — Ну, впрочем, ты всё увидел. В коридоре есть дверь, пожалуй, единственная, — это в ванную. Она приличная, ты не пугайся. Там спальня, — он указывает на проход около дивана, — там, впрочем, довольно разбросанных вещей. Мною, конечно. Ты уж прости за это, Миш. Диван удобный, хороший, я тебе постельное дам, ладно? Я, если что, в спальню, сейчас достану и вернусь, осваивайся.       — Но как же я у тебя-то останусь, Кондратий? — спрашивает Миша и садится, кладя руки на колени и всматриваясь в детали, чтобы отвлечься от неловкости сложившей ситуации.       — Что в этом такого, Миша! — слышится голос Рылеева. — Это совершенно нормально. Положим, мы мало знакомы — это поправимо! Вижу, что ты человек хороший, да и я не злой. Оставайся, сколько нужно. Я сразу понял, как только мы прощаться начали, а ты всё звонил куда-то. Такое часто в больших городах случается, что арендодатели нечестные, если у них вообще квартиры есть. Ну и посмотри вокруг — поздно, темно, куда тебе идти? Ладно, если бы ты спокоен был, может, отель нашёл, а потом разобрался, но… — ему не очень хочется вспоминать состояние Рюмина, чтобы не давить на него, — хорошо, что я рядом оказался, всё позади.       Рылееву узнать хочется многое: план действий Миши, его историю, любимые занятия, предпочтения в еде, книгах, в чём угодно, но Кондратий молчит, правильно полагая, что Мише необходимо время.       — Спасибо, Кондратий, — произносит Миша и оборачивается, заслышав его шаги.       — Не за что, Миша, не за что, — он постоянно смеётся, что вызывает большее доверие Бестужева, — держи, — он протягивает набор постельного белья, немного разного, но Кондратий так старался, чтобы найти всё самое хорошее в старом и пыльном шкафу, — тебе помочь? Я бы пока посмотрел, что есть в холодильнике или в шкафах. А то что-то мне сдаётся, что ничего.       Миша кивает и начинает перебирать вещи, невольно чувствуя запах свежего и чистого белья, которое с огромным удовольствием заправляет тщательно, ровно, отвлекаясь на это занятие сполна. Рылеев же, потягиваясь, шёл в тапочках, как и Миша, что важно учесть при довольно грязном полу, к холодильнику, где, как и думал, совершенно ничего не нашёл. Он как бы оглянулся на Мишу, чтобы понять, заметил ли он этот факт и, понимая, что этого не произошло, присел на корточки и открыл дверку. Пусто.       — Знаешь, Миш, — Кондратий чешет затылок задумчиво, но выглядит совершенно спокойным, — было вполне очевидно, что за месяц моего отсутствия ничего не появится, я ведь в поездку всё забирал, кстати, расскажу про неё сегодня позже. Я в магазин схожу, он недалеко, ты пока, не знаю, посмотри книги, если хочешь, телевизор работает, интернет тут чудесный, в общем, дело твоё, чего это я. Насчёт жилья не беспокойся — это нужно делать на трезвую и чистую голову, спокойно, да и у меня, знаешь, есть к тебе хорошее предложение. Словом, отдохни, хорошо?       — Стой, — пылко успевает сказать Миша Кондратию, который в быстром говоре успел собраться и уже коснуться ручки двери, — возьми денег, подожди, я сейчас достану.       — Миша! — бросает Кондратий и всплёскивает рукой.       — Сейчас, у меня в рюкзаке просто, — объясняет Миша и отворачивается от друга, открывая и просматривая содержимое.       Но неожиданный хлопок двери даёт знать о том, что Кондратий ловко успел выйти практически незамеченным. Миша, оставшийся в полной растерянности, сел и достал телефон, чтобы осуществить перевод, но деньги, которые он отправил, моментально вернулись ему спустя время. Бестужев этого не понимал вовсе — почему Рылеев не принимает этого, если ужинать они, несмотря на двенадцать ночи, собираются оба. Шумно выдохнув, Рюмин прошёлся по небольшой квартире, осторожно заглядывая в спальню: одинокая одноместная кровать стояла у стены, одна ножка её была возвышена с помощью старого тапочка, вокруг было достаточно беспорядка, но простого, бытового, который решился бы за одну уборку. Удивительно, однако, что все вещи, видневшиеся из-за открытого шкафа, были сложены максимально аккуратно, как и книги, к которым Бестужев-Рюмин уже позже вернулся. Он открыл стеклянную дверцу и задумчиво пробежался взглядом по ним, трогая иногда аккуратно переплёт и доставая, пожалуй, спонтанно ту, на которую лёг глаз.       «На дне», — произносит Миша и слабо и весьма печально улыбается. «Действительно, — думает он, — на дне».       Рылеев вернулся очень скоро, Миша тут же подошёл и помог с двумя пакетами, относя их в кухню и не притрагиваясь, отходя несколько к столу.       — Чего это ты, — спрашивает Кондратий и, пожимая плечами, включает свет, — а, ты насчёт денег. Слушай, я ещё не дошёл до предложения, которое хотел сказать, поэтому фактически сейчас ты мой гость, а продукты я покупаю в дом себе, верно? Поэтому и плачу сам. Тебе ещё пригодятся твои сбережения, не переживай, в Петербурге на всё растратиться можно — это правда, так что осторожнее, наверное. Я, например, постоянно скупаю книги — это моя слабость, но я контролирую, однако, чтобы это не слишком сильно затрагивало мой бюджет. Так вот, — Кондратий говорил очень много, но понятно и приятно на слух, — я уже сказал, что хочу переехать, квартиру я уже знаю. Понимаю, что ты тоже ищешь место, предлагаю на двоих делить сумму и жить вместе.       И Кондратий отворачивается от собеседника, разгружая содержимое пакетов и показывая Мише, не смотря в глаза, макароны через плечо, которые купил, а теперь нахваливал, рассказывая, какие они вкусные, особенно если добавить под конец сыра, ведь он так безупречно тает на горячем блюде, что, подцепляя вилкой, невольно растягиваешь, а потом пытаешься с помощью оборотов поймать конец тянущегося продукта.       — Я был бы рад, — отвечает резко Миша и садится за стол, наблюдая за действиями Кондратия, — спасибо, правда.       — Да брось, — смеётся тихо и складывает пакеты, убирая в выдвижной ящик, — я люблю ночами разговаривать, а ты?       — А… Я один жил, — неловко отвечает Миша и смущается от вопроса, — наверное, любил бы.       — Да я тоже один был, — Кондратий поворачивается обратно и берёт с собой кастрюлю, наполняя водой, а параллельно осматривая в который раз Бестужева, — это так, намёк, если ты хочешь поговорить, то я всегда здесь.       — А, — улыбается Миша, опуская голову, — точно. Да, конечно, я не против.       — Это, друг мой, чудесно! — голос Рылеева мелодичный и очень приятный на слух, это Миша замечает вновь. — Ты в Нижнем Новгороде родился, верно?       — Не совсем, — отвечает, полностью расслабляясь, — я в Кудрёшках изначально был, а потом в город перебрался с семьёй. Точнее, с отцом, у меня мать рано погибла. Отца сейчас, впрочем, в живых тоже нет, он два года назад от приступа скончался.       — Сочувствую, — говорит Рылеев и убирает вовремя кастрюлю из-под крана, даже сливая излишки воды в раковину, — осталось поставить на плиту и дождаться, пока закипит.       — Не стоит, — выдыхает печально Миша, а Кондратий понимает всё без слов, — а ты?       — Я здесь родился, жил и продолжаю, только, повторюсь опять и опять, был в разъезде — собирал заметки из разных городов, вёл путевую книгу, собираюсь опубликовать. Я работаю писателем. Забавно звучит, да?       — Нет, вовсе нет, наоборот, — бегло произносит Миша, боясь, что может обидеть собеседника одним своим усталым видом, — это звучит очень интересно.       — Действительно? — улыбается Рылеев и вправду всё не насмотрится на своего нового друга. — Спасибо. Меня как-то родственники до сих пор не приняли, но не суть. Я начал со стихотворений — собственно, их продолжаю, только решил попробовать вести именно путевые заметки. И, к моему удивлению, читателям это очень понравилось! Но на мою эту зарплату выжить невозможно, да и вдохновение приходит без моего зова, поэтому основная профессия — редактор книжного издательства. Как сказал один мой хороший друг, я исправляю чужие недочёты. Словом, это не совсем так, но если так проще понять, то, ладно, исправляю, — он засмеялся и поправил выбившуюся прядь волос, — и в этом же книжном издательстве свои работы печатаю. Вот так. А ты кем работал?       — У меня юридическое образование, — отвечает и как бы встаёт, чтобы подойти к плите, потому что вода сильно закипает и пора добавить макароны, но Рылеев опережает его в этом действии, — до смерти отца я работал в офисе. Потом бросил это дело и решил просто в кофейне быть. Да, зарплата ниже, но это более комфортно для меня было, что ли. Быть может, именно мой выбор звучит глупо…       — Ну нет, мой дорогой друг, почему! — Рылеев говорит, стоя к нему спиной и помешивая ложкой блюдо. — Хорошо, если ты нашёл своё призвание — это чудесно, а если нет — ищи, потому что мир такой необъятный. В своё время меня тоже едва не заставили сдавать другие экзамены. И, как говорится, думал, что худшее позади — нет! Объявили, мол, и по этим экзаменам попадёшь в университет. Другой, разумеется, я в него вовсе не хотел. Сумел чудным образом отстояться — теперь, видишь, разочарование сплошное перед тобой. Но не жалей меня ни в коем случае — я рад тому, что имею. А иную судьбу и нет смысла представлять. Допустим, ты сейчас в отчаянии, — это «допустим» было самой настоящей правдой, — допустим, — повторяет Рылеев, надеясь, что Миша согласится и хотя бы кивнёт на эту фразу, но тот молчит, внимательно слушая, — но подумай иначе, друг! Ты ведь не знаешь, как бы всё сложилось, случилось бы первое, второе, третье, десятое! Меняй то, что можешь изменить, а остальное часто и смысла, в общем-то, не имеет. Ну ты пойми! — он стучит по кастрюле ложкой, а потом кладёт её на стол, поворачиваясь к Рюмину с весьма воодушевлённым видом. — Ныне ты в ужасной печали, как я вижу, почему-то мне кажется, что ты не безэмоциональный, но с этим позже разберёмся. Ты самого себя так можешь уничтожить, чего делать, конечно же, не стоит. Даже не думай! Посмотри на всё, что? А, ты ничего не сказал. Говорю, чтобы ты посмотрел на всё из другого угла! Ты в Петербурге, верно? Город хороший, я его люблю, насчёт Нижнего сказать особо не сумею — я там был, собственно, два дня, толком не посетив отмеченные мною места. Так вот! Жизнь меняется. И ты вместе с ней.       И замолкает, откашливаясь немного, потому что говорил быстро и непрестанно, устав совершенно ничтожно, потому что одной минуты хватило для того, чтобы полностью восстановиться в ораторских способностях.       — Я тебя утомил, друг мой? — спрашивает Рылеев и внимательно накалывает на вилку макаронину, смотря, чтобы не было белой полосы, означающей не окончательную готовность.       — Нет, нет, нет, — бормочет Бестужев и встаёт, а потом понимает, что сделал это без надобности, садясь вновь, — спасибо, правда. Я просто не знаю, что сказать. Мы очень мало знакомы… И…       — Любезный! — Кондратий сливает воду, а потом кидает сливочное масло, оттаявшее уже заранее, в кастрюлю. — Иногда чужие люди могут дать совет лучше, чем близкие. Не всегда, конечно, ты уж не будь таким доверчивым. Я и сам, если честно, особо слов не нахожу, — Миша улыбнулся из-за этой фразы, — но мне приятно быть с тобой в компании. Ах, как опасно мне надолго оставаться одному! Ничего — я возвращаюсь к работе. На тебя с этим не давлю — освойся, но раз живём потом вместе — делим сумму пополам. Я пока не съезжаю, не волнуйся, спешить нет смысла сейчас. Повторюсь — расслабься, я тебе помогу. Не получится — другое призвание найдёшь, а жить пока будем здесь, потому что, сам понимаешь, цена ниже для меня сейчас, а я копить немного начну. Если я чем-то обидел — извини, правда, но встанешь на ноги и не потеряешь во мне интереса или, не хочу об этом думать, разочаруешься — скажи прямо, я загадки люблю, но не в таких вопросах. Со мной жить весьма выгодно — не плати, не надо, брось это занятие сейчас, позаботься о себе сперва, лишь будь собеседником хорошим! — Кондратий на удивление громко засмеялся. — Ну я шучу, чего же ты. Это я сейчас так много говорю… Хотя… Прости, так практически всегда. Знаешь, готовлю так, — вновь смеётся, но уже от волнения, потому что Бестужев в основном слушает.       — Я с одним не согласен, — говорит Миша резко, чем вызывает небольшое удивление товарища.       — Ах, всё же обидел? Прости, честное слово. Не желал задеть. Это из-за разговоров об отчаянии? Я не со зла, правда, совсем не так, я не преследую такой цели и даже в мыслях не было! Но если есть конкретная причина — ты, безусловно, говори, я исправлюсь непременно по мере возможностей своих. Так что же, что случилось? Только не молчи, ладно? Очень важно теперь знать.       — Я желаю разделять затраты насчёт еды и жилья, у меня есть сбережения. И я не хотел бы это обсуждать, ты меня прости, Кондратий.       Как бы красноречиво не убеждал Рылеев — не вышло, потому что Миша буквально молчал, пока Кондратий говорил, а когда спрашивал мнения в который раз, то Бестужев совсем не отступал. Пришлось смириться — лицо Миши даже погрустнело, что Рылеев никак не хочет его понять в этой ситуации.       Неожиданно приятную идиллию прервали громкие стуки в дверь — сильные, резкие, часто повторяющиеся и довольно пугающие. Миша вжался в стул, переводя взгляд на такого же испуганного друга. Они оба недоумевали и были весьма насторожены. Миша достал телефон, набрав номер полиции, но не начав звонок, а лишь показав Кондратию, что он готов, и только шёпотом спрашивает адрес дома. Кондратий тихо диктует, боясь, что это услышат, а потом на носочках, как будто вовсе не касаясь пола, подходит к двери и смотрит в глазок под выразительные удары, пожалуй, кулаком и ногами.