надежда рождается в сердце

      Стуки в дверь, особенно очень сильные, всегда значили что-то неладное, слишком подозрительное. В большей степени сейчас для Мишеля. Он помнит, как сквозь пелену, полную горьких слёз, он слышал, как отец открывает дверь, и что при любых обстоятельствах последует ругань: неважно даже, что случилось, малейший повод для Павла Николаевича всегда становился оглушительным скандалом с сыном. Миша это всегда понимал, пытался сделать хоть что-нибудь — безуспешно: если человек настроен поссориться, он может этого добиться без причин. У младшего Бестужева не сразу в голове запомнилась ситуация, что он никому, кроме себя самого, не нужен, — так говорил отец. Был Ипполит — надежда оставалась.       — А, Миша, всё в порядке, — слышится довольно весёлый голос Рылеева из прихожей, — всё в порядке, можешь не звонить никуда.       Однако Бестужев-Рюмин не убрал мобильного, в голове уже рисуя ситуацию, что Кондратия каким-то неведомым способом пленили и заставляют говорить под дулом пистолета. Идти он не решался, говорить тоже, а потому оставался на месте, слегка пошатываясь и постоянно проверяя, чтобы не погас экран.       Следом Мишель уловил, как Рылеев открывает дверь, и как незнакомец, который был, скорее всего, мужчиной, бормотал неясно что-то низким голосом. Первым вышел из неизвестности Кондратий, пребывая в несколько возбуждённом состоянии с ухмылкой — по всей видимости, пришёл человек, которому он, наверное, рад, но с некой долей самодовольства, мол, случилось это не просто так.       В гостиную вышел молодой человек лет тридцати, около того, но явно не меньше. Он был без обуви, но в короткой зимней куртке, которую тут же снял, отбросив на диван. Кондратий поморщился — незнакомец громко вздохнул и отнёс верхнюю одежду к шкафу, повесив на крючок и вернувшись, приторно улыбаясь. Он выглядел уставшим и, наверное, пьяным, судя по тому, что долго стоять на одном месте ему удавалось трудно, потому мужчина вскоре сел, скрестив ноги и еле удерживаясь, чтобы полностью не лечь на диван.       Лицо у него хмурое, не особо приветливое на первый взгляд, — так показалось Мишелю. Бестужев в целом рассматривал его с осторожностью, словно боялся, что внимание не сильно сосредоточенного человека дойдёт до него. Гость, конечно, мимолётно Рюмина заметил, но значения не придал, думая о своём или о том, чтобы лечь поскорее.       Виднелась щетина, несколько длинные волосы, спадающие на глаза и потому закрывающие их, особенно при нынешнем его наклоне головы вниз. У него был идеально прямой нос, на который красиво легла тень; тонкие губы, поджатые недовольно; взгляд полуприкрытый, хитрый, проникновенный.       — Позволь представить, Сергей Трубецкой, — протянул озадаченно Рылеев, но улыбаться не перестал, оценивающе пробегаясь глазами по неожиданно ввалившемуся другу, — а это Михаил Бестужев-Рюмин.       — Приятно познакомиться, — сказал негромко Миша и подошёл ближе, чтобы на него обратили внимание теперь сполна, иначе ему уже казалось неприличным.       Но в ответ повисло какое-то молчание. Кондратий пожал плечами и подошёл к Мише, хлопая по спине и объясняя, что, понимаешь ли, Сергей немного не в том положении. Начал словно оправдываться за него, что такой он редко, в этот раз понятия не имеет, что привело к его чрезмерному веселью с алкоголем. Миша не пил особо, лишь символически, по праздникам, потому он слабо понимал то, что проходил сейчас Трубецкой. Но он сочувственно посмотрел на него и кивнул Кондратию, после чего с ним же и отошёл в кухню, никак не отделённую от гостиной. Они сели на табуретки и поставили чайник. Мишель предположил, что от этого звука Трубецкой наверняка проснётся, однако Кондратий заверил, что очень вряд ли, посмеявшись немного.       — Вообще я хотел бы тебя с ним познакомить, только в других обстоятельствах, — начал Кондратий шёпотом; его голос постоянно переходил на более громкий невольно, но это вовремя замечал Бестужев, хмурясь как бы, — да, да, я тише буду, точно. Он психологом вообще работает, — Миша едва заметно улыбнулся после этой фразы, — не думай, что я тебя справить куда хочу, ты нормальный, насколько вижу. Волнуюсь просто, а Сергей в этой сфере, так сказать, давно. Мы с ним знакомы долго, в последнее время просто не общаемся особо. Не знаю, конечно, по какой причине он столько выпил — это спросить надо с утра. Ты, кстати, овсяное печенье любишь?       Честно сказать, Миша его терпеть не мог, но это, пожалуй, единственное из сладкого, что мог предложить Кондратий. А он сам уже стоял у шкафчика и протягивал пальцы к упаковке, поглядывая горящими глазами на товарища.       — Ну и чудесно, — ответил на кивание Рылеев, после чего, чтобы не вскрывать пакет с хлопком, разрезал край ножницами, — я его тоже очень люблю.       И вместе, сидя при слабом освещении тусклой лампочки у стола, пьют чай, обсуждают Петербург, точнее, Миша всё больше слушает и думает о том, какой неиссякаемый поток энергии у Рылеева, постоянно что-то страстно обсуждающего и словно призывающего к чему-то. Иногда Кондратий поднимается, начинает в воздухе примерно составлять план города и то, куда лучше сходить, рассказывает про собственные впечатления и внимательно следит за реакцией Миши в это же время: как только почувствует, что Бестужев-Рюмин теряет хоть каплю интереса, то сразу меняет тему, доводя её до такого пика, что у самого Мишеля глаза светятся.       И пока, только пока Миша не догадывается — очень часто Кондратий помимо той работы, что имеет, пишет статьи на политические темы и редактирует их же, улыбается от мысли, что его поддерживают, а потом делится стихотворениями, которые могут нести такой же характер.       — Ты не устал? — спрашивает Рылеев, с громким случайным чоканьем убирая кружки.       — Немного, — отвечает на выдохе Миша и смотрит на диван, на котором должен был спать.       — Точно, — понимает Кондратий и чешет затылок, — я достану матрас, подожди здесь.       Бестужеву, впрочем, и ничего не остаётся больше — он кладёт руки на пояс и подходит к рюкзаку, на который лёг Трубецкой, пытается вытащить, но Сергей что-то неясно шепчет и обиженно обнимает чужую вещь сильнее.       — Держи, — отвечает и передаёт свёрнутый матрас с вещами Рюмину, — у меня всё пыльно и завалено, поэтому, думаю, ложись недалеко от дивана, только место оставь, а то наступит ещё ночью.       — Хорошо, спасибо.       — Да это сегодня только так потерпеть, завтра вместе будем пытать Серёжу. Воскресенье же, да?       — Да.       — Ну и чудесно! Я спать, сильно устал.       И уходит поспешно, оставляя Мишу наедине с мыслями о том, что он, чёрт возьми, даже помыться не успел, а теперь стесняется так, что, спуская с себя джинсы и толстовку, остаётся в белье и майке, ёжится и думает о том, правильно ли поступил. В итоге натягивает на себя со звоном из-за ремня всё вновь и ложится поверх одеяла, потому что ему и так довольно жарко. Всё, что он оставляет — носки, аккуратно сложенные возле себя.       Миша закрывает глаза — слышится храп — нет, тихое сопение, которое только перерастает в горловой звук. Бестужев переворачивается, смотря в стенку и разглядывая шкаф с книгами. Только спустя минут, пожалуй, двадцать, его постепенно окутывает сон.       — Блять!       — Милый мой и любезный друг, я бы попросил тебя быть потише, пока ты не разбудил Мишу.       — Да я случайно, — отвечает сурово Трубецкой, — у тебя что не откроешь — валится, я испугался немного просто.       — Нечего пугаться, это контейнер. К счастью, пустой.       — Знаешь, когда что-то летит на тебя за считанные секунды, то как-то не разберёшь, что, просто пугаешься. Где ты таблетки хранишь?       — О, как же ты давно не был у меня. А я помню времена, когда мы выпивали вместе. В ящике с посудой.       — С тобой не выпьешь, с тобой деньги накопишь, — усмехается в ответ и чувствует, как Рылеев толкает его бедром по-дружески, — а что? Кхм, — он пытается перестроить свой тембр на Рылеева, — нет, Серёжа, давай накопим на хорошее вино — больше удовольствия.       — Но ведь это правильно.       — Когда есть настроение порой очень сильно и много выпить, то без разницы, честное слово. Да ладно, кажется, копим. Но ты ведь в последний момент придёшь с книгами и извинишься — мол, случайно получилось. А у тебя уже ни настроя, ничего, в итоге идёшь и с этой половиной суммы покупаешь то же самое, что и хотел изначально, только в двойном объёме.       — Все мы имеем слабости, Серёжа, — весело говорит Рылеев и открывает ящик со столовыми приборами, потому что видит замешательство Сергея в куче таблеток, — да и когда это было! Ты мне так и не расскажешь свою причину столь весёлого вчерашнего пребывания. Перепугал нас, Мишу особенно, он весьма и весьма впечатлительный.       — Ну, я вижу его впечатлительность — спит без задних ног, — и вновь усмешка, сопровождаемая тем, что Кондратий закатывает глаза, — насчёт… Как ты там сказал, весёлое вчерашнее пребывание? У меня появился клиент.       — Я рад, конечно, но странный довольно способ ты нашёл отметить, — Трубецкой выгнул бровь, как бы улыбаясь этой заботливости, — нет, нет, дело твоё, безусловно, но пить так много и, как я понял, не дома — не та идея, которая должна считаться лучшей. Хотя бы потому, что я вовремя открыл дверь и не спал, а могли соседи вызвать полицию.       — Обошлось, а больше не повторится, — ответил Сергей и ещё раз покосился в сторону Миши, спящего в позе эмбриона, — давно он тут, как-то не спросил?       — Со вчерашнего дня. Мы познакомились в поезде. Кстати, почему совсем не писал мне в путешествии? Так вот, весьма и весьма потерянный человек. Я хотел тебя с ним познакомить, конечно, но при других обстоятельствах, потому что думаю о том, что ему нужна помощь. Не знаю насчёт финансового вопроса — у тебя приёмы дорого стоят?       Сергей оглянулся на Мишу опять и, как бы прицениваясь, выдохнул, скрестив руки на груди и понимая наверняка, что тяжело ответить прямо в сложившейся ситуации.       — К чёрту, чисто по символической цене будет ходить, — Кондратий заметно улыбается, но понимает, что труд у Трубецкого большой, а потому жалко и даже некомфортно, — всё равно пока никто приёмы не посещает, надеюсь, наладится.       — Наладится, — перебивает Кондратий и, чтобы дальше не слушать рассуждения Серёжи, говорит о том непрестанно, что переедет жить в другую квартиру, если Миша встанет на ноги и найдёт работу.       — Какое у него образование? — интересуется Трубецкой и резко осекается. — Кондратий, а можешь кофе, пожалуйста?       — Юридическое, — произносит Рылеев, посматривая между тем за состоянием Миши, чтобы он случайно не услышал разговор и не подумал не так, — но он говорил, что в последнее время не по профессии работал.       — Какой же ты доверчивый, — осуждающе смотрит Сергей и отпивает готовый напиток, — а таковым, мне казалось, не являешься. Ты аккуратнее, правда, я не очень доверяю твоему Бестужеву. Со статьями твоими как?       — Ты настроен слишком радикально. И ты не ответил на вопрос о том, почему не писал всё это время. Неужели ты обиделся на ту безобидную шутку о том, что тебя я в поездку бы не взял — слишком ворчливый? Друг мой, но я это так, без плохих мыслей. А статьи мои пишутся.       — Нет, Кондратий, если уж решили об этом говорить — ладно. Ты в последнее время вообще со мной не говорил. Точнее, о себе только. Не получается с работой? Бывает, зато послушай о том, как я попал в редакцию, что продолжаю писать политические стихотворения и, представляешь, еду в мини-путешествие, чтобы попробовать себя в путевых заметках! Я за тебя рад, честно, но тебе на меня совсем наплевать?       — Прости, — единственное, что говорит Кондратий, осознавая всю обиду товарища, — правда, — садится рядом и отпивает чай, — я до этого, как говорят, сам не свой был. Мне, конечно, не наплевать, я тобой очень дорожу.       — Ты часто забываешься, — голос Трубецкого уже звучит гораздо мягче, — и не всегда чувствуешь эту грань в общении с близкими. Я тебя не упрекаю — просто пойми, что это не всегда самое приятное.       — Я… И не замечал это особо…       Кондратию хоть под землю сейчас провалиться. Неужели он, считая себя довольно дружелюбным, открытым для знакомств человеком, готовым помочь, действительно не замечал всё это время проблемы самого близкого друга? Ему стыдно, нет, ему противно от себя, а сказать впервые за это время нечего — просто рот не открывается в привычном темпе продолжить беседу и всё объяснять, объяснять, объяснять… Трубецкой тоже чувствует это неловкое молчание — терпит, не зная, что и делать. Упустить он это не мог — не теперь, когда он, напившись, пришёл именно к нему и проспал здесь всю ночь, а сейчас откровенно беседовал. Между ними пропасть, но ещё небольшая. Они помнят себя как лучших друзей, постоянно гуляющих по городу в поисках приключений. Рылеев, должно быть, всегда настраивался на большее, а Трубецкой с интересом наблюдал за этим, безусловно, тоже проявляя инициативу.       И ныне им было даже неловко просто находиться рядом. Трубецкого даже ревность небольшая взяла — вот этот мальчишка, лежащий в самой закрытой позе на простом матрасе со вчерашнего дня знакомства, имеел большее расположение Рылеева. И Трубецкой сидит, поджав под себя одну ногу, вслушиваясь в то, как Кондратий постоянно ставит чашку на блюдечко — иначе ведь не может. И если раньше это было некоторого рода шуткой, то сейчас просто фактом, причём весьма грустным для воспоминаний.       Как было бы восхитительно вернуть всё назад, однако это, к сожалению, невозможно. Но Серёжа думает о том, надо ли это вообще. Точнее, он ведь именно из-за этого всего узнал Кондратия так, как Миша ещё и не представляет. Да, Рылеев прекрасен, в дружбе тоже, но он настолько активный, настолько разговорчивый и энергичный, что не каждый это выдержит. Он и сам не замечает, как может говорить только о своём. И, если честно, это не плохо, потому что он о себе заботится. Но о проблемах близких друзей не то чтобы забывает, но может упускать, не подразумевая то, насколько это ранит.       И если до этого Кондратий думал о причинах небольшого молчания в его глупой шутке, про которую он только вспомнил за завтраком, то причина таилась в совсем ином.       — Доброе утро, Миша, — тихо и непривычно говорит Кондратий, замечая то, как потягивается сонный парень, — как спалось?       — Доброе, — Бестужев садится, смотря на всех снизу, особенно на Трубецкого, который встал и расхаживал по кухне, — хорошо, спасибо.       — Сергей Трубецкой, — представляется, не осознавая, что вчера их «условно» познакомили.       — Михаил Бестужев-Рюмин, очень приятно.       — Слушай, я психолог, на приём ко мне не хочешь?       — Сергей! — доносится от Рылеева, который сию минуту, подхватывая деликатно под руку Трубецкого, выводит на балкон, с сочувствием оглядываясь на растерянного от этих слов Рюмина. — Зачем ты так сразу? Я ведь только намекал ему вчера.       — А как мне? Я его совсем не знаю, — Трубецкой сам не замечает того, как злится и нервно смотрит на губы Рылеева, поджатые от недовольства.       — Но не с порога же. Был бы психотерапевтом — спросил, нужно ли в сумасшедший дом? А то, знаете ли, помочь могу. Ты меня извини, правда, мы ещё позже об этом поговорим, — Сергей опускает взгляд, но Кондратий старается вновь его подхватить, что и удаётся сделать, — поговорим, правда, потому что я не хочу терять наши дружеские отношения. Но ты совершенно не прав, что начал так сразу, представившись только.       — Да, ладно, не прав.       — Отличное объяснение, с ним что прикажешь делать? Отстойный из тебя, знаешь ли, психолог, клиенты ещё не сбегали?       От этой фразы непроизвольно у Сергея то ли слёзы от печали, то ли от злостной обиды на друга, который так буквально угадал всё его нынешнее положение. Он топчется на месте около двух секунд и, ничего не говоря, выходит, захлопывая дверь балкона, прощается с Мишей сквозь неловкую фразу о том, что он пошутил, а после поспешно выходит, исчезая, как утренняя дымка тумана.       — Ушёл? — выбегает запыхавшийся Рылеев, у которого заело ручку двери. — Не бежать же… Ладно, потом поговорю с ним. Ты… Завтракать будешь?       — Нет, спасибо, я бы прогулялся.       Миша отвечает так не просто: видит растрёпанного Рылеева, пребывающего в немного озлобленном состоянии, да и сам неплохо растерялся от прямого вопроса Серёжи. Догадывается, конечно, что его обсуждали, но думать об этом не особо хочется. По странному инстинкту он Кондратию доверяет, даже привязался немного, не хочет терять эту нить общения. Бестужев-Рюмин быстро моется, приводит себя в порядок и даже с не таким большим разочарованием смотрит в зеркало, а после выходит, стараясь как можно аккуратнее закрыть дверь.       Кондратий остаётся наедине со своими мыслями, разъедающими его всего. Он поступил неправильно, опрометчиво, сказал лишние слова — лучше ему вообще молчать, ведь говорит много и всегда неверно для других. Как за его творчеством вообще продолжают следить? И безумно хочется вернуться к Трубецкому, поговорить, как раньше, понимать друг друга без слов. Видимо, всё действительно изменилось, но почему?       Или Рылееву захотелось большего в карьере, для чего пришлось забыть о каких-то вещах, или отношение Трубецкого изменилось, перерастая во что-то большее из дружеского?.. А, может, всё вместе. Непонимание они не решили вовремя, но почему-то в глубине души знали, что друг без друга долго не протянут, как бы не старались. И эта мысль успокаивала двух гордецов, не желающих примириться теперь первыми.       Миша идёт, пиная попутный камень под ногами, иногда хмурится, порой улыбается, рассматривая лужи от дождя. Пожалуй, он мечтает, а потом в голову приходит странная мысль о том, чтобы забраться на крышу. По неведомой причине эта задумка кажется очень лёгкой и выполнимой — это едва не достопримечательность для туристов, разве не так?       Но вместе с тем возникают мысли грустные, навязчивые, тревожные из-за своей неопределённости. Думать об этом сейчас не хочется, но получается как-то само, без желания, безусловно. Он надеется, что всё наладится, что всё это — огромный временный этап. Его настигают мысли о том, насколько верным было решение покидать Нижний Новгород, но думать, что есть возможность вернуться, невыносимо. И потому Миша смирился.       Он забегает в чей-то подъезд и придерживает дверь, запуская подростков, а сам карабкается позже по неизвестной лестнице, выводящей на крышу. Тихо, спокойно, над головой лишь серое небо, кажущееся таким близким из-за словно нависающих рассеявшихся серых облаков с тёмными воздушными краями. Вдали заметен силуэт — на самом краю. Человека не видно, он стоит спиной. Волосы примерно по его широкие плечи, сам незнакомец худой, потому что пальто довольно сильно приталено.       Ветер бьёт по лицу, переплетая и без того запутанную причёску Миши, сам Бестужев трясётся не то от непреодолимого страха, не то от холод. Он не сразу замечает сложившуюся ситуацию, а потому первые несколько секунд стоит в ступоре, пока сознание не подсказывает действовать.