***
Над Имперской библиотекой время не властно. Может быть, это из-за тех песочных часов, что стоят в подземельях; я наткнулся на них случайно, когда мой высокочтимый коллега и мастер миф-магии Мирес ловко развел меня на спор, что, мол, я не смогу прыгнуть к ним через тень. Я позорно продул целых два десятка золотых: часы были абсолютно инертны. В Башне Белого Золота было слишком много инертных вещей. Они нарушали повседневные традиции мироздания и потому были мне интересны. А я, возможно, был интересен им — во всяком случае, мне хотелось на это надеяться. У Башни Белого Золота не было теней. Во всех теневых реальностях была Башня Белого Золота — одна и та же, вплоть до последней царапинки на ее вековечных камнях. Инертная. Неподатливая. Моя магия разбивалась о ее стены; сотни моих теней бродили по ее одинаковым коридорам; мы сверяли свои находки и неуклонно приходили к одному и тому же выводу: второй Бело-Золотой попросту не существует. Менялись правители, люди, эльфы, белое, красное, языки, эпохи, народы; мы становились свидетелями войн и примирений, триумфов и краха, но каждый из триумфаторов восходил на один и тот же Рубиновый трон. Что из этого вынести, я толком не знал, но честно писал отчеты брату Тирению. Мне платили жалованье за исследования, и я исследовал. Кому еще предоставить изучение объектов, созданных вне времени и пространства одиночной реальности, как не клинку ночи? Правда, меня не предупредили о принципе неопределенности. Я до сих пор припоминаю это Миресу. Свиток в моих руках шершавый и едва ощутимо колет мне кожу защитными рунами; ее едва можно высмотреть среди теней — парящую в воздухе клинопись, написанную алым. Эльнофекс — презумпция виновности по Маруку; ты говоришь одно неверное слово и оно съедает тебя, Свиток, Тамриэль, Аурбис, и остаётся только Башня Белого Золота. У нее ведь нет теней — куда ей деваться. Я предпочитаю не всматриваться в красные руны; я только проверяю наличие замыкающего импринта — он подтверждает, что защита не скомпрометирована. За годы работы это входит в привычку, хотя я ни разу не видел Свитки со сломанной печатью: в Имперской библиотеке за этим следят строго, иначе такие дураки, как я, могут случайно развернуть Свиток и лишиться вместе со зрением последних остатков ума. Импринт на месте. Я наконец осмеливаюсь посмотреть на сеть теней под своими ногами. Свернутый Свиток — в ее центре, и я в ее центре, нелепо держащий в руках самое лучшее определение неопределенности, что встречалось мне за всю жизнь. Орден Мотылька-Предка выдумывает способы обходить подобные ограничения. Подсматривать в трещины мироздания, пытаясь разглядеть в них вспышку ослепительного откровения, которое где-то, когда-то, кем-то пишет историю. Такие, как я и Мирес — специалисты узкого профиля — всего лишь еще одна попытка найти уязвимость. Брат Тирений убежден, что тени Свитка могут вести к ключевым возможточкам пророчеств, и я подозреваю, что он прав, вот только теней Свитка — неисчислимое множество. По сути, само это выражение некорректно: у Свитка нет теней, но не так, как у Бело-Золотой. У Башни нет теней, потому что она абсолютно инертна. У Свитка нет теней, потому что сам Свиток состоит из собственных теней, собранных в одной реальности. Когда-то я думал, что это невозможно. Пока не увидел собственными глазами. Принцип неопределенности, я уже говорил? Как только кто-то пытается прочесть Свиток в реальности, подверженной ограничениям времени и пространства (позволяющим измерить эти величины), содержимое Свитка становится неопределенным. Для этого им и пригождаются бесконечные множества собственных теней. Акатош — сомнительная конструкция, созданная для измерения неких происходящих событий. Спасибо, Марук. Ты дал нам собственного бога целого ничего, чтобы исследователям было о чем писать научные труды. Я предполагал, что если избавить реальность от ограничений Ака, то в неопределенном мире Свитки поведут себя иначе, но брат Тирений отказался спонсировать экспериментальный Прорыв Дракона и сказал, что таких умников, как я, Орден за подобные затеи выкидывал на улицу еще во времена поздних алессианцев. Хорошо, что я не в Ордене. В любом случае, я уверен, что кто-то уже пробовал сделать что-то похожее. Мне остаётся только учиться играть на струнах теневой сети Свитков, не имея ни малейшего представления о вложенной в нее музыкальной теории. Поэтому десятки меня одновременно вглядываются в обманчивые грани теней Свитка и начинают прощупывать сквозь них уязвимые точки Арены. …Путешествия по Серым дорогам выматывают всегда; я выныриваю из тени, захлебываясь множеством вероятностей, зовущих меня по имени, сервий сервийсервий, я прижимаюсь лбом к холодной решетке хранилища, пытаясь врасти всем телом в Башню Белого Золота. Не дать теням увести меня слишком далеко. Инертность Башни раздражает поначалу, ощущается неправильно, больно. Но постепенно ко мне возвращается прежняя уверенность, я уже отчётливей различаю реальность и тень, и бесконечность Свитка больше не сводит меня с ума. Я уже собираюсь запереть его в полагающемся хранилище, но что-то отвлекает меня долей секунды раньше. Оглядываюсь и замираю. Тени Миреса кричат, корчась в агонии всего в нескольких поворотах коридора от меня. Мне кажется, я еще могу различить короткий выдох магии, прежде чем неторопливый стук каблуков о каменные плиты напоминает мне о том, что… …я должен преклонить колено перед Императрицей… …я должен поприветствовать ее, как подобает верному подданному… …я должен не смотреть на ее тени. Но тени за спиной Императрицы Кливии Тарн больше не похожи на человеческие. На меня не мигая смотрит бездна, напялившая человечью шкуру. — Мастер Гарон, — говорит она звонким голосом леди Тарн, — окажите любезность, подайте мне Свиток. Я не могу шевельнуться. Черная магия Обливиона уже въедается в мою кровь, сковывает невидимыми ледяными цепями; еще немного — и она сожрет меня целиком. Тени Миреса вдали вскрикнули в последний раз. Слабая волна силы качнулась, ударила в стены — но Бело-Золотая проглотила ее и не вздрогнула. Мой друг умер. — Мастер Гарон, — в голосе Императрицы зазвенели другие ноты, — отдайте мне Свиток. Тысячерукая бездна за ее спиной корчится, разевает голодную пасть, расползается по белым камням уродливой кляксой. За ней не разглядеть теней: в темноте ослепительно сверкают искры, острые искры Хладной Гавани. Еще мгновение, и они вопьются мне в глотку. Но я прыгаю раньше. Я прыгаю так далеко, как никогда прежде, через несколько этажей сразу, пробиваясь сквозь столетия, спрессованные в белом камне, сквозь бездвижное равнодушие Башни — наружу. Я прыгаю, в один миг растрачивая все свои силы, только чтобы суметь коснуться протянутой мне руки. И когда Сервия выталкивает в тень слишком плотно сомкнувшаяся вокруг нас реальность, я срываю со Свитка защитную печать, крепко зажмуриваюсь, разворачиваю пергамент и бросаю его себе под ноги — на мокрую мостовую Имперского города. На него слетится столько мотыльков-предков, что все атронахи Хладной Гавани не сумеют их сжечь. Я не задерживаюсь, чтобы извиниться перед мотыльками за свое святотатство. Я поворачиваюсь туда, где меньше всего дэйдра, и бегу прочь — от вторжения Молаг Бала, от огромной сияющей воронки душ над Имперским городом, от мертвого Императора, о смерти которого еще не знаю, от войны за Сиродил, которая вот-вот вспыхнет опустошающим пожаром. Бегу — дни, недели и месяцы. До самого Риммена.Глава 1. Преломление
27 июля 2020 г. в 23:35
Таких, как я, называют клинками ночи.
Точнее, в наши дни клинком ночи могут назвать любого головореза, но когда-то это словосочетание значило чуть большее. Клинки ночи — настоящие клинки ночи — мастера теневой магии.
Магия теней, магия противостояний. Я всегда находил в ней элегантность, несвойственную иным видам магического искусства; элегантность философии, составляющей каркас реальности. И всегда смеялся над дураками, мечтающими о всеобщем мире: ведь я видел войну, идущую каждый миг в каждом живом существе; я видел кровавые отпечатки и рытвины, что она оставляет на песке Арены; я ходил по ее следам, вдыхал ее железную ярость, до сих пор звенящую в воздухе для тех, кто умеет слышать. Теневая магия соткана из противостояний, это магия двух противоборствующих сил, в моменты удара деформирующих даже мир вокруг. Потому ей и дали такое название: свет, столкнувшись с материей, отбрасывает тень, порожденную конфликтом.
Тени, созданные светом, всего лишь различимы для человеческих глаз.
Джи’Хаса мало что мог рассказать мне про дро-м’Атра — «духов тьмы». Он знал только, что обычно тех изгоняют Сумеречные Канторы с помощью своих ритуалов, но помощь Сумеречных Канторов не входила в список доступных средств.
— Суеверия правят Эльсвейром. Одержимость дро-м’Атра для каджита — в первую очередь загубленная репутация, Гарон-джо. Если этот потеряет свой статус, этому придется переместить операции за границу Эльсвейра, что затратно и крайне рискованно.
Поразмыслив, я решил не уточнять, что именно за операции имелись в виду. Мне платили за любопытство в строго ограниченных областях.
Отблески светильников рисовали на каменных стенах узоры странной пляски дро-м’Атра; темные линии вились и переплетались, протягиваясь сквозь десятки теневых доменов — дальше, чем я мог дотянуться.
— Это похоже на заражение, а не на заклятье, — сказал я. Джи’Хаса дернул пушистым ухом. — Что-то не так с вашей тенью, а это значит, что-то не так и с вами. Будь это призрак или дух, я мог бы его убить, но убить тень?..
Джи’Хаса неподвижно отслеживал каждое мое движение. Золотой радужки уже почти не было видно за его расширенными кошачьими зрачками; хоть меня и называют клинком ночи, каджиты — ее хозяева. Я был уверен, что даже в полумраке, едва рассеиваемом огнем светильников, Джи’Хаса мог без труда разглядеть каждую царапину на каменных стенах.
Вот только его тень казалась ему совершенно обычной. Он не видел сумасшедшего танца. Или черного водоворота на улицах Риммена. Или даже меня.
— Это возможно, — продолжил я, усилием заставив себя не думать о том, как здорово было бы не жить в Эльсвейре среди сотен непонятных котов, — но убить одну тень недостаточно. Все ваши тени из тех, что я сумел увидеть, ведут себя одинаково. Все они заражены дро-м’Атра.
— Из тех, что вы сумели увидеть?
Я пожал плечами.
— Число теней смертного крайне велико, если не бесконечно. Я могу убить десятки, но не каждую. К тому же, смерть тени — не изгнание призрака, а настоящая смерть, человека или каджита. Проще говоря, это убийство.
— Вы исследователь, Гарон-джо, — промурлыкал Джи’Хаса, столь же неподвижный, как и раньше, — какое решение вы предлагаете?
Я перевел взгляд на тень за его спиной. Дро-м’Атра корчил издевательские гримасы, его черный хвост метался из стороны в сторону, заставляя едва заметно вздрагивать даже хвост настоящего Джи’Хасы. Совсем скоро тот уже не сможет скрывать, что заражен дэйдрической дрянью.
Что такому терять?
— Не думал, что простой искатель сокровищ получит такую известность за пределами Имперского города, — сказал я. И потянулся к гостю — иначе, нежели обычные люди.
Тень Джи’Хасы шипела, выгибалась в безумной пляске и протекала сквозь пальцы водой, но я упрямо всматривался, пытаясь отследить за танцем дро-м’Атра обрывающиеся и накладывающиеся импринты. Все тени моего заказчика сливались в одну, и я не мог ничего разглядеть в них.
— Этот умеет ценить молчание, Гарон-джо, — примирительно мурлыкнул Джи’Хаса. — Этот всего лишь хотел быть уверен, что вы подходите для такой работы.
Мне отчаянно хотелось прыгнуть наружу и исчезнуть из этого города. Гори огнем весь треклятый Риммен, пусть Тарны выпустят хоть сотни дэйдра на его улицы, — меня здесь уже не будет. Я клинок ночи, мы умеем бежать со скоростью света — ведь тень никогда не уступает ему; я могу попытать судьбу в Хай Роке, в Морровинде, везде, где людей интересуют деньги, а не дэйдрические тайны.
Но я пообещал выполнить эту работу. Я мог бы вернуть коту аванс, конечно, вот только слова про репутацию все же были сказаны не просто так. Кем бы ни был мой случайный гость, ему будет куда удобнее избавиться от слишком много знающего клинка ночи, нежели надеяться на мою честность.
Честность наемного работника. Имперца. В Эльсвейре.
Очень смешно.
— В Риммене нет библиотеки с трактатами о дэйдрической магии, — пожал плечами я. — Единственные, кто знает о ней достаточно в этой дыре — Джавад Тарн и Сумеречные Канторы. Но я не могу приближаться к Тарнам, а вы не можете приближаться к Канторам. Это значительно сокращает выбор решений. Дайте мне несколько дней, мастер Джи’Хаса; я постараюсь отыскать иной способ помочь вам.
Джи’Хаса поднялся из-за стола одним слитным, грациозным движением, какие неизменно выдают котов и высокородных альтмеров. Прижав когтистую руку к груди, едва заметно склонил голову:
— Вы без труда найдете способ, как связаться с этим. Этот будет ждать.
Я поднялся — проводить гостя как подобает; дро-м’Атра за его спиной ухмыльнулся мне черной пастью напоследок, махнул хвостом: мол, не вздумай схитрить, «исследователь». Я вежливо улыбнулся ему вслед и закрыл дверь.
Сервий, встречая мой взгляд, качает головой. Мне не нужно слышать его слова, чтобы знать, что мы думаем об одном и том же.
Нас не смогла сожрать даже Кливия Тарн. Кот излишне самоуверен.
И всё же…
Я ныряю в тень и смотрю сквозь слои вероятностных веток на Риммен — на десятки Римменов, десятки кипящих водоворотов из гнева, надежды и страха; на врезанные в белый камень алые отпечатки войны. Восстание грядет, королеве Эвраксии Тарн придется сражаться за свой трон, и она не преминет воспользоваться семейными традициями — обрушить на каджитов уродливую магию смерти или дэйдрические орды. Время Риммена истекает, скоро он познакомится с лезвием того же клинка, что обескровил Сиродил и выпотрошил Имперский город.
Нам пора уходить, но уходить некуда. Транс-Нибен скоро захлебнется войной. Нам придется бежать из Империи, вот только в свете грызни за Сиродил мы никогда не сможем выйти из тени. Я клинок ночи, но ночь имеет печальное свойство кончаться зарей, на которой меня, вероятно, повесят Тарны или новые властители Сиродила.
В теневом пространстве грани драгоценного камня — моего аванса — раскладывают в спектр не лучи света, а импринты конфликтов. Не уверен, знал ли Джи’Хаса об этом таланте клинков ночи, но мне в самом деле известны способы без труда отыскать нужных людей. Или котов. Живые отбрасывают самые глубокие тени, но даже неодушевленные объекты обладают схожим свойством — нужно только его разглядеть. Клинки ночи видят, как утопают в собственной застарелой тьме дома, где слишком чисты были страх, тоска, злость или печаль; видят колоссальные сети вероятностей вокруг королевских дворцов — и тех, в которых еще звучат голоса правителей, и тех, что давно уже засыпаны песком; видят, как расходятся по времени круги от лезвий древних мечей, переходящих из поколения в поколение.
По тени, оставленной солнечными лучами, можно угадать очертания предмета. Тени, которые вижу я, могут рассказать не меньше. Камень в моей руке сменил несколько хозяев, Джи’Хаса — последний из них.
Я оглядываюсь на Сервия сквозь слои реальностей. Его фигура дрожит, смазанная движениями десятков таких же Сервиев, и я привычным усилием фокусируюсь на его вероятности, вытягивая ее в собственный мир. Затраченная энергия тут же отдается ноющей усталостью в голове, но мы привыкли к ней уже давно.
— Если не Канторы, то хотя бы кошачьи жрецы, — говорит Сервий. Я киваю в ответ. Для Джи’Хасы дро-м’Атра — всего лишь «духи зла» из детских страшилок, но для жрецов, привыкших превращать религию в материальные блага, «духи зла» могут быть чем-то большим.
— Интересно, она всё ещё в Лейавине?..
Сервий фыркает. В отличие от кота, её отыскать будет непросто. Она об этом позаботилась гораздо лучше других.
Я мысленно делаю шаг назад, фокусируясь на своей реальности. Болтаться в межвероятностном пространстве, как дерьмо в проруби — сомнительное удовольствие.
После возвращения мир казался слишком упрощенным, искусственным, втиснутым насильно в рамки Ака-Лкхана. Слишком мало цветов, звуков, ощущений; нет больше оглушительного ветра событий, проносящегося сквозь мою сущность; нет больше возможности, танцующей на самых кончиках моих пальцев. Мне слишком мало настоящего.
Слишком мало меня.
Сервий всё ещё был здесь, он шагнул вслед за мной, как тысячи раз я шагал вслед за ним. Пребывание в теневой реальности, какой был мой мир для него, неизменно отнимает силы, но мы прыгали через тень слишком часто, чтобы ничему не научиться за десятилетия практики. У нас есть еще немного времени.
Мне говорили, что для постороннего наблюдателя Сервий — всего лишь темный силуэт, немой призрак, принявший мои очертания. Не знаю. Может, и так; не то чтобы нас когда-то волновало это всерьез. Мы делили друг с другом гораздо больше, чем призрачные черты.
Сервий был тем, кем не стал я. Я был тем, кем не стал Сервий. Мы отражались друг в друге, каждый — почти идеальная копия второго; каждый — воплощение невоплощенного себя. В чем-то коты правы, помимо их отношения к деньгам: концепция «я» дефективна; это всего лишь способ калек оправдывать свою слепоту. Нам могла бы понравиться та’агра, не будь в ней так много дурацких непроизносимых слов.
Сервий — отпечаток, врезанный мной в ткань мироздания, возможности, которые я не принял — моя тень. Так же, как я — его тень.
Огоньки свечей на столе беспокойно дрожали от магического излучения.
— Уже год, как… — сказал я. Заканчивать не понадобилось; тени внутри Сервия качнулись, отвечая на мои слова, сплелись в новый узор. Нам до смерти надоело бежать.