***
Несколько дней она шатается поодаль Короны, старательно прячась от прохожих, не снимая парика, капюшона и плаща. И чувствует себя голодным котом, рядом с которым оставили на кухонном столе жареную курицу — он точно знает, что нельзя, что не нужно, что после будет гораздо хуже и оно того не стоит, но… Часть разума говорит ей, что нужно уйти отсюда раз и навсегда, обосноваться где-нибудь в другом месте, желательно — на другой части континента, и начать там новую жизнь, без неё и прочих сомнительных спутников. Пускай путь будет долгим — оно того стоит; а в свойствах опала она рано или поздно разберётся сама, пускай даже методом проб и ошибок. Часть разума говорит, что в Корону определённо стоит вернуться — через пару месяцев, когда всё уляжется, а пока что перекантоваться где-нибудь, подкопить деньжат, разобраться в новых силах насколько возможно, словом, встать на ноги. А часть… нет, не разума, это определённо не разум, а что-то другое, но это явно часть самой Кассандры — не отпускает отсюда. Никак. И кошмарит Кассандру эмоциями и мыслями, заставляя раз за разом наматывать вокруг Короны беспомощные круги, чувствуя себя сделанной из пороха, испуская из рук хищно-чёрные каменные звёзды. Потом она появляется вновь. На этот раз на удивление дружелюбная. Смотрит на Кассандру невинно и буднично, будто походя роняет: — Ох, кстати, знаешь, едва не забыла. Был у меня тут любопытный тайник неподалёку. Если он до сих пор на месте, думаю, тебе понравится. Кассандра скептически изгибает бровь, и ничего хорошего не ждёт — после прошлого-то знакомства с тем, что ей кажется любопытным. Но на этот раз, как ни странно, всё идёт как надо. В неприметном, глубоко втопленном в ствол под пышной кроной дерева дупле — лежит свёрнутый аккуратным кулем лёгкий плащ. — О, примерь его. Тебе пойдёт, — в её голосе сквозят тревожаще заботливые нотки. Кассандра не сразу осознаёт, что делает этот плащ, но когда осознаёт — понимает, что больше никуда не денется. Кот, облизнувшись, запрыгнул на стол поближе к тарелке; она попадёт в Корону, так или иначе, а та её часть, что не является разумом, одерживает победу. Как будто в последнее время случалось хоть раз по-другому.***
Кассандра прожила в Короне почти всю жизнь, и знает прекрасно: хочешь остаться незамеченным — прикинься нищим или прислугой. Прислугой она была уже достаточно. Нищие знают друг друга наперечёт, также их неплохо знают гвардейцы, но что до обычных жителей — тем все на одно лицо. Так что Кассандра, не планируя надолго попадаться на глаза первым двум, выбирает образ худенького парня-бродяги — абстрактный, собирательный, ни на ком конкретном не основанный. Хотя неухоженная, с парой проплешин эспаньолка, возможно, и способна вызвать какие-то ассоциации. Просачиваясь сквозь городские ворота, она думает об одном: ничего нельзя чувствовать, никаких эмоций, особенно гнева или ярости — иначе появятся камни, маскировка будет нарушена, и чёрт знает, чем это может кончиться. Она не уверена, что у неё получится; но сейчас почему-то считает, что это не причина не попробовать. И Корона легко глотает её, утягивая в свой восторженно-тёплый рот, душа и окутывая всем тем, что так упрямо вымарывалось из памяти; и встречает ослепительным солнцем в небе, нарисованными солнцами на форме гвардейцев и хмурым беспокойством на лице горожан. Воспоминания о красных камнях свежи, и разговоры о них доносятся буквально отовсюду. Справедливости ради, надо сказать, что Кассандру в камнях видели не все, да и не все верят, что подобное имело место. Кое-кто всё валит на тайный заговор правительства, эксперименты того чокнутого мальчишки — а с чего ещё он так легко устранил эти камни? — или вовсе очередной розыгрыш короля Тревора; но у Кассандры отпечатывается в сердце всё, что слышит она именно о себе, — и о себе она слышит достаточно. Всегда знал, что в подружки к принцессе она набилась не просто так — говорит друзьям за кружкой пива молодой гвардеец, её бывший приятель; она не сразу вспоминает, что его зовут Марк, но есть ли какая-то разница?.. Могла идти с нами бок о бок, продолжает он, но выбрала другой путь, далёкий от понятий чести; и в его голосе звенит даже, кажется, смутная досада, но — никакой разницы, пожалуй, и вправду уже нет. Сразу было ясно, что здесь дела государственные, что теперь у Короны новый опасный враг, — живо дискутируют прачки, развешивая бельё во дворе. И простым людям, конечно, не раскрывают всей правды, но на самом деле — на Корону давно планируется масштабная экст… экспр… словом, Кассандра намерена идти кровавой войной. Кстати, муж у Лили позавчера явился весь помятый, с подбитым глазом, в синяках и ссадинах, и всё болтал про каких-то неизвестных хулиганов; не исключено, что это тоже её люди — подосланы тайно, дабы подорвать моральный дух жителей Короны… Эх, молодёжь ничего не понимает в женщинах — мечтательно распинается, греясь на солнце, потёртый старичок с жиденькой седой бородой. Вы и не помните даже, кем была мать этой самой Кассандры… ах, какая женщина… шикарная женщина! ну да дело не в том… Можете вы представить, но такая женщина была служителем тёмного культа, ну, того самого, и во всяких камнях и прочей магии большой была спец. Так уж что удивляться, что дочурка пошла по её стопам? А симпатичная была девчушка, но чего-то ей всегда не хватало, уж больно злая, мужиковатая, даже парни на неё не смотрели почти; хотя казалось бы, при такой матери, при такой матери… Кассандра никогда не питала иллюзий о жителях Короны — многим только дай перемыть другому кости, это она знала и так, а уж тем более тут такое событие. Но от сочетания исхоженных до боли, почти родных, согретых ласковым солнцем улиц, знакомых, улыбчивых некогда лиц — и этих хлёстких, обидных, абсурдных теорий о ней — что-то сжимается в груди, скрутясь вокруг сердца тугой спиралью. Столько дней она держала сюда путь; столько дней представляла, как вернётся, и перебрала множество вариантов, в том числе и гораздо худших; но почему-то ни разу — ни разу — не думала даже о том, насколько ей будет больно. Тогда это казалось не важным. Она бестолково кружит по улицам, ускользая в тень от патрулей, прячась от других нищих; она не знает, что здесь делает и зачем, и только теперь понимает запоздало — едва ли, ой едва ли подобный визит мог открыть ей хоть что-то об опале и её способностях. Для этого действовать надо было иначе; а сейчас — она только и пришла, что для того, чтобы побередить старые раны, растрепать себе душу, да может быть, наконец убедиться в том, что здесь уже больше никто её не ждёт и не любит. За парочкой редких исключений. Из-за которых она, в сотый раз повторяя себе, что пора уходить, кружа такой же неровной тугой спиралью, что и та, что спряталась под рёбрами слева, — потихоньку приближается к центру города. В одной из уличных кафешек она ловит взглядом знакомую фигуру. Вэриан сидит за столиком со светловолосой девчонкой его лет, увлечённо говоря ей о чём-то; они не держатся за руки, и дистанция между ними вполне вежливая — но по его застенчиво блестящим глазам, по розово намеченному на щеках румянцу всё ясно мгновенно. Кассандра ощущает жгучую, досадливую, абсолютно нелогичную и даже постыдную боль; сотню раз она желала, чтобы мальчишка забыл о ней и нашёл себе кого-то — но сейчас отчего-то сжимает кулаки и смаргивает, с усилием отводя взгляд. Вот как, значит: когда я была принцесскиной фрейлиной, ты мне не давал проходу, смотрел щенячьими глазами и называл камушки в мою честь, ты, даже управляя блядским автоматоном, не мог не поиздеваться и не напомнить, как ты несчастный в меня влюблён, — но стоило мне измениться, сделать что-то в пику твоей ненаглядной Короне и принцесске, как ты, и сам вчера вышедший из тюрьмы, тут же отвернулся и нашёл себе белокурого ангелочка? Похвально, мальчик. Очень похвально. И ей уж точно, точно-точно не стоило бы закручивать спираль дальше. Но она продолжает. Никто, разумеется, не пустит нищего в королевский дворец, и повидать монаршую особу у оборванца шансов немного. Обычную монаршую особу, разумеется. Но не босоногую, солнечную, всеми обожаемую принцессу, которая свободно расхаживает по улицам со своим женишком, приветливо здороваясь и болтая с простыми смертными; за её спиной чуть поодаль маячат, конечно, двое гвардейцев, но они не проявят агрессии без крайней нужды. Так что для Кассандры-нищего не составляет проблемы затаиться серой тенью в одной из подворотен, наблюдая, как Рапунцель и Юджин стоят в лавке у Ксавье, говоря с ним о чём-то, — а затем выходят на улицу, и Рапунцель произносит: — Как ты думаешь, если всё это правда… что нам теперь делать? — Ну, детка, это ещё не худший расклад, — Юджин говорит тише Рапунцель, но для Кассандры, неплохо умеющей читать по губам, понять обоих не составляет труда. — Кассандра близко, но её камни — воплощение страха и сомнений, а не ненависти. — Думаешь, она пришла помириться? Юджин медлит. — Родная. Нельзя исключать никакие варианты. — Юджин, я знаю Кэсс, она никогда не нападёт на Корону! Она родилась здесь, провела здесь всю жизнь, здесь все её родные люди, мы, её отец, в конце концов! Она не может так с нами поступить! — Милая, — Юджин берёт её руку, сплетая пальцы, — мы будем верить в лучшее. До последнего. Ты-то уж точно, я тебя знаю, — его лицо трогает тёплая улыбка, но тут же исчезает без следа, и он прибавляет: — Но ты сама понимаешь, к чему при этом следует готовиться. Упрямо сверкнув глазами, Рапунцель резко опускает голову; выбившись из косы, светлая прядь падает ей на лицо. Они с Юджином движутся дальше по улице, и Кассандра, ощущая, как спираль в груди закрутилась так, что тяжело дышать, выскальзывает из подворотни — но тут Рапунцель за каким-то чёртом дёргает обернуться. Кассандра обречённо слышит, как она приближается, шурша юбкой нового платья, яркого, расшитого каменьями, неплохо подходящего к волосам. Чуточку хочется броситься прочь — гнаться за каким-то оборванцем всё равно никто не будет. В груди занимается воспалённый пожар, когда она встречает знакомые зелёные глаза. — О, здравствуй! Никогда тебя здесь не встречала раньше. Ты что, не из наших мест? — Рапунцель окидывает взглядом одеяние незнакомца. — Или, может быть, у тебя проблемы? Может быть, ты не профессиональный нищий — так звучит этот вопрос в переводе с рапунцельского на человеческий. — Доброго дня, госпожа, — негромким, раболепским тоном произносит Кассандра, точно так, как должен говорить подобное богатой даме потёртый оборванец. — Вы очень добры. Я, в самом деле, не отсюда. То и дело задевая опал, в груди взрываются фейерверки. Хотя… нет, пожалуй, это следует называть другим словом. А иначе с тем же успехом можно сказать, что та хижина в лесу уничтожилась после чрезмерно яркого салюта. — Но у меня всё в порядке. И будет дальше в порядке, если ты сейчас уйдёшь, если я не сотворю у тебя на глазах свои блядские камни. Эта мысль обжигает настолько, что даже слегка притупляет чувства; и Кассандра почти берёт себя в руки. Делать что угодно — только никаких камней. Иначе живой она рискует не уйти. — О, я понимаю, — ласково, бесконечно снисходительно улыбается Рапунцель. — Давай договоримся: если у тебя что-то окажется не в порядке, ты не будешь скитаться по улицам, а напрямую обратишься ко мне? Я попрошу охрану, чтобы тебя пропустили. Мы в Короне с уважением относимся ко всем, и своим, и приезжим. Если бы это был кто-то другой, кто угодно, кроме Рапунцель, в этих вот всех явно копошилось бы не меньше пары-тройки иных значений; но Рапунцель — это Рапунцель, она и вправду не имела в виду ничего, помимо того, что сказала, хотя и сказала достаточно. Кассандре становится больно не только за себя, но и за придуманного нищего, который даже не существует — но всё равно, верно, не заслужил такой противной, унизительно-ласковой жалости на пустом месте. Она, кстати, даже не говорит о том, куда именно нужно напрямую к ней обратиться — уверенная, видимо, что любой облезлый чужестранец должен узнать её в лицо, великолепную принцессу, даже без короны; но у Кассандры не хватит ни мазохизма, ни актёрского мастерства, чтобы спрашивать. — Благодарю вас, госпожа, — хрипло говорит она, обречённо преклоняя голову, всеми силами стараясь не выйти из роли. — Вы очень добры. И… очень… красивы. — О, — лицо Рапунцель расплывается в улыбке столь радостной, будто никто никогда не говорил ей подобных слов. — Ты такой милый. Я очень, очень надеюсь, что у тебя всё наладится. За чёрной полосой всегда следует белая, не забывай об этом! Изящная, безупречно узкая рука тянется к лицу Кассандры, и той нужны все усилия воли, чтобы не отшатнуться. Тонкие пальцы треплют её по щеке, и скосив глаза, она ловит зрением кусочек ногтя — полупрозрачного, нежно-розового, миндалевидной формы. Кассандра совсем некстати вспоминает о своей руке; о своей настоящей, не замаскированной плащом, правой руке — почерневшей, уродливой и страшной. Спасибо, что это мучение длится всего лишь секунду, а потом эта госпожа и вправду крайне милосердно разрывает касание, делая шаг назад. — Кстати, отличная бородка, парень, — между делом замечает Юджин, умиленно наблюдающий за ними. — Подучиться бы тебе ещё за ней ухаживать, ну да ничего, поживёшь у нас, освоишься, возьмёшь пример с лучших, всё ещё будет. Ну, бывай! Рапунцель тоже исторгает какое-то нежное, воздушное прощание, которого Кассандра даже не запоминает — как и того, со словом госпожа, что выдавливает из себя, прежде чем смиренно опустить взгляд и дождаться, пока они наконец уйдут. А затем — срывается с места, тенью бросается в подворотню, сворачивает на ближайшую улочку, потом ещё и ещё; петляет по городу, пока не находит безлюдный тупик, где можно упереться спиной в стену, ожесточённо вонзив в неё кончики пальцев. Их уже физически ломит, так, что кажется, будто камни — там, внутри, и пытаются пробиться сквозь кожу чёрными остриями. Блядь. Теми остатками разума, что ещё телепаются внутри, она отчётливо понимает, что сейчас совершенно неадекватна, что даже не самое, а единственное, блядь, разумное, что можно сделать — это немедленно убраться отсюда, добежать до ближайшего леса, отстроить там пару грёбаных сотен камней, да хорошенько проораться. И тогда… может быть… да и то не факт… она не сделает ничего непоправимого. Но она, к сожалению, совершенно неадекватна. И чёрт её дёргает здесь осмотреться. Ей казалось, что она и впрямь бежала куда попало, лишь бы побыстрее спрятаться, — но сейчас она понимает, что то ли ноги сами привели сюда, то ли случай решил поиздеваться. И теперь она стоит в одном повороте от той улицы, где живёт её отец; и дойти отсюда до его дома — займёт не больше пары минут. Живёт — или жил? Эта мысль взрезает её будто напополам, и уйти никак, никак уже невозможно. Впрочем, навыков домушника приобрести Кассандре как-то не случилось, а пробраться нищему в дом капитана гвардии — немногим больше шансов, чем во дворец. Так что всё, на что она может сейчас рассчитывать, — грустно постоять у окна, да попытаться по разговорам соседей понять, всё ли у отца в порядке; в лучшем случае — поймать ту минуту, когда он будет возвращаться домой, расправив широкую спину да сверкая отчищенным доспехом на солнце, и очень, очень, очень постараться не заполонить всю улицу камнями, наблюдая за этим зрелищем. Но ей везёт. Точнее… как посмотреть. Окна в пивной на углу уж слишком широкие, почти что во всю стену; и сердце ёкает ещё до того, как разум понимает, что отловило боковое зрение. Кассандра поворачивает голову — и видит отца. За столиком со Стэном и Питом; и ей хватает пары секунд, пары увиденных его жестов, чтобы понять — он уже очень порядочно выпил. Таверну приличной не назовёшь. Потёртый вид гостя здесь никого не смутит, если тот с порога протягивает пару монет и просит кружку пива; а столик неподалёку от гвардейцев, по нехорошей случайности, оказывается свободным. Кассандра почему-то ещё надеется, что они говорят не о ней. С чего она взяла?.. — Матиас, на что ты теперь рассчитываешь? — Честно? Я понятия не имею, я, блядь, понятия не имею, ребята, — по тону Кассандра чувствует, что он ещё пьянее, чем казалось; и пара чёрных камней будто прорастает прямо внутрь неё, навылет дырявя сердце. — Я не хочу, не могу поверить, что она идёт атакой на Корону, но… мне нельзя не верить. Хотя… да что там, ребята. Атакой на Корону она уже пошла. — Мы теперь объявим ей войну? Или… мы типа считаем… что она объявила нам? Отец размашисто, отчаянным жестом прячет лицо в широкие ладони. — Я не знаю! — Возможно, обычным оружием её не одолеть, — а Стэн рассуждает на удивление здраво для пьяного, да и для себя в принципе. — Мы ведь даже не знаем, кем она теперь стала, после этого камня. Эй, Матиас, я не имел в виду ничего… — Блядь, ребята, я не знаю, я ничего не знаю! — отупело повторяя, ревёт он так, что люди за соседними столами начинают озираться. — Я не понимаю, что я сделал не так, где её проглядел! В чём я виноват, как так получилось, что моя девочка… закончила… этим… — его голос, будто разом иссякнув, спускается почти что до хриплого шёпота; а потом он уже совсем тихо, будто заколачивая последний гвоздь, роняет: — Я иногда думаю, возможно… мне не стоило забирать её от Готель. Полкружки пива Кассандра успела, оказывается, опустошить едва ли не залпом; что замечает только сейчас, когда, вскочив с места, вторые полкружки, опрокинув, выливает на стол, раскатывая жалкой лужей по скатерти. Она бежит наружу, уже не думая ни о чём, бежит стремглав, будто всей сущностью превращаясь в одно оставшееся желание — не сотворить камней; но всё же краем сознания думает о том, что выдала, возможно, себя, и тут же слышит вдогонку досадливое: — Ну вот, блядь, Матиас, от тебя уже люди шугаются. А я давно говорю, пить-то пора бы меньше… И вот это действительно, действительно уже последний гвоздь. Это похоже на попытку удержать рвоту, истерику, припадок или кровь, льющуюся из раны; Кассандра уже понимает, что обречена, и вопрос только в том — как скоро, когда и где это произойдёт. Она летит со всех ног, сбивая прохожих, сплавившихся в глазах в единую пёстро-солнечную ленту, уже не думая ни о какой маскировке; каким-то чудом находит, где оставила Марту, и привязь рвёт руками, не удивляясь внезапной силе. Вскакивает верхом, колотит пятками по лошадиным бокам, жалея об отсутствии шпор, а больше никого и ничего уже не жалея; дальше, дальше, дальше, дальше — и даже когда по бокам зелёным маревом мелькают леса, и становится ясно, что город давно позади, она всё равно сдерживается, будто дело пошло на принцип. Будто что-то заело внутри, причём мучительно, до боли; будто та самая спираль — застыла, скрючившись, в крайней своей позиции, и сведена спазмом, и чёрт знает, когда теперь распрямится, и даже дьявол не знает — что тогда будет. Кассандра сама почти задыхается, когда летит на Марте, мир меркнет в глазах, подёргиваясь чёрной зловещей дымкой, грязно туманящей всё вокруг. Кассандра хлещет поводьями одурело; орёт, матерится, срывает голос до хрипоты. Затем — что совсем странно — своим безнадёжно смазанным разумом понимает вдруг, что этак загонит лошадь насмерть; и прекращает, и даёт ей перерыв — не остановиться, конечно, но перейти на спокойную рысь, восстанавливая дыхание. И при этом озирается вокруг. Что-то не так. Что-то иначе. Она так долго держала в себе эту рвоту, что теперь убьётся, но блевать будет красиво, со вкусом, так кричаще эпатажно, чтобы это стало искусством, как та ебучая херня, что рисовала Рапунцель, прежде чем угодить в сети к Шугарби. Она понимает, что это не её мысли. Да и вообще не мысли; так, жалкие путаные обрывки, отрыжка сознания, какая случается, если сильно перебрать с бормотухой в таверне. И в этих обрывках, и в чёрно-серебристой пелене растворяется мир, и она не знает, сколько проходит времени, — прежде чем опять гонит лошадь вперёд, и опять орёт, и опять стучит ей пятками по бокам. И та, будто заразившись злой силой, мчится так, как никогда не летела прежде; и леса по бокам сливаются уже в чёрно-зелёную, бешено вьющуюся ленту, и эта лента оплетает и путает, оплетает и душит, но с той ебучей стально-каменной спиралью в груди ей никак, понятно, не сравниться. Лошадь падает без чувств, Кассандра вылетает из седла, приземляясь носом в траву; и, приподнявшись на четвереньках, озирается, видя вокруг просторную поляну, со всех сторон окружённую лесом. И понимает, что время пришло. Она терпела слишком, уж слишком долго.