Стекляшка

— Так может быть, расскажешь мне наконец, что я блядь такое? Кассандра зла. Хотя чёрные цветы вокруг на этот раз не прорастают; но вероятно, лишь потому, что за последние дни — она уже совсем, совсем не впервые задаёт этот вопрос. Она усмехается только. Аккуратно, щепетильненько так, одёргивает на локтях новые длинные перчатки. И молчит. — Или расскажешь хотя бы, что ты блядь такое? Её широкий рот разламывается в усмешке, обнажая ровные зубы. — Я твой друг, Кассандра. — Крайне сомнительный аргумент, — огрызается она. — Ты не могла зарекомендовать себя хуже. Почти все, кто звал себя другом Кассандры, в конечном счёте либо кидался на неё с мечом, либо разнообразными способами рушил ей жизнь. Так что аргумент и правда не очень. Они ходят вокруг да около, юлят и гнут каждая свою линию. А между тем Кассандре страшно. Впервые с тех пор, как она взяла опал. Она не боялась, когда от эмоций стали появляться чёрные камни; не боялась, когда её начал порой накрывать такой гнев, что она и сама не помнила, как эти камни образовались; не боялась, обнаружив, что тело стало лучше переносить повреждения и хуже регенерировать, и не боялась, обнаружив за этим самым телом ещё кое-какие особенности. Коли уж схватила древний артефакт с непонятными свойствами — так не стоит бояться и не стоит сожалеть о чём-то; с этой мыслью она жила постоянно, до недавнего момента, а теперь… Она поднимается с места, подходит к чёрной каменной стене; с размаху бьёт её носком сапога, получая единственный эффект — колыхнувшуюся в стопе противную боль. Она сама сотворила эту стену. И этот трон, с которого только что встала. И всю вот эту грёбаную башню, в которой находится. И очень, очень рада была бы не помнить, как это случилось. Но прекрасно — можно даже сказать, настораживающе прекрасно — всё помнит. Мир дрожал в чёрно-серебристой дымке; и внутри всё дрожало, не от привычного уже гнева или ярости, а от чертовски сильных, невыразимых эмоций, которые копились в ней даже не с момента возвращения в Корону — а с момента, когда она Корону покинула, и теперь пылали внутри, тяготя и переполняя разум. Кассандра встала на краю поляны, выбросила руки в стороны одним размашистым резким жестом; хищно, с силой растопырила пальцы, точно камни и вправду должны были произрасти из её ногтей, точно когти у дикой птицы. Она представляла себя ту, какой хотела стать, — и ту, какой теперь её увидели в Короне; но представляла не так, как обычно, рисуя мысленно образ человека, а в виду смутного, неосязаемого комка чувств, и этот комок, постепенно расширяясь, затапливал собой её существо. А после — освободился, сделавшись широким мощным лучом силы; он был не виден и не доступен для восприятия, этот луч, не исключено, что и совсем не существовал, — но Кассандра знала точно, что он светится циановым светом. И что она им способна управлять. Взрывая землю, вознёсся в небо гигантский чёрный камень, хищно устремлённый к облакам. Кассандра как будто знала, что это произойдёт, и будто даже хотела этого; она уверенно и охотно, словно делала так уже не впервые, нырнула лучом внутрь этого камня — и принялась выжигать, выдалбливать в нём комнаты, проходы и лестницы. Эмоций больше не было — исчезли без следа, воплотившись в эту мощную, дрянную силу; остался только холодный, твёрдый стержень разума, позволявший ей, дрожа всем телом в разрушительном магическом потоке, размышлять о том, с какой стороны лучше сделать балкон. Хотя о чём здесь, собственно, размышлять? И так всё ясно — со стороны Короны… Она не запомнила одного — когда, в какой момент сознание оставило её. Но очнувшись посреди высокой травы, абсолютно обессиленной, с дрожащим телом и горячей болью в сердце-опале, — она не только не удивилась, увидев рядом огромную каменную башню; она ещё и знала точно, до мелочей, расположение всех комнат внутри. Знала, с какой стороны находятся вход и лестница, куда идти и когда сворачивать, чтобы, из последних сил задраив камнями вход, даже не зажигая факела, в кромешной темноте попасть в свою комнату — и рухнуть на свою кровать, и позволить миру наконец потонуть в мучительной опаловой боли. Когда она проснулась, ей стало страшно. Страх разрастался и крепчал, пока она шаталась по коридорам и комнатам, изумлённо глядя на аккуратные дверные проёмы и подставки для факелов, ровные-ровные лестничные ступеньки и поручни; страх визжал на одной высокой ноте, когда она вышла на широкий балкон, ежесекундно ожидая, что он под ней рухнет, и увидела вдали золотисто-жёлтую мозаику ночных огней Короны. Этот страх так и поселился у неё внутри; и просыпается теперь каждый раз, стоит ей напороться взглядом на безупречно гладкую поверхность лестницы или стены, на тонко выделанный бортик кровати или ножки стола, на расположенные через идеально ровные расстояния факельные подставки. Ничего сложней заострённого камня, или, в паре редких случаев, тупого каменного бруска, ей не удавалось сотворить до создания этой башни; но что особенно страшно — ни разу не удавалось после. Она не знает, что это было. И едва ли здесь кто-то горит желанием её просвещать. Та, от которой можно было этого хоть как-то пускай не ожидать, но надеяться, — дня три после памятных событий не появлялась вовсе, оставив Кассандру в одиночестве скитаться среди каменных стен, размышляя о своей демонической сущности; а потом — гордо, величаво вплыла в тронный зал, застыла посередине, кокетливо выгнув плечи, позволяя Кассандре вдоволь налюбоваться своим новым обликом. — Ты… что с тобой случилось? — Кассандра озадаченно шарила взглядом по вычурному, тесному, странно пожухшего лилового цвета платью; по безвкусным высоким перчаткам, по пышной причёске. Но первым, конечно, бросилось в глаза то, что она явным и мистическим образом повзрослела, будто каждый день отсутствия ей зачёлся за год; а её тело — утратило дурную полупрозрачность, сделавшись плотным, видимым и объёмным, как остальные предметы, и она бросила наконец вызывающе парить в сантиметре от пола, и стояла теперь, кажется, на земле, как все приличные люди. Хотя — когда речь идёт о ней, ни в чём нельзя быть уверенным наверняка. Подспудный страх, бившийся у Кассандры в груди, сделался сильней — ненамного, впрочем. До целой каменной башни, выросшей из ниоткуда, какой-то демонической девчонке, резко прибавившей пару лет и немножко плоти, было, прямо сказать, далеко. — Да так, решила слегка сменить образ. Сама знаешь, девушке необходимо меняться, — она выгнула рот в кривой усмешке, — хотя… — и взгляд, которым она окинула Кассандру, вполне себе завершил недоговоренную фразу, и что хуже — напомнил на секунду кое о ком, о ком вспоминать явно не стоило. — А тебя, как я погляжу, можно поздравить с новосельем?.. Недурственное пристанище. Есть в нём определённый шик. И по одному тону, которым это было сказано, по негромко, но явно звенящим в этом голосе ноткам, многократно усиленным звучным эхом каменных стен, — Кассандра поняла, что нужные ей ответы теперь станет получить ещё сложнее. Она не ошиблась.

***

На какое-то время Кассандра смиряется. Практически со всем. С тем, что пока что останется тут, в этой башне. Просто потому, что если раньше опал не выделывал подобного, и ей и близко не удавалось сотворить что-то настолько сложное, а потом произошло вот это — значит, здесь, в окрестностях Короны, для неё и вправду что-то есть. Что-то важное. Для неё или для опала — если это всё ещё разные вещи. Просто поэтому. Разумеется. С тем, что она и не планирует, кажется, ей помогать; а вместо этого возникает, будто из небытия, то тут, то там, словно игнорируя появившуюся плоть, да мутит воду, опутывая Кассандру паутиной дурманных слов. То болтает о Предназначении, о необходимости открыть себя истинному гневу, о том, что — вот, смотри, на что ты способна, когда не сдерживаешь эмоций своей пустой солдафонской дисциплиной; то снова твердит, что все ответы спрятаны в Короне, и напрасно Кассандра после одного визита не желает больше туда возвращаться; то и вовсе — рассыпается опять в полуявных намёках на то, что настоящее предназначение Кассандры — убить Рапунцель, и лишь тогда ей откроется сила, равных которой никто не знал ранее… Вот только Кассандре бы для начала с той силой, что есть уже, разобраться. Она смиряется со всем, и временно — исключительно временно! — просто учится с этим жить, сосредоточившись при этом на вполне приземлённых вопросах. В конце концов, перед ней стоит, точно гвоздём приколотив её к этому месту, гигантская каменная башня, в которой ничего пока что нет, кроме камня. Но у Кассандры всё ещё есть оборотный плащ. И некоторая сумма денег. И лошадка Марта, которая каким-то непостижимым образом не только не издохла после тех сумасшедших скачек, но даже и не убежала от хозяйки, пока та валялась без памяти. В Корону — до которой, кстати, от башни не меньше полутора часов спокойной езды, и совершенно не понять, как они тогда добрались так быстро, — Кассандру совсем не тянет; хватит с неё, а то ещё не сдержится да сотворит что-нибудь каменно-продолговатое прямо перед королевским дворцом. Но, по счастью, в ездовой доступности от башни расположена ещё пара королевств, и туда ей под маскировкой плаща ничего не мешает отправиться. Место для башни, нельзя не отметить, выбрано чертовски удачное. Она расположена всё же неблизко от поселений, даже мелких; окружена со всех сторон густым лесом, в котором совсем рядом находится тёплый ручей, а также предостаточно небольшого зверья — охота, если потребуется, особого труда не составит. У Кассандры мелькает мысль о том, что лошадь выдохлась не случайно, что опал знал, где следует остановиться, лучше них обеих; но она не заостряет на этом внимания — а вместо этого, обернувшись неприметным путником, ныряет в очередную людскую толпу, чтобы разжиться едой и барахлом, утварью и боеприпасами, а то и подзаработать, если представится случай. Но по-прежнему не ворует. Нельзя. Не для того она большую часть жизни потратила на ловлю преступников и воров, чтобы самой потом стать одним из них — что бы там ни говорили о её вероломном предательстве. Башня становится всё сильнее похожа на жильё, а Кассандра чувствует себя тем человеком в горящем доме с известной карикатуры — с поправкой на то, что очень вовремя взялась не выпить чаю, а этот дом обустраивать. Постепенно она и впрямь начинает чувствовать себя на своей территории. Там, где внутри хотя бы можно чувствовать себя в сравнительной безопасности; где можно не носить ни плащ, ни парик, и опал не прятать под тугой чёрной тканью — сложно объяснить, но она отчего-то чувствует себя лучше, свободнее, когда его передняя сторона ничем не прикрыта. Она всякий раз, появляясь, смеётся над этой внезапной тягой к уюту; но разумных альтернатив по-прежнему не предлагает — а потому Кассандру это и не задевает почти. В отличие от многих других её реплик. Не раз и не два она думает, что теперь, когда она имеет плоть, для неё и камни должны представлять опасность; но пресекает такие мысли, понимая — с потусторонним существом невыясненных возможностей до поры до времени лучше дружить. Сейчас она сделалась из бесплотной маленькой девочки — осязаемой девочкой постарше, а в следующий раз — превратится ещё в чудище с рогами, щупальцами и пепелящими лучами из глаз. Кто её знает. Лучше пока не ссориться. Хотя это только первый аргумент. Второй заключается в том, что она сильно подозревает: если нападёт на кого-то всерьёз, намереваясь причинить вред, — вовсе не факт, что сумеет вовремя остановиться. Скорее уж нет, чем да.

***

Хотя Кассандра понимает, конечно, что безопасность эта внутри башни — сравнительная, не более. Возможно, даже иллюзорная — в какой-то степени. Здоровенная каменная постройка посреди леса не может не привлечь внимания прохожих; не говоря уже о тех непрохожих, кого интересует не столько башня, сколько Кассандра как таковая. Разумеется, за ней следят; она бы изрядно удивилась, будь это иначе, и это вопрос не эфемерного чувства чужого взгляда в спине, а элементарной логики. Ну и того, что иногда, выходя вечерами на балкон, она замечала в неровной темноте леса смутные силуэты. Но когда она находит чей-то кинжал в паре метров от входа в башню — ей становится не по себе. Очень. И чёрт возьми, незваный гость уже не мог обронить что-то подружелюбнее?.. Кинжальчик, впрочем, совсем простой, такие за бесценок продают на ярмарках. Едва ли человек, оставивший такое, представляет опасность. И всё же. Она мурует вход в башню камнями каждую ночь, и всякий раз, когда уезжает; да, весьма любезно со стороны той белоголовой суки было подогнать режущий камни меч, без него жилось бы куда сложнее. Но теперь и этого кажется мало. Она ежедневно упражняется в сотворении камней, не забывая при этом и про рядовые боевые навыки, и со вторым, что скрывать, дела идут куда лучше. А вместо сегодняшней тренировки — долго пытается сотворить вокруг поляны каменный частокол; и спустя несколько часов выбивается из сил, опускается на траву, ощущая усталую боль в опале. Перед ней грустно возвышаются три камня подходящей длины, почти ровно устремлённые вверх, — и целая россыпь беспомощно коротких камней, хаотично глядящих в разные стороны, точно стежки у швеи-неумехи. А позади титаническим, грозным упрёком высится чёрная башня: смотри, смотри, как-то раз ты сотворила вот это, а теперь не способна соорудить к нему даже жалкий забор. Вот тебе и все твои сверхсилы, чего ты ещё хотела. — Вот ведь ёбаный дьявол, — вполголоса бормочет Кассандра. — Добрейший вечерочек, — будто откликается она, незаметно подобравшись откуда-то сбоку. Призрачность ушла — а манера абсолютно бесшумно, беззвучно двигаться у неё осталась. Кассандра поначалу дёргалась, потом привыкла. — Здравствуй. Кассандра не знает, где она живёт, как обеспечивает себя, как появляется здесь так легко и часто. В башне достаточно комнат, но она никогда не просила ей выделить одну, да и к еде ни разу не прикасалась. Впрочем, не то чтобы Кассандра много размышляла об этом. Впечатления человека, неспособного о себе позаботиться, она не производит. Равно как и человека, сильно зависящего от сна, воды и пищи. Равно как и человека в принципе. — У тебя опять проблемы с осознанием своей силы, верно? — У меня проблемы с тем, что я не могу построить вокруг башни грёбаный частокол. Она тихонько смеётся. — У тебя проблемы с тем, что ты пытаешься остаться прежней, Кассандра. Тем напуганным, загнанным в угол, задушенным человеком, для которого и взять опал было — актом отчаяния, а не желания действительно обрести силу. Но первые камни в твоём частоколе, к слову сказать, неплохи. О чём ты думала, творя их, чем кормила свой гнев, Кассандра? Это не так уж просто сформулировать, особенно когда не уверен, стоит ли быть откровенным. Кассандра задумывается на минуту; а когда открывает наконец рот, чтобы ответить, она внезапно продолжает речь: — Впрочем, это не столь важно. Куда важнее то, почему твоего гнева не хватило на большее. И я могу ответить. Твой гнев слаб, он плохо развит, Кассандра. Наподобие тому, как тренируешь свое тело, ты часами строишь одинаковые камни, но в итоге лишь изматываешь себя — ибо не умеешь и не учишься управлять своим гневом и умножать его. Твои эмоции сильны, они хороши, Кассандра, но ты не владеешь ими, хотя они — и есть твоё главное сейчас оружие. Даже камни второстепенны, они находятся в их тени, они… как бы тебе объяснить… они точно стрелы, Кассандра. Стрелы сами по себе остры и опасны, и без них урона не нанести, но если ты плохо владеешь луком — в цель ты их никогда не направишь. — То есть, выходит, гнев — для меня будто лук? — совсем не к месту, она отчего-то усмехается. — Всё верно. Гнев и ненависть, Кассандра. Несколько секунд они молчат. Кассандра задумчиво водит пальцами по короткому камню, проросшему совсем рядом, острием направленному строго на неё. Возможно, он был запущен её ненавистью к себе, когда частокол долго не удавалось построить, хотя… кто уже теперь разберёт. Ткань перчаток мягко скользит по чёрной глади. — Ты всегда носишь перчатки? Кассандра резко, с фырканьем выдыхает. Она ненавидит говорить на эту тему. — Практически, а что? Мне не идёт? — её взгляд ядовито скользит по её высоким перчаткам. — Да нет, отчего же! — любезно восклицает она, чуточку сощурив глаза. — Скорее напротив. Но во время сотворения камней я бы тебе их очень рекомендовала снимать. — Зачем? Камни получаются такими же, я проверяла не раз. А мне без перчаток… неуютно. Это очень, очень мягко сказано; скорее уж — ей без перчаток тяжело и бессильно-зло всякий раз, как она напарывается взглядом на обожжённую чёрную руку. Но её в такие подробности посвящать не обязательно. Тем более что она, судя по ровно режущей белое лицо улыбке, и так прекрасно в курсе. — О. Кассандра. Неужели ты всё ещё не поняла, что суть именно в том, чтобы тебе было — неуютно?.. Кассандре следовало бы сдержаться. Сидеть где сидела. Сказать «спасибо» и пожелать спокойной ночи. Но внутри начинает неприятно теплиться злость, и без того разогретая что недавней тренировкой, что этим расчудесным разговором; и потому Кассандра медленно, напоказ стягивает перчатку сначала с левой, а потом и с правой руки, кидает их в траву бессильными тряпками: — Благодарствую. Я попробую. И тут же понимает, что поспешила, видя чёрный обгорелый остов, жалкую пародию на человеческую кисть. Надо признать, что после слияния с опалом это стало работать куда лучше, почти как нормальная рука — но внешний вид, жуткий, безобразный, неизменная память о былых ошибках, никуда не делся. Кассандра не снимает перчатки почти никогда, а если приходится, тут же отводит взгляд, косит глаза до последнего; но сейчас и этого сделать нельзя — не показывать же ей собственной слабости. А она спокойно, изучающе, абсолютно не смущаясь, разглядывает чёрную кисть. — Интересно? — не выдерживает Кассандра. Она улыбается уголками губ: — Вполне. — Так ты получше рассмотри. Не стесняйся, — и Кассандра, зло растопырив пальцы, приближает чёрную ладонь к белому лицу на очень близкое, совсем уж бестактное расстояние, едва удерживаясь от того, чтобы дёрнуть её за кукольный нос. Который морщится, собирая вокруг аккуратных крыльев гармошки некрасивых складок, когда она брезгливо отшатывается, поднимаясь с травы и делая пару шагов назад. — Эй, Кассандра, ну это уже перебор!.. В конце концов, это тебе, а не мне, нужно почаще наблюдать это перед глазами, — она опять принимается нервно, чуточку уязвлённо одёргивать на локтях свои перчатки. — И крайне не советую тебе пренебрегать подобной методой. Подобное увечье способно немало тебя вдохновить, если ты научишься, разумеется, верно его воспринимать. Кассандре пора, давно пора уже обходить хотя бы столь топорно расставленные ловушки. Но на этот раз она попадается снова: — Верно воспринимать? Это как?.. — Ну, подумай, к примеру о том, что теперь никогда уже не будешь первоклассным воином, — абсолютно будничным тоном, будто в этом и нет ничего страшного, сообщает она. — С подобной травмой на рабочей руке это едва ли возможно, даже с учётом того, что опал наверняка её подправил, так, что в повседневной жизни она больше не причиняет хлопот. Насколько мне известно, раньше ты была весьма неплоха, так что и сейчас, верно, сможешь при необходимости отбиться от пары-тройки средних вояк, но если говорить о том, чтобы быть среди лучших… Она делает короткую паузу, в течение которой Кассандра прикрывает глаза, ощущая в них предательское жжение, и сжимает руки в кулаки, ничего хорошего в них не ощущая вообще. И продолжает: — В таких случаях обычно говорят «мне жаль», но мне совсем, совсем не жаль, Кассандра. Позже и ты поймёшь, что всё это к лучшему. Зная, что в том, чему ты отдала прошлую жизнь, ты не достигнешь уже желанного успеха, видя постоянно доказательство этому перед глазами, — ты будешь отчётливо понимать, что пути назад уже нет. И тебе никак нельзя больше оставаться прежней. Кассандра раньше склонна была считать, что правда, независимо от степени горечи, предпочтительней остального, но сейчас эта правда обжигает её невыносимо, люто — наверное, потому, что раньше её, и впрямь очевидную, вслух никто не произносил. Напротив, Рапунцель, Ланс и даже Юджин баюкали Кассандру утешительной ложью; говорили, что всё образуется, что упорные тренировки скомпенсируют остальное, что люди и не с такими увечьями достигали успеха — уточнить бы ещё, в какой области, — да и медицина в Короне развита неплохо, и когда они вернутся… Умом Кассандра понимала, что это ложь, что шансов у неё исчезающе мало, если вообще они есть, но… Но судя по тому, как мучительно горит сейчас огнём всё внутри, ни черта она не понимала на самом деле. — С чего ты взяла? — она зачем-то ещё старается с этой очевидной правдой поспорить; кажется, одна золотоволосая принцесска и впрямь научила её чуть большему, чем казалось. — Увечье магическое, и вероятно, как-то его ещё можно исправить. Не говоря о том, что иные оставались первоклассными воинами, даже вовсе лишившись руки… Она смеётся, фыркающе и протяжно, шумно выпуская воздух из носа. Непостижимо, но даже это у неё получается сделать изящно, в полном соответствии с правилами этикета. — Ты ведь сама в это не веришь, верно?.. Кассандра молчит. — И правильно. Ты стоишь на пороге силы, заметно превосходящей всё, что было тебе доступно до этого, а уж с каким-то жалким бряцаньем мечом — и вовсе не идущей ни в какой сравнение. И с учётом того, как рьяно ты склонна за своё прошлое цепляться, тебе повезло, поверь, тебе очень повезло иметь то, что сожгло все мосты за тебя. А иначе, быть может, ничего и вовсе бы не случилось. Или нет. — Это не бряцанье мечом, а дело, которому я отдала больше половины жизни. Выбирай выражения. — Бряцанье мечом. Я выбираю выражения. Я выбираю их соответственно тому, что после того, как ты полжизни махала железками, ты сделалась жалким, трусливым, гниющим в своей внутренней тюрьме солдафоном, который до дрожи боится раскрыть в себе то, что даст настоящую силу. — Ну надо же, как умно, как пафосно! Ты сама-то даже не удержала бы такую железку в своих изнеженных пальчиках, верно? Она снисходительно смеётся, удивлённым домиком вскинув брови: — Верно, не удержала бы. Думаю, что так. Знаешь, у меня никогда в жизни не возникало потребности проверять, Кассандра. Силы, могущества, уважения, любви и почестей я добивалась без этого, — она аккуратно, будто невзначай, поправляет одним из изнеженных пальчиков выбившуюся из пучка прядь, заправляя её за белое острое ухо. Кассандра стискивает зубы, тяжело дыша. Внутри кипит что-то тяжёлое, раскалённое, точно расплавленный свинец; но она ещё держится, чтобы не излить это наружу. Какое-то время обе молчат, мрачно шаря взглядами по траве. Затем она роняет холодно и веско: — Кажется, тебе стоило сжечь обе руки, чтобы ты поняла. И тогда Кассандра распрямляется, резко выкидывая тело вверх, и таким же рваным движением выбрасывает вперёд руки. Это не привычный, чёрный, неконтролируемый гнев — нет, она запоминает прекрасно, как всё её существо превращается в стремление сотворить камень, как она по капле, мучительно, будто кровь и плоть, давит из себя этот чёртов чёрный пик, растущий вверх буквально по миллиметру. И падает на траву, когда в глазах наконец мутнеет, и ноги становятся предательски ватными. И только после, подняв голову, осознаёт, что камень получился и вправду высоким — раза в полтора выше тех, что были вначале. А ещё он находится совсем рядом с ней, в каком-то жалком десятке сантиметров; и заметно склонён в её сторону — будто намеревается упасть, расшибив её своей чёрной громадой, но до конца ещё не определился. Она смеётся своим чёртовым колокольчиком — хотя на открытом воздухе, без эха, это звучит далеко не так эффектно, как в башне, и слышны даже неизящные совсем гнусавые нотки. — Недурно, недурно, Кассандра. Жаль, что ты сейчас слишком вымотана, так что продолжать явно не стоит. Но в следующий раз я, пожалуй, буду убегать от тебя вокруг поляны. Медленно, с чувством собственного достоинства, отряхивая с платья невидимые пылинки, она отходит от камня. — Может быть, хоть так нам удастся наконец построить твой грёбаный частокол. Как ты изволишь выражаться.

***

Она любезно не появляется в башне последующие два дня — и нетрудно, совсем нетрудно догадаться, чем Кассандра эти два дня занимается. Строит грёбаный частокол. Упрямо, остервенело, доводя себя до дурнотной слабости, колючей боли в сердце и ватных ног; тащится из последних сил до кровати, тратит на отдых — точнее сказать, на мёртвую отключку — каких-то пару часов и возвращается снова. То, что получается у неё на третий день, не впечатляет. Камни заметно отличаются по длине, смотрят в разные стороны, точно их ставили спьяну, и вообще — на ограждение вокруг пристанища Тёмного Властелина это вот не похоже совсем, и придаёт грозной башне нелепый, немного комический вид. Но функции свои выполняет. С Кассандры — с учётом того, что она еле стоит на ногах, а в сердце поселилась как будто стая жуков-камнеточцев, — пока что и этого хватит. Она оставляет один вход-проём, там, где его хорошо видно с балкона; а с других сторон — высокие камни не позволят попасть внутрь никому, кроме тех, кто и вправду этого очень захочет. Да и этим придётся поднапрячься. Она является на третий день, точно по заказу, когда работа только-только закончена. Осматривает камни с нехорошей требовательностью во взгляде, мягко проводит ладонью в шёлке по чёрному острию, будто никогда раньше такого не встречала. — Недурно, Кассандра, весьма недурно, — хотя её интонация говорит слегка о другом. — Позволь поинтересоваться, и о чём же ты размышляла в процессе? Чем кормила свой гнев? — О тебе размышляла, — сухо отвечает Кассандра. Её раздражает дурная упрямая слабость, и её снисходительный тон раздражает тоже. — О том, как ты будешь плясать и прыгать до небес, узнав, что я не справилась. И сколько дерьма наговоришь. Очень, знаешь ли, вдохновляет. И кажется, что она улыбнуться уже не сможет шире, чем раньше, но нет — тонкий рот разъезжается во всё лицо, до самых ушей, и Кассандре вспоминается отчего-то, что точно так же — от уха до уха — частенько вспарывают горло. — Ты на верном пути, Кассандра. Начинаешь кое-что понимать. Она сказала далеко не всё, конечно. О ней, о её ехидно изломанном рте и стеклянных глазах, о едких насмешках и особенно о бряцанье мечом думалось, конечно, хорошо и задорно. Но не меньше Кассандра думала о своей руке — чёрной, безобразной и обугленной, и о том, как всё могло быть иначе. Она и вправду начала колдовать без перчаток, и было жгуче тяжело, конечно, но и столько камней такой высоты — ей ни разу не удавалось сотворить прежде. Она опять не солгала. Она ни разу ещё, на памяти Кассандры, не была поймана на лжи, вот только часто ли говорила всю правду? А Кассандру тревожит, признаться, тот всепоражающий гнев, в котором она пребывает всё чаще. Она говорит, что надо ему отдаться, взрастить его в себе и сделать из него лук, чтобы пускать в цель каменные стрелы; вот только — нет ли здесь какого-то важного, незаметного поначалу фрагмента правды, который она пока что держит в рукаве? Кассандре, что греха таить, нравятся новые могущество и сила, и нравится творить камни, ощущая, как что-то красивое, мощное, смертельно опасное вырастает из ниоткуда под движением её рук. Вот только метод, которым предлагается этого достигать… Он Кассандре не нравится. И если уж откровенно — сейчас она не уверена в том, что после действия опала рука так уж бессильна; в конце концов, ей стало значительно лучше, и быть может, упорными тренировками её получилось бы разработать. Но поглотить мощнейший древний артефакт для того, чтобы просто починить сгоревшую руку и продолжить бряцать мечом… Как бы Кассандра ни спорила с ней, а здесь не может не признать, что она права. Это нелепо. Глупо. Расточительно, даже в чём-то преступно. В конце концов, она стоит теперь на пороге силы, заметно превосходящей всё, что знала до этого. Или как там это правильно называется. — Э-эй, Кассандра? О чём задумалась так надолго?.. — в неприятной близости от глаз пролетают в подобии щелчка объятые шёлком пальцы. Это совсем тихий, шелестящий звук, будто она ловила невидимую мошку. — О тебе, — Кассандра смотрит хмуро, исподлобья. Кажется, она повторяется, но плевать. Она восторженно, беззаботно смеётся, будто ей сделали комплимент: — Чудесная, чудесная тема для раздумий!.. — и прежде, чем в её сторону летит очередной выпад, будто из ниоткуда достаёт сложенный листок бумаги, который чуть качается на ветру, зажатый меж её тонких пальцев. — А я принесла тебе кое-какие интереснейшие сведения. Уверена, ты будешь покорена. Они присаживаются у башни, на каменное подобие скамейки, и она начинает излагать. Кассандра чувствует, как губы кривятся в удивлённом, ошарашенном смехе; она держится до конца рассказа, но затем восклицает тут же: — Да ты с ума сошла?.. Такое невозможно, это сказки какие-то! Она снисходительно тянет: — Могу и обидеться. Я не стала бы понапрасну занимать твоё время, Кассандра. В её тоне звенят уязвлённые, почти человечьи нотки; но услышанное слишком абсурдно, чтобы в него поверить. — Тебя дезинформировали. Никто и никогда не дал бы существовать такому артефакту. Даже если он почему-то и появился, Братство должно было разрушить его быстрее, чем о нём узнает хоть кто-то. Это логично. Слишком логично. Кассандра уверена, что сейчас впервые наконец поймает её на лжи.

***

Этот день всё разбивает на до и после. Да, это звучит пафосно, дурно и безвкусно, и Кассандра никогда не являлась любителем подобных формулировок; но что поделать, если всё правда происходит именно так. Иначе и не скажешь. Если покидает свою чёрную башню, направляясь к Спирали, одна Кассандра, а возвращается через несколько дней — совсем другая. И у той, другой, болтается в сумке грёбаный ларец с грёбаным рунёным камнем внутри; и она, эта Кассандра, до дрожи в зубах ненавидит и ларец, и камень, и себя, и опал в своём сердце, и всё на свете. Ей всё запоминается даже как-то обрывисто, фрагментами, будто память оборонялась, не желая до конца вбирать в себя того, что случилось. Вот — она говорит, что скоро хранитель Спирали отбудет куда-то на симпозиум, оставив вместо себя подмастерье, и это самое удачное время, чтобы действовать. И они долго, нудно держат путь к Спирали; это не запоминается почти никак, там нечего запоминать — помимо того, что Кассандре не нравится её лошадь, чёрная, с кроваво-красными блестящими глазами, и ночевать с ней в опасной близости тоже совершенно не нравится. А вот она стоит у подножия Спирали и готовится к простой, топорной даже не краже — аренде, как бы глупо это ни звучало. Да, у неё заготовлено письмо, написанное печатными буквами, о том, что формально камень Спирали не принадлежит, Спираль лишь держит его на хранении, но в любом случае, взявший сие обязуется вернуть его в течение полугода, а заодно оставляет энную сумму денег за услугу… Она не отнимает руки от лица в уничижительном жесте, читая это письмо; Кассандра умом понимает, что наверное, это смешно — но когда служишь в гвардии едва ли не с детства, над подобным уже не смеёшься. А вот всё летит к чертям, к дьяволу, в ад и ещё глубже, вот прям туда летит, со свистом, окончательно и бесповоротно. Каллиопа отправляет кому-то чёртов ключ, до того, как её приходится связать и обезвредить, — и она заикается было о том, что неплохо бы сыграть на жалости, но Кассандра цедит ледяным тоном «никаких заложников», ловя в ответ презрительный взгляд. А после видит на пороге Рапунцель, Юджина и Ланса, и сначала думает, что у неё галлюцинации — не иначе, под воздействием одной из здешних штуковин, — а потом ей становится уже плевать. И слышит, конечно, как она дёшево играет на эмоциях, завывая, что Каллиопе не поздоровится, если ей немедленно не дадут ключ; и вяло думает, как это плоско и некрасиво, и не поздно ли ещё сделать вид, что она не с ней, — но по большому счёту, ей всё-таки плевать. Дальше память становится милосердной. Оставляет только бряцанье мечей, свист снарядов и воздуха в ушах; игольчато-острые камни, растущие отовсюду, куда чаще, чем хотелось бы; натужную боль в неестественно вывернутой руке; елейные слова о том, что её всё ещё любят и простят; оглушительный треск ткани оборотного плаща, рвущегося надвое, надвое и надвое. Юджин мудила. Память не оставляет ни единого намёка на то, что заставило её сделать то, что она сделала; ни единого намёка на то, заставляло ли её вообще хоть что-то. Так или иначе — вот она стоит, держа откупоренную лампу, в которую небыстро, но неуклонно тянет размытую фигуру Каллиопы; второй рукой — сжимает чёрный меч, острие которого застыло у короткой, белой, оплывшей от жира шеи. Она похожа на корову на скотобойне. Хотя визжит скорее как свинья. Мерзость. — Отдай мне ларец и ключ, если хочешь, чтобы она не пострадала. Кассандра — не она; Кассандра не играет на эмоциях и заложников берёт с умом — могла уж научиться за те годы, что их освобождала. Кассандра знает, ситуация безвыходная: меч или лимб — то или другое ждёт Каллиопу, если ей сейчас не подчинятся. Они с Рапунцель сталкиваются взглядами. Ярче всего запоминает Кассандра именно этот момент — в который понимает, что сейчас умерли они обе. Королева Рапунцель, которая не вправе променивать безопасность Короны на жизнь какой-то девицы со стороны. Гвардеец Кассандра, которая поклялась когда-то ловить преступников, а не становиться одним из них. Она легко хватает протянутый ключ, открывает ларец, кивает, показав Кассандре содержимое. Кассандра хорошо помнит, сколько преступников вязала на отступлении, и не выпускает Каллиопу, пока они не добираются до лошадей. А там — швыряет лампу в одну сторону, свинью эту — в другую, подальше от себя, поближе к её чудесным друзьям; и тут же строит каменную клетку, в которую заключает всех четверых. На земле — ничего страшного, просто убьют пару часов на подкоп. Им полезно. И вот — Кассандра мчится, мчится и мчится вперёд, приникнув телом к холке Марты, и ветер сушит чёрт знает откуда взявшиеся слёзы, а в сумке каменным грузом скачет ларец со всем содержимым. Это уже не та Кассандра, что покидала недавно свою чёрную башню, направляясь к Спирали. И эта Кассандра до дрожи в зубах ненавидит и башню, и Спираль, и ларец, и камень, и себя, и опал в своём сердце, и всё на свете.

***

Последующие дни она тоже запоминает погано. Помнит, что были, помнит, что прошли; а вот чем занималась — почти и не помнит. Вероятно, ничем. Скиталась бездумно между чёрных стен башни. Для неё сейчас вполне достойное занятие. Камень она поместила в каморку на самом верху башни, маленькую и бесполезную, точно для него и сделанную. Приятный, шершавый, удобно лёгший в ладонь, он будто откликнулся на её касание, тихонько дрогнув; но Кассандра положила его на — опять же, созданный за каким-то чёртом — небольшой столик, поверх сотворила клетку из камней и не трогала больше. Хватит с неё. Хватит. Ей и так-то идея нравилась не слишком; она и так-то клялась себе не раз, что если и станет использовать эту дрянь — останется верна чести. Но что она теперь знает о чести?.. Так что и дрянь ворошить не стоит. Она сказала, в конце концов, что о настоящих свойствах дряни не знает почти никто, официально считается, что она просто усиляет Лунный Опал; и то, что кричала Каллиопа в пылу битвы, с подобной теорией сходится. Так что, вероятно, Кассандре не грозит пока увидеть у подножия башни Братство Опала с требованием вернуть опасный артефакт. Хотя очень странно, конечно, что никто из них и так не заявился раньше. Хотя, если честно, конкретно сейчас Кассандру даже такой расклад пугает не слишком. Она бездумно бродит по башне, и перед глазами — маячит, не исчезая, лицо отца. Он ещё почти молод — статный, широкоплечий, возит её на закорках, и дарит первый игрушечный меч, и впервые катает на старенькой смирной лошади. Он постарше, средних лет, — дерётся с ней в поединках часы напролёт, и однажды приводит на предгвардейскую подготовку, и светится от гордости, когда она становится первой на вступительных. Он уже зрелый — с ней вдвоём, на равных, выслеживает бандитов, бок о бок становится в бой, а иногда доверяет настолько, что отправляет на задания в одиночку, и тогда её сердце почти взрывается от восторга. Он, постаревший резко, неудержимо, — сидит в таверне пьяным и говорит о том, что возможно, ему не стоило забирать её от Готель… Наверное, и правда не стоило, папа. Потому что я взяла заложника. Я взяла заложника, папа! Проснулась дурная кровь, верно? И ужасно хочется оказаться рядом с отцом, и обнять его крепко-крепко, как в детстве, и рассказать, как на духу, всё-всё — признаться, что натворила, и объяснить, почему натворила, и объяснить честно-честно, так, как себе бы не объяснила. И пускай отец её ругает, кричит, проклинает, пускай накажет как угодно, даже пригрозит сослать в монастырь — в конце концов всё равно её простит, и не только простит, но и подскажет, как теперь всё исправить… Вот только детство кончилось. И кончилось уже давно. И на неё накатывает что-то, и она носится в ярости по башне, точно осатанев, зло колотя сапогами о каменный пол, и вспоминает уже не отца — а себя, юную, счастливую, влюблённую в себя, свой меч и свою свободу, и завороженную безвозвратно идеей всеобщей справедливости. Где-то в глубине души она уже понимает, как это наивно, — но ещё лучше понимает, что если не верить в наивные идеи сейчас, то когда в них вообще верить; и тренируется днями напролёт, и объезжает самых борзых лошадей, и тайком выслеживает воришек, порой получая за это от отца, — и точно знает, что когда вырастет, сделает всё, всё, всё, чтобы никто и никогда незаслуженно не делал другому больно. Она нарочно врезается с размаху в стену башни, больно ушибая плечо о камень, — но как будто бы даже и хотела этой боли. Никакой дурной крови, папа. Всё нелепые оправдания. Дурная здесь только я. Она припоминает, как года полтора назад, незадолго до отъезда, пришла в тюрьму к Вэриану. И толком не знала даже, зачем; где-то внутри билось осознание того, что так будет правильно, хотя она понятия не имела, как вести себя с мальчишкой, который едва не разнёс полкоролевства, чуть не убил королеву и принцессу, а в довершение ко всему, был в неё влюблён. Впрочем, всё оказалось просто — он вовсе не стал с ней разговаривать, не ответил ни на один вопрос, даже не поприветствовал. Только стоял, выпрямившись в полный рост, одетый в тюремное рубище, и смотрел на неё исподлобья — нездорово, лихорадочно блестевшими в полумраке глазами; и столько, столько всего было в этом взгляде, что Кассандра никогда бы не смогла этого объяснить… Она и сейчас не сможет. Но знает наверняка, что если раскопает среди вещей осколок зеркала, раздобытый где-то ещё на пути к Короне, и посмотрится в него — увидит там тот же взгляд.