***
Какое-то время она ещё терпит. В конце концов, пока они остаются там, за частоколом — они не вторгаются на её территорию; и если она сама выйдет к ним, сама нападёт — станет именно тем монстром, какого они ждут, верно?.. Если ей, конечно, ещё нужно этим монстром становиться. Она уже не мечется по башне, вспоминая то себя, то отца, и начинает потихоньку смиряться с тем, что сделала, и с собой, это сделавшей; но — чувствует себя измотанной, опустошённой, и даже былые вспышки гнева почти сходят на нет. Запасы еды кончаются быстро — кто же знал, что она лишится оборотного плаща, — и она идёт в лес охотиться, собирать ягоды и грибы, в маскировке, конечно, но всё равно думает о том, что может наткнуться на кого-то из своих анонимных гостей. Но те, видимо, только и могут, что дразнить из-за угла, и лес встречает её лишь настороженной тишиной. Признаться, она не удивлена. И гонит от себя мысли о том, что рано или поздно ей всё равно понадобятся вещи, которые в лесу не добудешь — только у людей; и особенно гонит одну назойливую мысль о том, каким способом это можно было бы сделать. Эта мысль уже кажется скорее искусительной, чем мерзкой. И это нехорошо. Какое-то время она ещё терпит. Терпит шорохи и крики за частоколом, ярко-рыжие всполохи огня в лесу невдалеке. Терпит, когда поздно ночью слышит из-за забора тихий скрежет и громкий тонкоголосый мат, явно говорящие о том, что кто-то очень хочет оказаться с той стороны — хочет, впрочем, недостаточно, чтобы частокол не стал для него неодолимой преградой. Терпит прилетающие снаружи палки и камни, и даже парочку обидных надписей на них — тоже терпит, и даже злости почти не ощущает. Может быть, ей кажется, что она это заслужила. Или она просто знает слишком хорошо, что всё это — лишь дети и подростки. Они жадно ищут приключений, мечтают о подвигах, покупают на последние — да единственные, впрочем, — деньги дешёвые кинжалы. Взяв без спроса родительских лошадей, едут в лес поглазеть на дом опаловой ведьмы, но боятся до смерти, и швыряя палки через забор — бросают вызов не ей, а своему страху. Она это знает прекрасно, ведь сама была такой когда-то. И не так давно, кажется. И поэтому она терпит. До поры до времени.***
На этот раз из-за забора доносится не скрежет — грохот. Не услышать подобное невозможно; и Кассандра, определив, что звук доносится со стороны входа — по частым горизонтальным камням удобнее лезть, — располагается на балконе, поглядывая вниз. Кажется, лезут в тяжёлых латах. Очень умный поступок. Она уверена, что не долезут; и изрядно удивляется, когда на траву плюхается нечто, издали похожее на большую кастрюлю, тускло сверкающую на солнце. Кастрюля поднимается на ноги и, заунывно бряцая, направляется к башне. Кассандра ставит локти на перила. Гость застывает перед балконом, угрожающе выставив перед собой что-то вроде меча. Кассандре видно плохо, но она отчего-то уверена, что качеством это чудо оружейной промышленности едва ли лучше того памятного кинжала. — О Кассандра, чудище Лунного Опала! Ей сложно понять, насколько он серьёзен и так ли уж безобиден, как кажется; но помедлив, она, перегнувшись через перила, всё же отвечает сухо: — Чего нужно? Фигура в латах — это парень, судя по гулко грохочущему из шлема голосу, — озадаченно запрокидывает голову, видимо, до этого момента чудище не приметив. — Выйди и сразись со мной! Кассандра даже теряется от такой непосредственности. Вот это круто. Вот это просто прекрасно. — Это ещё зачем? — за этим могло бы следовать несколько ласковых слов о том, что парня вообще никто сюда не звал, но Кассандра их осторожно приберегает. И вместо этого, щурясь, пытается разглядеть, есть ли у него лук; ей достаточно присесть или пригнуться, чтобы балкон защитил от стрелы, но это тоже надо успеть… — Я пришёл, чтобы избавить Корону от твоего гнёта, — уже чуточку не так уверенно, но всё равно до жути пафосно сообщает он. Так. Эта фраза какого-то дутого юного индюка в дешёвой кастрюле хлещет по ней нехорошо, наотмашь, уж слишком болезненно. Чёрт. — И в чём мой гнёт заключается? Он молчит, становясь в стойку, держа наготове меч. Так, будто подозревает, что Кассандра прямо с балкона на него и нападёт. Она может. Но сдерживается пока что — хотя внутри шебуршатся мысли о том, что быть может, в последнее время она была уж слишком добра к подрастающему поколению. Она мрачно повторяет вопрос: — В чём заключается мой гнёт, мальчик? — Ты предала нашу принцессу, — в голосе мальчика сквозит удивление, — заполонила Корону камнями, разорила Спираль! Всё королевство в страхе и ждёт, когда ты пойдёшь войной! — Да? И что, всё королевство не смогло найти кого-нибудь получше тебя, чтобы избавиться от столь страшной угрозы? Мальчишка молчит, упрямо опускает голову в шлеме, направив блестящий лоб в сторону Кассандры, точно баран. Некстати, причём с какой-то смутной нежностью, ей вспоминается Вэриан. Он её порядочно достал, но не был хотя бы идиотом. Хотя всё тогда было иначе. — Я вызываю тебя на бой! Выйди и сразись со мной, — повторяет мальчишка вместо ответа. — Это тебе няня в сказочках напела, что чудища сразу выходят, когда их зовёшь на бой? — голос Кассандры дрожит злее, чем она ожидала. Он молчит. — Как тебя зовут? — Франсиско. — Ну вот что, Франсиско, — она тянет это слово так, что оно звучит как ругательство, — я никогда не поверю, что тебя послала принцесса. Или… капитан гвардии. Или что ещё кто-то мог послать тебя на устранение, как ты говоришь, опасной угрозы. Она незаметно прячет ладони вниз, за стенку каменного кармана, и чуть помедлив, сжимает их в кулаки. Неловко будет пропороть пацана камнем, во время такого-то монолога. — Давай-ка ты не станешь валять балбеса и честно расскажешь, какого чёрта сюда притащился?! Где-то в глубине души она до жути боится, что на самом деле всё это правда. Что этого остолопа прислала принцесса. Или — что гораздо, невообразимо страшнее — капитан гвардии. На устранение опасной угрозы. Но Франсиско, чуть помедлив, говорит неохотно, уже без прежнего пафоса: — Ну ладно. Никто меня не присылал. Я просто поспорил с друзьями, что притащу им твою голову, — он вскидывает скрытое забралом лицо, и повторяет упрямо и даже зло: — А я слов на ветер не бросаю, так что выйди и сразись со мной! И что-то есть в этой реплике такое, что до Кассандры вдруг доходит. Он считает её чудищем. По-настоящему. Искренне. Он, конечно, редкостный придурок, и она за полминуты, даже без всяких камней, наверняка вытряхнет его из этой кастрюли. Уж не таких великих героев ей бояться. Но для этого героя она — чудище. Монстр, к которому можно просто прийти, вызвать на бой и отсечь ему голову; отсечь голову, которую ты обещал принести друзьям. — А на что поспорил, Франсиско?.. Её руки сами взлетают вверх, и в голосе, уносимом ветром, будто бы звенят камни; такие же, что вырастают у ног Франсиско, с таким же звоном задевая латы, — прежде чем он успевает ответить. Он отскакивает резко, глядя на Кассандру. — Ну ладно, Франсиско. Я выхожу. Со стороны должно, наверное, смотреться эффектно; как и положено чудищу из жуткой башни — мрачной фигурой она вырастает в дверном проёме, зло шествует вперёд. Франсиско кидается ей навстречу, и внутри его шлема мотыляется какой-то боевой клич, с дребезжанием вылетающий через забрало. Он оказывается не так уж плох, как можно было предположить; и был бы даже лучше, но ему откровенно не подходят ни латы, ни меч, взятые, видимо, у старших товарищей, либо купленные за бесценок на барахолке. В Кассандре клокочет гнев, но ей принципиально важно победить его без всяких камней. Это занимает больше времени, чем казалось. Но в финале — меч всё равно вылетает из рук Франсиско, с глухим стуком зарываясь в траву, и Кассандра откидывает его ногой и бьёт с размаху по латному заду. Франсиско неуклюже падает на колени, качается, будто собираясь завалиться набок, — но Кассандра мечом, плашмя, удерживает его от падения. Сорвав с него шлем, она натыкается взглядом на совсем юное веснушчатое лицо, обрамлённое копной жёлто-пшеничных волос. И даже смутно припоминает этого парня; кажется, в прошлом году он приходил пробоваться в подготовительное отделение гвардии… Бледно-голубые глаза блестят бешено и дерзко, и в этом блеске их владелец явно старается спрятать страх. Кассандра не сразу понимает, чего он боится. — Ты ждёшь, что я убью тебя, верно? Ты ждёшь, что чудище Лунного Опала тебя убьёт?! — её голос вдруг превращается в рёв; с десяток камней, маленький частокол, вырастает вокруг Франсиско, заключая его в тесное кольцо. — У тебя нет причин этого не делать, — глухо, неожиданно отчётливо говорит Франсиско. — Но не надейся, что этим всё кончится. За тобой придут! Ты положишь одного, другого, десяток, но мы будем приходить, снова и снова. Мы победим тебя. Корона способна на это! — Я знаю, на что способна Корона! Кассандра до боли сжимает рукоять меча — но даже одной рукой достраивает частоколу ещё один круг, пошире, и не сказать чтобы сознательно. Но после этого гнев отступает ненадолго, будто посреди кроваво-красного тумана нашёлся островок чистого воздуха. — Значит так, — хрипло говорит Кассандра, — значит так, блядёнок. Я не стану тебя убивать. Я тебя даже не трону. Ты вернёшься в Корону, к своим дружбанам, отдашь им то, что проспорил, а заодно передашь привет от страшного чудища из башни. Того, которое держит в страхе всю Корону. Но при этом до сих пор ещё никого не убило, если ты не заметил. — Я… — Ты молчишь сейчас, — обрубает она, — ты молчишь, говорю я! Ты передашь им привет от чудища, а заодно скажешь, что чудище и дальше никого не убьёт, если ты, твои дружбаны, вся вам подобная шваль, все ваши блядские великие герои оставят это чудище в покое! Я не трогала тебя, камни были случайностью, о том, что случилось между мной и принцессой, ты вообще не имеешь понятия, так что будь любезен, проваливай отсюда и геройствуй где-нибудь в другом месте! Я не планирую идти на Корону войной, но каждого, клянусь, каждого, кто попытается ещё влезть в мою башню, нанизаю на камни, да так, что пару суток будешь только умирать, и сам не поверишь, что в твоём ёбаном тщедушном тельце было столько крови! Последнее было лишним, определённо лишним; а ещё более лишние — соцветия камней, что лезут из земли, почти что стукаясь остриями в латы Франсиско. Он глядит на Кассандру так, что она не знает даже, как эти эмоции назвать; впрочем, едва ли она вообще сейчас в состоянии назвать чьи-либо эмоции, кроме своих. Гнев, ненависть и жажда уничтожать. — А теперь вали отсюда, пока жив! С неутолимой злобой, короткими мощными ударами она рубит камни — кажется, всё-таки быстрее, чем успевают прорасти новые; и Франсиско, мигом поняв, в чём дело, вскакивает и бросается наутёк. Забор теперь он перемахивает легко — и как раз вовремя, чтобы успеть оказаться с безопасной стороны, когда тропа из чёрных игл прорастает от ног Кассандры к тому месту, где он только что стоял. Она сама не понимает, что кричит, на одной ноте, до хрипоты, и роняет меч, и вскидывает обе руки, и камней порождает столько, что участок поляны вокруг становится похож на взбесившегося ежа. А после в бессилии падает на траву. Ей кажется, что сердце вот-вот разорвётся.***
Поляна после этакой беседы смотрится, конечно, ужасающе, но Кассандра не находит сил для того, чтобы привести её в порядок. Это долгая, кропотливая работа — срезать камни мечом, измельчать их, оттаскивать куда подальше, — которой крайне затруднительно заниматься, когда опал жгуче болит, а всё тело дрожит от слабости. Она позволяет себе понадеяться, что она не придёт сегодня и не увидит этого безобразия, когда оставляет всё как есть и обессиленно ползёт в комнату. А проснувшись после долгого дурнотного забытья, каким-то шестым чувством осознаёт, что надеялась напрасно, — ещё до того, как выходит на балкон. Её тонкий, обтянутый платьем, точно чехлом, силуэт мягко скользит по зловещему каменному лесу, освещённый тусклым факельным светом. Настроения общаться у Кассандры сейчас никакого, но с той же необъяснимой уверенностью она понимает, что замечена уже была. Так что совсем не удивляется, когда выходит из башни — и видит, что она уже ждёт, у самого порога. — Доброй ночи, — одними губами шелестит она. — Доброй, — кивает Кассандра. Сейчас, когда она спокойна, этот выстроенный в ярости каменный лес кажется особенно жутким. Глядя на массивные чёрные иглы, добрая половина которых наверняка легко проткнула бы пацанёнку латы — ему чертовски повезло не проверить, если здесь уместно это слово, — Кассандра понимает отчётливо: она не человек, не совсем человек больше. Это новое сердце, полупрозрачное, циановое, делает её чем-то иным; а чем именно — ей ещё только предстоит разобраться. И она знает, как будет это делать. Может медлить, оттягивать, какое-то время себе в этом не признаваться, но решение уже принято. — Впечатляет, Кассандра, — произносит она, кивком указывая на камни, — весьма впечатляет. Могу предположить, что тебя вдохновило нечто особенное? — Ну да, приходил тут один, — нарочито бодро отвечает она, — хотел отрубить мне голову, принести показать друзьям. Он с ними, видишь ли, поспорил. Она издаёт короткий смешок: — Полагаю, что теперь ты будешь показывать его голову своим гостям?.. Или голове уцелеть не удалось? — Да нет, почему же. Удалось, причём даже не отделяясь от тела. Я его отпустила. Она, кажется, чуточку вздрагивает; переводит взгляд на Кассандру и смотрит долго-долго, изучающе, пристально. Кассандре подобное неприятно, но какое-то время она терпеливо ждёт, молчит, мысленно взвешивая в ладонях свои последующие вопросы, примеряясь, как перед броском по мишени. Хотя в этом тире у неё едва ли много шансов. — Скажи, я могу что-то ещё, кроме как… создавать эти камни? — она распрямляет руку, первый снаряд улетает в мишень. Она выгибает угол рта, не сводя с Кассандры внимательного взгляда: — Ты многое можешь, Кассандра. Куда больше, чем тебе кажется. — И что же? — Знаешь, Кассандра, — глухо говорит она, и в её голосе сквозят ей совсем не подходящие, и оттого пугающие, нотки заботы, — ты можешь, конечно, злиться на меня, обижаться, считать, что я намеренно тебя путаю, нагоняю тумана понапрасну. Но есть вещи, которые нужно узнать и открыть для себя самостоятельно. Иначе в них не будет совсем никакого смысла. Мимо. Хотя и не сказать, чтобы она ожидала иного. На второй выстрел она рассчитывает больше. — Ну хорошо, — медленно кивает Кассандра. — Допустим, что так. Но рассказать мне о свойствах того… камня ты хотя бы можешь? Она тихонько усмехается. — О Ловушке Разума? — Да. Ей не нравится это название. Ловушка Разума. Сразу веет от него чем-то скользким, этакой беспардонной, оголтелой властью; сразу становится ясно, что именно с помощью этой штуки можно сделать, и от себя становится мерзенько и тягостно. И зачем такие названия нужны?.. Каменюка и каменюка. — Предназначение Ловушки Разума — служить Лунному Опалу, Кассандра. И если ты находишься на своём месте — а я, как бы то ни было, в этом практически не сомневаюсь, — ты справишься, и ты всё поймёшь сама. Хотя… нет, скорее нет. Ты всё почувствуешь сама. Кто бы сомневался. — Ну, пока что я не понимаю даже, как вообще могла появиться такая штуковина. Хорошо, допустим, то, что её истинные свойства скрывались, объясняет, почему Братство её ещё не уничтожило. Но… откуда она взялась? Кто её создал и зачем? Или что, тоже свалилась с небес, вместе с опалом и всем остальным?.. Неуютная ночная прохлада сквозит меж камнями. Она отвечает не сразу, и Кассандра, разглядывая глянцевые игляные бока, успевает подумать о том, что ей ещё полночи вырубать этот чудесный лес. — Братство состоит из тех, кто отдаёт себя Опалу, Кассандра. Ну, или по крайней мере поклялся отдавать. А уж то, сражаются они за или против, — возможно, не так уж и важно?.. Символично, правда? Подумай об этом. Кассандра не отвечает. Угрюмо молчит, примиряясь, что этот снаряд тоже пролетел мимо, и примеряясь, откуда удобнее будет начать рубить чёртовы камни. И когда тишина кажется совсем уж необратимой, внезапно её звонкой монеткой снова рассекает её голос: — Ладно, кое-что я всё же сообщу тебе напрямую. Исключительно из соображений нашей с тобой безопасности. Нашей. Безопасности. Ну-ну. — Как только ты пробудишь Ловушку Разума, никто из Братства не сможет причинить тебе вред. При этом сами они могут даже не знать об этом, пока не попробуют. Но прежде чем отдавать кому-то приказы, тебе придётся установить контакт с его волей и подчинить её себе, после чего его глаза начнут гореть ярким циановым светом. Единственный способ погасить этот свет — снова усыпить Ловушку полностью, хотя бы ненадолго, таким образом опять сделавшись уязвимой для Братства. Кассандра медленно кивает, тщательно ловя каждое слово. Не так уж часто она даёт советы, и подвох здесь может крыться в чём угодно. Почему бы и не в формулировках. — Исходя из этого, я тебе крайне не рекомендую трогать воли тех, кто сейчас находится в Короне. Во всяком случае — сейчас. Мы используем их позже, когда будет нужно. А она даже в курсе, выходит, что представители Братства в Короне уже во множественном числе. Какая похвальная осведомлённость. — Впрочем, и в отношении остальных не стоит позволять себе лишнего. Они нам прежде всего нужны как солдаты, Кассандра. Не забывай об этом. Она не знает насчёт таинственных нас, но касательно себя — совсем не уверена, что ей понадобятся солдаты. Она ведь даже пообещать успела не идти на Корону войной; и то, что обещала она это какому-то плюгавому юнцу, поспорившему с друзьями на её голову, ничего, по сути, не меняет. Но ей об этом сообщать сейчас явно не стоит. — Спасибо. — В остальном ты разберёшься сама. Если будешь, конечно, слушать своё сердце. Кассандра не отвечает; а спустя минуту, повернув голову, не удивляется — да и не огорчается, впрочем, — увидев рядом лишь прохладную пустоту. Прощаться она склонна далеко не всегда, несмотря на всю свою приверженность хорошим манерам. Не слишком-то и хотелось. Кассандра достаёт со спины меч и перехватывает его покрепче. Обо всём, что касается камня, она успеет подумать позже; а пока что — этой ночью ей есть чем заняться.***
Последующие несколько дней проходят в невнятном, тягостном ожидании чего-то от самой себя. Какого-то знака, жеста, того, что заставит наконец действовать. Невнятном, тягостном и очень тихом. Видимо, юный Франсиско по болтливости не уступает Юджину, и слухи о том, как обойдётся опаловое чудище с каждым, кто заявится в башню, быстро разошлись по окрестностям. Вот и прекрасно. Из каменного лома и так образовалась уже небольшая насыпь, и если гости будут заявляться часто — Кассандра всю поляну усеет чёрным крошевом. Не говоря уже об остальном. Не случается ни знака, ни жеста, просто приходит момент, когда в ней кончается какой-то внутренний ресурс. Ощущая сосущую прохладу под рёбрами, она поднимается в каморку на вершине башни, достаёт меч и аккуратно вскрывает клетку. Камень небольшой, чуть меньше ладони, приплюснутый и серый. На его верхней части высечена руна, подобных которой Кассандра никогда раньше не видела. Она мягко берёт его в руку, и тот, помедлив, чуть вздрагивает в её пальцах, начиная наливаться глухим циановым светом, поначалу едва заметным, постепенно крепнущим. А после — дёргается ещё раз, уже ощутимо, будто силясь вырваться из руки; и тут же руна вспыхивает пронзительно-яркими, режущими глаз изогнутыми чертами, и Кассандру затягивает… куда-то. Не в иную реальность, но в иное восприятие реальности. Физически она остаётся на месте, и отчётливо это понимает; но в то же время ей будто открывается новое чувство, новый способ восприятия, и теперь она ощущает чужие воли, живые, пульсирующие и тёплые, до которых может дотронуться, или — как бы правильно обозначить это действие?.. Кое в чём она, пожалуй, права. Некоторые вещи надо узнать самостоятельно, потому как словами их всё равно не опишешь. Кассандра осторожно, вкрадчиво, бесшумно изучает эти воли издалека, не приближаясь и не давая о себе знать, чувствуя себя хищником, исподтишка следящим за добычей. Первую волю опознать нетрудно; та крепкими, тёплыми, сладостными узами привязана к призрачному, едва обозначенному клубку других воль, который Кассандра ощущает плохо и не способна к нему прикоснуться. Эта воля увлечена жизнью и вполне счастлива, и на слежку не обращает внимания; вот и Кассандра тихонько проходит мимо, не выдавая своего присутствия. Ей эта воля без надобности. Вторая ошивается у того же клубка, но узы, связывающие её, откровенно слабы, хотя сама она прикладывает все силы, чтобы на этом месте удержаться. Она нервная, тревожная, и производит впечатление… не слишком адекватного, измотанного существа; от появления Кассандры она подскакивает, вздрогнув, и мигом становится в боевую стойку. Та насколько может — а в странном разрезе реальности, где нет ни жестов, ни слов, не так уж много вариантов — даёт понять, что ни на что не претендует. И поскорее отходит в тень, откуда-то зная, что надо быть осторожнее: в памяти неспокойного обладателя воли даже короткая встреча может отпечататься. И движется дальше. Третью волю она находит на порядочном отдалении от первых двух, холодную, хмурую и безразличную. Она не реагирует на наблюдение, даже когда Кассандра приближается вплотную; но стоит той попробовать напасть — как её мигом отбрасывает назад одним коротким, мощным и по-прежнему равнодушным ударом. Тем же кончаются и следующие выпады. Кассандра, помня, как однажды всё уже было точно так же, безошибочно понимает, кто перед ней. Но на этот раз пытается куда дольше, надеясь, что Лунный Опал позволит ей покорить эту упрямую волю; потому как если есть на свете человек, чей разум Кассандра поработила бы охотно и даже с радостью, — то вот он, сражается с ней сейчас в каком-то метафизическом слое реальности, раз за разом безупречно отбивая атаки. Пару раз удары, впрочем, кажутся не столь уверенными; и Кассандра продолжала бы и дальше, надеясь, что рано или поздно заставит эту стальную волю ошибиться. Но внезапно на неё накатывает — иначе и не скажешь — понимание: сейчас, отражая атаки почти машинально, обладатель воли вряд ли что-то замечает, но стоит единожды пробить успешно — заметит точно. Хотя она не знает, откуда это знает; но отчего-то уверена, будто это нечто очевидное, как то, что если сунуть руку в огонь — обожжёшься. Вероятно, в вопросах познания она была чуть более права, чем могло показаться. Кассандре обидно и досадно до слёз, но она отступает: рисковать нельзя, а одна успешная атака — ещё не победа. Дело сейчас важнее. Она находит четвёртую волю. Та тоже далеко от остальных — но, в отличие от них, на наблюдение реагирует сразу, легко и охотно, с каким-то неожиданным интересом; гибкая, живая и подвижная, словно ртуть, она вскидывает оружие — но это не защитная стойка, это… что-то вроде приглашения. Кассандра чувствует кожей, как её зовут подойти ближе — не сомневаясь при этом, что она получит по заслугам, что у неё нет ни единого шанса. И, конечно, первой получает удар — пружинистый и сильный, такой, что боль ощутима почти физически; но зато эмоциональный, острый, совершенно неравнодушный — и кидается вперёд, согретая злым азартом. Храброе дитя. Глупое, но храброе. Ей ярко вспоминается обладатель этой воли; их короткое сражение, его ловкие отточенные удары; его упоенная, позерская самоуверенность, сыгравшая с ним злую шутку, — слабое место, рано и легкомысленно им открытое. Вероятно, он её не узнал, или же жизнь его попросту ничему не учит; сейчас он хорош, чертовски хорош, но вскоре повторяет ту же ошибку — которой она от него, разумеется, ждёт, которую использует гордо и злорадно, собой практически наслаждаясь. Он подпускает её слишком близко.