Дорогая Кассандра!
Прошу прощения, но на сегодня запланировано безмерно много дел, так что не имела возможности дождаться тебя лично. Хотела поделиться одним долетевшим до меня слухом, который, вероятно, может тебя заинтересовать. В Короне поговаривают, что в старом домике леди Готель (том самом, где она растила и воспитывала тебя ещё до своего одиозного исчезновения) был замечен её призрак. Не буду лгать, самолично я эту информацию не проверяла — увы, сейчас чересчур занята, чтобы найти на это время в ближайшие дни. Но отчего-то подумалось, что, вероятно, ты была бы рада услышать такую новость как можно скорее, даже без подтверждения, и именно от меня. Желаю тебе приятного дня,искренне, твоя.
Первое, что с каким-то нервическим сосредоточением делает Кассандра, — это скребёт ногтем пустое пространство письма в правом нижнем углу, разглядывает его на просвет, осторожно нагревает на факеле, как и вчера, но, точно так же, безрезультатно. Нет, она не вымарывала ничего необратимыми чернилами; нет — она просто не подписалась. Не оставила имени, как и всегда, как и везде, несмотря на всю свою показушную приверженность этикету. Но отчего-то подумалось, что, вероятно, ты была бы рада услышать такую новость… Эти её фразочки, длинные, витиеватые, змеино душат, опутывают Кассандру; она, конечно, прекрасно знает, что ею манипулируют, и не факт, что хоть какой-то намёк на призрака когда-либо мелькал в этом позабытом брошенном домишке. Она, конечно, всё прекрасно знает, но всё равно туда придёт. Вооружившись до зубов и будучи предельно осторожной — но придёт. Это слишком для неё важно.***
Путь до Короны — долгий, если не мчишься в изменённом состоянии сознания на лошади, выжимая из неё все, несуществующие, казалось бы, соки. Так что Кассандра, поразмыслив, решается рискнуть и использовать амулет; но приземляется — не у самого домика, а на порядочном отдалении, в глухой лесной чаще, где её уж точно никто не увидит. А оттуда ещё добрый час держит путь до покосившейся от времени злополучной хижины, расположенной на самой окраине Короны. На ближней к её башне окраине Короны, что характерно. Так что у неё достаточно времени подумать; ей бы хотелось, чтоб его было меньше, признаться. Она и так слишком хорошо понимает, чего ждёт от этого призрака, — если он, конечно, вообще существует. Пусть он скажет, что всё это неправда. Неправда, всё неправда, всё искусно навеянная ею иллюзия, ничего этого не было. Леди Готель не рожала никакого ребёнка — да и как смогла бы, если фактически была уже дряхлой старухой, в какую и превращалась без Солнечной Капли? И на кой чёрт ей вообще могло это понадобиться — неужто она, с её богатейшей личной жизнью, не знала, как избежать нежелательных этой личной жизни последствий?.. Всё это ложь, и Кассандра не может, Кассандра не должна иметь никакого отношения к этой женщине. Ну — быть может, Готель приютила когда-то девчонку-сироту, чтобы взвалить на неё работу по дому и прочие скучные вещи. И бросила её, убегая из королевства, что было вполне логично. Но не больше. Никак не больше. Кассандра понимает, что ей солгали — ха, как будто не понимала раньше, — уже на подходе к чёртовой хижине. Здесь абсолютно пусто, не видать ни души; а уж она прекрасно знает люд Короны — если бы и вправду разнёсся слух о призраке, сбежалась бы уже толпа зевак. Она снимает плащ, прячет его в сумку — атака вполне вероятна, а движения он стеснит, — проверяет нож в сапоге и берёт в руки меч, прежде чем зайти внутрь. Дверь не заперта и пронзительно, жалобно скрипит. Внутри всё так же, как и во время последнего её визита. Да, Кассандра бывала тут, пока в её распоряжении был оборотный плащ. И презирала себя за это; и лукавила, то и дело говоря себе, что больше в Корону не сунется, — умалчивая об этом домишке, который находился, формально, и вправду не в Короне, хотя и на самой её границе. В который ей, конечно, тоже хорошо было бы не соваться — для сохранения душевного равновесия; но… Она совалась. И возвращалась сюда. Несколько раз. Пыталась припомнить хоть что-то из обстановки, из найденных полуистлевших вещей, но память упрямо отвечала молчанием — позволяя продолжать надеяться. И теперь её приветствуют знакомые уже тошнотно-персиковые занавески, до дыр проеденные молью; и в воздухе витает едва уловимый, но всё равно тяжёлый, муторный запах духов, чем-то напоминающий о её письме. Прикрыв входную дверь, она неслышной — насколько позволяют доспехи — тенью скользит по пыльным комнатам, осматривая их и силясь понять, что здесь могло кого-то навести на мысли о призраке. И вздрагивает, едва ли не вскрикнув, когда натыкается спиной на чью-то спину; и вздрагивает повторно — когда, обернувшись, понимает, кто перед ней. Уж лучше бы призрак, лучше бы Готель. — Рапунцель? — Кассандра? В первую секунду ей больно — невыносимо, выкручивающе, будто бы всю Вселенную вокруг неё сжали, завязали узлом и вывернули наизнанку; а после — ей становится пусто, абсолютно, бессмысленно пусто. Она остро осознаёт, что, кажется, этот человек ей никто и всегда был никем; и возможно, это и есть самое страшное. Они только встретились, расставшись при этом на не самой приятной ноте, — а её зелёные глаза лучатся уже неуместным, идиотическим дружелюбием, а в её улыбке сквозит уже наивная надежда всё изменить. Кассандре кажется, что это делает её жалкой, беспомощной и жалкой, совсем не приспособленной к жизни; Кассандра всей душой не понимает мир, считающий, что вот эта наивная восторженная девочка — лучше и достойнее неё. Не важно. Рапунцель говорит, что ей тоже кто-то донёс о призраке Готель; они обе откровенно недоговаривают, но по счастью, чёртов призрак достаточно милостив, чтобы разбавить своим появлением неловкий момент. Спальня заполняется белым густым туманом, в котором поначалу не разобрать вообще ничего — а затем в дальнем углу комнаты плавно проступает высокая женская фигура в пышном платье. — Матушка… — Стоять! Кассандра делает шаг вперёд, разводя руки, мешая Рапунцель ринуться навстречу своей ненаглядной матушке. Туман испаряется, и призрак обретает контуры — контуры жутковатой одеревеневшей фигуры, будто бы в параличе застывшей с крючковато протянутыми руками. Кассандра щурится, вглядываясь; выдернув из сапога нож, швыряет его в фигуру — живой та всё равно быть уже не может. Нож ударяется в плечо, падает вниз с глуховатым стуком. Если Кассандра хоть что-то понимает в призраках — это не призрак. Она осторожно, держа наготове меч и не подпуская вперёд Рапунцель, подходит к странной фигуре вплотную, не встретив при этом никакой реакции. Осмелев, резко берёт за плечи и разворачивает спиной; и видит с той стороны — пару каких-то рукоятей, рычажков, голую деревянную спину… — Твою мать, да это манекен! — раньше ей нельзя было выражаться в присутствии принцессы. Хорошо, что теперь уже наплевать. Она внимательно осматривает сжатую в ладонях огромную ростовую куклу. Сделана на совесть, более чем, — гибкие шарнирные руки и ноги, кисти, проработанные до кончиков ногтей, тонко нарисованные черты лица и кудрявые волосы, на которые ушёл, видимо, один из недоеденных молью париков. Пышное платье скрывает босые деревянные ступни, в которые вделаны небольшие ролики, позволяющие кукле кататься вперёд-назад. Несмотря на это, ростом она выглядит как Готель, и даже имеет те же пропорции — о, знаменитые пропорции, благодаря которым леди Готель пользовалась особенным спросом. Кассандре, по счастью, повезло их не унаследовать. Она прикрывает глаза и тянет воздух носом, и кажется, будто бы тот тяжёлый душный аромат сделался чуть сильней. Да, конечно, доказательств нет; да, конечно, она не вправе ничего утверждать наверняка. Просто слишком хорошо помнит грубую, совсем ей не свойственную рабочую одежду и полумесяцы грязи под ногтями. Просто слишком многое сходится. — Кассандра, смотри! — она следует взглядом за рукой Рапунцель, и видит на стене, у которой они только что стояли, на посеревшем от времени бледно-розовом кроваво-красную надпись:Я хочу видеть свою дочь.
Кассандра никогда бы в этом не созналась, но на секунду её пробирает озноб. Прекрасно ясно, что всё подстроено, но чёрт… это реально жутко. А в следующую секунду — Рапунцель кидается к злополучной надписи: — Стой! — она, разумеется, как обычно, не слышит или не хочет слышать, и у Кассандры нет выхода, кроме как рвануться вслед за ней. Почему, зачем — она и сама не знает. Сама не знает, что это: желание показать Рапунцель, что безрассудное легкомыслие когда-нибудь её сгубит, если не будет рядом более надёжного человека, — или просто что-то глубинное, важное, то, что заставляет тебя спасать, когда ты можешь спасти, не важно, будь это пьянчужка на набережной или бывшая злейшая подруга. У неё нет времени подумать об этом. Потому что ещё через секунду под ними проваливается пол, и они обе падают в черноту.***
— Твою мать, — как же, как же хорошо, что ей теперь можно выражаться. Поднявшись на ноги, Кассандра оглядывается вокруг. Прямоугольник света, льющегося из хижины, остался высоко наверху, и под ним мало что видно; но когда глаза привыкают к темноте, на стене удаётся различить старый факел, который она зажигает при помощи предусмотрительно захваченных спичек. Она проводит ладонями по голове; ну да, разумеется, чёртов парик сполз во время полёта, обнажив едва ли не полбашки. Импульсивно, раздражённо Кассандра стягивает его вместе с сеткой и прячет в сумку. Рапунцель уж точно в курсе, какого цвета её настоящие волосы, и мелькать перед ней этакой пародией на блондинку унизительно, да и некомфортно. Ушибленный при падении локоть болит при каждом движении; а ещё — болит что-то в груди от присутствия Рапунцель, которая шелестит волосами и дорогим платьем, также поднимаясь на ноги. Скользнув взглядом по её новому, восторженному-лиловому, изрядно помятому наряду — и на кой чёрт было только надевать подобное сюда, — Кассандра замечает вдруг, что сумка у неё новая, яркая и приметная, расшитая каменьями, на тонком изящном ремешке. Боль в груди чуть крепчает, мешаясь со стыдом за то, что она вообще обратила внимание, за освобождённый ворох мыслей и ассоциаций; а вот сердце — занятно — больше не болит. Но сейчас не время об этом думать. — Где это мы? Вместо ответа Кассандра проходит по периметру комнаты, зажигая ещё пару найденных факелов, мысленно удивляясь тому, зачем столько освещения в обычном погребе — а это, кажется, именно он. Впрочем, все вопросы отпадают, едва она бросает взгляд на противоположную стену. Зеркала. Здесь их множество, не менее трёх десятков, они занимают всё пространство от пола до потолка, будто какой-то диковинный мох, островками покрывший стену. Лишь однажды это аккуратное, безупречно равномерное покрытие даёт сбой, и небольшой пустой участок смотрится уродливо, будто внезапная проплешина в чьей-то густой шевелюре. — Ни черта себе… зачем ей было столько? — глухим шёпотом говорит Кассандра. Кое-где в зеркалах отражаются их размытые, скупо подсвеченные огнём силуэты. Рапунцель приближается к стене, осторожно проводит рукой по одной из узорчатых рам. Кассандра, взяв в руки факел, подходит как раз вовремя, чтобы хорошо разглядеть, как отражение в зеркале стремительно расплывается, затем меняется и будто бы оживает: — Сегодня Льюис, ну, тот, из королевских стражников, сказал мне, что я ослепительная и великолепная, — молодая, лучащаяся улыбкой Готель внутри стекла кокетливым движением взбивает свои локоны. — Я даже не ожидала, что какой-то солдафон знает такие слова… Она подмигивает лукаво, будто говорит с живым человеком, а Кассандру передёргивает от отвращения. Нет, нет, нет. По какому-то дикому стечению обстоятельств ты произвела, быть может, меня на свет, но никогда не была и не будешь моей матерью. — Они повторяют то, что видели? — спрашивает Рапунцель, руша всю зловещую обстановку подвала своим звонким голоском. — Теперь понятно, почему она их меняла всё время… хотела сохранить разные моменты своей жизни, видимо, так? По мнению Кассандры, здесь вообще уже совершенно всё понятно, но ей вот надо за каким-то чёртом проходиться вдоль стены, оживляя то одно, то другое зеркало, с интересом наблюдая за кривляниями Готель. Готель, Готель, везде молодая — старой она, видимо, вообще в зеркала не смотрелась, — везде кокетливая, везде влюблённая в себя до потери пульса, и абсолютно, кажется, счастливая от этой влюблённости. Это дико, безумно, безумно дико, но в какой-то момент, глядя на то, как эйфорически горят глаза у женщины в стекле, Кассандра чуточку понимает, зачем ей нужна была Солнечная Капля. Интересно, горели ли так хоть когда-нибудь глаза у самой Кассандры. — Она никогда не любила ни одну из нас, — тихо произносит Рапунцель, когда череда живых зеркал подходит к концу. — Она любила только себя. Всегда. Кассандре кажется, будто её ударили под дых. Меньше года назад она считала этого человека лучшим другом — и вот, пожалуйста, теперь он думает, будто её может хоть сколь-либо волновать, любила ли её эта шлюха. И так совершенно, совершенно понятно, что она никого в своей жизни не любила. Вместо ответа Кассандра осматривает погреб, выясняя, что здесь есть ещё, кроме зеркал. Но первое, что находит, — ещё несколько стопок зеркал, накрытых полуистлевшей рогожей; видимо, не настолько удачных — мелькает в голове. Она не говорит, конечно, о своей находке Рапунцель, а то та и эти вздумает пересматривать. А больше здесь практически ничего и нет: с десяток бутылок какого-то пойла, оплетённых густым слоем паутины, пара бочонков с тем же содержимым, три здоровенных сундука со старой одеждой, из которых воняет одурительно затхло, стоит их только открыть. Кассандра задумчиво смотрит вверх, на крохотный прямоугольник света. Она знает, чего здесь нет. Лестницы. И вскоре понимает, почему, найдя лежащие жалостливой кучкой деревянные бруски, ранее, видимо, выполнявшие роль ступенек. Их должна была соединять верёвка, но за двадцать лет явно истлела. — Как мы выберемся отсюда? Волосами зацепиться сможешь? Рапунцель глядит на неё с какой-то затаённой опаской, будто не может понять, почему этот монстр не нападает, не пытается убить, а вместо этого спокойно стоит и рассуждает, как им обеим выбраться наружу. Или… быть может, Кассандре это только мерещится. — Длины мне хватит, но не знаю, за что зацепиться. Сможешь сотворить камень? Отличная идея. Что может пойти не так, правда? Кассандра и так на взводе, у неё легко получается сотворить не один — а целых пять камней, ощеристо прорастающих с краю полоски света. Рапунцель распускает волосы, заплетает петлю на их конце, размахивается посильнее, захватывает и тянет… Весь мир заполняет грохот. Ужасный, оглушительный грохот, и всё разом меркнет перед глазами, и сменяется безумным, беспорядочным хаосом, и Кассандра едва успевает прикрыть глаза и сгруппироваться, когда понимает, что летит вниз. И тут же встречает туловищем землю. Это падение совсем не кажется долгим, в отличие от предыдущего. Зато сверху на неё наваливаются какие-то вещи, по счастью, довольно мягкие; и даже когда всё затихает, она лежит ещё пару секунд, выжидая, не превратится ли мир снова в грохочущий сумбур. И лишь затем осторожно выкапывает себя из завалов, поднимаясь на ноги. — Твою мать, — кажется, ситуация повторяется. И отшибла она себе в этот раз другой локоть. И плечо. И бедро. Но всё это сейчас не важно.***
Да, это уже явно не крошечный погребок. Оглядевшись, Кассандра понимает, что они находятся в длинном пещерном ходу с землистыми стенами, с обеих сторон уходящем в темноту. Сверху — провал с ломаными краями, над ним ещё один; света оттуда льётся достаточно, чтобы даже факел зажигать не пришлось. Проворно заплетая волосы обратно в косу, Рапунцель то и дело косится наверх. — Подожди, мы с тобой что, обрушили пол?.. — Выходит, так, причём дважды. Видимо, лачуга не рассчитана была на то, что кто-то будет выращивать в полу камни и тянуть вниз. Нам ещё повезло, что серьёзно не пострадали. Кассандра задумчиво оглядывает землю. Здесь достаточно увесистых предметов, близкое знакомство с которыми едва ли было бы безопасным; но самое страшное — зеркала. Многие разбились на осколки, которые могли бы здорово изранить обеих, особенно Рапунцель, не защищённую доспехами. — Знаешь, предлагаю больше так не рисковать. Непонятно, что мы обрушим на себя в следующий раз. Тем более, так интересно, куда ведёт этот ход! Кассандра тихо вздыхает. Ну да, кто бы сомневался. Хотя надо признать, выбор и впрямь небольшой; так что она не возражает, просто молча собирает среди руин то, что может пригодиться, — факелы, спички, немного тёплых вещей. Уцелевшую бутылку какой-то настойки. На всякий случай. Рапунцель понимает её без слов и занимается тем же. А позже, когда сборы закончены, смотрит на неё странновато и говорит: — Послушай. Я всё понимаю, ты злишься и не хочешь меня видеть, но раз уж мы попали в такие обстоятельства… Предлагаю временное перемирие. Очень коротенькое, — она неловко улыбается, — временное перемирие. По рукам? — То есть ты считаешь, что если мы не ударим сейчас по рукам, я убью тебя или оставлю умирать при первой же возможности?.. — Я не… — лицо Рапунцель обиженно вспыхивает. — Это значит — нет? — Это значит — да, если для тебя это так важно, — Кассандра сухо жмёт её аккуратную кисть. И не удивляется, когда Рапунцель не отпускает её руки — а вместо этого тянет за собой, ничего не спросив, в том направлении, которое сама уже успела выбрать. Кассандра всё ещё помнит, что такому нет смысла удивляться. Она высвобождается и молча идёт вперёд. Пещера совсем не похожа на те завораживающе красивые, усеянные сталактитами подземелья с аляповато-ярких картин на выставках. Это довольно тёмный, не слишком просторный ход с рыхлой грязью под ногами и ненадёжными на вид земляными стенами. Кассандре всё это не нравится, а то, что эта почва обвалилась, по сути, уже дважды, не нравится особенно. И фоново она ещё размышляет о том, знала ли Готель про этот ход; при тех-то дельцах, что она проворачивала порой ещё до похищения принцессы, иметь лишний способ уйти от гвардии было весьма, весьма невредно… Рапунцель, которая, видимо, вкладывает в слова «очень коротенькое временное перемирие» какой-то свой смысл, пару раз пытается завести разговор, то о погоде, то о происходящем в Короне — таким невинным легкомысленным тоном, будто нет ни прошедшего полугода, ни опала в сердце Кассандры, ни чёртовой толщи земли, готовой на них обрушиться. Кассандра молчит. Ей странно, очень. С одной стороны, ей как-то внезапно, восхитительно плевать, и она чувствует гораздо меньше, чем могла бы предположить. С другой — она всё ещё ощущает себя ничтожеством, ни на что не годным нескладным недоразумением, от одного лишь присутствия Рапунцель; это позорное, очень болезненное, почти уже позабытое чувство, и особенно стыдно Кассандре оттого, что она так и не поняла, чем именно Рапунцель её лучше, и почему заставляет её так себя ощущать. А ещё у неё есть вопрос. Один. Очень важный. Поначалу мысль задать его кажется абсурдной, но крепнет и крепнет с каждым поворотом уныло-земляного коридора, и в какой-то момент будто начинает кричать внутри, не позволяя ни на что переключиться. Тогда Кассандра замирает на месте. Отрывает себя от нервозного созерцания рыхлых стен, от стоических попыток не-слушать Рапунцель, болтающую о чём-то вполголоса. — Послушай, — она хрипло кашляет; не ожидала, что голос успел сесть, откуда бы. — Как там мой отец? — Ну, он… Они даже продолжают идти дальше, но медленно, едва переставляя ноги. Только, кажется, для того, чтобы не признавать: вопрос настолько важный, что можно бы и остановиться. — Он ушёл с поста капитана гвардии. Кассандра и так прекрасно понимает, почему. Последние сомнения отпадают, когда Рапунцель не озвучивает причины. — И кто теперь вместо него? — Юджин. На секунду это короткое сочетание звуков бьёт Кассандру хлыстом по сердцу. А после — она снова ничего не чувствует; кроме, разве что, какого-то… облегчения. Ей не нравится Юджин, быть может, и его явно ждёт прорва работы над собой, прежде чем он сможет стать хорошим капитаном гвардии; но — в нём есть, по меньшей мере, перспектива, есть способность это сделать. В нём есть то, чего он сам, наверное, до сих пор не замечает; а вот её отец — кажется, всё-таки разглядел. — Поздравляю. — Спасибо. Я передам. Какая-то незначительная деталь, трудноуловимое чувство неправильности царапает в этот момент Кассандру. Но она ещё не понимает, что именно. — А где мой отец теперь? — Пока что уехал ненадолго на отдых. Не знаю точно, куда, но собирался куда-то на тропические острова. Скоро должен вернуться, насколько я знаю, переезжать из Короны он не планировал… На секунду в горле образуется непрошеный комок, на глаза просятся душащие слёзы; но затем — всё это снова отпускает, становится легко и даже как-то свободно, пускай и временно. По меньшей мере, с ним всё пока что в порядке. И она найдёт его, непременно, хоть на краю света, и объяснит, что всё было не так. А сейчас — сейчас надо просто выбраться из этой подземной клоаки. И не задавать… да, пожалуй, не задавать больше никаких вопросов. Коридор делает очередной резкий разворот, и на подходе она застывает на месте. — Слышишь?.. Издалека, с той стороны, смутно доносится шелест, изредка разбавляемый недовольным писком. Рапунцель медленно кивает. Они переглядываются. Кассандра рывком снимает со спины меч, держит его наизготове; Рапунцель снова распускает волосы, вяжет на конце петлю. И после этого невольно, не сговариваясь, они идут уже нога в ногу, за поворот заходя почти одновременно. Первый десяток метров всё вроде бы спокойно, и только темнота впереди кажется какой-то странной. Затем проход расширяется, а писк становится громче. Они входят в непривычно просторный для этой пещеры зал; и за секунду до Кассандра понимает, что их ждёт, даже кидает взгляд наверх — и тут же лицо и плечи точно вспарывает визжащий вихрь. Факел предательски гаснет. Сколько их тут, сотни, тысячи? Воздух будто соткан из лап и крыльев, зубов и когтей, когтей, особенно когтей. Большая часть мышей не атакует, кажется, намеренно, они просто напуганы и не понимают, что за чужаки-великаны их побеспокоили, — и Кассандре немного совестно от того, что придётся убить и ранить какое-то число, и она старается бить мечом плашмя. Стоило бы, может, вернуться назад — но когда атакуют со всех сторон, а глаза приходится держать закрытыми, да и толку в них никакого, понять, где именно это назад, становится крайне сложно. Кассандра наконец продирается к краю зала, ощущает рукой гладкую твердь. Перекрикиваясь, они с Рапунцель находят друг друга, жмутся к стене спинами; движутся в одном направлении — и наконец ощущают сзади блаженную пустоту, и выбираются в проход. Но неприятности не кончаются. Большая часть стаи остаётся бушевать в зале, но кое-кто пускается вслед. Чудом не потеряв спички, Кассандра вновь зажигает факел. Вокруг них кружит с десяток особенно крупных, вооружённых длинными бело-жёлтыми клыками мышей. Они атакуют уже намеренно, целятся в лицо, и движутся куда быстрее и проворнее человека — от них не убежать, и по ним едва попадёшь что мечом, что волосами, что факелом. Это даже не битва, а странная пляска, в которой Кассандра и Рапунцель остервенело скачут из стороны в сторону, уворачиваясь от атак и силясь попасть самим. Трое мышей падают на пол — становится легче, но ненамного. Успевает мелькнуть мысль, что в склонной к обвалам пещере стоит быть осторожнее, но только мелькнуть, оформиться — уже нет… Удивительно, конечно, но кажется — они и правда одновременно, не сговариваясь, хватаются за руки, утягивая друг друга от опасности. И выбирают верное направление. Им везёт. Они лежат лицом в землю и слушают оглушительный грохот совсем-совсем рядом. А потом тишину. Мёртвую такую, леденящую. Кассандре кажется, что это длится очень долго, хотя по факту — пару секунд, не больше; затем обе вскакивают на ноги и легко справляются с уцелевшей тройкой мышей, оглушённых, дезориентированных. А после медленно, тщательно осматривают обвал. И переглядываются. Откуда здесь глыба, блядь, откуда здесь чёртова каменная глыба, это ведь совсем недавно была земляная пещера. — Мы ведь сейчас не с той стороны, где зал? — тихо спрашивает Рапунцель. — Кажется, да. Кассандра очень, очень аккуратно создаёт пару камней. Они легко вырастают из глыбы, не претерпевающей от этого никаких изменений; зато по стенам прохода пробегает слабое, но вполне ощутимое, очень неприятное колебание. — Чёрт. Не знаю. Если попытаюсь её разрушить, нас совсем завалить может. — Пойдём дальше? Мы ведь ещё понятия не имеем, что там. Именно это меня и смущает, думает Кассандра. Но выбор и правда небольшой. Они пускаются вперёд по коридору, стараясь двигаться максимально осторожно и тихо. У Рапунцель порядком изодрано платье, волосы измазаны грязью, а молочно-белую кожу усеял жутковатый узор из царапин и ссадин. Кассандра, впрочем, чувствует, что и сама выглядит не лучше: по рассечённой скуле сочится, кажется, кровь, а перчатки изрешечены когтями настолько, что проку в них теперь почти нет. — Так, постой! — она вспоминает о бутылке; внезапно — той и на этот раз повезло уцелеть. Кассандра стягивает исполосованные перчатки, и Рапунцель ойкает, увидев её правую руку: — Ты её… вылечила? — Мне помог один человек. Будь на месте Рапунцель кто-нибудь другой — он удивился бы, конечно, что кто-то взялся помогать монстру вроде Кассандры. Но не тот случай: тонкие губы Рапунцель расплываются в улыбке, глаза вспыхивают искренней радостью. — Как замечательно! А я ведь всегда говорила, что всё можно исправить! Тепло, колыхнувшееся было в груди, тает стремительно, без следа. Они в молчании обрабатывают раны, и Кассандру тянет, признаться, сделать пару глотков, но… ей отчего-то мерзко. Так и предстаёт перед глазами, как Готель, кокетливая, неизменно молодая Готель — своими красивыми, изящными, белыми руками готовит эту бормотуху, чтобы угостить потом кого-нибудь из поклонничков. Так что Кассандра просто прячет бутылку обратно в рюкзак, и они пускаются дальше в путь — весьма недолгий, впрочем. Метров через сотню их встречает своей серой, изъеденной рытвинами поверхностью глухой тупик. И вот это уже совсем скверно.