Стекляшка

Кассандра ни в чём не отдаёт себе отчёта. Мир кажется ненастоящим, нарисованным, бьётся вокруг неё истерично и часто, точно огромное чёрное сердце, картинки сменяют одна другую. Она прячет письмо. Она выходит из землянки. Она сжимает амулет и летит обратно. Она приземляется в чаще леса, невдалеке от башни. На ближайшее дерево падает спиной, ощущая затылком шершавую кору. Земля вокруг тут же обрастает россыпью чёрных камней, но не крупных, высоченных, как всегда, а напротив — коротких и тонких, похожих на небольшие иголки. Жалких, как и она сама. Подпустившая к себе древнее зло, слушавшая его советы, державшая запанибрата. Как?! Как, ну как она могла ничего не заподозрить? Как могла сохранять преступное спокойствие — точнее, не-спокойствие, направленное на всё и всех, кроме странной спутницы? Что, демонические призрачные девчонки ходили к ней каждый день, в конце-то концов?! Отрицать, успокаивать себя нет больше смысла. Она прекрасно помнит легенду, рассказанную некогда Ксавье, — о том, что древний демон Зан Тири давным-давно был не просто человеческой женщиной, но и партнёром великого Деманитуса, впоследствии его предавшим. Историю об Эквисе Ксавье рассказывал тоже. Деманитус и Зан придумали заклинание, позволявшее скрыть небольшой участок пространства от всех, кроме них двоих, проникли во дворец и устроили там настоящий хаос. Слуги никак не могли понять, почему комнаты сначала таинственно исчезают, а затем возвращаются, но какими… Ксавье говорил, что тот розыгрыш был первым — с него и началось между Короной и Эквисом своеобразное состязание, длящееся долгие годы. Кассандра пытается представить, как она, будучи земной женщиной, подобным образом развлекается; не получается никак. Зато Деманитус, верно, был бы счастлив слышать, что история о розыгрыше пережила века — пускай и превратившись в легенду, которой, как и большей части других россказней Ксавье, никто особенно не верил… Особенно в то, что великий демон Зан Тири мог заниматься такими человеческими вещами. Кассандре всегда казалось, что это красивая сказка с очевидной моралью: тёмная сторона, мол, есть в каждом из нас, и ежели даже страшное древнее зло было когда-то простым человеком — то смотрели бы вы, детки, за собой получше, не делали гадостей и не поддавались злости, а то разделите ту же участь. До Кассандры, кажется, эта мораль так и не дошла. Мало, видно, легенд ей рассказали в детстве. Ах, да к чёрту. Она опускается на землю, прячет лицо в ладони и не плачет — скулит, тихонько воет, ненавидя себя всем своим существом. Подспудно чувствует, что каменных игл всё больше, — но ей наплевать. Среди растерянных мыслей, скачущих в чёрном вареве сознания, мелькает, что скрывать, искушение умереть сейчас, самой, и закончить всё это; но даже в таком состоянии она понимает — её ошибки никто за неё не исправит. Не факт, конечно, что она и сама исправит. Но сдаться, не попробовав, нельзя — если в её дрянной, бесконечно тупой, непроходимо проеденной злостью и гневом башке остались хоть какие-то отголоски чести. Она почти не соображает, а к внешнему миру и вовсе глуха. Так что характерный шорох в траве, тихое фырканье и шаги следом — не вызывают никакой реакции: ни узнавания, ни тревоги. Возможно, она не очень-то уверена сейчас, что внешний мир вообще существует. — Эй, ты решила на этот раз заключить себя в клетку? Кассандра поднимает голову. Гектор стоит в паре метров от неё, держа в руке факел, освещающий его смуглое лицо; она растерянно озирается, будто заново вспомнив, где находится, и при свете огня ясно видит — вокруг неё широким кольцом замкнулась полоса игл, от которых земля в потёмках кажется почти чёрной. — Ты меня искал? — Ну, не то чтобы я, — он кивает на бинтуронгов, замерших у краёв иглистой полосы. — Мы помешали какому-то важному уединённому ритуалу, или… Кассандра чует, как от его присутствия на неё вот-вот нахлынет горькой тяжестью ещё прорва мыслей, о которой и подумать страшно; но пока что есть пара минут, чтобы выбраться, аккуратно ставя ноги между иглами, не поранившись и даже не повредив сапоги. — Не помешали. Пойдём, — невольно дрожащим голосом произносит она. Гектор смотрит на неё очень странно, но ничего не говорит. Она идёт за ним следом, и всю дорогу отупело, до слёз глядит на меховую опушку его плаща, которая постепенно размывается в глазах, превращаясь в одно белое пятно. Мыслей нет. Это ненадолго. Ровно до того момента, как они приходят во двор башни, к горящему костру, у которого мирно дремлет Вико, и Кассандру режет и потрошит насмерть воспоминаниями о том, как здесь раньше было хорошо. И чёрт возьми, это ведь она привела сюда Гектора. И теперь Зан его убьёт, Зан точно его убьёт — или придумает что-то, что страшнее смерти. Какого хера было всё это затевать, отчего было не взять белоголовую суку — или же, как следовало по чести, вообще никого не брать; ну с чего вообще Кассандра решила, что её желание разобраться в стекляшке, какую она сама же и ухватила сдуру, — стоит чьей-то свободы и чьей-то жизни?.. Возможно, то, как она к нему привязалась, — злая насмешка судьбы, наказание за то, что она о себе возомнила. Она не верила раньше в подобные вещи, но — что уж теперь будешь думать, когда даже детские легенды о Зан Тири оказываются правдой?.. И ей жаль, правда жаль, что в ней осталось ещё достаточно совести, чтобы не умереть сейчас. Встав на путь разрушения и зла, от совести надо избавляться сразу и подчистую. — Кассандра, что с тобой? Она вздрагивает, возвращаясь во внешний мир. Гектор стоит перед ней, совсем близко, в какой-то четверти шага; ещё утром возможность так детально рассмотреть каждый след от содранной кожи на его губах — не оставила бы её равнодушной. Смешно. — Вероятно, это всё ещё не моё дело, но что-то случилось? Она не успевает опомниться — как бессильно падает, именно падает ему на плечо, обнимает отчаянно, будто прося о чём-то, до боли вжимая руки в металл кирасы, и утыкается лицом ему в шею. Ещё утром за такое было бы невыносимо стыдно — а теперь плевать. Он немного теряется, кажется; только через пару секунд осторожно кладёт руки ей на спину, чуть плотнее — хотя куда уж — прижимая к себе. Кажется, её сердце колотится так, что через две кирасы не может быть не слышно. — Теперь вижу, что да. Она не отвечает — только часто, сбивчиво дышит ему в шею, не открывая глаз, будто вбирая в себя его тепло, желая им насытиться; хотя не имеет, конечно, теперь никакого права — но даже мысль об этом прячется сейчас глубоко в сознании, оставляя лишь бледный отголосок. — Пожалуйста. Давай поговорим. За эту интонацию ему, наверное, тоже ещё утром было бы стыдно. — Давай. Только не здесь. У неё нет сил оглянуться, но она понимает: она может таиться где угодно, за любым деревом, за любым камнем частокола, и вполне вероятно, что уже так и поступала, в чём и была причина её редкой осведомлённости; и только полное дерьмо, а не воин или гвардеец, мог не подумать об этом раньше. — А где? — Приходи ко мне в комнату минут через двадцать. Один, — она понимает, что от присутствия животных при разговоре будет ещё более стыдно. — Только затуши сначала костёр. Я боюсь, что это надолго.

***

По счастью, комната, которую Кассандра — смешно — не заперла даже камнем, уходя, пуста и выглядит нетронутой. Никаких следов её или её визита. Кассандра снимает плащ и парик, но доспехи оставляет — будто пытается быть чуть ближе к той себе, что не была ещё такой жалкой и бессильной; глупо, глупо, глупо. Когда Гектор заходит внутрь, она выглядывает в коридор, озираясь; а затем, закрыв дверь — наглухо мурует её целой стеной камней, направленных крест-накрест, чтобы уж точно исключить прослушку. И переведя взгляд на Гектора, видит, как тот еле заметно, будто стесняясь этого, усмехается; и готова поклясться, что на языке у него вертится сейчас какой-то ехидный комментарий — но, видя её состояние, он не уверен, что это будет уместно. Насколько же надо было узнать человека за чёртов месяц, чтобы даже при залитых цианом глазах, по одному лишь изгибу его губ — понимать, о чём он думает. И как же, чёрт подери, как же, что с этим блядь ни делай, даже сейчас — как же она любит его усмешку. Сделав несколько шагов, она встаёт прямо перед ним, напротив. Ей никогда ещё, кажется, не было так больно. За это тоже стыдно. — Слушай, ты меня уже пугаешь. Что у тебя всё-таки случилось? А она понятия не имеет, с чего начать разговор. Рассказать ему о Зан Тири — как бы ни хотелось, преждевременно, пока не известно, какие цели он сам преследует; приказать рассказать об опале — жестоко, слишком жестоко, вопиюще неуместно сейчас. И всё внутри у неё клокочет, кипит и корчится всеобъемлющим хаосом, будто бы мириады чёрных камней — расплавились в раскалённое варево, заполонили всё существо. Её это уничтожит. — Гектор… — высоко, предательски тонко чуть ли не пищит она, изумляясь тому, что так звучит её голос. Делает шаг вперёд — кладёт руку ему на затылок, поднимается на мыски — накрепко зажмуривает глаза — и целует его в губы, даже не просто требовательно, а напористо, зло, будто желая найти и разбередить до боли каждую ранку от обкусанной кожи. Какого чёрта. Но он ведь может, может отстраниться, да, если захочет, верно? Он не отстраняется. Совершенно. Он, напротив, отвечает мгновенно, да ещё напористей и злее, чем она, будто принимает вызов; и хватает её за талию, притягивая к себе, и у неё озноб по коже пробегает от той силы, с какой он сжимает руки на её спине, — при том, что нет никаких шансов ощутить это через доспехи. Через секунду она оказывается прижатой к стене, ещё через секунду — сама прижимает к стене его; и реальность превращается в злой, болезненный поединок, состоящий из бесконечных атак губами, зубами, ногтями, хлёстких шлепков, выкручивания рук и болевых приёмов. И при этом как никогда остро Кассандра ощущает привязанность — сильнейшую, невыносимую, нежно душащую жгутом, и понимает неосознанно, но отчётливо: именно эта напускная агрессия и злость, именно это сражение тел — и есть то, что может избавить от этого чёрного хаоса, затопляющего сознание, не дающего ничего воспринимать. Единственное, быть может. Она только твердит себе неустанно — не смотри в глаза, не смотри; и то жмурится до боли, до зелёных звёздочек в темноте, прочерчиваемой бело-циановыми всполохами, — то до той же боли скашивает глаза, отводя взгляд, упирая его то в шею Гектора, где под тонкой, измеченной укусами кожей бешено бьётся жилка, то на ключицы, то на руки. Каждый снятый элемент одежды или доспехов — очередной трофей в этой странной битве; и физически ей больно, больно, больно много раз подряд — но эмоционально так внезапно хорошо, почти блаженно от этой самой боли, которая сливается в один исцеляющий поток, когда она остаётся наконец обнажённой. Она не знает, она ли сталкивает его на кровать — или он её утягивает за собой; но оказавшись сверху, соединившись с ним бёдрами, кричит не стесняясь, хрипло и в голос — не от удовольствия, а от острого, безумящего чувства обладания и принадлежности, того и другого, одновременно. Они оба движутся рвано и резко, будто хотят поскорее с этим покончить; и она остервенело, из последних сил, из единственных сил, которые у неё блядь остались, — пялится на его грудь, где застарелые шрамы обильно перечёркнуты рядами свежих красных царапин, парочка которых даже кровоточит. Не смотри в глаза, не смотри. В какой-то момент она опять зажмуривается, сдавшись. Их обоих не хватает надолго; хотя Кассандра не понимает даже толком, на сколько её хватает, потому как примитивное удовольствие — последнее, что ей интересно в этом процессе. Не замечая собственных рваных стонов, она продолжает двигаться упрямо, одурело быстро, пока Гектор не сталкивает её с себя, заставляя откинуться на спину, — и вскоре притягивает обратно, обняв за плечи, утыкается лицом ей в волосы, тяжело дыша. Кассандра жадно приникает к нему, лишь теперь замечая в теле характерную дрожь и едва ощутимый гаснущий трепет. — Прости, — сбивчиво выдыхает она. — У тебя очень странные представления о том, за что стоит просить прощения. Он легко целует её в висок, льнёт к волосам, точно дикий кот, внезапно проявивший ласку. К тем странным, неестественно прохладным, желейным будто волосам, за которые её не раз звали ведьмой. Или чудовищем. — Я ведь ничего тебе не приказала? — А что, хотелось?.. — Гектор! — Ладно, ладно. Не приказала. Извини. Реальность плавно проступает в сознании. И едва ли это приятно; но той заполонившей всё существо чёрной паники — Кассандра лишь сейчас понимает, что это была она, — больше не наблюдается. Во всём теле она обнаруживает боль, едкое щипание десятков царапин, смутное нытьё от синяков и укусов. Приоткрыв глаза, окидывает взглядом Гектора и себя; чёрт возьми, оба выглядят как после хорошей драки — только вот характерные, красно-багровые засосы предательски рушат эту славную гипотезу. Ей бы хотелось навсегда оставить на себе эти метки. Она не уверена, что всё это когда-нибудь ещё повторится. Мысли о том, что нужно делать дальше, ложатся теперь цепочкой, складно и легко, будто бы она проспалась и протрезвела. Первым делом, и как можно скорее, — узнать всё, что известно об опале. Тогда станет ясно, не солгала ли она, и какие цели преследует сам Гектор; и если всё останется хорошо, можно открыть правду о Зан Тири… — Ох. Кажется, я опять травмировал руку. На смуглом запястье прочерчены глубоким пунктиром два полукруга, сверху и снизу. Кассандра растерянно — и правда, точно после хмеля — вспоминает, как он выставил перед ней руку, и она жадно, отчаянно впилась в неё зубами, чтобы не кричать; а перед тем, как зажмуриться, поймала краем взгляда начертанный на кисти символ Братства… — Прости, — глупо повторяет она. Цепко ухватив, тянет к себе его предплечье, зализывает красный след. — Всё хорошо, — его усмешка щекочет ей ухо. — Хотел бы я, чтоб все травмы были такими. Он прижимается к ней ещё теснее, и в сердце Кассандры просыпается щемящая боль. Раньше, какой-то частью сознания зло смеясь над неуместным своим увлечением, она думала иногда, что стоит им перепихнуться — и наваждение рассеется, как дым. Было неловко за такие мысли, но она не знала, насколько ошибалась. Сейчас ей кажется, что она задохнётся, если разорвёт их контакт. Это спонтанное, импульсивное, почти инстинктивное ощущение, какое и сформулировать-то стыдно; Кассандра сама понимает, насколько оно сиюминутно и глупо, но тем не менее — оно есть. И ей сейчас, как тому, в чьих руках власть, кто неминуемо возьмёт своё, — даже хотелось бы, наверное, чтобы это было невзаимно, и оказалось, что Гектор лишь разыграл искусный спектакль, добиваясь доверия. Но всё вот это — осторожные поцелуи в висок, неловкие смешные фразы, влюблённую улыбку на губах — едва ли подделать, да и смысла нет никакого; просто они оба банально, так по-человечески не удержались, поддавшись эмоциям, сделав то, что делать было преждевременно и глупо. И больно теперь будет обоим. — Слушай, так всё-таки… я знаю, это не очень уместно сейчас, но что у тебя случилось? Не очень уместно — мягко сказано. Это самый, самый неуместный момент, какой только можно было придумать. — Чёрт, Гектор… Она приникает губами к ямке за его ухом, невовремя вспомнив, как втапливала в неё когда-то — вчера — ногти, отдавая приказ; вдыхает его запах, понимая, что, видимо, вот-вот всё оборвётся, только начавшись. А потом, привстав на локте, на всякий случай прикрыв глаза, выпаливает на выдохе: — Пожалуйста. Сначала расскажи мне про опал. Это правда очень важно. Да, я могу теперь приказать, но я… я так не хочу этого. Пожалуйста, пожалуйста, ты же видишь, что происходит, — слова сливаются в горячем шёпоте, точно волны, набегая друг на друга, — пожалуйста, я так хочу тебе верить… Несколько секунд они молчат. Затем Гектор произносит: — Ладно. Хорошо, — холодновато и грустно, без оттенка недавней нежности. — Я действительно должен это сделать. Ох, да устроили тут трагедию. Ясное дело, он согласится; ведь если откажется — один чёрт заставят. Эта мысль будто режет Кассандре сердце. Она открывает глаза. Гектор поднимается, осторожно увлекая её за собой, и садится на кровати, опершись спиной о стену. Кассандра располагается рядом, подтянув к себе ноги, в каком-то десятке сантиметров от него — это чертовски обидно, но контактировать им сейчас едва ли стоит. Он аккуратно укрывает обоих одеялом. И они молчат ещё какое-то время. Затем Гектор неожиданно импульсивно проводит ладонями по лицу, раздражённо растопырив пальцы: — Чёрт, ну так нечестно. Я-то думал, ты мне прикажешь. Чтобы мне не пришлось делать это… самому. Кассандра скрещивает руки на груди. — Ну нет уж. Рассказывай. А ещё через секунду — он рывком склоняется к ней, кладёт ладони на загривок, чуточку царапнув ногтями кожу; целует одними губами, коротко и с силой, едва успев дождаться ответа, — и тут же отстраняется. Обречённо прижимается затылком к чёрно-каменной стене и прикрывает глаза. Циан гаснет. У Кассандры тревожно замирает сердце. Она знает: так целуют перед битвой. Когда рискуют не вернуться.