Стекляшка

Привычного бессилия, пыльным мешком ложащегося на плечи, этим вечером Кассандра даже ждёт. Остаток дня проведя в лабе, делая вид, что ничего не случилось, так старательно, что сама почти что поверила, — она даже рада вернуться сюда, в осточертевший янтарный плен. Давай, ну давай, опустоши меня опять, ёбаная дрянь. Пускай мне будет погано хотя бы обоснованно. Ёбаная дрянь не заставляет просить себя дважды. Ощущая, как силы стремительно утекают в пустоту, Кассандра отчего-то чувствует себя особенно гадко — будто из неё вынули прочный каменный остов, оставив только гору тряпичной плоти. Она доползает до кровати, ложится на спину, сомкнув руки на солнечном сплетении — будто в могиле; некстати вспоминается спальный гроб в каменной башне. О месяцах, проведённых там, она думает почти с ностальгией; за это совестно слегка, она ведь натворила порядочно дерьма — но насколько же тогда было проще. Насколько проще было не знать. Мысли тают в голове, сливаясь в аморфную массу; сна ни в одном глазу — только бессилие и пустота. И время, слипшееся в мерзкий комок. Но, как минимум, шаги Гектора в наступившей вязкой тишине она слышит наконец неплохо. Угадывает тонкий, визгливый скрип двери за пару секунд до того, как он раздаётся. Чуть повернув голову, приоткрывает глаза. Гектор снова одет в рубашку для прислуги, расстёгнутую, отчётливо белеющую в полумраке на фоне его смуглой кожи; и, перехватив взгляд Кассандры, — усмехнувшись, скользит пальцами по отвороту вниз, отсчитывая пуговицы ногтем с характерным щелчком. Она, не прикасаясь к этой ткани, во всех деталях способна припомнить, какова та на ощупь; сколько она переносила в своё время платьев да сорочек из неё, недорогой и практичной, да сколько перетаскала в стирку. Столько, что за всё время нахождения здесь — так и не взяла ни одной новой тряпки. Хотя в шкафах для прислуги их в избытке, недорогих и практичных. Едва ли кто-то был бы против. Гектор ложится с ней рядом, совсем близко, почти не оставляя той чёртовой полосы между ними. И обнимает левой рукой — единым жестом, уверенно и спокойно, без намёка на продолжение; наискось пересекает торс, от живота к ключицам, предплечье — случайно ли — плотно соприкасая с опалом. Кассандра при каждом вдохе ощущает приятную тяжесть его руки. — Знаешь что, — произносит он, тёплый шёпот аккуратно вплетая в тишину, — если тебе вдруг захочется рассказать, отчего ты валяешься здесь ничком, изображая труп, то… я могу послушать. Кассандра знает, что он не лукавит; и если она промолчит сейчас — он больше не задаст ни единого вопроса. И благодарна за это чертовски, так, что грудину захлёстывает теплом, доставая до ключиц; и подаётся Гектору навстречу, и прижимается к нему, утыкаясь щекой в плечо. Только отдёргивает рубашку: его горячая, чуть влажная кожа нравится ей уж куда больше недорогой и практичной ткани. Они молчат достаточно долго, чтобы Кассандра невнятно, особо не рассчитывая быть услышанной, пробормотала: — Да не то чтобы… отчего-то. Ничего не случилось. Не бери в голову. — Да ла-а-а-адно, — с характерными своими нотками в голосе тянет Гектор, но тут же припечатывает резко: — Да ладно. Мальчишка мудак. — Эй, ты про то, что он не предупредил? Да он и не обязан был. И вообще, дело не в этом, — быстро произносит Кассандра, и через пару секунд понимает: чёрт, а теперь ведь придётся рассказать. Чтобы не делать из Вэриана во всём виноватого злыдня. Она не уверена, что Гектор сказал это так уж случайно и бездумно, признаться. Но щеки от его плеча не отнимает всё равно. Вдыхает глубоко, и, преодолев какое-то внутреннее сопротивление, выпаливает, собравшись: — Мне стыдно. А дальше — слова сплетаются единым потоком, кое-где их, быть может, больше, чем нужно: — Жутко стыдно за то, что происходит. Ты говоришь, что Вэриан мудак, потому что не предупредил, а он ведь… не должен был предупреждать. Ничего особого не случилось. Я просто… почувствовала её лучше, и только моя вина — то, что это привело меня в такое состояние. То, что она в принципе… приводит меня в такое состояние. До сих пор. Гектор внимательно молчит; и на Кассандру это действует как-то раскрепощающе, точно рюмка крепкого пойла на голодный желудок. Говорить становится не легко даже — слишком легко. — Я всё чаще вспоминаю теперь, что было до. До того, как я взяла опал… до всего этого. Ну, неудивительно, впрочем, — она с насмешкой обводит взглядом роскошный потолок комнаты, да снежно-белый край недорогой практичной рубашки. — Я натворила тогда порядочно дерьма, но что самое мерзкое… всё было так же, по сути. Я была заперта там, в этом домишке на колёсах, с ребятами, которые меня достали до тошноты, и бежать мне было некуда. Выполняла чужую судьбу. Это было самое гадкое. Но всё равно, я… я могла, я должна была отнестись к этому более взросло. И спокойно. Всё обдумать, дотерпеть до конца, а потом просто уехать из Короны, начать всё заново, никому не делая больно. Вот только хер там плавал. Меня рвало, меня раздирало от эмоций. Я не могла мыслить адекватно. И получилось… что получилось. — Ну знаешь, возможно, получилось не так и плохо, — полувопросительно замечает Гектор. — Это другой разговор, — раздражённо, с нажимом цедит Кассандра; он не может не понимать, и фраза его звучит как неуместная попытка утешить. — Дело не в этом. Я не должна была этого позволить. Чтобы эмоции взяли надо мной верх, чтобы я наделала такой херни… не контролируя этого. Это недопустимо. Особенно… с учётом той карьеры, что я планировала тогда. Ну, впрочем, с учётом той карьеры, что она планирует сейчас, — это недопустимо ещё более. Она сглатывает; что-то нехорошо распаляется в груди от этих слов. — И… ты ведь знаешь, как это бывает, верно? Ты не можешь простить себе дерьмо, которое сделал, и оправдать не можешь, да и не сможешь никогда. Но со временем всё забывается, затирается как-то. Ты живёшь дальше, ты делаешь другие вещи, зачастую не такие дерьмовые, и… в какой-то момент тебе кажется, что ты и сам уже другой. Что ты порядочно изменился, а тот, кто делал всю эту дрянь в прошлом, — это уже не совсем не ты, не нынешний ты. И поэтому… больше не должно быть так больно. И стыдно. И так далее. Гектор тихо, насмешливо кашляет. — О, да. Я знаю, как это бывает. Не особо тактично с её стороны, да; но сказано это так, что угрызений совести не возникает. — Ну вот. А теперь… всё почти так же. В чём-то даже ещё хуже. Теперь меня ничего не держит, ни в Короне, ни с ней, а миру угрожает древний демон, и всё, блядь, всё, что от меня требуется, — просто взять себя в руки, заткнуться и этому демону помешать. Всё. А после можно будет свалить куда угодно, и она мне больше никто, и я… возможно, никогда не увижу её больше. И всё равно. Всё равно меня трясёт, — она тянет это с каким-то особенным самоуничижением, — меня раздирает от эмоций. Ни черта не изменилось, кроме того, что объективных причин теперь ещё меньше. Ну и… в моём сердце живёт теперь грёбаная стекляшка, которая всё здесь размозжит вдребезги, если я не буду себя контролировать. — Ну слушай, не размозжила же до сих пор. В чём-то, значит, контролируешь, верно? Гектор говорит это с какой-то горьковатой иронией, будто намеренно приуменьшая масштаб проблемы. Впрочем… наверняка, так оно и есть. — Думаешь, когда размозжит, меня сильно утешит, что до какого-то момента я это контролировала, правда? Я… сотворила камни, почти непроизвольно, когда она меня разозлила. — И, сделав паузу, будто отвечая на несказанную, но уж больно просящуюся сюда реплику, она добавляет: — Я могу извлечь опал. Но себя я не исправлю. И всю потом жизнь буду думать о том, что не справилась. Гектор отвечает не сразу, и начинает негромко и глухо, будто заводит рассказ издалека: — Ну слушай, я не был бы так уверен. В том, что здесь… именно такая логическая связь, скажем так. Эмоций у тебя, конечно, в избытке, более чем, — он произносит это так, что она не то чтобы возбуждается, но всё же вспоминает внезапно, что лежит щекой на его обнажённой коже, почти прижавшись к соску. — Но не факт, что это так уж фатально для стекляшки. Эдмунд, например, до Опала был спокойным, миролюбивым, почти флегматичным парнем. Его, как понимаешь, это не спасло. — Ты меня этим не очень утешил, — хмыкает Кассандра. — Сейчас утешу. Ну, вероятно. Просто, знаешь… мне кажется, что быть может, в твоих эмоциях и есть что-то важное. Тот самый ресурс, который нужен, чтобы творить башни. Ну, или короткие иглы. Или самодельный пресс. Или… тебе виднее, что ещё. История с башней меня больше всего впечатлила. Сложно представить, каково тебе было тогда, и всё равно… ты смогла что-то сотворить, а не разрушить всё на своём пути. Это дорогого стоит. Ей сложно понять, насколько это логично, обоснованно с точки зрения науки и заслуживает доверия; насколько это — действительно так, а насколько — очередная нескладная, может, чуть получше, чем прошлые, попытка её утешить. Она ведь тоже необъективна, в конце концов. Она легко, скорее нежно, чем вызывающе, прикусывает его сосок и приникает плотнее к груди. — Не знаю, где ты берёшь силы обо мне так думать. Уверена, когда-нибудь ты поймёшь наконец, какое я дерьмо. — О, правда? Я заинтригован. Он не пытается возражать, спорить. И не нужно. И нельзя. Это было бы сейчас таким неуместным и глупым. Как же хорошо. Настолько, что через несколько медленных вдохов Кассандра продолжает зачем-то свою затянувшуюся исповедь: — И я себя чувствую такой… бессильной. Я снова заперта. Снова рядом с ней. Снова чувствую всё это дерьмо, хотя ужасно не хочу этого. И миру грозит пиздец. И я… наблюдаю и жду, и не знаю, что будет, и особо ничего не могу с этим сделать. — Н-ну… так-то ты немало уже сделала, подумай. Без тебя мы бы и вовсе не знали, что твоя знакомая — Зан Тири. И продолжаешь делать, кстати, несмотря на все свои… внутренние конфликты. Надо признать, что объективно, это всё нам не мешало пока что. — Ну, не мешало — это одно, — с насмешливым сомнением выдыхает Кассандра, — а делаю-то я что? Убираюсь у Вэриана в лабе? — Не только. И сама это прекрасно знаешь, не прибедняйся. Хотя в его случае… значимость уборки не стоит недооценивать. Не прибедняйся. Растянутое чуть презрительно, с фирменной его усмешкой, оно как-то отрезвляюще-обидно обжигает; и от этого Кассандре действительно становится легче. Сложно объяснить, но это работает… именно так. — Спасибо, — тихо произносит она. И ещё тише добавляет, будто пытаясь оправдаться: — И эта янтарная дрянь… с ума меня сводит. Я привыкла к опалу. Мне погано без его сил, — констатировать вслух этот тревожный, в общем-то, факт выходит на удивление просто. — Точнее, может, я бы смогла приспособиться, если бы это длилось долго… но не вот так. Когда оно есть, а потом его нет, а потом опять есть. И каждую ночь вот это… бессилие. Раз за разом. Слабости нет уже давно, это да, но само по себе оно добивает как будто. Гектор резко, с фырканьем, выдыхает. И больше никак не реагирует — достаточно долго, чтоб Кассандра сочла, что разговор окончен, а последняя откровенность была определённо лишней. А после — аккуратно протягивает руку и медленно-медленно, ногтем мизинца, обводит её губы, щекотно скользя по чувствительной коже. — Могу довести всё до абсурда, — он произносит это так очаровательно мягко, вкрадчиво, что у неё будто что-то вспыхивает внутри. Ей даже стыдно за это; за то, как несколько секунд назад она говорила о важных вещах, и не думала даже ни о чём подобном — а теперь резко, ощущая в теле тянущее тепло, перекидывает ногу через Гектора, мягко поворачивая его на спину, и ложится сверху, и тут же требовательно жмётся бёдрами. — Да, конечно, — выдыхает он, охотно кладя руки ей на поясницу. — Бедная бессильная девочка. Его лицо слишком близко, и цвет циановых огней обжигает, и манит, и искушает, и провоцирует на кое-что вполне конкретное; и так же внезапно, резко и жгуче, как только что захотелось почувствовать его тело, — ей хочется ему приказать. И именно это. И именно об этом. И чёрт возьми, да ладно, он напрямую ведь говорил, что не против; просто нырнуть в циан и взять своё, и почувствовать себя опять, хоть на мгновение, — сильной, способной что-то изменить… Нет. Нельзя, неправильно, гадко. Уж точно не так — без предупреждения, импульсивно, не обговорив; просто потому, что захотелось, потому, что нужно решить очередную эмоциональную проблему. Кассандра резко закрывает глаза, почти что зажмурившись. И Гектор не реагирует вроде бы — хотя она ощущает смутные движения с его стороны, но толком не осознаёт, что происходит; но в какой-то момент — перед опущенными веками внезапно темнеет, и кожи касается щекотно мягкая полоса. Вот чёрт. Да, точно, повязка… в последнее время она обреталась у них под подушкой или в тумбочке, нужная лишь в пределах убежища; но — ни разу Кассандра не надевала её на себя. Ей не предлагали. Ей не хотелось. — Я обещал довести всё до абсурда. Ох, да ладно. Ей до сих пор не хочется. — Я не… — Боишься? — Манипулятор, — наконец-то Кассандра объявляет это вслух, прямо ему в лицо. Скорее даже, прямо в губы. — Ну прости. Тобой так легко манипулировать, не могу удержаться. Вести подобный разговор куда сложнее, когда вы тесно жмётесь друг к другу, особенно в некоторых местах, и нужно явное самообладание, чтобы не начать двигаться прямо сейчас, прямо вот так, да хоть как-то. Вероятно, это слишком влияет на Кассандру; вероятно, поэтому она, помедлив, успев себя мысленно проклясть, произносит: — Ну хорошо. Считай, ты своего добился. Руки Гектора скользят ей за голову, завязывают ткань на затылке, каждым касанием вызывая приятный трепет. — И ещё условие. — Условие? — Не делай ничего сама. Просто замри. Смирись. Наслаждайся своим бессилием, — последнее звучит с такой невыразимой издёвкой, что она, не удержавшись, всё-таки резко подаётся вперёд бёдрами — удовлетворённо ощущая, как он вздрагивает в ответ. — Вот. Я именно об этом. Так делать не нужно. — Да ну уж связал бы меня, если тебе нужно бессилие, — раздражённо хмыкает она; происходящее, по правде, ей не нравится всё сильнее, и не будь уже порядочно возбуждена — она нашла бы, вероятно, в себе силы отказаться. Даже сейчас. Но он добивает её — простым и метким, слишком вовремя произнесённым: — О. Всегда знал, что у тебя нет никакой выдержки. — Вот как? Ладно, проверь, — запальчиво выдыхает она прежде, чем успевает подумать. — Прекрасно. Кассандра не успевает опомниться, как Гектор сталкивает её с себя, опрокидывая на спину, и внезапно надолго — ну, минута от силы, но сейчас это безумно много, — оставляет без всякого физического контакта. За это время она успевает понять, что все эти сказки о том, что другие чувства якобы обостряются, относятся, видимо, к тем, кто учился обходиться без зрения; она же, к такому не привычная, — напротив, переносится будто в какую-то странную реальность, или, скорее, даже ирреальность, в которой есть только темнота перед глазами, неколебимая и вечная, — а больше ничего и не существует. А после появляются прикосновения. Поначалу Гектор раздевает её, аккуратно и нестерпимо медленно, пару раз успокаивающе кладя ладонь на её тело, когда она подаётся навстречу, пытаясь этому процессу поспособствовать. Затем — ныряет рукой в волосы, царапает ногтем ту самую ямку за ухом; затем — после этой щекотной, почти неощутимой нежности с внезапной силой приникает губами к её шее, оставляя засос, и тут же — отстраняется и шумно выдыхает, заставляя влажную кожу прохладно затрепетать. Чёрт. Это всё бы было ужасно приятно, если бы Кассандра только что не была близка к тому, чтобы трахнуть его через одежду; а так — ей, порядочно возбуждённой, эти осторожные ласки кажутся изощрённым издевательством. Вскоре, впрочем, становится ясно, что это оно и есть. Он пробегается сетью коротких поцелуев по её рукам, плечам, ключицам, щекотно покалывая кожу щетиной, опускается к груди, прикусывая соски; дальше — ниже, на живот, и ей уже кажется, что пытка будет недолгой — как Гектор опять издевательски резко отстраняется, и через секунду его зубы смыкаются на мочке уха. Так коротко и быстро, что даже этим нет возможности насладиться. — Ну хватит, — недовольно выдыхает она, — давай же, сделай что-ни… Он накрывает её губы своими, не дав договорить; и пока целует, настойчиво и жадно, получая, впрочем, такой же ответ — здесь условия уж точно действовать не должны — ложится сверху, так же тесно приникая к ней телом, как и она сама раньше. Кассандра успевает ощутить, что он уже тоже полностью раздет; и что ему, вероятно, тоже всё происходящее должно даваться… нелегко. Не разрывая поцелуя, она подаётся бёдрами вперёд — но его ладонь, ложась на живот, аккуратно укладывает её обратно, отстраняя. Кассандра стонет возмущённо, но чёртов поцелуй длится и длится, заставляя тело недовольно пылать; потому как кроме этого сплетения языков и губ, кроме тесного — но не больше — контакта тел, ничего не происходит. Вероятно, выдержка у неё и правда ни к чёрту; неуклюже мотнув головой, она первой прерывает поцелуй, и даже уже не стонет — а гневно, с постыдно явной похотью кричит: — Ну хватит! — Хватит чего? — он щекочет дыханием распалённо мокрые губы. — Этого! Ты просто издеваешься! Сделай что-нибудь немедленно! — Да-а? Или что? Чёрт, чёрт; чёрт-чёрт-чёрт-чёрт-чёрт; ну как так можно?.. — Или я прикажу, идиот! Или я сорву сейчас повязку и прикажу, и прикажу такое, что мы с тобой не уснём до утра как минимум! — и это не лукавство, не попытка напугать; да и как может быть лукавством то, что вырывается само, неподконтрольно, почти против воли?.. Она и правда вот-вот прикажет. Чёрт, чёрт, чёрт. — О. Ты ведь понимаешь, что это звучит… как обещание? Только сейчас, отдалённой какой-то частью сознания, она подмечает всё же, что он говорит неровно и хрипло, абсолютно на себя не похоже. — Хорошо, давай. Ты знаешь, я давно этого хотел. Приказывай, — и честное слово, она вскидывает уже обе руки к вискам, чтобы сорвать повязку, до того, как слышит: — Вот только так и запишем, что выдержка у тебя ни к чёрту. — Засранец! — едва ли не кричит она, с силой отдёргивая руки, вжимаясь ими в кровать. Впрочем, он то ли сжаливается над нею — то ли не выдерживает сам; в последнее верить хочется куда больше. Вначале слезает с неё, опять отстраняется — вызывая уже даже не стон, а недовольный, гневный почти что рык; но тут же его рука соскальзывает всё-таки по животу вниз, к лобку, и после этого ещё ниже. Соскальзывает — самое подходящее слово. — Ох ни черта себе что с тобой творится. — Да, чёрт, — она уже не контролирует себя, снова дёргаясь бёдрами вперёд; и тут же — вторая его ладонь опять аккуратно, мягко давит на лобок, осаживая. И пальцы пропадают, даже толком не коснувшись, только мучительно раздразнив; но через секунду на внутренней стороне бедра отпечатывается неровное дыхание: — Можно?.. — Ты издеваешься! — невольно, совершенно некстати, обрывками вспыхивают в памяти эпизоды, когда он спрашивал это раньше. — Несомненно. Так можно?.. — Давай уже! Он прикасается языком поначалу осторожно, невыносимо мягко — почти так же, как разглядывал оружие, беря его в руки так, будто оно хрустальное; но Кассандре и этого достаточно, чтобы в голос застонать, откинувшись на подушки и скомкав пальцами простыню. Она не уверена даже, стонет ли только — или успевает что-то выкрикнуть, вероятно даже, что-то не слишком уместное и позволительное; но Гектора, кажется, тоже захватывает этот процесс — так, что он, будто позабыв об издевательствах, действует всё более увлечённо, и в какой-то момент Кассандра даже слышит его тихий стон. Он стонет просто от того, что делает с ней это; именно эта деталь, этот штрих сводит с ума окончательно — и, по правде сказать, если у неё и вырывается что-то непозволительное, то, вернее всего, именно сейчас. И всё равно — язык его движется слишком нежно, слишком мягко, чтобы ей этого хватило, и лёгкие уколы щетины только распаляют сильней. Тело будто плавится, изнемогая, выгибается дугой; Кассандра снова подаётся навстречу, просто потому, что не может, ну физически не может уже иначе — и он даже не останавливает её. А потом — опять отстраняется, и между ног всё будто обжигает холодом. — Не смей! — Какая же ты красивая сейчас. Она никогда не слышала, чтобы он так с ней разговаривал; никогда вообще таким не слышала его голос; и жалеет, определённо жалеет о том, что не может его сейчас видеть. Мысль о том, что его настолько возбуждает она вот такая — бессильная, распалённая до исступления, ничего и не делающая, по сути, только стонущая и требующая продолжить, — одновременно и удивляет, почти что шокируя, и… неуловимо льстит. Это что-то странное, невыносимо, невозможно странное. Но затем его пальцы, грубоватые, длинные, тёплые пальцы со сладко царапающими ногтями, приходят на место языка — и всё остальное перестаёт её волновать. Совершенно. Они, напротив, движутся торопливо и уверенно, почти что грубо, будто бы насмехаясь над всем тем, что было до; это слишком неожиданно, слишком приятно, и… она не сдерживается, не может сдержаться, хотя уже и рада была бы, быть может, продлить эту пытку. И кричит громко, не стесняясь, закидывая голову назад, вжимаясь затылком в подушку; тело пронзает горячей волной, и это так невозможно хорошо, что мир будто размывается, выпадает из восприятия на секунду. Вот. Чёрт. Какое-то время она просто лежит, жадно глотая ртом воздух. Между ног ещё бьётся характерный трепет, и ненадолго мир только им и кажется ограничен; а после — до неё вдруг доходит. В каком состоянии должен быть сейчас Гектор. И как она сможет на нём отыграться. И на сладостную ломоту в теле становится наплевать; Кассандра рывком садится на кровати, тянется к повязке, но… Те же грубоватые, тёплые пальцы, на одной из рук ощутимо влажные, захватывают кольцом оба её запястья. — Подожди. Не нужно. Мы ещё не закончили. И той самой, влажной, рукой он аккуратно накрывает её кисть, переплетая пальцы так, чтобы легко и просто было ею управлять; и только после — тянет её к себе… Вот чёрт. Это, быть может, самое жестокое его издевательство из всех, что были сегодня. Сейчас, после того, что он сделал, когда Кассандра вся дрожит от желания отыграться, сделать с ним что-то подобное в ответ, — она… бессильна. Он управляет её рукой, будто кукольной, контролируя все движения, используя её тёплую ладонь, как какую-то игрушку. Но впрочем — от первого же касания этой ладони стонет отчётливо и хрипло, так, будто сдерживаться уже не может. И точно так же, нетерпеливо, рвано двигает ею вверх-вниз, буквально несколько раз, прежде чем коротко и глухо вскрикнуть на выдохе — и, резко разжав руку, откинуться, кажется, на подушки рядом. Пальцы Кассандры мажет горячей влагой, и… как же это хорошо. Чёрт. Мысленно считая его сбивчивые вдохи, ощущая тягучее тепло на кисти, она понимает внезапно, что бёдра опять, пускай и несильно, сводит желанием. Она физически едва ли уже на что-то сейчас способна; но само осознание, сама мысль о том, что с ним творилось, когда она, в сущности, ничего особенно и не делала… Чёрт. Она с усилием берёт себя в руки; сейчас, по меньшей мере, это хотя бы удаётся. Хотя бы к тому моменту, когда Гектор, заметно выровняв дыхание, одним движением снимает с неё повязку — и даже приглушённый полумрак спальни кажется непривычно ярким. Она разворачивается к нему, придвигается ближе; не желая искушать себя цианом, просто закрывает глаза и прижимается лбом к его лбу. По отсутствию бело-голубого света понимает — он тоже лежит сейчас, опустив веки. И так хорошо. И говорить что-либо кажется совершенно излишним. Хотя она в какой-то момент всё же выдыхает довольно нелепое: — Да уж. Ты довёл всё… до абсурда. Спасибо. — Обращайся, — он легко целует её в кончик носа. — И что теперь скажешь, у меня есть выдержка? — Н-ну… определённо, больше, чем я предполагал. Именно в эту секунду Кассандру настолько захлёстывает теплом, что она кажется себе почти что счастливой — и даже не чувствует за это стыда. Хотя понимает, в общем-то, что существенно ничего не изменится. Едва ли её эмоциональные проблемы рассеются от подобной… терапии. Едва ли она станет ощущать себя менее бессильной от всего, что происходит; да и даже иначе к этому относиться… едва ли, едва ли. Но по меньшей мере, они впервые засыпают обнявшись, и между ними нет больше никаких простынно-розовых полос. И ей всю ночь на удивление спокойно — ни кошмаров, ни смурного барахтанья на грани сознания в попытках уснуть. И это, определённо, уже неплохо.