Стекляшка

Рапунцель злится. Кассандра уже забыла почти, как это бывает. Но — Рапунцель злится, по-настоящему, искренне. Не удивляется, увидев Юджина и Паскаля, — и без того догадалась уже, видимо, куда оба исчезли, — но глаза её вспыхивают тут же. Они отходят в сторону, и она не кричит, не повышает даже голоса, но огонь в глазах, ослепляющий и жгучий, пылает только сильнее. Паскаль будто съёживается под ним, защищаясь; Юджин, напротив, говорит-говорит-говорит, иногда даже громко, требовательно, но — Кассандра ясно видит, что он чувствует себя виноватым. Ну, не важно. Это их дело. А у неё есть своё. Едва по глазам режет золото волос, Кассандра понимает: сегодня. Иначе никак. Лучше времени не представится, а быть может, не представится и вовсе никакого. На сердце ложится каменящая тягость; так бывает, когда неотвратимо близится что-то, что рад бы оттянуть — но не выйдет, и оно слишком близко, чтобы суметь о нём позабыть, и кажется иногда — да ну всё к чёрту, пусть бы уже сейчас, сию секунду, лишь бы всё завершилось. Хотя, конечно, никаких сию секунду — работа прежде всего. Проходит часа четыре, не меньше, прежде чем они доводят чёртову капсулу до ума. Иронично, что после Рапунцель внутрь опять запускают Кассандру, и снова слышен чёртов запах, и даже от стен ощущается лёгкое тепло — но на этот раз уже не выходит выломать дорогу наружу силой. Да и злости почти что нет; Рапунцель словно существует где-то в будущем, и ждёт там, а в настоящем — на её месте размытое пятно, не вызывающее эмоций. Даже когда она ляпает опять что-то неуместно дружелюбное, наивное до нелепости; когда весело, будто это было интересным приключением, рассказывает, как устранили янтарь; когда они становятся в пару колдовать — и Кассандра пускай смутно, но чувствует и злость, и интерес, и… пожалуй, многовато задорного оптимизма для человека, которого ждёт встреча с древним демоном. Впрочем, чего она ещё хотела от Рапунцель. Но даже это всё наблюдает пускай и мрачно, тягостно, но спокойно; именно наблюдает — изучает, как натуралист, сажающий жуков к себе на ладонь. И между делом роняет негромко и подчёркнуто вежливо: — Спасибо, что избавила убежище от янтаря, — в ответ Рапунцель слабо улыбается. Потом они все, чуточку потеснившись, садятся вкруг стола, и Вэриан объявляет: — Что же. Думаю, если так сложились обстоятельства, — он бросает взгляд в сторону Юджина, затем, чуть помедлив, скользит им по Паскалю, — нам следует рассказать нашим гостям, впрочем, теперь уже скорее коллегам, всю правду. Тем более, часть они и так уже знают. Кассандра внимательно смотрит на Юджина; и точно знает — Рапунцель тоже смотрит на него сейчас так же. Будто они втроём — вершины напряжённого, остро устремлённого ввысь треугольника; вот только ролями меняются, кажется, когда Рапунцель произносит: — А он достаточно ответственно отнесётся к этой информации? Кассандра понимает — злится она на него по-прежнему, и видать, не на шутку. И сама принимает, для себя неожиданно слегка, непривычную роль адвоката: — Ну, Рапунцель. Думаю, капитан гвардии уж точно никому секретной информации не разболтает. Правда ведь?.. Это кажется каким-то пронзительно, до смешного неправильным; но Юджин — в кои-то веки — глядит с благодарностью и кивает: — Совершенно верно, — произнеся это голосом серьёзным, непривычно низким. — Обещаю, я никому не расскажу. Впрочем, если разболтает, ему и сейчас информации хватит, чтоб последствия были дряннее некуда; а так — по меньшей мере, от него будет побольше пользы. Возможно, Кассандрой частично движет именно такая логика. Так или иначе, больше не возражает никто; и Вэриан, деловито объявив: — Отлично, — начинает рассказ. Чуть более обстоятельный, признаться, чем Кассандре кажется нужным; изрядную часть не только она слышала не раз — но и Юджин с Паскалем успели уже узнать. Грядущее, совсем скорое, лежит свинцовой тяжестью на сердце, подкатывает к горлу комом; она пытается отвлечься, то рассматривая изученную вдоволь уже столешницу, то наблюдая за живой, хотя и бессловесной, реакцией Юджина, то легко поглаживая под столом руку Гектора — сейчас, когда они сидят теснее, скрыть такие маневры проще. Только один момент её цепляет; когда Вэриан, пересказывая её недавнюю беседу с ней — удивительно точно для того, кто всё слышал лишь раз, — говорит мимоходом о мёде: — Мы проверили и убедились, что Зан и вправду не соврала. Очень редкое вещество, растворит и янтарь, и металл, и ещё кое-какие материалы… но для живых существ и впрямь неопасно. Ждали какого-то подвоха, но забавно, — он быстро косится на Кассандру, — кажется, его всё же нет. Хотя полностью я бы не поручился. Её колет что-то вроде… нет, не сожаления, нет: за доверие, даже минимальное, надо платить, и цена сейчас вышла ещё сносной. Конечно, иметь пузырёк такого зелья на всякий случай было бы неплохо; но — какой вообще тогда смысл в половине того, что она сама же и предложила, гордо твердя, что не хочет вызывать подозрений?.. Да никакого. Иного выхода не было всё равно. Да и вовсе — не слишком ясно, как этот мёд можно было бы использовать, не улетев при этом на тот свет вслед за Зан, верно?.. Остаток рассказа за этими мыслями пролетает быстро. Кассандра не замечает почти, как высокий, часто сыплющий словами голос Вэриана сменяется восклицаниями Юджина, явно впечатлённого; а после… да, проходит как-то подозрительно мало времени, прежде чем её возвращает в реальность непривычно суховатый вопрос Рапунцель: — Ну что же, нам есть что ещё обсудить? От меня требуется ещё что-то? А то, боюсь, отсутствие в замке нас троих, — она бросает на Юджина колкий взгляд, — вызовет подозрений ещё больше, чем обычно. У Кассандры неуютно, тоскливо прохладеет под рёбрами. Вэриан недолго задумчиво молчит, а затем качает головой: — Да нет, едва ли. Важнее, чтобы завтра-послезавтра ты пробыла с нами подольше, так что сейчас возвращайся лучше во дворец, разбирайся с делами. Ну и подозрений не вызвать… тоже важно, разумеется. И не то чтобы это было очень просто. Но когда Рапунцель встаёт из-за стола, намереваясь идти, Кассандра произносит: — Слушай, если ты не против… я бы хотела кое-что обсудить с тобой. Наедине. Если возможно. Если ты не торопишься, конечно. Будто она из последних сил пытается этими «если» защититься; судорожно пробует все виды оружия против монстра, не желая признавать, что тот неуязвим. Но Рапунцель изящно наклоняет голову, рисует на тонких губах улыбку. — О, ну конечно. Я не против. Пойдём.

***

Её Кассандра ведёт уже в другую комнату — ту, с чернокнижными стопками повсюду; и едва войдя, сама, сразу, размашистыми жестами освобождает оба табурета. Книги тяжелы в её руках, угрожающе и тускло мерцают серебристыми буквами обложек; но на ощупь такие же, как и обычные. Ничего примечательного. — Спасибо, — негромко произносит Рапунцель, закрывая дверь, и садится на один из табуретов. А Кассандра так и остаётся бестолково стоять посередине комнаты, немного растерявшись. На пустом табурете ей отчётливо видны следы камней, что она сама недавно и срезала мечом. Хотя дело не в этом, разумеется. — Слушай, — произносит она хрипловато; и не то чтобы не смотрит на Рапунцель специально, но — шарит взглядом то по злополучному табурету, то по корешкам книг в стопке сбоку. — Я с тобой… хотела объясниться, наконец. Может, время сейчас не лучшее, но… Знаешь, если мы победим Зан, все будем в эйфории, и ты, и я, и оно уже не воспримется как нужно. А если не победим, то… тем более не воспримется. И на этом её красноречие кончается. Перед Юджином распиналась так складно, что хоть сейчас выходи на площадь; а тут — все слова путаются, и с чего начать, да и как продолжить тоже, поди пойми. — Что-то случилось? — поколебавшись, спрашивает Рапунцель. — Да нет, — Кассандра качает головой. — Точнее, ну… ничего нового не случилось. — А старое что случилось? — Слушай, да я о нас с тобой, — сделав усилие, она смотрит наконец в глаза. Легче от этого, конечно, не становится. — Я говорила об этом уже несколько раз, но, — она усмехается, издавая злой, характерный клёкот, — обстоятельства были не те, чтобы ты восприняла всерьёз. А так — всё просто. Если всё закончится хорошо, и мы победим Зан — я уеду отсюда. Ты знаешь. У меня нет другого выхода, и не то чтоб я хотела, чтобы он был. И после этого… Тяжесть на сердце разрастается будто, заполняя собой грудину. Кассандра не отводит взгляд от лица Рапунцель, нет — слишком трусливо, неуважительно как-то; но расфокусирует его невольно, так, что ни эмоций, ни даже черт сейчас не воспринимает толком. — И после этого мы не будем друзьями. Не будем. Совсем, — она объявляет это громко, торжественно даже, и тут же частой-частой скороговоркой добавляет, будто извиняясь: — Я не говорю, что все силы положу на то, чтобы никогда тебя не видеть, конечно. С такими словами я… погорячилась. Может, я когда-нибудь загляну сюда ещё, буду проезжать мимо, — при наличии амулета проезжать мимо она может хоть каждый день, но этого, конечно, не уточняет. — Может, напишу как-нибудь, или тебе, или королевской семье, если выдастся повод. Всякое может быть, но… послушай… Она прикрывает глаза, отчаянно боясь, что её перебьют, и медленно, на выдохе, произносит: — Просто как раньше — не будет никогда. И мы ничего уже не исправим. И не нужно. И всем так будет лучше, поверь. Про всем так будет лучше — не её, конечно, слова; но ей в них ужасно хочется верить. В то, что Рапунцель так тоже будет лучше. Она осознаёт, вздрогнув, что глаза по-прежнему закрыты — и тут же исправляется, — лишь когда до неё доносится тихий голос Рапунцель: — Кэсс… Кассандра, — тут же поправляется она, — но почему? Что случилось? И видно, что не понимает и правда; впрочем, а Кассандра что думала — что всё это нарочно, что ли?.. — Мне плохо рядом с тобой, — будто давит из себя она; тяжесть на сердце каждое слово выдаёт неохотно, с болью. — А ты заслужила друзей, которым не будет с тобой плохо. Хотя бы потому, что, — она усмехается, — иногда это приводит ко всяким неприятным вещам. К тому, что у тебя из-под носа воруют ценный артефакт, например. Ну или вроде того. — Вэриан не раз говорил потом, что шансов выжить у меня было бы мало. Солнечная Капля и Опал… думаю, ты и сама уже теперь знаешь. Ты спасла меня тогда, вполне возможно. — Возможно. Но… уж поверь, поступила я так не поэтому. — А почему? — Не знаю! — Кассандра внезапно для себя повышает голос, и тут же, на автомате, напрягает руки; и вспоминает сразу, что янтарём они сейчас не защищены. Чёрт. С другой стороны — быть может, так и честнее?.. Так или иначе, она тут же выдыхает медленно и всё же усаживает себя на злополучный табурет. Хотя они с Рапунцель теперь ближе; и правильно расфокусировать взгляд, чтоб не видеть боли, что полощется сейчас в её глазах, — гораздо сложнее. А боль полощется явно. И Кассандре, помнящей ещё хорошо, как именно ощущается эта боль, откровенно не по себе. — Я не могу внятно объяснить это. Правда. Но… я понимаю, что всё это потому, что мне было плохо. И виновата в этом только я, ты не думай, — хотя её сердце, возможно, до сих пор считает слегка иначе; но разум здесь, без сомнения, более компетентен. — Виновата, что не решила свои проблемы раньше, когда… у меня было больше возможностей. Виновата, что позволила своим эмоциям… довести себя… до такого. Последнее произнести особенно сложно. Ей стыдно, неукротимо стыдно, даже щёки, кажется, краснеют слегка. Отец всегда учил, что настоящий воин не должен давать эмоциям воли; и так в открытую признавать, что дело было именно в этом, только в этом, даже не в стремлении обрести невиданную силу или что-то вроде… — Кассандра, но… почему тебе было плохо? Это похоже на путешествие через девять кругов ада, по очереди, постепенно спускаясь в самое пекло. Стоит Кассандре вырвать из себя, точно кусок плоти, очередной ответ — как Рапунцель задаёт новый вопрос, и становится ясно: дальше ещё больнее. Нужно не меньше десятка секунд, чтобы собраться с мыслями, хотя бы себе ответить на этот вопрос. И за это время — Рапунцель задаёт ещё один, весьма неожиданный для себя: — Скажи, я в этом виновата?.. Ну. Кажется, один круг ада они проскочили транзитом. — Нет, — Кассандра качает головой. — Хотя… как сказать. Ты не пыталась это смягчить. Иногда… совсем не пыталась. Иногда делала хуже, — ей вспоминается тут же Битва Храбрецов, вспоминается свидание с Эндрю, вспоминается… ох, да много что есть тут вспомнить. — Но я не виню тебя в этом, потому что… может быть, так было и лучше, в конечном счёте. На первопричины ты всё равно повлиять не могла. Это было бы… как бороться с симптомами, когда человек продолжает болеть. Умащивать мазью воспалённый нарыв, которому надо просто налиться гноем и лопнуть. У Рапунцель нехорошо как-то кривятся губы — на мгновение, но Кассандра не может не заметить. Возможно, называть их былую дружбу гнойным нарывом — было слишком; хотя, после всего, что было сказано раньше… пора бы привыкнуть? — А почему мне было плохо… — Кассандра эхом повторяет этот вопрос, будто пытаясь оценить, стоит ли на него отвечать. — Ну слушай. Я не хотела быть придворной дамой. Это всё… не моё и не для меня, совсем. Отец решил, что так будет лучше, что мне надо остепениться, стать женственней, запихнул меня во дворец, а я… Ей ужасно хотелось бы сказать, что у неё не было выхода, что она не могла ослушаться — не важно, старшего по званию или отца; но… это будет лукавством, которое сейчас, когда он чёрт знает где, и не понятно даже, увидятся ли они ещё, кажется особенно грязным. — А я просто не захотела его расстраивать, — чуть тише завершает она. — Я попала в мир, где всё мне было чуждо, все эти платья, духи, каблуки и женские сплетни, я была готова уже бежать, но… Появилась ты. И ты… понравилась мне, правда. Очень. Да ты не можешь не понравиться, — она никак не ждала от себя такой фразы, и уж тем более — того, что голос на ней так явно дрогнет. — Я правда хотела помочь тебе освоиться, хотела быть твоим другом, но… получилось у меня не очень. — У тебя хорошо получилось, — севшим голосом произносит Рапунцель. Кассандра ловит себя на том, что уже несколько минут смотрит на её узкие, красивые, сложенные на коленях руки; и взглянуть опять в глаза — не может себя заставить. — Спасибо, — сухо усмехается она. — До какого-то момента — возможно, но в целом… знаешь, это было плохой затеей. В гвардии надо мной шутили частенько, говорили, что между королевской особой и прислугой не может быть крепкой дружбы. Я поняла со временем, почему. — Но мы дружили! — На твоём поле, Рапунцель. Ты всегда была главной, и ты всегда была лучшей, и ни в том, ни в другом, я тебя не виню — для принцессы это совершенно нормально. А я… во мне пожалуй, слишком много было гордыни, — слово юркает на язык совершенно внезапно, но подходит сюда чертовски, — чтобы оставаться вечной прислугой, да ещё и придворной дамой, которой я никогда не хотела быть. Я… не в претензии, это смешно. Она слышит, как дыхание Рапунцель становится громче, более шумным и прерывистым; ох, скверно, скверно. И поднять глаза до сих пор не хватает духу. — Ты обращалась со мной лучше, чем, думаю, любая принцесса мира обращается с придворной дамой. И я во всей этой истории… неблагодарная дрянь, конечно, хотя можно сказать и покруче. Я не спорю с этим. Ты будешь чертовски, невероятно добра, если после всего этого вправду меня отпустишь, а не бросишь в темницу. Но… я оказалась бессильна сделать что-то с тем, что наша дружба влияла на меня вот так. И… ты здесь тоже, боюсь, бессильна изменить хоть что-то. Прости. — Мне не за что… — слабым голосом начинает Рапунцель, тут же осекаясь; и Кассандра ждёт банального «тебя прощать», но вместо этого слышит: — Мне не за что особенно бросать тебя в темницу. Никто, кроме Адиры, не говорил напрямую, что Опал должна забрать я. Красные камни были случайностью, а Каллиопа… Знаешь, я считаю, что то, что ты сделаешь… да уж сделала… с Зан Тири, это искупит. — А ты помнишь, как впервые пострадало «Жало Янтаря»? Как лабу Вэриана усеяло кислотными кристаллами? Это был не несчастный случай. За этим тоже стояла я, — она аккуратно не вдаётся в подробности. — И только я в этом виновата. Несмотря на то, какой у них тут фестиваль откровенности, это внезапное, губительное — не то чтоб Кассандра верила, что Рапунцель её за это покарает, но всё же — признание кажется до жути несвоевременным. Не покидает чувство, что говорят они вовсе не о том, о чём нужно. Трусливо и малодушно. — Я знаю, — кивает Рапунцель. — Вэриан мне рассказал. Не думаю, что это такое серьёзное преступление. В конце концов, это и правда мог быть несчастный случай. И его лаборатория… плохо подходит для такого. Вэриан рассказал. И Кассандру слишком занимают сейчас другие вещи, чтобы думать об этом всерьёз, и уж тем более выяснять — в каких выражениях, когда и почему; но всё равно — ещё одно подтверждение того, что вся эта история не про доверие изначально, — склизким мазком оседает в горле. Ох, не важно. — Но это нанесение вреда секретному государственному проекту, так или иначе… — Слушай, да неужели ты даже сейчас хочешь, чтобы я была жестокосердым монархом! Рапунцель срывается, кричит; судорожно прячет лицо в ладони, и плечи её жалобно трясутся, и блики золота на волосах подрагивают чуть-чуть; и каждый тихий, беспомощный всхлип — будто бы режет Кассандре сердце. — Хуже, чем потерять тебя, — она говорит глухо, сквозь свои руки и сквозь рыдания, но Кассандре всё равно отчётливо слышно каждое слово, — было только узнать, что… я ничего не могла… и не могу с этим сделать. А хуже, чем это узнать… — она порывисто вдыхает, и на секунду её душат всхлипы, — было только понять… что всё потому… что я принцесса. Которой, кстати, я тоже… никогда… не хотела быть. Кассандра смотрит на неё, сгорбленную, не стесняясь рыдающую в голос, — и что-то в груди сжимается, горит, взрывается и рвётся в клочья; и Кассандра не помнит — когда ещё бывало так невыносимо тяжело. И до безумия, невозможно хочется обнять Рапунцель, притянуть к себе, утешить — чёрт с ним, будут они дружить или нет, когда человеку настолько плохо, и из-за тебя плохо; но — она понимает, что так сделает ещё хуже. И сидит, застывши каменным истуканом, флегматично наблюдая, как что-то внутри — и взрывается, и рвётся в клочья, и перегорает, кажется, навсегда. Постепенно Рапунцель успокаивается сама. Рвано пару раз вдохнув, кладёт обратно на колени руки, обнажая заплаканное, чуть припухшее лицо. — Я буду королевой, — надтреснутым, не своим голосом произносит она, — и ничего не могу с этим сделать. Я единственный наследник. У родителей больше не будет детей. И народ Короны ждёт от меня этого. И он… наверное… любит меня. Она будто пытается себя убедить, или приказать, или что-то вроде; и в последней фразе — слышна неявная вопросительность. — Любит, — утвердительно, без колебаний, кивает Кассандра. — Очень. Хотя предательская честность не даёт тут же и не добавить: — Может быть, сейчас… любит не как королеву. Но… слушай, ты станешь прекрасной королевой. И они полюбят тебя ещё сильнее. Я знаю. Перед началом разговора — у неё бултыхалась в голове прорва всех этих многомудрых, ободряющих фраз вроде тех, что она говорила Юджину; про долгий путь, про работу над собой, про важную миссию, про ответственность — про всё, всё, всё. А сейчас она понимает поразительно ясно, насколько Рапунцель, в отличие от него, всё это не нужно. А что нужно — чтобы в неё любили, в неё верили? Ответы просятся, простые и банальные; но настоящего ответа Кассандра не знает — и не узнает, видимо, уже никогда. И всем так будет лучше. — Спасибо, — тихо отвечает Рапунцель. Между ними повисает тишина, бесполезная и пустая, точно старая, полая внутри, обезглавленная детская игрушка. — Прости меня, — повторяет Кассандра, только чтобы это жалкое тельце хоть чем-то заполнить. — Это так смешно, так нелепо, если вдуматься. То, как мы злились, как бегали друг от друга. И ты так хотела всё исправить и меня простить… а я так хотела получить по заслугам, чтобы ты никогда меня не прощала… — Ну, извини, — чужой какой-то усмешкой откликается Рапунцель. — Получать по заслугам ты не будешь. Такова воля королевской особы. Самодурство, да?.. — Не то слово, — Кассандра поднимает голову; и глядя в её глаза, заплаканные, но уже бесчувственные внезапно, произносит беззвучно: — Спасибо. Взгляд они отводят почти одновременно. Кассандра чувствует, что им не о чем, почти совсем уже не о чем говорить; и тяжесть на сердце, ставшая будто бы привычной, неотъемлемой частью тела, — будто бы тает чуть-чуть от этого осознания. До последнего круга ада — они добрались, кажется, вместе. — Как ты думаешь, у нас получится?.. — и без пояснений понятно, о чём речь. Кассандра сухо пожимает плечами: — Скоро выясним. Недолго осталось. И понимает, что нужно спросить. Обязательно. Иначе никак. Именно сейчас. В конце концов, не самое страшное, что было сегодня сказано. — Слушай, а теперь… ты ведь возьмёшь пистолет? Пожалуйста. За эти несколько секунд она успевает передумать чёртову уйму мыслей. Но Рапунцель только медленно кивает: — Хорошо. Возьму. — Спасибо, — облегчённо вырывается у Кассандры; пускай и звучит это довольно по-идиотски. — В конце концов… тебя ведь никто не вынуждает его использовать. Рапунцель поднимает голову, щурит глаза, в которых мелькает по крошечной искорке: — Увидим. И её голос похож наконец на свой, и она — похожа наконец на себя. И Кассандра, не выдержав, позволяет себе слабость: подаётся вперёд, поднявшись с табурета, — и обнимает её, порывисто и коротко, и почти что уверена, что в последний раз. И Рапунцель стискивает её рёбра так крепко, что, кажется, подозревает об этом тоже; и отпускают они друг друга — опять — почти одновременно, будто бы мысли прочитав, и очень, очень скоро. А потом рука Рапунцель ныряет куда-то к отвороту плаща, и на одну золотую искру в комнате становится больше. На раскрытой ладони — она протягивает пузырёк с мёдом Кассандре. — Но ты, в таком случае, возьмёшь вот это. Кассандра поднимает на неё взгляд; не то что вопросительный, не то что осуждающий, но… — Слушай, я всё могу понять, конечно. На мне ответственность, и я всегда должна быть начеку, и никому нельзя доверять до конца, и всякое такое. Но знаешь… если выбирать между тобой и Зан Тири — тебе я всё-таки доверяю больше. Разве не королевское рассуждение, нет? Кассандра не находит что возразить. — Спасибо, — в который раз уже повторяет она. И когда берёт пузырёк, на секунду касаясь пальцев Рапунцель, — видит, удивляясь, как не заметила раньше, что теперь, после исцеления, руки у них одинаковые почти — белые, красивые, узкие. Да, у неё самой ладонь чуть побольше, и пальцы длинней и крепче, и кожа кое-где прошита следами от былых сражений, да и не только, — но с чего это должно быть плохо, в конце концов?.. — Спасибо, — говорит она ещё раз, уже сама не зная, за что благодарит. Рапунцель не возражает, когда она медленно, оставляя возможность помешать, поднимается с табурета, кладёт обратно книги и направляется к выходу. Рапунцель сидит, чуточку сгорбясь, глядя в одну точку, и даже не реагирует никак; ей нужно сейчас побыть одной, отчётливо понимает Кассандра — и не то чтобы расстроена этому. Когда она тихо закрывает снаружи дверь, к ней подходит Гектор. — Как ты? — полушёпотом спрашивает он. Кассандра находит его руку, сжимает до побелевших костяшек — как когда-то давным-давно, когда он исцелял её, обжигая кожу живым огнём. Он не меняется в лице совсем, будто и не удивлён, будто и не чувствует боли вовсе. — Ну. Мне хочется сдохнуть, — безразлично выдыхает она. — А. Это нормально, — кивает он. — Проходит со временем. И добавляет одними губами, совсем тихо: — Я надеюсь, во всяком случае.