Плеть, перец и пряность

             До того дня я никогда не задумывалась о том, что Джунко — опасная. Вернее даже не так. Я знала, по её рассказам, что ей лучше не переходить дорогу и не действовать на нервы. Но я воспринимала это как информационный шум — она же любит поговорить о том, какая она великая и ужасная и как с ней опасно связываться. Я уже писала тебе, дневник, что я сравнивала её с крокодилом. Но даже если умом я понимала, что она не совсем адекватная и нормальная, я относилась к этому так же, как мы относимся к предупреждениям на этикетках или инструктажу по безопасности — меня это же не коснётся, верно? Но за нарушением правил следует немедленная расплата. И крокодил, перестав притворяться милым и не пушистым котиком, распахнул пасть и вонзил в меня зубы.       Я не знала, что она со мной собиралась сделать. Я не знала наверняка. Но я точно знала, что мне это не понравится. И где-то в глубине своего сердца я чувствовала, что именно должно было случиться тогда на крыше. И это поднимало во мне невероятно глубокий всепожирающий ужас. Наверное, примерно так же себя чувствуют себя люди, которые осознают, что они в буквальном смысле живут на готовящемся извергнуться вулкане.       Мы — японцы, и нам ли не привыкать к жизни в постоянном риске?.. Но… я испугалась тогда — да, я испугалась её, мой дневник. Я думала, что если когда-нибудь дойдёт до чего-то такого — я смогу ей дать отпор, смогу применить айкидо — был у меня такой пацанский период в жизни. Я думала, что смогу оказаться умнее, сильнее и хитрее, чем она. Но по итогу…       Она мечтательно улыбается — казалось бы, яркая красивая улыбка, которую можно поместить на обложку журнала и написать сверху что-то навроде «Звезда поколения». Честные голубые глаза — глубокие, точно море, пушистые розово-блондинистые волосы, идущие вниз как шерстяные волны. И этот контраст чёрного верха и белого низа — что-то женственное и что-то мужское. Не ангел — но нечто невероятно прекрасное, чарующее, как нимфа. И только голос — всё такой же сладкий и приятный, но который произносит роковое:       — Я уже нажала на курок.       И весь её образ медленно окрашивается кровью.       Оглядываясь назад, это та разница, которая всегда проходила между мной и Джунко. Она нажала на курок — она попробовала множество вещей, не всегда одобряемых обществом, не всегда полезных для здоровья, зачастую травматичных и…       Её инстинкт выживания превосходил мой. Там, где я могла только скрипеть зубами и сдерживать злость, она видела возможность. Там, где я беспомощно ловила воздух ртом, она седлала волну и стояла лицом к лицу перед опасностью. Там, где я безнадёжно плакала в подушку от несправедливости мира, она брала в руки кольт и возвращала равновесие обратно.       Зачем я ей нужна, мой дневник? — этот вопрос в тот день в моей голове крутился снова и снова, и снова, и снова. В моей голове мелькали вспышки — обрывки наших разговоров с ней.       Я вспоминала её — такую разную Джунко.       Она прикасается рукой к подбородку и тянет на себя, заставляя повернуть голову и заглянуть в глубокое голубое море.       — Чем тебя купили, Нииджима Макото? Почему твоё сердечко, которое болит от несправедливости, не вступится за обиженных? Почему твой внутренний герой бездействует, пока творятся такие чёрные дела?       Как тогда, когда она впервые разлила по моей душе яд.       Шаги становятся ближе. Она наклоняется, ехидно улыбаясь.       — Ты ведь понимаешь, что я эгоистка, которая заботится только о себе и своих желаниях?       Как тогда, когда она попросила Мукуро убить себя.       Она фыркает и недовольно кривит лицо.       — Вот и я не люблю, когда на моих друзей наезжают.       Как тогда, когда она походя назвала меня другом.       — И на кого ты тогда охотишься, если ты хищник, как ты говоришь, Джунко?       Некоторое время она молчит, затягиваясь сигаретой. В полутьме салона её лицо зловеще подсвечивается маленьким огоньком.       — На людей, разумеется.       Как тогда, когда она сказала что-то по-настоящему зловещее.       — Ты заслужила моё уважение, Макото. Я всё ещё недовольна, что ты не отправила смазливое личико в ад, и я пиздец как зла…       Она наклоняется вперёд и обнажает дёсны. Её голос звучит низко и зловеще.       —…что ты меня выставила дурой перед ними и Мишимой. Но знаешь, — её губы расходятся в улыбке. — Мне это нравится. Как удар плетью — сначала он рассекает воздух, а потом кожа резко начинает гореть. Это больно. Но и приятно.       Как тогда, когда она не согласилась, но приняла моё решение о помиловании Амамии Рена.       Переходя дорогу, она протягивает:       — Да. Типа, есть столько разных причин, почему я считаю тебя милой, что я даже не знаю, с чего начать.       Как тогда, когда назвала милой — искренне, и даже как-то повседневно.       — А особенно эти алые глаза, да. Ты знаешь… — она мечтательно прикрывает веки. — Они мне чем-то напоминают застывшее кровавое пламя. И когда я в них смотрю…       Она похотливо облизывает губы. Переходит на шёпот:       — Я хочу раствориться в них без остатка.       Как тогда, когда она сделала комплимент моим глазам — в своём стиле, извращённо, но… приятно. Приятно, очень.       — Я не хочу тебя трахнуть. Я хочу, чтобы ты стала моим холстом, на котором я нарисую мою лучшую картину. Я хочу запачкать тебя брызгами краски, оголтело водить кистью, снова и снова, и снова, и снова…       Как тогда, когда призналась, что хочет от меня чего большего, чем просто… секс.       И я вспоминала её — бездушного демона, чьи синие глаза, казалось, хотели поглотить мою душу. Какая из этих Джунко настоящая?.. Какой из них мне верить?..       Пока я бежала от школы, ехала на метро, а потом, не раздеваясь, рухнула в кровать, меня душили слёзы. Я плакала — если бы могла. Но я не могла и по итогу… я просто безмолвно кричала в глубинах своего разума, пытаясь куда-то деться от этой невыносимой боли, ужаса и предательства.       Я завидовала Сае тогда, мой дневник. Мне хотелось стать как она: всегда мудрой, знающей, понимающей, как ей поступить и способной отсечь чувства ради победы справедливости. Мне было больно — больно глубоко в сердце. Казалось, всё моё существо скрючило напополам. Я рыдала — дома я могла не сдерживать себя, уткнувшись в подушку. Я вопила, стенала и силой вжимала ногти в пол — я хотела сорвать их и ощутить боль, чтобы эта боль заглушила ту, которая бушевала внутри. Я была готова на всё — лишь бы не чувствовать это опустошение.       Униженная, испуганная, растерянная, отчаявшаяся, и, попросту истощённая каждодневной битвой, я выключилась, сама того не заметив.              Её сердце медленно пропускает удар.       2016 год, май, третье число, вторник       Это похоже на вылупление яйца. Сначала оно как будто бы вздрагивает, даже подпрыгивает. Потом на его гладкой поверхности появляется одна маленькая трещина. Затем ещё. Ещё. И внезапно целый участок поверхности проваливается внутрь, как от землетрясения. И потом на свет выглядывает жёлтое пуховое нечто, которое издаёт свой первый писк.       Дыхание учащается. Инстинктивно её рука хватается за сердце, которое просто кольнуло — легонько, почти незаметно. Но она знает — она знает, что это первые признаки того, что скоро эта плотина рухнет. Скоро её сознание — сонное и утомлённое — захлынет опустошение. Её битва, её внутренняя война, закончившись всего на мгновения — на мучительно долгие мгновения — вернётся снова. Её личные демоны вновь будут терзать и мучить её, напоминая о произошедшем.       Она хочет — она мучительно хочет, чтобы этого не случилось. Она молится — она молится всем богам, каких только знает, она просит о пощаде, о том, чтобы эта маленькая передышка — маленькая, но большая передышка — никогда не заканчивалась. Чтобы это мгновение неги и покоя никуда не делось, а осталось с ней чуть-чуть, ещё чуть-чуть подольше…       Но потом слышен треск. Его нет на самом деле, это галлюцинация: это всего лишь что-то, что происходит в её разворошённой войной голове. И потом эта плотина, скорлупа… на её тихий, мирный, залитый предрассветный солнцем город медленно летят бомбы с сотни и тысячи самолётов, нависших над ней точно бы саранча. И вот уже маленькие кирпичные домики, старые особняки, остатки былой старины, современные многоэтажки — всё это покрывается фейерверком из снарядов.       Её скрючивает напополам, её буквально выворачивает наизнанку, её тошнит, она задыхается, она…       Она медленно открывает глаза. Глаза, полные самой искренней и всеобъемлющей ненависти. В полутьме помещения они кажутся двумя горящими огоньками газовой плитки.       Боль медленно отступает — у неё ещё достаточно времени, прежде чем её вулкан пробудится снова.       Она снова жива. По её венам снова течёт обжигающе тёплая ненависть. Как лягушка, которая превратилась в ледышку, а теперь постепенно оттаивает и разогревается. В ней ещё достаточно льда — пурга не утихла и пытается снова заморозить в ней жизнь. Но она сильнее этого — она сильнее своего тела и разума.       На тумбе стоит бутылка воды, кружка и пачка сигарет с зажигалкой.       Она ощущает прилив любви и благодарности — совершенно искренний, понимая, кто о ней позаботился. Она начинает с воды — игнорирует ёмкость и просто жадно пьёт живительную влагу. Проводит рукой по своему телу — кажется, она жутко вспотела. С учётом того, что спала она в одежде… Мдя, кто-то будет опять ворчать и работать утюгом. Подушка вообще превратилась в одно мокрое вонючее пятно, точно кто-то насссал на неё.       Рядом с ней шевелится одеяло — она лениво поворачивает голову. Из-под него торчит только чёрная макушка. В её груди шевелится нежность — довольно редкое для неё чувство. Она наклоняется к спящей сестре, аккуратно кладёт руку поверх одеяла и вжимается носом к ней в волосы. Вдыхает пряный аромат, затем аккуратно целует макушку. Свободной рукой проводит по голове.       — Спасибо тебе, сестра.       Она говорит практически одними губами, обжигая их обеих дыханием. Кажется, она всё же беспокоит спящую: та морщится, затем немного меняет позу, поджав под себя ногу. Она хмыкает и выпрямляется. Вытаскивает одну сигарету из коробка, берёт зажигалку, но не запаливает. Она ведь обещала не дымить в помещении, хех?       Она привычно забирается с ногами на подоконник и делает щель, в которую и засовывает лицо. Снаружи тянет сыростью и холодом. Правда, она едва ли обращает на это внимание — тело ощущается сложно, точно бы чужое. Движения плавные и заторможенные.       Некоторое время она молча курит, вглядываясь в пейзаж шумного ночного города. Боль легче — не потому, что она на самом деле стала легче, но потому, что ты к ней привыкаешь, как к ноющей мигрени. Поначалу она тяготит тебя своей невыносимостью и буквально гнёт к земле, но когда первый вал сходит, ты понимаешь, что жизнь продолжается. И что эта боль — не конец света. Она вдыхает дым, смешанным с ночным воздухом — это опьяняет. Но на фоне того коктейля, который растворён в её крови, это всего лишь маленькая капля в море.       Курение расслабляет. Не потому, что оно на самом деле расслабляет. Но это скорее как ритуал или молитва — хотя в них нет никакой практической пользы (только вред, как в случае с сигаретами), по какой-то причине они даруют невероятный душевный покой. Внезапно она ловит себя на мысли, что хочет помолиться. Она думала, что уже давно покончила со своей христианской стороной жизни, но, видимо, это пустило корни в глубине сознания. Даже если ты вырубишь ствол и выкорчуешь пень, корни останутся. И есть шанс, что они снова вернутся молодой порослью.       Она запускает руку в лифчик и достаёт потёртый крест на цепочке. Носить его так, кстати, неудобно: норовит царапнуть кожу в чувствительном месте. Хотя когда торчащий сосок трётся об металл — это по-своему прикольно. Если что-то и можно назвать её амулетом — вот она, эта маленькая дрянная вещица.       Она кладет сигарету в щель — будет заместо курительной палочки. Подносит крестик к губам и прикрывает глаза. Медленно воскрешает в своей памяти молитву — самую простую и базовую молитву, какая только есть.       — Отче наш, — произносят её губы.       Она делает паузу, прокручивая в голове своей же голос — он звучит как-то иначе, нежели обычно. В нём есть что-то, как говорят по-английски, solemn — комбинация мрачности, торжественности и эпичности, будто бы епископ в рясе читает псалтырь.       — И если ты есть в небесах…       Она замирает. Кажется, она перевирает слова, да? Её губ касается улыбка — так даже лучше.       — Да святится имя твое, да пребудет царствие твое и да будет воля твоя как на земле, так и на небе.       Чем больше она говорит, тем больше и сильнее она вспоминает — как будто бы проектор в кинозале, который разогревается, прогоняя кадры плёнки.       — Хлеб наш насущный дай нам днесь, и прости нам долги наши, так же как и мы прощаем должников наших.       Как назло, в голове всплывают имена тех множества гондонов, с которых надо стрясти их деньги — её мысли та ещё помойка, да? Однако, ради молитвы она пытается простить их — хотя бы в своём сердце.       Для всего остального есть сестра, которая ничего и никому не забывает.       — И да не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.       Она наматывает цепочку вокруг пальцев левой руки и сжимает крестик сильнее — почему-то он, такой маленький и невесомый, кажется для неё сейчас неподъёмной ношей — рука дрожит, норовя выронить.       — И да будет царствие твое, и сила, и слава, и во веки веков.       Она касается лба, живота, левого и правого плеча раскрытой ладонью правой руки.       — Амен.       Никотиновая палочка осыпается горсткой пепла. Тянет выкурить новую — она сдерживается, заместо того ещё раз напоследок нежно целует крест и прячет его обратно. Потягивается и расправляет волосы. Похоже, у неё будет длинная ночь — она крепко так выспалась от таблеток, хотя по-прежнему сонливо. Она не думала о том, как она будет завтра выбираться из того, во что она влезла сегодня — как раз настало подходящее время. Прекрасная белая тёмная ночь.       Она достаёт чемодан со швейной машинкой из-под кровати. Раскрывает его, начинает раскладывать на длинном столе-верстаке. Удивительно, но если они в чём и похожи с сестрой — они обе любят за ним поработать. Каждая на свой лад, разумеется — смазывать ножи маслом и закручивать гайки? Прочищать от нагара стволы (Эри бы оценила, да) и в очередной раз дрочить на обвесы? Увольте. А вот поработать с иглой, нитками и тканями…       Она включает настольную лампу, морщится от света, затем начинает шуровать по ящикам, задумчиво прочёсывая гребнем сознания мысли. Она что-то хочет сделать — но она не до конца уверена, что. Это вдохновение, инсайт. Как будто бы кто-то невидимый повелел ей сесть за шитьё.       Интересно, какое это имеет отношение к Макото, если она вспоминала о ней? Однако, её голова слишком тяжела, чтобы думать на сто шагов вперёд, и она просто доверяется инстинктам, вытаскивая разные принадлежности из ящиков. И когда в её руку попадается мешочек с набивкой, она замирает. В её голове зажигается лампочка — перегоревшая лампочка, с учётом лекарств. Но даже такой скоротечной вспышки хватает, чтобы ухватить суть плана — пока ещё только в зачаточном состоянии, но…       Она снова отдаётся рукам и инстинктам, начиная работу. Напоследок бросает взгляд на сестру — та, как обычно, спит беспробудным сном. На самом деле, она умеет делать это и очень чутко. Но на их территории — в их маленьком логове зла — она позволяет своим инстинктам притупиться.       И она ценит это доверие, бля.       Она втыкает вилку в розетку и начинает жужжать швейной машинкой. Вжух-вжух-вжух, вжух-вжух-вжух…              Она слышит назойливое жужжание над ухом. Она морщится, но не торопится просыпаться — может быть, если подождать, оно уйдёт само? Вставать так не хочется — она даже не уверена, почему — её сознание ещё не успело пробудиться в достаточной мере для какой-то когнитивной деятельности, и тело сопротивляется попыткам поднять его раньше срока.       Жужжание становится ближе и сильнее, теперь оно звучит где-то над ухом. Она стонет-мычит что-то невнятное, прежде чем ощущает прикосновение — чьё-то холодное прикосновение к себе.       Она резко раскрывает глаза и дёргается, пытаясь как-то защитить себя.       — Макото. Макото!       Она мотает головой и сонно щурит глаза, пытаясь увидеть хоть что-то — вернее, её глаза воспринимают какой-то визуальный образ, но тот упорно не обрабатывается мозгом.       — Макото, что случилось?       Наконец, все части медленно встают на место: перед ней стоит Сае. Одетая строго и в чёрное, она смотрится устало.       — Сестра?..       Она трёт глаза — это немного помогает проснуться. Разминает тело — рука затекла и теперь ватная. Она вяло двигает ей, ощущая противную пружинность — в такие моменты конечность перестаёт ощущаться как часть продолжение тебя и будто бы обретает маленькую, но независимость. Иллюзорную, но надоедливую. С пружиной сравнение возникло потому, что если постучать по ней, она отдаётся вибрацией.       — Я собираюсь уходить.       Сае буравит её строгим взглядом — как будто бы она в чём-то провинилась, только вот непонятно, в чём именно.       — Да, конечно? — хрипло произносит она.       Сае выпрямляется и складывает руки на груди. Топает ногой.       — Макото, у тебя что-то случилось?       Напоминание о вчера отдаётся ноющей болью — она даже не уверена какая часть её тела болит. Кажется, у неё синяки — надо будет потом проверить.       — Нет, а что?       Сае хмурится, смотря на неё с большей долей недоверия.       — Точно?       Она моргает, не понимая причины такой настороженности и тупо смотрит на сестру. Та наконец вздыхает.       — Макото, ты уснула прямо в школьной форме, без одеяла, в очень… — она делает небольшую заминку, — своеобразной позе. Если тебя интересует, почему твоя сестра так беспокоится.       Больше всего на свете ей сейчас хочется, чтобы её оставили в покое. А ещё лучше — дали отоспаться. Кроме того, они вроде как ещё не помирились с той самой ссоры (пощёчины) в прошлый четверг. Она сонно хмурится, но молчит, поджав губы. Сае вздыхает.       — Макото, прекрати дуться, твоя сестра тебе не враг. Я понимаю… — она опускает взгляд. — Что, возможно, я погорячилась тогда… — шумно выдыхает и снова смотрит в глаза. — Но я сделала это для твоего блага.       В голосе сестры звучит извинение. Попытка — очень неумелая, робкая и даже слегка как одолжение. Но последняя фраза — «ради твоего блага» вызывает в ней злость. В её жизни слишком много вещей, особенно неприятных, делаются ради её блага.       — А я тебя просила, сестра?       Она с вызовом смотрит Сае в глаза немигающим взглядом. Та кривит лицо.       — Макото, вот в кого ты такая упрямая, а?       — В тебя.       Некоторое время они играют в гляделки. Внезапно их противостояние нарушает смех. Сае смеётся, прикрыв глаза. Она выглядит одинаково весёлой (нездорово весёлой) и грустной — как будто бы этим смехом она признаёт поражение в их маленьком поединке. Сестра наклоняется и лохматит ей волосы — она скидывает с себя её руку, мотнув головой.       — Я не лучший пример для подражания, Макото. Правда.       Сае присаживается рядом, с края футона, при этом до её уха доносится бормотание-ворчание на тему коленей. Она приземляет пятую точку. Теперь они на одном уровне.       — Я ужасный человек, Макото, — её губы трогает кривая улыбка. — И тебе точно не стоит копировать меня и мои привычки.       — Тогда кого мне копировать, сестра?       — Никого, — она пожала плечами. — Просто будь сама собой.       — А если я — такая?       Сае морщится.       — И от кого ты набралась этого, Макото?       К её горлу подступает ком — она знает, кто обнажил её внутренний протест но и, по иронии же, сейчас воспоминание об этом человеке вызывает наибольшую незримую бурю.       — Может быть, я просто повзрослела, Сае?       Сестра подаётся вперёд и изучающе смотрит на неё, точно бы пытаясь найти подтверждения этих слов. Улыбается и качает головой.       — Нет, Макото. Не скажи, — она кивает на неё. — Да, не спорю, ты выросла в прекрасную девушку. Я… — она отводит взгляд и краснее. — Знаешь, я иногда люблю похвастаться перед коллегами, говоря о том, какая у меня ответственная младшая сестра.       Её сердце отсчитывает удар. Другой. Её рот медленно приоткрывается.       — Я…       — Я знаю, что я тебе этого никогда не говорила, — Сае усмехается, затем тянет руку и приглаживает волосы. — Просто потому, что боялась.       — Бо… ялась?       Сестра кивает.       — Знаешь, когда папы не стало, — её голос дрогнул. — Я очень боялась. Я боялась, что я осталась одна, что я… что я не справлюсь. С тобой, с нашей жизнью, со всем.       Сае складывает пальцы в замок и нервно перебирает ими.       — И я боялась, что не смогу вырастить из тебя достойного человека. Я ведь была тогда такой наивной и глупой, — она смеётся. — Когда вспоминаю, мне всегда хочется провалиться со стыда. Но знаешь, когда ты сказала, что стала лучшей в школе, стала президентом студсовета, стала… — Сае поджимает губы и некоторое время молчит.       Она сглатывает.       — Стала?..       — Достигла чего-то. И я правда в тот момент гордилась тобой, Макото.       Против воли она чувствует, что её глаза щиплют слёзы. Сае вздыхает, глядя на неё. Достаёт телефон и что-то проверяет в нём, быстро прячет обратно во внутренний кармашек.       — Вот смотри, чем я занимаюсь вместо того, чтобы идти на работу. Возможно ты права, Макото, — Сае грустно улыбается. — Я просто бессовестная карьеристка, раз говоря с тобой, думаю о том, что надо побыстрее закончить и бежать. Я безнадёжна, да?       Она хочет сказать, что да, более чем, но сдерживается — она не хочет рушить диалог, который между ними впервые наладился за… она даже не помнит, сколько именно лет. Её сердце колет обидой — она хотела услышать эту похвалу и именно так, хотя бы в самом скромном виде, но тогда, когда у неё всё получилось. А не сейчас, как будто бы по скидке в секонде.       — И поэтому я не заметила, как моя сестра перешла в бунтарскую фазу.       Она моргает. Бунтарскую… фазу? Заметив вопрос в её глазах, Сае снова кивает.       — Да. Ну, знаешь, когда подростки начинают идти против правил и авторитетов. У меня тоже было что-то такое.       Она раскрывает рот, потому что хочет возразить, но сестра кладёт ей палец на губы.       — И хорошо. Я попробую принять это, Макото. Я всё ещё не согласна с твоим поведением, но допустим.       Сае, кряхтя, медленно встаёт на ноги и выпрямляется.       — В истории с Шуджином мы ошиблись обе, Макото. Так пойдёт? — Сае склоняет голову набок.       Нехотя она кивает — она всё ещё не согласна, но она принимает эту неуклюжую попытку помириться. Впрочем, хотя она и понимает, что Сае делает это неумело, она так же осознаёт, что сама она в похожей ситуации говорила бы ту ещё сбивчивую чепуху — они, всё-таки, сёстры, пусть между ними и пролегает пропасть возраста.       — Мне пора бежать, Макото.       Она сонно кивает.       — Да, сестра.       — Но перед тем как я пойду, — Сае очень серьёзно смотрит на неё. Сглатывает. — В вашей школе ведь есть первогодка, Эношима Джунко, верно?       Она замирает, ощущая что-то холодное в районе лопаток. Заторможенно кивает.       — Да?       — Держись от неё подальше, Макото. Ради меня.       — А?       Она моргает.       — Сестра?       Та набирает воздуха, точно собираясь что-то сказать. Затем, передумав, выдыхает. Снова вдыхает, выдыхает. Цикл повторяется несколько раз — что для Сае нехарактерно. Наконец, она мотает головой.       — Ради твоей безопасности и моего спокойствия, Макото. Ни в коем случае не позволяй ей к тебе приблизиться.       — А…       — Я опаздываю.       Сае идёт в сторону двери.       — Я закупилась вчера в комбини, так что в холодильнике есть чем позавтракать и пообедать. Постирай бельё и прибери квартиру, ладно? — в дверном косяке Сае оборачивается и кидает ей беглый взгляд напоследок. — Разденься только, если обратно ляжешь. Я тебе люблю. Пока.       — Всего доброго… — поражённо произносит она, глядя ей вслед.       Слышны торопливые хлопки дверей, потом входной.       —...сестра.       Она бухается головой на подушку. Сон, если какой и был, окончательно и бесповоротно испорчен. Она шумно дышит, прикрыв глаза.              Когда я закрываю глаза, пытаясь вспомнить какой-либо ещё день, когда я ощущала себя настолько разбитой, мне неизменно лезет в голову смерть отца — это то, что раздробило меня на множество мелких частей, многие из которых так и остались утеряны. И лишь некоторые из них я смогла как-то собрать воедино в новую себя.       Мне кажется, моя одержимость правилами, порядком и справедливостью берёт начало в этом событии — до этого я была… сорванцом, хех. Папина дочка, пацанка, немного хулиганка — отец часто любил говорить, что во мне очень сильна его кровь. Я до сих пор не понимаю, что он имел в виду — но эти слова всегда подбадривали меня долго после дня его смерти.       Первый год был самый сложный. Я мало спала, недоедала, училась из рук вон плохо. Словно бы в моей душе погасили солнце — до этого я и не замечала, насколько сильно присутствие папы согревало меня и давало силы жить. А теперь его не стало. Человек, который был центром моей маленькой детской вселенной, вместе с врединой Сае, внезапно исчез. И эта боль сравнима с тем, словно бы у тебя вырвали кусок сердца из тела — ты всё ещё дышишь, кровь всё ещё течёт по твоим венам, мир продолжает движение, но в тебе что-то сломалось. Что-то глубоко внутри сломалось, и теперь словно бы весь мир вокруг, большой и удивительный, потерял вкус.       Я помню, когда хоронили отца, я позавтракала яблоком — небольшое спелое красное яблоко, которые он купил на нас всех пару дней до инцидента. Это было последнее. Мне они очень понравились — сладкие, с небольшой кислинкой, я с большим удовольствием сгрызла все, кроме этого. Я оставила его папе или сестре — Сае всегда ворчала, чтобы я не ела всё сама, а хотя бы немного делилась с окружающими.       И вот то последнее яблоко, которое я съела, чтобы хоть как-то набить желудок, не имело вкуса. Мне казалось, я жевала что-то резиновое, влажное, довольно противное — меня чуть не стошнило.       Тот год, день смерти отца, недели после попытки самоубийства Сузуи Шихо и даже утро после того, как на меня напала Джунко — все они ощущались как то самое безвкусное яблоко. Я бы даже сказала, большая часть моей подростковой жизни была на вкус именно такой.       Когда Сае ушла, я ещё долго лежала, уткнувшись носом в подушку — я редко убираю футон внутрь шкафа. Мне нравится, когда я могу в любой момент лечь на кровать. Конечно, у нас есть общий диван в гостиной, но он именно что общий, а не мой конкретно. И эта маленькая комната, которую я выбрала сама, когда мы переезжали в эту квартиру — я ценила её больше всего остального. Мой маленький личный уголок, где я могу побыть сама собой.       Ближе к полудню я всё-таки нашла в себе силы подняться. Есть не хотелось совершенно — вместо этого я взяла пылесос и занялась уборкой, раз Сае попросила. Ну и плюс, это неплохо отвлекало голову, которая сходила с ума от самых разных мыслей. Это напоминало надоедливый шум — с той лишь разницей, что источник находился внутри меня самой и от него было невозможно сбежать.       Шум пылесоса наполняет гостиную. Она лениво водит шлангом, собирая грязь и пыль, а заодно и делая мини-влажную уборку — аппарат позволяет.       Мне хотелось спать, мне хотелось просто лечь и умереть, настолько невыносимо свербили мысли в моей голове. Джунко… она ведь одна из немногих, кого я могу назвать своим другом, как бы это дико не звучало. Почему-то она приметила странную девушку из студсовета и решила во чтобы то ни стало с ней задружиться…       Или это то, во что я так наивно верила. Она ведь говорила, не раз, почти не таясь, что её во мне интересует… что?       Она подносит руку к голове. Кажется, ей мерещится звон. Она наклоняется, отключает пылесос и вслушивается — вполне возможно, это домофон. Или даже дверь, но это маловероятно, у Сае есть ключ, а больше и некому.       Тишина. Когда она уже вздыхает и ворчит что-то себе под нос про то, что надо высыпаться, до её уха снова доносится звон. Это точно не домофон. Дверь? Возможно, кто-то из соседей или коммунальные службы?       Она успела переодеться, последовав совету Сае — сейчас на ней короткие серые шортики и чёрная майка, немного пацанская на вид. Ободок она вынула из волос и отложила в комнате, так что на её голове сейчас то ещё гнездо.       Она подходит к прихожей и спускается по ступеньке.       — Да? — говорит она, прежде чем заглядывает в глазок.       Перед её дверью стоит некто с натянутым на лицо капюшоном, в сиреневом худи и паре чёрно-серых джинс. Наружу торчали только до боли знакомые блондинистые пряди.       Сначала я подумала, что вижу Анн — знакомые элементы и стиль, только вот уже спустя пару секунд я ощутила ужас и ворох мурашек по телу — худо-бедно, но я всё-таки могу отличить Джунко от её как бы близняшки — хотя это всё равно бесит, особенно если они сделали схожие причёски или, как сейчас, оделись более-менее одинаково.       Она делает шаг назад. Тихий, чтобы её не могли услышать. Даже если она не знает, как Джунко (а кто ещё это может быть?) здесь оказалась, она… она вообще не горит желанием с ней встречаться, разговаривать, а тем паче — открывать двери. Она поднимается по ступеньке.       Снаружи доносится шумный выдох.       — Ты здесь, Макото?       Она вздрагивает и замирает на месте, пытается, но пол под её ногами издаёт отчётливый громкий скрип.       — Здесь, значит.       Голос Джунко звучит довольно хрипло и устало — в нём нету привычной весёлости и самодовольства. Вероятно, так говорят люди в конце тяжёлого рабочего дня. Но ей на это сейчас всё равно — она сейчас как дети, которые играют в пятнашки с о́ни — только вот почему-то вместо азарта и ярости она чувствует подступающий к горлу ужас. Ей страшно даже лишний раз пошевелиться.       — Ты там, да?       Новый выдох. Снаружи слышны какие-то шорохи. Она сглатывает — у неё создаётся впечатление, что сейчас к ней будут скрестись, как будто бы в каких-нибудь фильмах ужасов. Разумеется, этого не происходит и вскоре всё затихает.       Она затаивает дыхание, после чего медленно на цыпочках подходит к глазку, стараясь не скрипеть. Вглядывается. Никого? Она поджимает губу, затем подносит ухо к двери. Вслушивается.       — Я сильно тебя вчера напугала, да?       Она чуть ли не взвизгивает, резко дёргается назад, запинается, после чего грохается на пятую точку. Больно. Она шипит, потирая возле места удара.       — Напугала, да.       Голос звучит довольно близко, пусть и приглушённо — кажется, Джунко прислонилась спиной то ли к двери, то ли рядом с ней, как раз в слепой зоне глазка.       — Ты поаккуратней, кстати, ступенька.       Её так и подмывает прорычать в ответ «И без тебя всё знаю», но она вовремя прикусывает язык — она всё ещё не хочет разговаривать с Джунко, особенно в свете произошедшего. Она думает о том, чтобы ретироваться в комнату — возможно, гяру надоест сидеть и она выметется отсюда сама.       — Я знаю, Макото, — смешок. — Какие-либо оправдания бесполезны, да?       В голосе Джунко слышно что-то шальное — как будто она не в себе или, возможно даже, напилась. И в это она готова поверить — тем меньше причин общаться с этой пьяницей, если это так, разумеется.       — Прости меня, Макото.       Когда она собирается подниматься и уходить, это внезапное «прости» застигает её врасплох. Прости? Прости? Прости?! Она набирает воздуха в грудь, чтобы высказать всё, о чём она думает, но опять сдерживается — Джунко наверняка сейчас попросту провоцирует её на реакцию, чтобы они вступили в беседу, а потом…       А потом может случиться что угодно. Например — она откроет дверь и впустит этого монстра к себе в квартиру.       Слышен вздох.       — Хотя, конечно, за то, что я вчера учудила — это дерьмовое извинение, да?       Она думает о том, что ещё какое. Она понимает, что, вероятно, это ровно то, что хочет Джунко, но она решает молча посидеть и послушать — минут пять, не больше. Если та начнёт ей угрожать или делать что-то противозаконное, она вызовет полицию.       Можно сказать, это дань уважения тому, что Джунко была ей другом всё это время. Да и банально интересно — как она попробует оправдаться?       — Типа, приставить к горлу нож, а потом посмеяться и сделать вид, что это шутка — такое себе, верно?       У неё дёргается бровь. Учитывая некоторое их совместное прошлое, Джунко ровно так и сделала — и не сказать, что она её простила за тот эпизод, хотя, конечно, она приняла его как должное. Вероятно, зря.       — И да, я знаю, какая я сучка, невыносимая и отвратительная. В конце концов, не первый день с собой живу.       Она в который раз сдерживается, чтобы не согласиться — кажется, их маленькая игра в «кто кого спровоцирует первым» начинает её забавлять. Но этого всё ещё недостаточно, чтобы откинуть обиду и былое.       — Но вчера я сделала кое-что, чего не должна была… — вздох. — Знаешь, ты тоже сучка, Макото. Маленькая охуевшая сучка.       Она давится воздухом и закашливается — такого она точно не ожидала, и теперь её не на шутку захлестнуло возмущением.       Слышен смех.       — Да. Ты моя маленькая любимая охуевшая сучка.       Она разрывается между желанием раскрыть дверь и треснуть в самодовольную рожу Джунко, наорать на неё сквозь и гордо удалиться в закат или просто молчаливо стерпеть и уйти в комнату, чтобы продолжить уборку.       Смех резко обрывается.       — И говоря «любимая», Макото, я нисколько не преувеличиваю — даже Муку заметила, что рядом с тобой я сама не своя. А Муку, Макото… — пауза. Шумный выдох. — Она что-то в этой жизни понимает. Ну или если не в жизни — хотя бы во мне.       — Любимая груша для битья? — глухо и раздраженно произносит она, осознавая, что Джунко своего добилась.       Однако их слишком многое связывает, особенно в школе, особенно учитывая их разговор с Ушимару — если и есть подходящий момент, чтобы прояснить отношения и оборвать концы — вот он.       На краю сознания у неё проносится мысль о том, что из всех возможных вариантов поговорить Джунко выбрала почему-то именно этот, а не попыталась позвонить ей или написать. Более того — откуда эта чёртова гяру знает, где она живёт?       Снаружи доносятся смешки.       — Не буду отрицать. С тобой прикольно, — пауза. — Типа, ты меня не боишься. А если и боишься, то всё равно стараешься сделать всё, чтобы поставить меня на место и доказать, что ты здесь главная.       У неё дёргается лицо.       — Мне приятно, что вы обо мне такого высокого мнения, Эношима-сан, — яд в её голосе не услышал бы только глухой. — Приятно быть вашей игрушкой, знаете ли.       Новые смешки.       — Рисковая ты, Нииджима-сан. Остальные бы после вчерашнего угрожали мне полицией, требовали, чтобы я выметалась вон. А ты? Даже находишь в себе наглость мне хамить.       Она замирает. До того, как Джунко не обратила на это внимание, она даже не задумывалась, что да — она действительно зачем-то… поддерживает эту игру?.. Она закусывает губу. То, что Джунко сейчас ей манипулирует, добиваясь ей чего-то одного ведомого — к гадалке не ходи. Но то, что она добровольно и по своей воле провоцирует гяру…       Она ощущает головную боль и сдерживается, чтобы не застонать. Почему с чёртовой Джунко всё так сложно, а?!       — Поняла теперь, да? — хмыканье. — А я скажу тебе даже почему. Потому что тебе это нравится.       Она бы хотела возразить, но вспоминая, как она хамила Сае, как нарочно тыкала в больное место для Джунко… что с ней не так, ками-сама?       — Можешь верить, можешь нет, но тогда, когда я впервые увидела тебя на сцене… — слышно громкое дыхание. — Я ощутила это. Знаешь, ты как будто маленький и очень злой дракончик, Макото.       Ей снова хочется треснуть Джунко — та опять вроде и сказала правду, но соглашаться вот вообше не тянет.       — Очень злая, острая на язык, агрессивная. Именно такой я увидела тогда тебя, Макото. И когда я представила кого-то навроде тебя в своих объятиях…       Томный вздох.       — Я нереально кончила.       Она чувствует, что её щёки алеют. Если до этого она думала ретироваться просто для того, чтобы показать свою обиду, то теперь хотя бы ради того, чтобы не слушать эти пошлые подробности.       — Я говорила тебе, Макото. Меня заводит то, что ты со мной делаешь. Нереально заводит.       Она шумно выдыхает и оскаливается.       — Не думала, что вы мазохистка, Эношима-сан.       Снаружи доносится взрыв хохота.       — Я же говорю, что ты сучка!       Почему-то именно сейчас ей хочется с этим согласиться. Против воли она ощущает, что ухмыляется.       — Но именно поэтому, Макото.       Что-то в голосе Джунко заставляет её замереть и сделать серьёзное лицо — они не видят друг друга, да, слышны только их голоса, разделённые перегородкой двери. Но в этом есть что-то особенное — что-то, чего больше никогда может не повториться. Она подаётся вперёд и прислоняет ухо к двери. Внезапно она слышит сердцебиение. Чёткое, частое. И она даже не уверена, чьё. Джунко, кажется, тяжело и прерывисто дышит на той стороне.       — Прости меня. Вчера… — сглатывает. — Я не должна была делать то, что делала вчера. Именно потому, Макото, что я хочу… — пауза.       Джунко снова сглатывает — кажется, она чуть ли не давится. Кажется… она плачет?       — Чтобы то, что случается между мужчиной и женщиной. Ну и между сучками, вроде нас, — смешок. — Случилось только по нашему с тобой согласию, Макото. Это моя клятва.       Она грустно улыбается. Клятва. Клятва от кого-нибудь, навроде Джунко?       — Ты ведь опять врёшь, да?       Она садится спиной к двери. Она знает, что с той стороны сидит вторая девушка — та самая блондинка, из-за которой в её жизни всё идёт не так, как должно. И она даже не знает, хорошо это или плохо — она одинаково ненавидит как свою новую жизнь, так и свою постылую безвкусную старую.       — Сегодня ты говоришь одно, завтра у тебя другое, послезавтра третье. Что может значить клятва от кого-то навроде тебя, Джунко?       Снаружи слышен смех.       — Твоя правда, Макото. Будь я на твоём месте — я бы уже давно послала нахуй лживую двуличную мразь навроде себя. Знаешь, я даже удивляюсь, как ты меня терпишь.       — Я тоже, Джунко.       Действительно — почему она терпит кого-то навроде этой несносной хулиганки? Почему даже после того, что случилось вчера, она всё ещё даёт ей шанс?.. Хотя, кажется, Джунко дала ей подсказку, верно?       — Наверное это потому, что я тоже двуличная лицемерная мразь, которая ставит статус и благополучие выше своих идеалов.       — Макото? — в голосе гяру слышно неподдельное удивление.       — А ещё наверное потому, что я действительно сучка — раз мне нравится общаться с кем-то навроде тебя.       Она смотрит на свои ногти. На свои обыкновенные розовые ногти — почему-то сейчас это всё, что волнует её.       — Я бы правда хотела, чтобы то, что случилось на крыше, оказалось всего лишь сном, Джунко.       — Я тоже.       Они молчат, сидя по разные стороны двери.       — Ты ведь не можешь это контролировать? — она озвучивает догадку, которая пришла ей с утра.       Хмыканье.       — Не всегда.       — И часто у тебя такое бывает?       — Лучше не спрашивай, Макото.       — Ясно.       Мне кажется, тогда я отчётливо ощутила, что этот момент — моё прощание с ней. Подобно тому, как нас разделяла эта дверь, наши миры, пусть и пересеклись, мимолётно, больше никогда не смогут сойтись вместе — потому что я никогда не смогу быть рядом с человеком, который может в любой момент сорваться на меня. И мне кажется, она это тоже понимала. Возможно, больше чем что-либо другое, мы обе желали, чтобы эта преграда — стена между нами — исчезла, и мы снова, как вчера, просто пререкались и обменивались колкостями. Джунко, хотела она того или нет, старалась она ради этого или нет, но стала моим другом — моим первым и, возможно, пока что единственным другом.       — Тебе лучше идти, Джунко.       — Я не могу, Макото, — Джунко сглатывает, давясь слёзами. — Я бы хотела, Макото. Но не могу, понимаешь?       Она вздыхает.       — Знаешь, я тоже.       Снаружи слышно прерывистое дыхание. Шумный выдох.       — Я долго думала о том, Макото, как я могла бы искупить вину. Я очень долго над этим думала.       Что-то в голосе Джунко заставляет её напрячься. В нём есть что-то слишком отчаянное.       — И потом я поняла, Макото. Я должна отплатить тебе по законам моего мира.       Она замирает, ощущая что-то холодное в районе лопаток.       — Я отрежу себе три пальца, Макото.       — Джунко, нет!       Она не успевает осознать, как оказывается на ногах.       — Я должна это сделать, Макото.       — Остановись, ты, ду…       Быстрыми движениями она открывает замок, после чего со всей дури тянет дверь на себя. Раздаётся грохот. Ошалевшим взглядом ищет Джунко. Находит — та замерла в низком поклоне, вжавшись головой в пол. В первую очередь она проверяет еë руки — они как раз выставлены вперёд. Вроде бы все пальцы на месте.       Выброс адреналина, который она испытала, её слегка отпускает.       — Ты… — устало произносит она, то ли констатируя, то ли признавая поражение. — Джунко.       Она готова поклясться, что на лице гяру, скрытым капюшоном, сейчас улыбка от уха до уха.       — Но потом я поняла, что простить ты меня не простишь, а пальцев будет уже не вернуть.       Она тяжело вздыхает, пытаясь унять бешено бьющееся сердце.       — Тварь, — шепчет она.       Она бы отвесила Джунко крепкого пинка, но она такая уставшая и вымученная, что её хватает только на слова. Она облокачивается спиной на дверной косяк.       Джунко поднимает голову и делает ей движение назад, скидывая капюшон. Внимательно смотрит на неё — её глаза, кажется, немного опухшие. На самом деле плакала, значит?       — Поэтому я решила, что отрежу себе три пальца в переносном смысле.       Она моргает.       — В переносном?       — Три тайны, Макото.       Джунко медленно встаёт с колен и отряхивается. Поднимает взгляд — сейчас она выглядит серьёзной. Примерно такой же, как и тогда, когда она вела переговоры с Ушимару.       — Три любых вопроса, на которые я отвечу без утайки.       Вопросы… что? Что?       Джунко отводит взгляд в сторону и нервно теребит пальцами.       — В моей жизни слишком много секретов, Макото. И многие из них… — она морщится. — Я бы не раскрыла даже под пытками. Даже под самыми жестокими и бесчеловечными пытками.       Она раскрывает рот.       — И прежде чем ты что-то скажешь, — Джунко переводит на неё взгляд. — Да, даже для тебя, близкого для меня человека я не могу сделать исключение. Эти тайны… — она крутит мизинцем вокруг мизинца. — Они могут стоить жизни. Мне, тебе или Мукуро. Это не то, чем я готова поступиться. Даже ради доверия между нами.       Она прикрывает глаза.       — Ты опять, Джунко.       Та сглатывает и кивает.       — Да, опять. Но если представить, что эти тайны — такая же часть моего тела, как и всё остальное, — она поднимает пальцы подушечками вверх и смотрит на них, как будто бы видит впервые. — То я готова пожертвовать тремя из них ради моей клятвы.       — Даже если это будет стоить тебе или мне жизни?       Джунко кивает. Сглатывает.       — Это то, как живёт мир якудза, Макото.       Некоторое время царит молчание, пока они обе размышляют над сказанным.       — Если ты облажался, ты платишь цену. Ты платишь огромную цену и здесь нет исключений.       Три пальца — три тайны Джунко — три вопроса, на которые она ответит без утайки. Я оказалась, мой дневник, возможно перед величайшим соблазном, который когда-либо мне предстояло увидеть. Я могла спросить что угодно — вообще что угодно и получить честный (вероятно) ответ. Я могла бы получить над Джунко такую власть, которая бы мне никогда и не снилась.       Могла бы, да. Но я…       — Я отказываюсь.       — А? — Джунко вздрагивает и моргает. — О… что?       Она распрямляется и встаёт ровно. Медленно подходит к Джунко и смотрит той прямо в её широко раскрытые синие глаза.       — Я отказываюсь, Джунко.       Мне кажется, такой обиды, которая была в её глазах, я не видела больше никогда.       — И прежде чем ты начнёшь что-то мне говорить.       Джунко закрывает рот и складывает руки на груди. Хмурится.       — Я прощаю тебя.       Теперь обида сменилась удивлением — искренним, сильным, невероятным.       — Что?       — Я прощаю тебя. Не надо отрезать от себя никакие пальцы, выдавать какие-то тайны, Джунко.       Она давит из себя улыбку — пытается, насколько это возможно в её положении.       — Ты ведь сама сказала, помнишь?       — Что я сказала? — тупо произносит Джунко. — К-когда?       Она еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Кажется, она смогла полноценно переиграть Джунко — только вот она не старалась, да и…       Не ради этого она сейчас распинается.       — Когда ты сказала, что мой друг. И когда я, на крыше, тебе это сказала.       Джунко моргнула раз. Два. Три. Она просто натурально впала в ступор — она смотрела на меня, моргала, приоткрыв рот, а из её рта ничего не вырывалось. Это было… бесценно. Не каждый день увидишь её в таком состоянии.       — А друзья должны помогать и прощать друг друга просто потому, что они друзья и хотят исправиться. И потому, что им ценна их дружба.       Она выдыхает, затем резко со всего размаха впечатывает кулак под дых Джунко.       — Гха…       Та, хватая воздух ртом, медленно опускается на колени.       Макото, чувствуя в воздухе запах победы, поворачивается в сторону двери и медленно идёт к ней. В дверном косяке оборачивается на распластавшуюся на полу Джунко.       — Попробуешь выкинуть ещё что-то навроде вчера или тогда, на крыше, Джунко, — она проводит пальцем по горлу. — Мы на самом деле перестанем общаться. Ты поклялась — будь добра исполнять. И не только это, Эношима-сан.       — Ты… — доносится хрип с пола.       Макото, впервые за многие часы, искренне улыбается, чувствуя, как вся тяжесть и проблемы медленно опадают с её плеч.       — Студсовет, поведение и многое другое — ты дала очень много обязательств, Джунко, и не только мне. Будь добра исполнять.       — Сучка…       Макото кивает.       — Твоя сучка.       Джунко медленно садится на попу и сплёвывает кровью. Потирает место ушиба и притягивает к себе свой рюкзачок, который лежит неподалёку.       — Мы друг друга услышали?       Во взгляде, который мне кинула Джунко, читалось искреннее и незамутнённое «урою». Вот только, несмотря на это, она тоже улыбнулась, пусть и вяло.       — А то ж.       — Тогда не твори херню, Джунко.       Макото разминает шею.       — Ещё раз начнёшь выделываться с пальцами, я тебя…       Джунко, кивая, расстёгивает рюкзачок. Нащупывает там что-то, затем швыряет это в неё.       Она ловит, чисто на автомате.       — С днём рождения, бич, — Джунко вытирает полоску слюны со рта.       Она опускает взгляд и замечает панду — маленькую игрушечную плюшевую панду.       — Раз уж пальцы резать нельзя, то хотя бы так договоримся?       Это был Бучимару-кун — хотя я практически уверена, что Джунко могла, чисто из шутки, купить любое животное или игрушку, или даже просто случайную панду, она выбрала именно эту. Я бы ни за что не спутала моего любимого героя детства с кем-либо ещё.       Макото раскрывает рот.       — А…       Джунко фыркает.       — У меня, знаешь, глаз намётанный. А тот пенал с Бучи кем-то там, — она потянулась. — Выглядел как-то пиздецки старо на фоне твоих остальных вещей. Памятная вещица, да?       Мне кажется, у меня даже не было сил возмущаться или удивляться на это.       Джунко поднимается на ноги и отряхивается. Снова берётся за место удара и шипит.       — Мать твою, Макото, ну у тебя и кулаки.       Она изучающе вертит в руках игрушку, будто бы там должна была быть спрятана бомба. Гяру, положив руку на стену, начинает ковылять в сторону лифта.       В этот момент у меня появилось странное ощущение, что я что-то упускаю в этой ситуации. Я изучила этого Бучимару-куна со всех сторон — вроде бы же выпуск мерча с ним прекратили лет пять или больше назад, где же Джунко его достала?.. И бирки никакой нет, а сделан он невероятно качественно и, я бы даже сказала, с душой.       Она что, выкупила его у какого-то коллекционера?       — Кстати, — бросает Джунко между делом, пока открываются дверцы лифта. — Я все пальцы себе исколола вчера, знаешь ли.       Макото моргает.       — Пальцы?       Лифт начинает закрываться. Джунко ухмыляется, глядя на неё.       — Ага. Давно с иглой не работала.       — Подожди, Джун…       Но прежде чем я успела что-то сказать, её уже и след простыл. Она… сделала это для меня? Она?       По итогу я ещё долго вглядывалась ей вслед, стоя в дверном косяке, прижав к себе игрушку.       Правильно я сделала, мой дневник, что не стала поддаваться соблазну? Возможно, сделав это, я бы открыла дверь, которая вела бы к другому будущему — более лучшему и правильному, где общая тайна нас бы связала крепче любого каната.       Но, оглядываясь назад, я думаю о том, что, возможно, Джунко была права, когда сказала, что хорошо, плохо, правильно или неправильно — это всего лишь что-то в наших головах. А значит…       А значит я решаю, что правильно или неправильно для меня. Я бы могла задать любой вопрос и узнать самые страшные тайны Джунко — если бы та позволила конечно. Я до сих пор не уверена, насколько она была искренней, когда предлагала мне эту сделку.       Но она мой друг. А друзья друзья не потому, что их связывают деловые обязательства (хотя они могут быть, я не спорю). А потому, что они близки к друг другу сердцами.       И это то, во что я верю.              Chapter XXXII — Beheaded & Spared — FIN               Achievement unlocked: Despair and Justice — stage 2 — CLEARED        There is a new item in your inventory: Buchimaru-doll       You seem to be doing well proceeding on your way to rehabilitation. Yet… Do you really feel it was a wise decision?              ARC 2 — A Crack on the Mirror of my Perfect Self — FIN