Плеть, перец и пряность

             Возня. Отчётливое шипение, чьи-то ругательства писклявым голосом — всё это заканчивается, когда рука, хрупкая, детская, с силой сжимается на небольшом пушистом горле. Лапы дёргаются, с выпущенными когтями, маленькое существо с силой работает конечностями, открывает пасть, шипит… Только рука остаётся твёрдой.       Когда-то Муку меня спросила — сестра, а в чём смысл твоей жизни? Ради чего ты живёшь?       — Это всё твоя вина, это всё твоя вина!       Лицо рыжей девочки, зарёванное, искажено от ярости — держа маленького чёрного котёнка на вытянутой руке, она с силой сжимает руку.       — Почему ты не хочешь со мной играть?! Почему ты не хочешь меня любить?!       Борьба маленького существа почти оканчивается — только его тёмные глаза, искажённые болью и страхом смотрят на источник боли — милую девочку с белым бантом в рыжих волосах. Через её лицо проходит неглубокая царапина, рассекающая лоб напополам, немного не доходя до глаза, кровоточащая.       — Почему ты не хочешь со мной играть?!       Не ясно, понимает ли она, что происходит. Но её ярость (истерика) только нарастает. Она начинает трясти полуиздохшей тушкой — трясти ей, точно детской игрушкой и в процессе бить об небольшую детскую кровать, тумбочку, разбросанные по полу предметы, навроде кубиков, каких-то башен, кукол, локомотива.       И только лишь когда всё стихло, а последний вдох был испущен, в её глазах появляется подобие осознания. С её рук капает кровь — совсем немного густой красноватой жидкости, она медленно крапает с существа, зажатого в её руке.       Крик, который она издала, был настолько звонкий, высокий и истошный, что, кажется, чудом, что не лопнули стёкла в окнах и посуда. В исступлении, она, не разжимая труп, продолжает им мотать и колотить, как дубинкой, не сдерживая животного рёва-истерики. Кровь, точно небольшие бусинки-лепестки, брызжет вслед за её исступлением.       И только шум топота, донёсшийся снаружи, заставляет её замереть. Её невинное детское лицо искажено ужасом, яростью, злобой; всё, что она в себе находит — это отшвырнуть котёнка, точно мячик. Она перемазана в крови — совсем немного, но достаточно, для того, чтобы понять, чьих рук это дело.       — Это была не я!!!       Упав на попу, она обнимает себя за колени и заходится в оглушительных рыданиях.       Я тогда крепко задумалась — действительно, а ради чего?       Когда-то моим смыслом была Эрика — я хотела существовать ради неё. О, да, я понимаю, насколько безнадёжно тупой я тогда выглядела — мёлкая влюблённая дура, которая жаждет всего и сразу.       Потом моим смыслом стала месть — в конце концов, кто-то должен был заплатить за её смерть. И я даже знаю, кто. Просто жди своего часа, мужик, однажды я приду за тобой, а после превращу твоё ещё живое тело в анатомическое пособие — говорят, можно пожарить половину тела человека, пока он остаётся в сознании? Что ж, будет интересно попробовать!       Однако когда Муку меня спросила, я задумалась — в конце концов, месть, это хоть и хорошая цель, но немного однобокая, что ли? Ограниченная, во. Можно сказать, что вся моя жизнь — это набор бесконечного цикла отмщения всему миру — и в этом будет доля истины. Но только доля, не более.       Должно же быть что-то большее — я ведь выжила, несмотря ни на что. Я выстояла, хотя, по моим расчётам, простому наличию логики и здравого смысла — я должна была умереть. Уже много-много раз. Сифилис, детская колония (я не думаю, что протянула бы там долго, зная свой нрав), драка на улице, случайная пуля в перестрелке, насмерть ёбнуться с мотоцикла (последнее у меня почти получилось!), словить перелом шеи или позвоночника…       Когда-то Пайсис сказала, что ничто не сможет мне навредить. И что однажды, достигнув вершины мира, я буду бесконечно одиноко взирать с этой высоты на окружающую действительность.       Насколько, сука, она была права.       Однако когда Муку меня задала этот такой простой и невинный вопрос — я потерялась. Я почти что уверена, что она спросила без задней мысли — ей просто захотелось пообщаться. Муку сучка такая — вот молчит, молчит, и, кажется, ей похуй вообще на всё, включая себя. Но на деле она держит рот на замке не потому, что не хочет говорить — она просто не знает, о чём. Муку та ещё любительница позвизведеть, так-то — просто ей для этого нужно дохуя условий и чтобы она, хотя бы на секунду, расслабилась.       Я — другая. Я могу часами пиздеть о чём угодно, но это будет иллюзия — с таким же успехом можно найти в сети бота и переписываться с ним, уверяя себя, что это живой человек. Но эта ложь — всего лишь сотрясание воздуха бесконечным набором слов, за которым ничего не стоит. В минуты, когда я хочу что-то по-настоящему сказать, я не говорю.       Я делаю.       Она идёт по дороге из школы. Каждый день, унылый день, одинаковый день, её путь пролегает мимо заброшенной стройки — огромный серый блок, набор стен и перекрытий, огороженный забором из сетки рабицы.       Она регулярно лазает туда — ибо это просто весело, побродить посреди руин. Хех, даже в их стране — очень маленькой, как она поняла, изучая карту мира, — есть вот такие участки никому ненужной заброшенной земли. Как-то она спросила маму (когда-та была в настроении отвечать — с ней не угадаешь) — а почему? Почему вот это всё в разрухе? Та тогда начала ворчать что-то на тему воровства и коррупции, думая, что она, семилетняя шкетка, не поймёт.       Она и не поняла. Но сейчас она же, десятилетняя, может догадываться — особенно после того, как разговорилась с одной из тёток, живущих по соседству. Кажется, фирма, которая строила, ухитрилась то ли обанкротиться — это слово она хорошо знает — это когда ты отжимаешь у пацана все наличные деньги, пригрозив, что спустишь его с лестницы — то ли государственные органы там подсуетились…       Короче, по итогу этот кусок земли, с начатым жилым домом, не достался никому — до сих пор шли суды и взрослые дяди выясняли, за кем забита точка.       Глупые — она забита за ними, детьми. А если точнее — за ней. Сколько раз она там пряталась, когда маме в очередной стукнуло в голову что-то странное — не передать. Она даже слямзила спальный мешок и сныкала там — летом так вообще красота. Лежишь на бетонном блоке, смотришь в тёмное-тёмное небо. И пытаешься отыскать там звёзды — которых нет.       Вот только с недавних пор у неё появились недруги. Те, кто смеют считать эту точку своей, кто смеют там срать и ссать. И у них уже было несколько стычек, в ходе которых они разошлись относительно миром.       Однако то, что они смеют заявлять права на её территорию, приводит в бешенство.       Она останавливается возле небольшой дырки в заборе — вернее, там просто кто-то то ли отодрал, то ли отогнул край, по итогу вышел небольшой лаз, для которого нужно сесть на корточки и проползти — взрослые дяди и тёти навряд ли этим будут заниматься. Да и мама ей даст втык, если обнаружит, что её юбка (подол) в очередной раз вся измазалась в грязи.       Но когда это её останавливало?       И тогда я внезапно вспомнила о том, что уже не один день даёт мне смысл жить.       Отчаяние.       Руины встречают привычным молчанием — если бы бетон умел говорить, возможно, ей бы сказали что-то навроде «Уходи, тебе здесь не рады». Она ёжится и разминает шею. Из школьного ранца (вырвиглазно-розового оттенка) она выуживает резинку, которой перевязывает свои длинные рыжие волосы, оттуда же достаёт длинную металлическую цепь, на конце которой болтается связка ключей. Зажимает их в кулаке и делает несколько замахов, со свистом рассекая воздух.       Она уже чувствует, что ей здесь не рады. Школьный психолог (очередной) к которому её молча оттащила за руку мама, после долгой беседы высказал мысль, что у неё проблемы с эмпатией — она не умеет читать обстановку, понимать уместность и всё в этом духе. Что ж, возможно с этим у неё действительно затык, но ощущать, когда тебя хотят убить и порвать на куски, она уж точно выучилась. Она поднимает глаза и улыбается. Время платить по счетам, пёсики.       Уже просто за саму попытку подойти к своей любимой заброшке она слышит рычание, очень злое, на много голосов — они её помнят, конечно же. Кажется, их вожаку не понравилось, когда она его огрела палкой по башке. Что ж, а ей не нравится, что эти вонючие животные заняли её место.       Вскоре они переходят на лай. Забавно, насколько похожи люди и звери: если бы она зашла в свой класс, её бы встречали абсолютно одинаково — с поправкой на то, что люди не гавкают. Впрочем, у неё ещё будет возможность это проверить, при случае.       Она выходит на небольшую ровную площадку, покрытую травой — как раз ровно перед тем, как начинается бетонное покрытие фундамента. Её хорошо видно с улицы и будет неудобно, если кто-то вмешается — свести счёты надо один на один.       Вскоре её окружает-облаивает стая — видимо, надеются, что она уйдёт восвояси, испугавшись, что их куда больше, чем её. Однако эти твари порвали ей юбку — ту самую юбку, которую она сшила сама, своими руками. И пусть она не была какой-то особенной, именно за неё ей влетело от мамы. Влетело так, что потом болела вся задница и спина — на этот раз это был зонтик, который посреди порки переломился пополам. И ей влетело ещё и за это.       Пофантазиров на тему того, как именно она убьёт маму — это единственное, что грело её душу в такие моменты, — она неожиданно поняла, кто на самом деле виноват в произошедшем — псины, решившие, что заброшенная стройка — их территория. Никто не знает, откуда они пришли и как — вроде бы даже приезжали люди из отлова домашних животных, но что-то не помогло.       Вожак стоит впереди и скалится — огромная чёрная псина с гладкой шерстью. О, да, большой парень, кажется, этот, который по собакам у них в классе, сказал, что это типа ротвейлер. Она в душе не чает, в чём прикол, но тварина огромадная — куда больше неё.       Они обступают её веером, пять собак разного размера, цвета и пола — готовятся напасть со всех сторон, да? Она отвечает им тем же — обнажает зубы и сгинает ноги. Ключи сжаты в её правой руке. Шум стоит дикий — конечно, рвут ведь глотку. Они нападут вместе — или почти, во всяком случае. А значит, надо действовать первой. Рука с цепью начинает раскручиваться.       Она медленным текучим шагом подходит к одной из псин с краю — что-то средних размеров, а лает так, что, кажется, сейчас захлебнётся от слюны. Ещё чуть-чуть, ещё немного… цветастый волосатый пёсель, точно чуя подвох, пятится назад, а потом, решившись, прыгает вперёд — он не нападает, так, пугает. Только ей этого достаточно.       Цепь молнией пронзает воздух, после чего попадает по голове — лай захлёбывается, сменившись скулежом. Это становится сигналом — на неё несётся другая, на этот раз огромная белая сука. И тоже шарахается назад, получив заряд цепью.       Некоторое время между никто из не решается нападать. Вожак уже долгое время не сводит с неё взгляда. Она тоже. Между ними царит молчаливый диалог, в котором пёс точно бы спрашивает её: ты точно этого хочешь, человеческий детёныш? Я сильнее и больше, чем ты. Мы сильнее и больше, чем ты.       Псина, которой она зарядила по голове первой, лает с особой злобой, закрыв подбитый глаз.       Она скалится в ответ. Да, ты сильнее и больше, вот только я куда злее и не побоюсь драться до последней капли крови.       — Что здесь происходит?!       Кажется, в их схватку вмешались — кто-то (судя по голосу — мужчина) — обратил внимание на них.       — Ты что там забыла, девочка?! Беги пока жива!       Внутренне она хмыкает. «Беги пока жива?» — этот дядя что, не понимает? Если она сейчас развернётся и побежит — её гнать будут всей стаей, пока она не выдохнется или не запнётся. Сработает инстинкт — добыча убегает, надо атаковать. Она хорошо это выучила в школе — убегает только добыча. Хищник не убегает.       Он атакует.       Визг, когда её цепь находит новую жертву.       — Ты глухая или что?!       А действительно, притвориться глухой — так будет проще.       Тем временем, терпение вожака иссякло — он просто бросается вперёд, наплевав, что будет встречен ударом. И даже не сильно дёргается, когда прилетает по морде, чуть ли не в глаз — вот только инерция, а может злость или упрямство гонят его вперёд, и по итогу он напрыгивает на неё — у неё даже немного ёкает сердце, когда над её лицом возникает огромная чёрная тень с распахнутой пастью.       Она готова к этому — это всего лишь псина. Она тоже боится боли и хочет жить.       Однако когда в неё вонзаются зубы и начинают терзать, она немного теряется — немного, потому что эта боль настоящая и обжигающая. Однако она гонит её прочь — тогда, когда била мама, было больнее. Куда больнее — если не физически, то душевно.       Она рычит и яростно лупит по морде, целясь в глаза и нос — ключ в кулаке — довольно грозное оружие, если уметь им пользоваться. Кажется, на неё вся стая сейчас бросится — однако ей всё равно, ибо её добыча — вожак.       Да, это разборка их двоих.       Шумы резко померкли, время тянется как смола. Она слабее — она это понимает, по тому, как на неё навалился этот ротвейлер. Нужно было брать что-то поубойнее — нож, например. Или топор. Вот только что то, что другое, она навряд ли бы смогла утащить в своём школьном портфеле.       Её руки сами собой оборачивают вокруг мясистой мускулистой шеи петлю. После чего с силой, которую она от себя не ожидала, затягивают.       Если бы она попыталась сделать что-то такое руками, она бы утонула в слое жира и мяса — а так цепь, её верная подруга, нашла иное применение. По итогу она любуется выпученными тупыми глазами, пока на ней сжимаются зубы.       Они оба сражаются насмерть — что он, что она. И оба находят в себе силы, чтобы бороться до конца — до конца одного из них. И, кажется, псина оказывается слабее — хватка на её теле разжимается. Плечо взрывается от новой волны боли, от которой дёргается всё тело. Но всё же, пользуясь моментом, она переворачивает оппонента набок.       Её рука ещё сильнее затягивает петлю — пёс уже начинает задыхаться.       Его тупые глаза смотрят на неё с каким-то обиженным неверием — точно бы удивляясь тому, как такое большое существо могло проиграть такому маленькому. До её носа доносится запах — псина обмочилась.       Но не успевает она дожать, как чувствует, что её поднимают в воздух — она от неожиданности выпускает ключи из рук.       — А!..       Вожак получает пинок по голове и отлетает, весь измазавшись в запахе собственного поражения — кажется, он ещё дышит.       Отчаяние, да. Странная причина жить, верно? Многие люди предпочли бы умереть, лишь бы не чувствовать его дыхание (иронично) своей кожей. Отчаяние похоже на наркотик — хотя оно само по себе разрушительно и медленно разъедает душу, к нему привыкаешь. И оно даёт силы — оно даёт силы идти даже тогда, когда не осталось ничего.       Вы думаете, это надежда?       Если бы меня попросили провести черту между отчаянием и надеждой (ибо я не сказала бы, что они враги — зачастую можно чувствовать их обоих одновременно), то она бы пролегала здесь. Надежда — это воздух — это дыхание. Пока ты можешь дышать, ты живёшь, пока ты живёшь, ты дышишь — Dum Spiro, Spero. Муку бы начала загонять про кислород, про то, как он необходим для жизненного цикла организма (и как он же, по иронии, потихоньку разъедает нас и приводит к старости).       А есть отчаяние — когда ты вдыхаешь этот воздух, полной грудью, но ты его не чувствуешь. Ты снова и снова глотаешь пустоту, ты задыхаешься, но по итогу насытиться не можешь. Муку как-то мне рассказала, как на самом деле работает цианистый калий. И почему глотать его — плохая идея, даже как средство суицида. В книгах мы часто видим, как это происходит — хлобысь, человек упал, и вот уже трупик.       На деле же всё куда сложнее. Того же Распутина пришлось дополнительно колоть, чтобы он успокоился — или он просто ожил, как зомби?       Цианистый калий вступает в реакцию с гемоглобином в крови, связывая его. Кровь больше не может насыщаться кислородом и за несколько минут (не секунд) происходит чудовищная смерть от внутриклеточного удушья — недаром многих реальных жертв цианида находили держащимися за горло.       И это и есть отчаяние — когда губы хватают воздух, глаза на выкате, тебе больно, тебе страшно, тебе невыносимо. Вот только эта пытка не заканчивается, в отличие от реального отравления — она длится вечность.       Отчаяние — это бесконечное дрейфование в пучинах космоса — без кислорода, без тепла, без надежды. Это тот самый момент, когда руки сжимаются на чужом горле и ты видишь понимание — понимание жертвы, которая уже почти смирилась с тем, что она мертва.       Неизвестно, что ей даёт больше сил — усталость, обречённость, безумие или страх — если она промахнётся, второго раза может больше не быть, и она снова вернётся в эти одинаковые тягучие дни, которые заканчиваются ноющей болью в порванном паху.       Она затаивает дыхание и делает шаг. Она бесконечно боится, что случайный скрип, случайный вдох — что угодно выдаст её. Особенно звон металлической цепи, которую она сейчас сжимает в тонких тощих руках.       Она видит его спину. Бреется или умывается. Наклоняется вниз — сполоснуть морду.       Её тело движется само по себе, молнией.       — Чт…       Он не успевает издать и хрипа, и возгласа, как на его шее смыкается сталью цепь. Она буквально прыгает на него, как дикое животное, собака, седлает, затягивая удавку так сильно, как может. В процессе слышен грохот, треск, шум невыключенной бритвы, несколько тюбиков с шампунем наёбываются с полки.       Он извивается, как угорь, как рыба, выброшенная на лёд, как… котёнок — как тот самый котёнок, которого она задушила чёрт те сколько лет назад по неосторожности.       Она не видит себя со стороны, но она знает, знает, каким оскалом искажено её лицо. Потому что она знает, с какой мощью она сжимает удавку — она сама не ожидала, что в её теле, несмотря ни на что, столько скрытых сил.       — Т…       Его тело бьётся в конвульсиях, он хрипит, хрипит, выпуская изо рта кучу слюну, в которой перемазывается его лицо. Чувствуя злобу, она вжимает его в пол сильнее — почувствуй, как чувствовала себя я, когда ты вымазывал моё лицо в этой мерзкой прозрачной жидкости. Почувствуй тот же вкус, который, задыхаясь, глотала и я!..       Охотник и жертва наконец меняются местами — последний раз для одного из них. И даже когда борьба утихает, она ещё долго держит его, не желая отпускать — а вдруг недостаточно? А вдруг он вернётся? Вдруг этот кошмар, в котором она заперта, продолжится?..       Наконец, она отпускает цепь. Её трясёт — трясёт как в припадке. Прислонившись к дверному косяка, она снова смотрит на творение рук своих — труп мужчины средних лет, которого она когда-то называла отцом.       Её лёгкие обжигает — ей не хватает воздуха. Она снова и снова, жадно, вдыхает этот аромат, аромат свободы. Наконец, её губы расплываются в улыбке. Ей весело — ей весело так, как никогда в этой жизни.       Она смеётся, оглушительно звонко и легко, истерично, задыхаясь.       Они всё мертвы. Они все мертвы. ОНИ ВСЕ МЕРТВЫ!!!       Она снова задыхается — на этот раз от эйфории и радости. Её сердце бьётся как не в себя, ноги подкашиваются, и она просто садится рядом, на пол, со своим произведением искусства.       Она чувствует оргазм — её выгибает так, как не выгибало во время ни одного акта гимнастики с этим ублюдком. Выгибает так, как не выгибало тогда, когда она сунула в пизду больше одного пальца. Её взгляд плывёт, пока она наконец валится, без сил, тут же, прямо здесь же.       Мысли текут лениво. Она понимает, нутром, что всё только начинается. Её путь к свободе и независимости не закончится сегодня. Полиция, да, никто не должен понять, что это творение её рук.       Глаза медленно слипаются и, против своей воли, она засыпает.       Она засыпает самым мирным сном за много-много лет.       Если ради такого сна надо убить ещё сотню человек, думает она, отключаясь, она сделает это тысячу, десять тысяч, миллионы раз.       Если только ради того, чтобы ощутить покой, ей нужно это.       Она боится одного — вдруг, когда она проснётся, всё вернётся на круги своя.       Тогда, может быть, лучше не засыпать и не просыпаться?..       И я поняла это тогда, когда мои руки сжимали цепь на шее ублюдка. Я поняла это тогда, полутора годами ранее, когда боролась насмерть с той плешивой псиной. Я поняла этого тогда, когда, ещё маленькой, задушила котёнка Муку, которого ей подарили на день рождения.       И сестра своим вопросом снова напомнила мне, ради чего я живу.       Ради того, чтобы однажды моя рука сомкнулась на горле этого прогнившего мира.       Амен.              Макото прищурилась, когда поймала блики рыжего закатного солнца — как и всегда с Джунко, после непродолжительного периода общения с ней ты ловишь дикую усталость. Её просто много — Джунко слишком много тогда, когда ты её не хочешь. И её пугала о мысль о том, что, возможно, так будет ещё не один день — не один день с этим ходячим бедствием.       Почему не предусмотрено отпусков от общения с Джунко?       Та же была злой и, кажется, и не думала скрывать, что она раскалена, как лава (розового цвета, ага), и готовится сжигать на своём пути всё.       Они шли по коридору, и как-то так незаметно оказались возле столовки — той самой, где когда-то началось их знакомство с Джунко. Ну, вернее, не знакомство, а полноценное сотрудничество — коллаборация. Макото не знала, сколько сейчас на часах, но разве всё не должно было уже закрыться?.. Кажется, нет, но столовая готовилась к этому — работал только небольшой ларёк по продаже снеков, и у того, кажется, полки пустовали.       Макото подумала о том, что хотела домой — она просто хотела домой. Но мысли текли как-то так вяло, словно в янтаре, так что она просто позволила привести себя в столовую и послушно сесть за выбранный не ею столик.       Мукуро молча вытащила из сумки бутылку протухшего молока из России — Макото даже улыбнулась. Некоторые вещи просто не меняются, да? Её радость воспоминания (ностальгии) сразу погасла, когда она снова вспомнила (увидела) про синяк на щеке сестры Джунко.       Можно сказать, что получив такой же, правда на другой щеке, она подтвердила свои подозрения. Что бы эти двое ни поделили, рукоприкладство для гяру — норма. И это то, с чего стоило начать…       Мукуро, заметив её интерес, подняла бровь. Макото потрогала себя за щёку, которая горела, намекая, мол, я тоже. Кажется, брюнетка её поняла и покивала. Тем временем на столе возникла пустая бутылка тухлого молока, которую, секундами раньше, Джунко жадно и шумно осушила — у Макото возникла ассоциация с соской.       Блондинка облизнула губы.       — Этот ёбаный отсос меня бесит.       Макото внутренне усмехнулась. О да, ну конечно же. Кто бы мог подумать, великая Эношима-сама.       — Я, блядь, давно не вспомню, когда в последний раз видела засранца, от которого бы настолько несло.       — Да, Эношима-сан?       — А? — Джунко, точно выпав из транса, перевела на неё взгляд. — Что?       — А вы давно себя нюхали? Или в зеркало смотрелись?       Гяру хрюкнула, и, смеясь, прикрыла рот.       — Вот ты ёбаная сука, Макото.       Та лениво поморщилась.       — Эношима-са-ан, — протянула она.       Джунко хмыкнула. Затем весело покосилась на них обеих.       — Что, клуб получивших по щёкам, будете вторую подставлять? Чтоб как в Библии.       Макото поморщилась. О, да, то есть теперь даже не отрицаешь? Сама виновница же улыбнулась.       — А вот у меня от вас по всему телу во-от такенные синячищи. Особенно от тебя, Макото.       Её кольнуло чувством вины — она немного не подумала о том, что иногда (окей, всегда) слишком с энтузиазмом… бьёт Джунко. С другой стороны, она сама виновата! Стоп, от вас? А Мукуро-то когда…       Джунко откинулась на стуле и качнулась.       — Поэтому будем считать, мы квиты. А вообще, Макото, я серьёзно, — под ней жалобно скрипнуло. — Этот пидор не тот, кем хочет казаться. У меня на таких педрил чутьё.       Макото фыркнула и тоже откинулась — разве что не стала качаться. И шумно выдохнула, глядя в грязно-белый потолок — как же ей хотелось спать, кто бы знал. Чёртова Джунко.       — И «педрила» он потому, Джунко, что раскусил, что у тебя проблемы из-за матери?       Тишина была настолько оглушительной, что Макото даже скосила взгляд, дабы проверить реакцию. А она оказалась стоящая — гяру замерла, точно бы в неё ударило молнией.       На её лице появилась обида — почти что детская, так смешно она надулась.       — Макото, вот чё ты как маленькая.       У той глаза расширились.       — Я?       — Ну не я же, — гяру вздохнула. — Думаешь, если какой-то пидор ткнул пальчиком в небо и угадал, это что-то сильно меняет? — её губы изошлись в кривой ухмылке. — Да, этот пидор меня выбесил, до омерзения. Но не потому, о чём ты думаешь.       Макото моргнула. Либо Джунко сейчас врёт, пытаясь притвориться, что нет, это с этим не связано. Либо же… что-то ещё? В любом случае, как говорила Сае, в суде имело смысл послушать обе стороны и только потом выносить решение.       — И почему же?       — Меня бесят такие как он, — Джунко отвела глаза в сторону. — Не только потому, что он пидор — это отдельная статья. Меня бесят такие мозгоправы, как он.       Макото подумала о том, что, во всяком случае, это могло быть поводом — но не более.       — Они сидят такие, улыбаются, строчат в своих блокнотиках. Притворяются, что их хоть каплю ебёт, что за буря у тебя внутри. А на деле, — её голос дрогнул. — Они просто развлекаются за твой счёт. Ну да, ну да, — показались её зубы. — Это же так весело, блядь, ковыряться у меня в душе и проверять какие-то свои блядские теории. Я, блядь, всю жизнь мечтала быть подопытной крысой!       — Тогда ответь мне, Джунко.       — М?       Макото подалась вперёл и выпрямилась. Она снова собралась — настолько, насколько могла. Джунко же… кажется, она была какая-то раскисшая. В том плане, что, возможно, она тоже выдохлась и уже так омерзительно не светилась энергией и радостью, как утром. Значит, и у неё есть предел, да?       — Про твою мать — это правда?       Джунко пожала плечами.       — Да, вполне. Она поехала крышей.       Макото прищурилась, пытаясь найти, к чему прицепиться.       — Я серьёзно.       — Я тоже, — ей достался очень скучающий взгляд. — Мне достать тебе её эпикриз от психиатра? Прости, — оскал, — она уже давно сдохла.       Впервые за весь диалог Макото покосилась на Мукуро — кажется, та тоже очень внимательно слушала.       — А что она скажет?       — Она?       — Я?       Синхронно моргнули сёстры. Переглянулись.       — Ты о чём, Макото?       Та склонила голову набок.       — Ну как же, вы же сёстры. Родные притом.       Джунко почесала голову. Нервно хихикнула.       — Макото, как бы тебе так сказать поделикатнее. Наши предки развелись.       Мукуро кивнула в подтверждение слов.       — Джунко во всём виновата.       До её ушей донёсся треск — это Джунко выхватила со стола солонку и направила её на Мукуро, точно собираясь запустить.       — Муку, а ты, я смотрю, очень охуела.       Макото поняла, что она получила то, что хотела — пусть она и не собиралась, скажем так, форсировать события.       — Как президент студсовета, Эношима-сан, я приказываю вам положить то, что вы взяли! — для верности повысила голос.       — Макото?       Та поднялась из-за стола.       — Я приказываю.       Джунко, всё ещё не понимая, что от неё хотят, медленно поставила солонку на место.       — Так?       — А теперь я бы хотела, чтобы вы оставили меня наедине с вашей сестрой, и я провела приватную беседу.       Кажется, сначала до этих двух гениальных сестёр (Джунко же так любит потыкать в лицо своей сообразительностью) очень не сразу дошло, что она от них хочет. Впрочем, гяру смекнула быстрее. Она положила руку на лицо.       — Макото…       — Нииджима-сан.       — Нииджима-сан, если вы хотели переговорить с моей сестрой с глазу на глаз, достаточно просто попросить, а не выё…       — Эношима-сан?       —…а не показывать размер первичных мужских половых признаков.       Макото дёрнулось. Ладно, это уже чуть лучше, чем обычно. Джунко же потянулась, вытянув руки высоко-высоко.       — Муку, расчёску и косметичку.       В её руке тут же оказалось желаемое — ридикюль и массажная щётка. Она поднялась.       — Пойду, приведу себя в порядок. Муку, напишешь, как вы тут кончите.       Макото нахмурилась. Джунко так легко согласилась? Вот так просто?.. Кажется, в каком-то смысле они квиты, если подумать — то свидание… Она вздрогнула, ошутив прикосновение к своей голове — сначала чужую руку, потом дыхание возле уха.       — Вот нахуя выёбываешься? Мы ж свои, — подмигнула. — А своим всё можно.       И, пока Макото не успела придумать, что на это ответить, она уже отошла от их столика своей пьяно-разухабистой широкой походкой. Наконец, она просто поворачивает голову на эту молчаливую веснушчатую брюнетку. Пытается тепло улыбнуться — щека снова напоминает о себе.       — Давай с тобой поговорим, хорошо?       Она затаила дыхание, смотря на Мукуро.