Плеть, перец и пряность

             На небольшой электрической плитке стоит огромная сковорода, залитая маслом и загруженная овощами. Заспанная женщина, зевая, скребёт по ней лопаткой. Шипение, в воздух поднимается пар, куски льда на брокколи и капусте постепенно тают, обращаясь в воду. Спираль раскалена до красна.       Женщина откладывает лопатку в сторону, вытирает руки при помощи видавшего многое розового фартука. Подходит к небольшому окну и распахивает его настежь. Её длинные рыжие волосы обдаёт порыв ветра. Она морщится, набирая в грудь воздуха, а потом чихает. Её голубые глаза цвета моря распахиваются.       Снаружи доносится протяжный скрип цикад, небольшой зелёный дубок покачивает ветвями. И куда ни глянь — всё вокруг такое зелёное, синее. Небольшая бабочка взвивается в небо. Женщина мечтательно ставит кулак под щёку, упирая его в столешницу. Ей бы хотелось вырваться. Туда, наружу, вслед за белой бабочкой, которая пытается сопротивляться ветру. Туда, наружу, а не обратно, сюда — она скашивает взгляд, видя крохотную кухню на полтора квадрата. Несколько столешниц, мойка, пара настенных шкафов, пара белых пластиковых прорезей под розетки — в одну из них воткнута сейчас плита, в другую рисоварка, а в самом конце, возле двери, низкий холодильник, на котором стоит горшок с торчащей голой палкой розы, которая всё никак не хочет приживаться, несмотря на всё её старания.       Она ругается сквозь зубы, когда сковорода предательски шипит и плюётся в неё маслом. Приходится снова взять лопатку и начать ещё яростнее скрести покупную овощную смесь.       Она ненавидит овощи. Она ненавидит эту овощную смесь. Она ненавидит готовить. А ещё она ненавидит свою жизнь.       До её уха доносится плач. Она не обращает на него внимания, продолжая возиться у плиты. На всю кухню раздаётся истошный писк, от которого она морщит лицо — это рисоварка, которая закончила с готовкой.       Слышен громкий топот, вместе с которым приближается и источник плача. Она продолжает лениво скрести лопаткой, пытаясь добиться золотистого цвета. Убавляет мощность на несколько делений — достали плевки масла.       — Мама, мама, мама!       Она скашивает взгляд на холодильник с розой. Может, выкинуть уже? Две недели она пытается реанимировать цветок, а тот упорно сопротивляется. Но стебель вроде не засох же? Она что-то такое читала в журнале. Может, ещё плеснуть из бутылки с удобрениями?       Она вытирает лоб об рукав пижамы — плита парит так, что хоть на стенку лезь.       — Мама, мама!       Женщина нехотя опускает взгляд вниз — её дёргает за штанину маленькая рыжая девочка.       — Чего тебе? — её голос звучит низко и грубо.       Девочка всхлипывает, встав напротив неё. Рыжие волосы, убранные в два милых хвостика заколками-зайчиками, розовая пижама в белую клетку и два больших-больших покрасневших синих глаза. Точно таких же, как у неё. Стоит, давится слёзами, смотрит на неё этим собачьим взглядом…       — Мама, там, там…       Она наклоняется вниз, после чего с силой отвешивает пощёчину. Девочка замирает, пока она своей дрожащей детской ручкой берётся за красную щёку. Бледная, она боится пошевелиться.       — Мама, там…       Новый хлёсткий удар. Женщина выпрямляется, снова разворачивается к плите. Овощи готовы — выключает нагрев, а после накрывает блюдом, которое у неё вместо крышки.       Слышно сопение, но, во всяком случае, не рыдает. Она наконец удостаивает девочку взгляда.       — Что я тебе говорила про слёзы и плач?       — Но, мама…       — Не мамкай мне тут! — она оскаливается. — Тебе уже семь лет! А ты всё плачешь по любому поводу! Достала!       Девочка прикрывает лицо руками, надеясь спрятать слёзы. Женщина складывает руки на груди, не выпуская лопатки.       — Слушай сюда внимательно, Джунко. У тебя нет права на слёзы. Слёзы — это слабость. А ты хочешь быть сильной?       — Хочу…       — Тогда не ной, успокойся и скажи мне, что у тебя случилось.       Она прикрывает окно на ограничитель и отмахивается от какой-то мухи. Её умиротворение, если оно и было, оказалось скомкано, выпотрошено и выкинуто в мусорный ящик — как пакет от овощной смеси. Как и всегда с этим ребёнком.       Женщина оборачивается — девочка успела убрать слёзы и даже не хнычет. Только красные глаза и эти поджатые дрожащие губы — но так куда лучше.       — Что у тебя случилось?       Девочка шумно сглатывает.       — Там. Там.       — Что там?       — Там оса!       Она закатывает глаза. Оса. Её настроение испортило какое-то чёрно-жёлтое насекомое.       — Сколько я раз тебе говорила, что ты сама виновата, что тебя кусают?       — Н-но…       — Иди за мной. Мама тебе покажет раз и навсегда, как надо расправляться с проблемами.       Она скидывает по дороге фартук, пока не оказывается на пороге их маленькой совместной комнаты. Открывает дверь и заглядывает внутрь.       Оса действительно тут. Пролезла через дырку в москитной сетке, а теперь истошно жужжит, носится по комнате, бьётся в потолок или просто стучится в стекло, искренне не понимая, почему оно не хочет её пускать наружу. Оса, действительно: огромная, жёлтая в чёрную полоску, с толстым брюхом, на конце которого видно отверстие под жало. Оса: настырная, как и все представители своего вида, она, устав, садится на стекло и начинает чистить усики.       Женщина чувствует, как к её ноге прижимается девочка. Дрожит, боится.       — Слушай внимательно, Джунко.       Она отпихивает её от себя и входит внутрь. Берёт цветастый женский журнал и сворачивает его в рулон, берёт на манер деревянного меча. Мягким крадучим шагом подходит к окну. Оса, точно заподозрив что-то, снова начинает жужжать и летать по комнате. Даже садится ей на лицо.       Девочка, бледная, испуганно вжимается в стенку.       Насекомое, решив, что она невкусная, снова начинает биться в москитную сетку.       — Если ты будешь сохранять спокойствие и хладнокровие, ни одно живое существо не посмеет тебе навредить.       — А?       Она прицеливается сложенным журналом. Выжидает момент. Невольно вспоминает, как в старшей школе играла за женскую бейсбольную команду, как раз питчером — проснулись старые инстинкты.       Один чёткий удар — и оса падает на подоконник. Она не мертва, нет, но…       Женщина кладёт журнал поверх тельца насекомого и основательно вдавливает его в подоконник — эти твари живучие, уж она-то знает. Слышен тихий хруст. Она убирает пресс — на месте осы теперь покоится её раздавленный труп. На осоубивалке красуется уродливое влажное пятно.       — Вот так надо убивать ос, Джунко.       Оборачивается на девочку и встречается с ней взглядами. Та смотрит на неё с восхищением — как на героя. Ей это льстит и она даже позволяет себе мрачную улыбку.       — Запомни, Джунко. У любого живого существа есть слабости, которые можно понять, наблюдая за ним. Осы, например, — кивает на мёртвое тельце, уже прекратившее дёргаться. — Очень агрессивны и упрямы, считают себя лучше других, видимо, — фырчит. — Не зли их и просто дождись момента, когда они будут уязвимы.       — Слабости? Уязвимы?       — Я не надеюсь, что ты, глупая, что-то поймёшь из того, что мама тебе рассказывает. Но запомни — никаких слёз в этом доме, на улице, где-либо.       — И тогда я стану сильной?       — Даже сильнее, чем мама. Сильный не плачет, Джунко, — она брезгливо сгребает трупик осы и выкидывает в окошко. — Сильный выжидает и бьёт.              Она медленно размыкает веки и зевает. Протирает глаза (один), морщась от яркого света. Левая половина лица в очередной раз напоминает о себе болью — чёрт, вот влипла, так влипла. Сколько ей ещё так ходить?..       Она трясёт головой, после приглаживает огромную розовую косу. Напоследок буравит её взглядом: как она её достала. Она пожалела о том дне, когда решила перейти на неё вместо удобных милых хвостиков. Сплетай, расплетай, пыль собирает хуже ссаного веника. Лучше хвостиков только один большой! Но она с ним слишком серьёзная, сразу похожа на зубрилу — а это полностью не соответствует её желаниям. Сколько там времени, чёрт бы подрал?       Она вытаскивает мобильный из кармана пиджака, нажимает на боковую кнопку.       12:54, 2016 год, май, десятое число, вторник       Она тяжело вздыхает. С ней явно что-то происходит — и она очень, очень, очень хочет знать, какого, собственно, хрена. Этот сон из времён её детства явно ведь неспроста — она слишком хорошо знает себя и свою психику. Окей, иногда она выдаёт пируэты, но в целом всё логично. А вот в последнее время всё идёт наперекосяк. Муку жалуется, что она постоянно бормочет во сне (ничего необычного — убью, убью, убью), а ещё иногда её развозит. Как например, сегодня — жуткая мигрень, которая заставила её согнуться напополам и потерять сознание, прямо во время учёбы. Иронично, что это была Усами и её занятия — она вот ни капли не против прогулять урок-другой-третий у этой суки в поздней стадии климакса. Хорошо, хоть не во время экзамена — а они с завтра, чёрт бы их подрал.       По итогу пришла в себя в медпункте, ну а дальше свалить из школы было проще пареной репы — тут изобразить, что ей всё ещё не очень, тут Муку подхватит и скажет, что да, сестрица в последнее время подсдала, и вуаля, она свободна как птица. Ну, почти.       Она задирает голову и скребёт шею под шипастым ошейником — она всё ещё носит его, почти не снимая, с того самого момента. Ну, неудивительно, что у неё там всё время чешется — чёртова Шимидзу вспомнила про какой-то мем из нулевых, мол, тоже теперь прокляты Ояширо-самой, командир? Она потом загуглила — оу, так она по итогу должна разорвать себе горло? Любопытное проклятие. Там ещё что-то было про какие-то правительственные эксперименты и всё такое, не стала читать — нафиг спойлеры, вдруг вместо того, чтобы сонно листать очередную унылую хентайную додзю, захочется чего эдакого, с кровью? Кстати об этом — как там поживает её любимый юри-гарем «Семнадцать Найденных» — острая эротическая драма о том, как рыжая стерва с комплексом отличницы подчиняет себе оставшихся шестнадцать членов экипажа, пока они заперты на огромном космическом корабле посреди ничто. Действие как раз прервалось на жёстком шестичасовом сексе госпожи М (она оценила иронию, автор — назвать самую злобную S во вселенной M) и её новой девушки, Зенни — актриса с платиновыми волосами, которая искренне верит, что может исцелить больное сердце стервы.       Впрочем, не стоит заниматься этим, пока едешь в вагоне метро — а то ей уж больно интересные взгляды кидали, когда однажды заметили с танкобоном взрослой манги подмышку — а заворачивать и прятать не хотелось. Или, может, не стоило раскрывать его и начинать читать при всех?       Во всяком случае, это отвлекает тяжёлые мысли. Навроде того, что с ней или её телом что-то не в порядке. Навроде того, что чёртовы копы суют нос во все её дела и ей приходится таиться и выжидать. Или навроде того, что из-за шипов шея постоянно ноет, ровно как и её сердце при воспоминании о том разговоре. Очень похожая боль: она не острая, она не заставляет лезть тебя на стенку и вопить, но когда секунда за секундой, минута за минутой, час за часом она не прекращается, тебе просто хочется лечь и сдохнуть, лишь бы пытка закончилась.       Поезд останавливается — это сколько она в нём ехала, ну, считая с тем, что её сморило на сидячем месте? А не проехали ли она…       — Станция Киба. Станция Киба. Станция…       Бля, это прям очень хорошо проехала. Билет её точно не выпустит наружу. Дьявол!       Она рывком оказывается на ногах и вылетает из вагона, по дороге чуть не сбив какую-то сонную домохозяйку — слышно, как та неистово ругается в её адрес. На автомате туда отправляется фак — она звиздец щедрая, ей не жалко. Так, а теперь самая важная часть — она садится обратно и едет куда там у неё билет или вылезет наружу подышать воздухом?       Что тут вообще в этой Кибе имеется?       Она открывает карты и приближает в месте своей предполагаемой высадки. О, тут есть парк? Ну, в качестве альтернативы шоппинг-моллу сгодится — на шмотьё не тянет. Настроения нет. Что ж, значит, выходим тут. Она уверенно подходит к турникету, делает вид, что прикладывает билет, а после ловко перемахивает на другую сторону. Стоит сказать спасибо Муку?       — Эй, девушка, что вы!       Чёрт, всё-таки спалили. Ну, играем стерву до конца. Не оборачиваясь, посылает назад фак и прибавляет шагу. Расчёт простой — на человеческую лень. Не будет же он ради неё поднимать бучу и гнаться до самой поверхности? Сзади слышен шум, пока она летит по ступеням — сознательный попался, всё-таки. Она переходит на бег, полноценный, спринтерский, как пуля вылетает наружу, после чего ныряет в ближайший ресторанчик — какая-то дешёвая раменная. Владелец, конечно, выпячивает глаза по два блюдца, когда к нему врывается ураган имени её, аж колокольчик чуть не снесла. Она присаживается с самого угла стойки, после чего заказывает чашку лапши. Скашивает взгляд наружу — через стекло прекрасно видно, что там творится. Так, вот выскакивает тот мужик, который за ней припустил, вот он как бешеный шарится по сторонам, а вот, сплюнув, уходит обратно.       Так, сегодня она на эту станцию больше ни ногой.       Кладёт купюру номиналом в тысячу йен.       — Сдачи не надо.       — А, лапша?..       — Расхотелось.       Выходит наружу и потягивается. В теории, если ей так будет надо ещё на метро прокатиться, можно зайти в что-нибудь навроде Дон Кихота и сменить внешний вид — условная кепка, какой-нибудь худи… кстати, а идея. Сейчас она выглядит как типичная школьница, которая прогуливает занятия к тому же — переодеться тупо не успела, хотя думала. Опять Муку будет вонять, что она транжирит. Если поесть она сама губа не дура, то вот шоппинг не понимает категорически. Наивное дитё казармы, тьфу на неё.       Решено, покупки. Чёрт, а думала, обойдётся без них…       Спустя полчаса она выныривает наружу молла и придирчиво изучает себя в объектив фронтальной камеры: серый худи с принтом — надпись Hello Hell и капли крови — потёртые синие джинсы и яркая оранжевая бейсболка. А, ну ещё очки-авиаторы — не удержалась, но пока чисто зацепила за воротник. Школьная форма самым жестоким образом смята и отправлена в пакет — Муку опять будет ругаться, что ей это всё гладить. Приглаживает косу — с её родным цветом было бы зашибись, а так, ну, ок.       Главное, что можно немного прикрыть голову — а то бинты привлекают слишком много внимания. Но ходить с синяком ещё хуже! И как сказала сестра — минимум это всё неделю будет. Итого ей либо тонну тоналки переводить, либо перевязка как у контуженного. И она бы бесила её меньше, если бы под ней всё так не чеса…       Её нос улавливает запах. Очень сладкий и противный — что-то с розами. Те самые бабские духи, от которых её блевать тянет. Но конкретно эти…       Она оборачивается, чтобы заметить, как мимо неё проплывает женщина с огненно-рыжими волосами. Собранные в строгий хвост, именно они, кажется, издают эту розовую вонь. Сама женщина одета в белый брючный костюм, довольно строгий. Типа, вся из себя такая деловая? Только вот явно не из офиса — слишком уж белый цвет бросается в глаза, прям кричит о себе во всеуслышание. За плечом стильная чёрная сумка из натуральной кожи убитого негра (нет, конечно, но явно брендовая — у неё глаз намётан).       Точно почувствовав её взгляд, она останавливается и оборачивается.       Её сердце пропускает несколько ударов, пока она ощущает могильный холод по всему телу. Щурясь от яркого солнца, на неё смотрит синеглазая рыжая женщина. Которая в точности пахнет и выглядит как её мать во времена молодости — если бы та носила хвостики, конечно. Она как-то больше с распущенными всё…       — Да, вы что-то от меня хотите?       Хорошо хоть голос другой — обычно у матери был грубый, низкий, как у неё, когда напьётся или нарочно выпускает своего внутреннего зверя погулять. Айко всегда говорила, что она напоминает ей огромную чёрную кошку — вот вроде мяукает, жалобно так, протяжно, а потом как зарычит и двинет лапой.       У этой же высокий голосок, даже противный. Отдаёт чем-то цветочно-сахарным, как и её духи.       — Вы выглядите так, словно увидели привидение. Что-то случилось?       Она поджимает губы. Что она может ответить? Эй, ты слишком напоминаешь мою мать, можешь пойти и сдохнуть под колёсами вот прям сейчас? Обычно она бы что-то такое и сморозила. Но сейчас, парализованная, она не может пошевелиться. Они слишком похожи. Она слишком похожа на её мать в лучшие годы.       — Что-то случилось? — женщина наклоняет голову, изучающе смотря на неё. Заметив, что она не реагирует, делает шаг навстречу.       Её ноги сами собой делают точно такой же шаг назад. Ситуация повторяется, только теперь в ней включаются инстинкты, которые помогли ей выжить на улице. Она скалится, пока её ноги сгибаются, а руки сжимаются в кулаки. Драться или бежать, два базовых правила выживания. Если ты сильнее, ты бьёшь. Если ты слабее, ты бежишь, в мире животных всё просто. В мире людей к этому добавляется третий компонент: и ни при каких обстоятельствах не попадайся на содеянном. Пока ты не пойман, ты жив.       Женщина, глядя на неё, сначала не понимает, в чём дело, а потом расплывается в улыбке и начинает смеяться.       — Вы меня боитесь, что ли?       Страх — это слабость. Она кривит лицо так сильно, как может, и принимает уверенный вид, суёт свободную руку в карман худи. Пора вспомнить, кто тут дитя улиц и Эрики — на таких правильных дамочек это действует как дихлофос на тараканов. А уже потом можно успокоиться и забыть встречу как страшный сон.       — С чего, блядь, мне тя бояться?       Женщина моргает.       — А?..       — Чё, блядь, зенки вылупила, паскуда? Чё, блядь, думаешь, ты такая вся из себя в белом, ты лучше меня, да, блядь?       На лице рыжей сменяется весь светофор: изумление, неприязнь, отвращение, злость и в конце, как смирение, она снова принимает нейтрально-улыбчивое выражение.       — Ваш язык, сударыня, он, как бы это сказать…       Чувствуешь слабость — бей. Чувствуешь малейшую возможность одержать верх — атакуй.       — А чё, у тя, блядь, какие-то проблемы с тем, как я говорю, рыжуха ёбаная? Ты, блядь, на кого залупилась, уёбище, да ты знаешь, кто я…       — Да простят меня боги.       Рука женщины сжимается в кулак, после чего он впечатывается ей прямиком в рот, заставляя буквально подавиться сказанным. Чёрт, Муку её ёбнёт — пропустить настолько очевидный удар, это позор. Скривившись от боли, она прислоняет руку к месту удара. Бля, это больно.       — Успокоилась?       Она вздрагивает, ощущая ворох мурашек по телу. Медленно скашивает взгляд, чтобы встретиться с очень злыми голубыми глазами. Рыжая стоит и смотрит на неё недовольно, сложив руки на груди — хочется уползти в уголок, хныкая, а там сжаться и стать маленькой-маленькой. Это бесит даже куда сильнее, чем очередной удар по лицу.       — И прежде чем вы снова откроете рот, чтобы продемонстрировать мне всю широту владения своим японским нелитературным, просто имейте в виду, что вон там, — кивнула назад, — сейчас стоит полицейский. И я думаю, никто из нас не хочет проблем, верно, сударыня?       Копы. Примитивная угроза, три Муку из десяти. Да, будут определённые трудности… а, чёрт, она же должна быть в школе, да? Окей, это более неприятно, если народ там прознает, что она вместо того, чтобы послушно лежать в кроватке, сейчас шляется чёрт те где и находит неприятности на свою задницу. Она обещала не влипать в них, да? Надо хоть немного соответствовать, блин.       Молча показывает женщине фак, выражая этим всё, что она о ней думает. Та закатывает глаза.       — И откуда вы такая свалились на мою голову, сударыня?       — Я те, бл… — рычит, вынужденная себя оборвать на полуслове. — Я те не сударыня, чмо.       Женщина делает вдох, выдох.       — Боги, с кем только судьба не сводит, — бормочет себе под нос. — А кто же вы тогда такая?       Первый её порыв — назваться настоящим именем и выпятить грудь. Верно, пусть оно и известно в довольно узких и специфических кругах, она уже давно с ним свыклась как с торговой маркой, брендом. Типа, Гуччи, Версаче, Коко Шанель и вот теперь и Эношима Джунко — модный дом якудза, блин.       Однако что-то внутри неё — как инстинкт самосохранения — вовсю кричит, что нет, нельзя, не стоит. А свою чуйку она слушает — та херни не советует, вот уже все шестнадцать лет её жизни.       — Сука. Меня зовут Сука.       Эрика бы отодрала её за такие заявления и по жопе, и в жопу — она очень не любила это имя.       Женщина качает головой и кладёт руку на лицо.       — Это будет сложнее, чем я думала. До bonne sauvagesse вам, сударыня, как до луны — вы просто самая настоящая une terrible sauvagesse.       До её ушей доносится очень знакомая музыка. Не в прямом смысле, нет: неизвестный язык, на котором она говорит, кажется ей знакомым. Приятно знакомым, как эдакий привет из прошлого — на этот раз, разнообразия ради, добрый. И да, её только что на иностранном обозвали хамлом — она не понимает слов, но прекрасно чувствует их смысл.        Новый фак — этот интернациональный жест ясен всегда и без перевода.       — Я не удивлюсь, если ваша травма, — женщина потрогала левую половину лица. — Из-за вашего излишне длинного языка, Шен-сан.       Ш что? Моргает. Это что-то китайское? Шенг?       — Ну, вы же просили, чтобы вас называли «сукой», — рыжая хихикает. — А на французском это хотя бы прилично выглядит!       Внутренне она снова напрягается. Всё это выглядит слишком гладко и нереально, чтобы быть правдой. Женщина, точь-в-точь похожая на её умершую мать, вплоть до духов, да ещё и говорящая по-французски, как Эрика? Что ещё — будет нести чушь про то, что любит цветы? Цветы любили обе — просто немного разные, так сказать.       Это всё слишком выглядит как дурной сон — навроде тех, которые ей снятся в последнее время, где её всё время кто-то пытается убить. Кто эта женщина? Одно она может сказать наверняка — она ей не нравится.       — Так вот, Шен-сан. Не позволите ли в качестве извинения, — показывает на место удара. — Пригласить вас в кафе? Тут неподалёку.       — Чё те надо?       — Вы можете отказаться, если у вас дела или вы спешите.       Она снова скалится. Ей не нравится эта женщина, а ещё меньше — это предложение. Наконец, рыжая отворачивается и уходит, даже не дожидаясь её согласия. Если и есть, что бесит её до кровавой рвоты в этой жизни — так это когда она встречает людей с похожими на себя повадками.              Ей зябко. Она вообще мерзлявая по жизни — видимо где-то там на небесах, когда распределяли внутренний огонь, ей досталось совсем немного — ровно столько, чтобы не замёрзнуть, но недостаточно, чтобы согреваться своими силами. Как и цветы, она вынуждена тянуться к солнцу, надеясь зацепить хотя бы капельку этого тепла, которого ей так не хватает. Она одинаково ненавидит зиму, осень и весну — те самые сезоны, в которые особенно часто мёрзнет. И только лето, жаркое душное лето позволяет ей расслабиться и чувствовать себя по-особенному живой. Или вот такие тёплые деньки, как этот. Хотя ветер всё ещё по-весеннему подлый, пробирающий. Больше всего сейчас ей бы хотелось сесть возле тёплого камина, и, вглядываясь в танцующее пламя и искры, расслабиться, чтобы не чувствовать этого вселенского холода — прямо как с Шопенгауэром и его дикобразами.       Поэтому она всегда тянулась к яркому огню. Такому, в котором можно сгореть до тла. И к таким людям — за которыми идут пылающие опалины их шагов. Она не оборачивается, но знает, что та девушка следует за ней — от неё как будто бы во все стороны расходятся волны пламени. Во всяком случае, так она себе это представляет — она слишком материалистична, чтобы верить во всякие ауры, ветер души, гороскопы и прочую мистическую чепуху — однако её глаза всегда знают и видят, в ком такого огня очень много. Вероятно, поэтому она и обернулась тогда, когда прошла мимо этой девушки в дешёвой одежде из магазина для бедных.       Одетая как пацанка, с длинной розовой косой, сжимающая в руке пакет — она успела заметить внутри что-то красное и чёрное — гяру, неформалка или член банды? Молодая, не больше двадцати, а может и меньше. С развитым телом, подтянутая, но не сухая, как спортсменки. Её бы приодеть как следует, получилась бы настоящая сердцеедка.       И абсолютно лишённая каких-то манер, точно уличная блохастая псина. Скалится, рычит, тявкает, брызжет слюной… Она не брезгливая, но даже у неё возникло желание оставить эту шавку на произвол судьбы. О, забавно — она тоже считает себя собакой — сукой. La Chienne — Шен — чуть лучше — во всяком случае, её чувство прекрасного не дёргается в судорогах, пока её губы и язык произносят эту кличку. Удивительно — девочка словно бы прекрасно осознаёт своё место и роль в этом мире — что абсолютно ненормально, вообще-то. Обычно люди слишком слабы и пусты, чтобы даже задуматься о такой вещи, как собственное предназначение и роль. Подобно слепым марионеткам, они отплясывают танцы и играют в театре жизни, даже не подозревая о той руке, которая их двигает.       И в том, как Шен назвалась, видно обратное — полное принятие судьбы, почти раболепное, как у Достоевского с его Соней Мармеладовой. И именно это как ничто другое намекает: перед ней не фигура, а игрок. Потому что её голубые как море глаза горят демоническим огнём — внешняя покорность Сонечки и внутренняя гордыня Родиона. Человек, который давно решил, что он право имеет — вот что было в её глазах. Человек, который решил, что он достоин величия возвыситься над другими. Ироничное сочетание, до чего же нелепое, оксюморон — непокорная покорность.       А главное — почему она её так боится? Это, пожалуй, тот вопрос, который в первую очередь её и заставил заинтересоваться. Ибо она не выглядит как кто-то страшный, нет, даже напротив: идеальная мягкая улыбка, понимающая, сочувствующая. Успокаивающий тихий голос, неторопливые движения — цветы не переносят резкости. Они слишком нежные для грубого мира — а она знает, как ухаживать за ними, это её страсть.       Так почему же она её боится? Старательно прячет страх в хриплом лае, за бравадой, за попыткой её уязвить — небезуспешной, однако. Она почти что физически ощущает мерзкий запах и чесотку от блох этой помойной псины — хочется сбежать в душ и тереть себя мочалкой, пока оно не выветрится полностью. Пока она пытается дышать ртом и не обращать внимание на этот стойкий аромат свалки. Нет, она понимает, что удобрения, особенно натуральные, тоже обычно пахнут не розами, но хвала современному веку, который убрал лишние компоненты, оставив лишь самое важное.       По дороге она заворачивает налево и идёт к парку — в конце концов, это было изначальной её точкой назначения. Посидеть, почитать, расслабиться и подышать свежим воздухом — насколько он возможен в мегаполисе навроде Токио. Узкая улочка едва-едва позволяет двум людям разойтись. Где-то там неподалёку должно быть неплохое кафе с флёром а ля Франс. Nana, кажется? Её всегда это забавило — тот, кто придумал название, обладал хорошим чувством юмора — если это та самая Нана, о которой она думает, конечно.       Низенькие дома и типовые застройка одинаково плывут по левому и правому краю, если задрать голову — видно столбы и сеть проводов, как паутина раскинувшихся над городом. Ей не надо оглядываться, чтобы знать, что Шен не отстаёт. На её губы сама собой просится улыбка — интересно, какое бы произведение можно поставить в аналогию их встречи? Зависит от того, кто эта девушка — пока можно сказать только то, что её манеры никуда не годятся.       Она заворачивает направо перед самым парком — кафе находится немного в стороне от основных путей, а то, которое внутри… оно подаёт ужасный кофе, ужасный чай, и там ничего кроме фастфуда. Даже её любимые круассаны, если и попадаются, слишком жирные и сахарные.       Как и все небольшие заведения подобного рода, это представляет собой небольшую выбоину, проём посреди одинаковой застройки. Стеклянная витрина, надпись café и собственно название: Nana. На стекле небольшой золотой силуэт танцующей девушки (балерины, точнее, судя по позе). Два столика и стулья, вплотную выставленные к двери, за ручку которой она и тянет. Дёргается небольшой колокольчик на входе — довольно мелодичный.       — Добро пожаловать!       Французский стиль по фантазиям декоратора представляет собой развешанные по всему кафе чёрно-белые фотографии Парижа времён начала прошлого века. Эйфелева башня, кабаре Мулен Руж, Сена, Триумфальная арка, а также лёгкая французская музыка второй половины двадцатого столетия. Её это всё трогает примерно так же, как в своё время сами французы, которых она на своей памяти перечитала довольно много: никак. Она пришла сюда за вкусным чаем и круассанами, и это всё, что её волнует.       Заказав желаемое, она присаживается на уютный диванчик — хозяин её знает, подаст. Подумав, она достаёт из сумки томик ранобе — что-то тупенькое про японку в ином мере, в которую влюбляется местный князь и теперь сходит с ума, пытаясь угодить интересам вчерашней взбалмошной школьницы. Она не очень фанатеет от такого, но это как жвачка — очень хорошо расслабляет, даже если сопереживать никому не тянет. Умной и сложной литературы ей хватает по работе, для души она может купить и того же Наруто.       Снова слышен звон колокольчика у входа. Она даже не дёргается, продолжая водить глазами по рядам иероглифов — как раз князь в очередной раз признаётся ненаглядной в любви, пока та, откровенно говоря, ведёт себя как очень ветреная особа без капли серого вещества в голове. Ну, то есть сомневается, подозревает, думает, а надо ли оно ей. Мнение циника: надо, девочка, ибо стоит тебе выйти за ворота, как тебя встретит жестокий мир раннего нового времени — но это на её искушенный взгляд. На страницах ранобе же продолжает вещать и учить всех жизни стандартная героиня современных женских романов.       Так и хочется сломать её. Взять за волосы, сжать, а потом бить головой об стол, навроде этого, чтобы дурочка наконец поняла, что такое реальный мир и как он жесток, и как она, глупая, не оценила подарок судьбы. Она внутренне усмехается: интересно, как бы её студенты отнеслись к тому, какие мысли бродят в её голове? Она могла бы из этого и небольшого исследования сделать будоражащую умы лекцию про маркиза де Сада и сто двадцать дней Содома, но увы, руководство никогда не одобрит. Слишком грязно, даже для сегодняшнего мира, пережившего сексуальную эмансипацию. Переворачивает страницу.       — Ну и какого хуя ты меня сюда тащила?       Шен-шьен-шен. Какая же ты всё-таки… неэстетичная.       — Это лучшее кафе на всю Кибу, Шен — а я здесь часто бываю.       Она не видит этого за книжкой, но девочка, должно быть, скалится.       — Да хоть на всё Токио. Чё те, блядь, надо?       — У вас проблемы, Юкизоме-сан? — доносится от хозяина. — Она вам мешает?       Такой душка, так молодо выглядит, пусть по её прикидкам ему уже сильно за тридцать, а всё так же наивно думает, что однажды она обратит на него своё внимание.       — Юкизоме, значит? — хмыкает Шен. — Вот как тебя, блядина, зовут.       — Попрошу вас!       Она вздыхает, кладёт ранобе на стол и закрывает с громким хлопком.       — Господин управляющий, она моя гостья, и я решаю, кто со мной сидит, а кто нет, — пусть она этого не видит, но она знает, как нехорошо сузились её глаза — мужчина заметно побледнел. — Шен-сан, я последний раз предупреждаю вас, что если вы не будете сдерживаться…       — То что? Чё ты мне сделаешь?       Некоторые псины понимают только язык силы, кажется — даром у этой ошейник с шипами, только вот он ей не помогает. Её левая рука оказывается на косе девушки, с силой дёргает её на себя, заставив потерять равновесие и упасть вниз, на стол. Свободной же правой рукой она, под шипение Шен, она выхватывает пакетик с зубочисткой, который немногим ранее положил хозяин. Мгновение, и вот уже деревянное остриё, зажатое между пальцев, смотрит Шен в её единственный синий глаз.       — Юкизоме… сан… — слышно от потрясённого управляющего.       Она тянет за косу и наклоняется к девушке, лежащей перед ней на столе. Шепчет так, чтобы слышала только та:       — Ещё одна такая выходка, псина, и ты лишишься и второго глаза.       — Не посмеешь, — на лице девушки появляется улыбка — она будто бы не особо напрягается или замечает, что лишнее движение может стоить ей зрения.       — И почему же?       — Потому что ты хорошая.       Слово «хорошая» было сказано с такой иронией и ядом, какую и не во всякую брань можно вложить. Чувствуя злость, она скалится: Шен её раздражает. Манерами, наглостью и… она словно книга на чужом языке, которую ты уже прочитал на родном. Тебе кажется знакомым сочетание букв, предложений и слов, вот всё на месте, но что-то не сходится, и это раздражает.       — Я предупредила, Шен-сан.       Она выпускает косу из рук и незаметно возвращает зубочистку на место — хозяин не должен понять, что произошло, за исключением того, что она швырнула эту ненормальную на стол — тот, к его чести, пусть и очень жалобно скрипнул, выдержал. Она посылает неловкую улыбку мужчине.       — Дальняя племянница. Из неблагополучной семьи. Понимаете.       В глазах Шен видно снисходительную улыбку, которая её бесит. Эдакое «ну, для тебя это неплохо». Она много кому позволяет смотреть на себя свысока, но точно не мелкой выскочке, у которой молоко на губах не обсохло.       — Да, простите управляющий, — оборачивается. — Тётя Юкизоме меня только что забрала из участка за драку.       — А… — хозяин послал им обеим сочувствующий взгляд. — Семья это всегда сложно, да? У меня вот тоже брат, — вздыхает, — в тюрьме сейчас, пока его жена в одиночку поднимает двоих детей, я им помогаю, чем могу…       Как хорошо, что он, погружённый в болтовню, не видит, как её перекосило. Шен, образно выражаясь, только что сделала пятно на ковре в прихожей. И хотя ковёр старый и не особо ей нужен, но вот запах и её наглая морда при этом… Теперь у неё в этом заведении есть проблемная племянница.       — Управляющий, мне кофе и эклеров за счёт тёти! Латте!       — Конечно-конечно, всё что угодно для Юкизоме-сенсей и её племянницы!       У неё дёргается лицо. Да, ей двадцать восемь лет, и, технически, она уже давно вышла из категории «юная девушка», но от этого «тётя» очень сильно пахнет намёком на её возраст. А больше, чем грубость, она ненавидит только напоминание о том, что она уже не настолько молода, как раньше.       — О, так ты у нас целая Юкизоме-сенсей, тётя.       Ей приходится тратить огромные усилия, чтобы сохранять нейтральное выражение.       — А тебе, Шен, стоило побольше интересоваться роднёй.       Наглая девка плюхается рядом на диван и закидывает руки за голову. В процессе поднимает упавшие на пол очки-авиаторы и закрепляет их поверх кепки.       — Ага. Между сигаретой, стаканом пива и новой дозой я подумаю об этом. Тётя.       Новый сочувствующий взгляд от управляющего. Его жалость, неприкрытая, начинает её бесить — её пальцы сжимаются, пока ногти скребут по лакированной древесине стола. А ещё — Шен слишком легко вжилась в роль её родственницы, это даже пугает.       Кто она такая?       — Что ж, я не представилась тебе должным образом, верно? — она, улыбаясь, смотрит на девушку. — Меня зовут Юкизоме Чиса, скромная преподавательница литературы в токийском государственном университете.       — To dye my ass.       Она ощущает, что над ней издеваются.       — И было бы неплохо, Шен, если бы ты тоже взялась за ум и подумала о своём будущем.       — Залететь в двадцать от рок-звезды, родить, скинуть малолетку на тебя, а потом нажраться вхламину и сдохнуть от передоза в переулке.       Она давится воздухом. Что?       — Как видишь, тётя, я своё будущее уже продумала. Осталось только выбрать мордаху посимпатичнее для залёта — а то эти рокеры все сплошь или бородатые уроды, или смазливые фембои, от которых блевать тянет. Что?       Она даже не пытается скрывать раздражение, отчётливо проступившее на лице.       — Издеваешься?       — Разумеется, — девка фыркает и откидывается поудобнее. — Ты мне никто, и звать тя никак, тётя. В первый раз, блядь, встретились сегодня. Так что не учи меня, как мне жить, лучше это, — помахала рукой, — денег дай. Если ты такая вся такая из себя такая правильная и заботливая, тётя Чиса.       Она же тем временем ощущает себя главным героем фильма-мюзикла «Моя прекрасная леди», где профессор фонетики на спор пытается перевоспитать хабалку из низших слоёв общества в благовоспитанную даму. Только вот у неё такой задачи не стоит, но руки, откровенно говоря, чешутся. Особенно с учётом того, что Шен демонстрирует острый ум и проницательность.       Как преподаватель она уже довольно чётко научилась отличать пустую породу — учеников, которых сколько не учи, большого толку не будет — и тех, из кого может выйти толк при правильном руководстве. Ну а также третью — тех, кто от природы наделён талантом, но по какой-то причине или пользуются им спустя рукава, или просто ленятся. Шен очень сильно напоминает последних — те самые отъявленные нарушители на задних рядах, которые даже не пытаются притворяться, что учатся.       Вопрос лишь в том, насколько ей это нужно. Будь в университете, она бы предпочла сделать вид, что не замечает их (если они не мешают вести занятие, конечно), но потом, запомнив имена, отомстить на зачётах и экзаменах. Одного такого парня, сына влиятельного политика, она довела до отчисления — а нечего было ходить с важным видом на её пары, показательно флиртовать с девушками (особенно с одной очень умной и симпатичной отличницей), а потом удивляться, что она его валит снова и снова (к её чести — он был остолоп, каких ещё поискать). Что ж, он надавил на свои связи, она воспользовалась своими — весь Тодай стал свидетелем, как папа этого идиота ползал за ней на коленях по коридору, моля о снисхождении. Юкизоме Чиса не прощает.       Хозяин заведения ставит перед ней дымящуюся чашку мятного чая и тарелку с круассанами. Кивает Шен.       — Ваш заказ следующий.       От греха подальше, она сдвигает свои сладости к себе. Вовремя: наглая девка уже тянула ручки.       — Денег ты от меня не получишь, пока хотя бы немного не выучишься манерам, Шен.       Та ухмыляется и щурит глаза в ответ — как-то слишком нехорошо.       — О, то есть если я прям сейчас стану милой девочкой, ты мне дашь денег?       — А ты сможешь?       — А спорим?       Перед ней возникает протянутая рука.       — На десятку.       — Десять йен?..       — Десять тысяч, тётя.       Она брезгливо отталкивает конечность от себя.       — Обойдёшься.       — Струсила, да? Думаешь, я не смогу, блядь?       Она поджимает губы. А это интересный вопрос. А сможет ли Шен на самом деле?.. Десять тысяч ставить на кон, правда, вот вообще не хочется — она не бедная, но как раз потому, что хорошо умеет считать свои деньги.       Однако как плата за эксперимент сгодится. Нехотя, она распахивает сумочку, откуда вытаскивает из кошелька купюру. Резким ударом приземляет руку на стол (левую), но дальше не отпускает — ждёт. Шен, хитро улыбаясь, сидит рядом, справа.       — Десять тысяч, что ты не сможешь.       Девка мерзко хихикает.       — Тётя, вас никогда не учили, что нужно чётко оговаривать условия? А то можно и проиграть.       — Десять тысяч, что до конца этой беседы ты не выдержишь и выпадешь из образа милой приличной девочки.       Шен высовывает язык.       — Пять минут, тёть. Я не готова за десятку так сильно дрочить свой мозг.       Она делает вдох, сохраняя спокойное выражение. Наглости этой мерзавке не занимать.       — Ты и пять минут не справишься.       Хмык.       — О, ты даже не представляешь, тётя.              Её рука кладёт телефон, пока на губах лежит победная улыбка — они рассчитаются за тот удар здесь и сейчас — и ничто этой чёртовой преподше не поможет. Наводит палец на приложение секундомера — пятиминутные песочные часы, виртуальные. Отжимает.       — Что ж, дорогая тётя!       Она без лишних усилий надевает маску прилежной пай-дочки — она ухитрялась её носить лет с восьми вообще не напрягаясь.       — Во-первых, я бы хотела извиниться!       Она подскакивает с места и (под изумлённым взглядом этой преподши) и отвешивает ей правильный официальный поклон.       — Я вела себя не самым лучшим образом, дорогая тётя, что я должна сделать, чтобы исправиться?       Рот стервы сам собой приоткрылся, пока её хватка на купюре ослабла.       — Ш… шен?       — Может быть вам сделать расслабляющий массаж спины, тётя? — она участливо наклоняет голову. — А то вам должно так тяжело с вашим размером… — ага, бидончики схожего калибра у них, как сообщает глазомер.       Со стороны хозяина кофейни донёсся кашель — о, смотри-ка, проняло.       — Разумеется, не здесь, а когда мы вернёмся домой!       Недоумение и растерянность сменяют друг друга на лице преподши. Она даже немного краснеет — ой, смотри, какие мы стеснительные. А как тыкать в глаз зубочисткой — так не, ни капли.       — Ну так что, тётя? Что эта несчастная, бедная, провинившаяся Шен может сделать, чтобы искупить свою вину?       А теперь она откровенно с ней заигрывает — наклоняется вперёд, невинно хлопает глазками и улыбается максимально невинно и кокетливо — ну как Така, короче, когда накидывается на сладости.       О, а взгляд забегал — не готова к такому, не готова. Хм, или она играет за женскую сборную?       — Шен, нас могут не так…       Она садится на диване рядом и берёт преподшу за руку — правую, которая не с деньгами. Нежно проводит по ней ногтями.       — Тётя, ну что такого плохого в том, что ваша племянница совершенно и абсолютно искренне хочет исправиться? Что она поняла, что хочет учить литературу в токийском государственном?       Женщина с нечитаемым лицом мягко убирает её руку с себя.       — Шен, я, конечно, очень рада…       Их лица оказываются вплотную. Её снова обдаёт этими духами и этими воспоминаниями. Ей до боли хочется расцарапать и изуродовать это лицо — это, несомненно, красивое лицо. Ей хочется, чтобы оно перестало настолько сильно напоминать человека, которого она так отчаянно хочет выжечь из памяти вовеки. Потому что сейчас, глядя в эти глаза, ей снова хочется сжаться и свернуться клубочком.       Но она уже не та слабая девочка, что и когда-то.       Они чувствуют дыхания друг друга.       — Я поняла, тётя Чиса! Я совершенно точно поняла, что я хочу в будущем! Я хочу стать как вы — такой же взрослой, красивой и самостоятельной!       И побольше влюблённости во взгляде — очевидно, что она блефует, но фишка блефа не в очевидности — даже зная, в чём подвох, ты можешь купиться на эмоции. Люди почему-то склонны им доверять, особенно очень сильным.       — Мне кажется, тётя Чиса, именно вы должны, — томно произносит она, — наставить меня на истинный путь в будущем…       Лицо женщины отчётливо так раскраснелось — ей ли не судить, они чуть ли не соприкасаются головами. Дыхание сбивчивое, частое. Она… она что, возбудилась? Реально?       Для надёжности надо слазить куда не следует, но как минимум она её смутила. В плане вау — реально за женскую сборную играет? Или так совпало? Или какой-то кинк зацепила?       Их интимный момент прервал отчётливый стук — хозяин, видимо, ревнуя, принёс её латте и эклеры. Ну да, точно — вон какой взгляд ей кинул напоследок. В этот момент её телефон пищит — вовремя ты, парень. Дальше пришлось бы делать что посерьёзнее, чем томно вздыхать.       Она тут же разрывает дистанцию промеж них, отстранившись.       — И времечко вышло, тётя Чиса, деньги на бочку.       Хмыкнув, она хлопает себя по груди.       — Сеанс хорошей девочки Шень закончен.       — Шьен, — на автомате произносит женщина.       Преподша мотает головой, затем подрагивающей рукой берёт чашку и начинает пить уже порядком подостывший чай. Она же спокойно утаскивает один круассан себе (тот стремительно исчез в недрах её рта) и делает глоток латте. Горький, сладкий и молочный, сверху посыпан шоколадной крошкой. Не понимает она кофе и все от него производные, тупо не её. А вот Муку прям убить готова за чашечку порой.       Но под эклеры она может выпить что угодно. И под пончики. И вообще она сладкоежка, каких ещё поискать. Но в отличие от Таки вынуждена сдерживаться.       Так, где её деньги? А, рыжая сидит, смотрит в одну точку, пока рука, вспотевшая, продолжает сжимать купюру. Она элегантно выдернула ту и сныкнула — вот и вернула себе стоимость всех трат, даже в плюсе осталась. Джунко потратила, Джунко заработала, честный бизнес!       — Ты была не совсем хорошей… племянницей, Шен.       Она фыркает. Да-да-да, кто бы говорил.       — Ты… где ты такому научилась?       Она протирает губы салфеткой от пенки.       — Улица — лучший сенсей, тёть Чис. Зуб даю.       А вот эти возмущённые искры гнева, которые женщина так старается спрятать, ей нравятся. Это как дёргать тигра за усы. Это как воровать вещи Муку, а потом прятаться от неё по всему району. Это как ехать на мотоцикле под углом к земле. Это как дразнить Макото!..       Улыбка на её лице медленно гаснет, сменяясь давящим и душащим ощущением. Шея ещё внезапно зачесалась как проклятая. Сразу захотелось выйти на улицу и затянуться. И выдуть целую пачку, просто идя по Токио прямиком в никуда. Завалиться в какой-нибудь бар, сунуть фальшивый паспорт и просто напиться.       Усилием воли она подавляет этот порыв. Нет, нет, она сильнее этого. Она обещала Макото, что она своё получит, и она своё получит. Надо всего лишь дожить до пятницы.       А там они разберутся. Обязательно. Наверняка.       — Что-то случилось?       Она вздрагивает — снова этот вкрадчивый вдумчивый голос, от которого по коже ворох мурашек. И немного не сексуальных.       — Вспомнила своё дерьмо, — не моргая отвечает она.       Эклеры, какими бы они манящими не казались до этого, теперь не вызывают ничего, кроме тошноты. Нехотя, она запихивает их в себя и пытается получить хоть какое-то удовольствие, жуя. Выходит так себе, как сожрать картон.       — Ты всегда можешь поговорить со мной о своих проблемах, Шен.       Она скашивает взгляд. Ну конечно: вся из себя такая святость, да ещё и в белом, кажется, осталось только приделать нимб. Однако кое-что не сходится: если она такая добрая, какой хочет казаться, то почему настолько искренне была готова ей выколоть глаз? Или это она её настолько довела? Добрые люди, по её опыту, бывают отмороженными и могут двинуть тебе в морду, но они добрые, и это чувствуется. Преподша же скорее напоминала холодную-холодную рептилию, хищницу.       — Это моё дело, тётя. Тебя оно не касается.       Губы женщины расходятся в зловещей улыбке.       — У тебя проблемы с человеком, который тебе нравится?       Ей приходится приложить все усилия, чтобы не выдать себя ни одной реакцией.       — С чего ты взяла?       Женщина допивает чай, ставит чашку на стол. Косится на тарелку с круассанами и поджимает губы — явно заметила, что одного не хватает.       — Потому что что-то ещё навряд ли бы смогло бы выбить из колеи кого-то навроде тебя.       Она снова хмыкает, а её рука, неосознанно, снова оказывается на шее. Если она сейчас попробует уйти, это косвенно подтвердит то, что женщина права. Если она останется — есть шанс, что её выведут на чистую воду — а этого бы ей вот вообще не хотелось. Пат, значит?       — А что если и так, тётя Чиса?       Лучшая защита — далеко не нападение, как говорят умные люди. Лучшая защита — сближение. Чем ближе вы друг к другу, тем меньше пространства для манёвра — а значит, тем меньше у противника возможностей ударить. А ещё лучше — оказаться совсем вплотную и сжать руку на чужом горле.       И своего она добивается — женщина выглядит сбитой с толку.       — Да, у меня есть возлюблённый человек, и недавно у нас всё пошло по пизде по пизде.       Она заинтересованно смотрит на рыжую. Ну, и чем ты меня удивишь, преподавательница литературы из Тодая? Приведёшь в пример скучную книжку, которую она в жизни не прочитает? Расскажешь трогательную слезоточивую историю из жизни? Скажешь какую-нибудь херню навроде «Тётя понимает, как тебе тяжело»?       — Ты… прямолинейная, Шен, — женщина смотрит куда-то в сторону. — Тётя не ожидала такого.       — Тёть Чис, — она причмокнула губами, — я вам тут не малолетка из средней школы, чтобы краснеть, охать и ахать, что меня не любит мальчик. Или если любит, — фыркнула. — Я взрослый человек, ясно?       — Хочешь покурить?       Она вздрагивает и давится воздухом. Что? Что она только что…       Женщина запускает руку в сумку, откуда вскоре выглядывает наружу пачка с тонкими сигаретами.       — Вишнёвые. Будешь?       Она прикидывает про себя, в каком месте она могла спалить, что курит. Кажется, только в том, шуточном признании?       Она кивает на хозяина.       — А он не будет против? Тут такое можно?       Женщина тем временем запаливает сигарету и затягивается, улыбаясь.       — Мне тут всё можно. И я не думаю, что он будет так против, если две взрослых женщины немного подымят.       Ей льстят. Притом очень не банально — всё это панибратство и эдакое «мы тут взрослые люди» — звиздёж. Преподша хочет втереться в доверие, довольно интересным образом. Ладно, кто она такая, чтобы отказываться?       Она берёт сигарету и запаливает её от зажигалки преподши — зиппо, настоящий зиппо? Красиво жить не запретишь. Она по старой памяти часто жмотится, хотя и носит на карточке пару лишних лямов — сказывается жизнь в нищите. Вот и сейчас: одежду предпочитает в секондах или сама пошить, если есть время. Вещи берёт дорогие, но лишь тогда, когда в этом есть смысл. Ест чаще вредно, но быстро и дёшево.       А эта рыжая… есть же какое-то мудрённое слово для тех, кто хочет свою жизнь провести в приятных и дорогих удовольствиях? О, гедонистка — эта Юкизоме Чиса выглядит сейчас как самая настоящая гедонистка.       Перед ними на столе появляется пепельница. Они обе опытным движением отряхивают туда пепел. Смотрят друг на друга и улыбаются.       — Тёть Чис, эт явно не то, чем следует заниматься преподавательнице аж из Тодая.       — А тебе, Шен, не стоит так в открытую флиртовать со своей тётей.       Высунула язык.       — А ты не особо сопротивлялась.       Чёрт, они слишком заигрались в эту ролевую формата «тётя и племянница» — глядишь, так и на самом деле поверят. Только вот один нюанс — они друг другу никто. И никем и останутся.       — А тётя не ожидала, что её племянница такая, — фыркнула, — искусная.       О, да она только что получила очки отношений с этой преподшей? Она любит очки отношений — их всегда можно полезно конвертировать в услугу и обратно.       Между них царит то особенное интимное молчание, которое всегда есть между курящими людьми — что-то навроде негласного договора не обламывать чужой кайф. Вишнёвое дерьмо прикольное — она любит более крепкие обычно, чтобы прям разъёбывало, но так тоже хорошо. Особенно аромат. Во всяком случае, она немного расслабляется. Даже с её самоконтролем полностью держать никотиновую тягу на поводке сложно. Она бы даже могла совсем завязать, но…       Жизнь слишком коротка, чтобы отказывать себе хоть в чём-либо — за исключением того, что сделает её ещё короче. И быстро.       — Знаешь, что я тебе скажу, Шен? — женщина отряхивает пепел и наклоняется к ней. — Зачем тебе кто-то ещё?       Она поднимает бровь. Вау, так быстро и прямолинейно её ещё не кадрили. Если это оно.       — Кто-то ещё?       — Никто не сможет дать тебе того, что смогу дать тебе я, Шен, — хмыкает. — Молодые люди твоего возраста слишком ветрены, много думают о себе и ничего не понимают в жизни. Они слишком молоды, чтобы понять, что нужно кому-то навроде, — окидывает взглядом, — тебя.       Гладко стелет.       — Они не умеют слушать. Они не умеют понимать. Они ещё дети — тебе правда интересно играть с детьми, Шен?       Она улыбается, но её сердце неприятно ноет. Отчасти это правда — Шуджин и его обитатели — один большой детсад. Даже Макото — она клёвая, она злая, она весёлая. Но даже она во многих вещах довольно наивна, наивна до безумия. Что говорить про всех остальных, у кого куда меньше здравомыслия?       И это правда, что иногда ей просто скучно смотреть на эти детские сопли. Другое дело, что Муку как раз такое и нужно. Не ей, Муку.       — Мы же с тобой две взрослые женщины, и нам куда проще понять друг друга.       Она кривит рот — ну да.       — Стареющая пиздовина и молодуха в расцвете лет? Да, у них пиздец много общего.       Как и любое упоминание возраста, оно отчётливо злит эту преподшу. Ой, как страшно.       — Я говорю про единство разумов, Шен. То, что у нас есть некая разница в возрасте — это досадная неприятность.       — Ну да, будешь мне заливать про свою работу, литературу, и как климакс подкрадывается не с того края.       Женщина смеётся.       — Ну почему, могу рассказать про свою оранжерею с цветами. Любишь цветы, Шен?       …блядь, она серьёзно? Это какое-то возрастное заболевание, которое накрывает после тридцати, что тебя тянет копаться в земле и удобрять говном воткнутый в землю веник?       — Я передумала, литература лучше. Только не ёбаные цветы.       — Почему это? — рыжая выглядит искренне удивлённой.       — Потому что пока ты возишься с цветами, ты возишься не со мной, — она тушит сигарету. — А я ревнивая сука, тётя. И пока ты там будешь поливать своих крошек и деток и обсыпать дерьмом, я буду валяться и скучать на диване. Нахер.       Палец преподши осторожно прикасается к её шипастому ошейнику. Проводит по коже, затем, точно случайно, соскальзывает ноготком внутрь.       — А что если таким цветком будешь ты?       Её сердце замирает. Она сглатывает, не сводя взгляда с этой рыжей.       — Будешь только моей… дикой розой?       Она тяжело дышит. Язык совершенно внезапно высох и прирос к нёбу. Воздух, который был в лёгких, резко закончился, и теперь их обжигает, точно она наглоталась перца.       Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.       — Кто ты? — хрипло произносит она.       — Я разве не сказала? — женщина игриво улыбается. — Юкизоме Чиса. Скромная преподавательница литературы и флорист-любитель.       — Это явно не то, как следует вести себя тёте с племянницей.       — У меня был учитель.       Она находит в себе силы отстраниться. Чёрт, ей нужна вторая затяжка, немедленно. Эта, точно чувствуя, насмешливо трясёт пачкой.       — Ещё по одной?       — Я со своими.       Ей нужно что-то кроме этого приторно-сладкого вишнёвого запаха.       — У вас… всё хорошо, Юкизоме-сенсей? — жалостливо интересуется хозяин.       А, ну да, у их слегка интимного флирта был зритель — который о чём-то очень даже догадывается. Женщина морщится, прежде чем удостоить мужчину высокомерного взгляда.       — А мы вам создаём какие-то проблемы, Нишида-сан?       Она усмехается. Ну да, эдакое замаскированное «Вякнешь ещё что, смерд, и больше ты меня здесь не увидишь». И тот понял — молча кивает, отворачивается, потом берёт пульт и делает музыку погромче. Французские песни? Она какие-то знает — но явно не эту.       — Как видите, мы с племянницей немного нашли общий язык.       Она, услышав это, раскрывает рот, после чего высовывает тот самый язык наружу и проводит им в воздухе максимально развязно и развратно. Преподша вздыхает.       — Шен…       Она же достаёт из своей сумки Marlboro и стучит по белому концу. Затягивается, когда тот начинает тлеть.       — Мои лучше, — говорит женщина, пряча зиппо в сумочку.       — Твои — сладкое дерьмо для девочек. Мужики курят нормальные сигареты.       Слышен смех.       — А ты у нас что, мужик, Шен?       Она ничего не отвечает, удостоив рыжую презренным взглядом. Та качает головой.       — Никто твоего возраста не поймёт и не примет тебя такой, какая ты есть, Шен. И даже среди людей моего возраста. А я…       — А ты воняешь.       Преподша моргает.       — Что?       — Говорю, ты воняешь.       Она делает особенно длинную затяжку.       — Что это должно значить, юная леди?       Она усмехается, затем тушит сигарету и наконец поднимается — пора идти дальше.       — Я выросла на улице, тётя. И знаешь, какое главное правило выживания там?       Женщина выглядит довольно злой и недовольной — ну конечно, думала, у тебя уже всё схвачено? Да, ты всё ещё у меня вызываешь мурашки по телу и желание послать нахуй, но я уже не ребёнок. Уже нет.       — Понять, кто воняет, а кто нет. Кто пожалеет и даст тебе миску риса, а кто с удовольствием пересчитает рёбра.       Та молчит, слушает, но в её взгляде видна сталь, губа закушена.       — И я была лучшей среди псин, — смех. — Потому что я очень хорошо чуяла, от кого делать ноги, а у кого можно стащить кошелёк. И ты, тётя, смердишь.       Она вытаскивает свой пакет, потягивается и натягивает очки на нос.       — Бай-бай, надеюсь, больше не свидимся.       Едва она успевает сделать несколько шагов снаружи (а там, тем временем, на солнце наползла жирная туча — сразу стало зябко), как позади неё слышен грохот в двери.       — Подожди, Шен!       Она лениво оборачивается.       — Это ведь не твоё настоящее имя, верно? Как тебя зовут на самом деле? Может, — в руке преподша держит свой мобильный. — Обменяемся контактами? Если передумаешь?..       Она качает головой, прогоняя страх. Она очень не хочет её видеть снова. Никогда. Нигде.       — Но хотя бы как тебя зовут, Шен!       Луч солнца пробивается наружу, заставляя женщину прищуриться. А вот ей пофиг — очки пригодились. Она отворачивается.       — Бакуя Эрика, запомни это имя.       — Баку… я? Эрика?..       Но она уже не слушает, а, зевая, идёт в сторону станции. На секунду у неё появилась мысль зайти в парк, но она её отметает: ещё эта рыжая за ней увяжется ненароком.       Она берёт в руку косу и проводит по ней пальцами. Если задуматься, то этот цвет она тоже выбрала из-за Эрики, да? Как напоминание о человеке.       Единственном человеке, который звал её дикой розой. Её дикой розой.       — Твоя сучка выросла, Эри, — бормочет она себе под нос. — Твоя глупая, глупая сучка уже совсем взрослая, Эри.       Её рука выпускает косу и снова тянется к шее.