ностальгическая терапия

Возвращение в реальный мир Донхеку всегда дается сложно. Тело вновь ломит, в ушах — постоянный шум, а ноги при каждом шаге почти что подкашиваются. Это трудно — осознавать, что тебе далеко не семнадцать, хотя в душе все еще играет то самое юношество, а сердце рвется в полет, но вот только тело не позволяет не то что летать, но и ходить. Каждый раз он слегка ломается и оживает. Донхек снимает провода, приклеенные к его вискам и правому запястью, откладывает их на тумбу, стоящую возле койки, и смотрит в ослепительно белый потолок. Донхеку бы хотелось каждый день просыпаться у себя дома — там, в маленьком тихом городе возле самого моря, а не в центре для престарелых — пускай и довольно хорошем месте, но все же никогда не сравнимым с родным. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь окно, нежно касаются донхековых век, и он легонько щурится. Привставая на локтях, он осматривается по сторонам и видит привычные стены — пастельно-голубые, оттенка осеннего пасмурного неба, прикроватную тумбочку, на которой удобно расположились небольшой фикус и фотография в рамке. В первое время после пробуждения Донхеку всегда кажется, что он оказался в каком-то слишком реалистичном сне, — говорят, что это нормально, что так у всех и что это проходит. Вот только Донхек никак не может понять, почему его сны всегда кажутся более правильными и реалистичными, чем его реальность — немного серая, чуточку печальная и самую малость избитая. Смотреть на свои руки, покрытые морщинами, Донхек уже давно привык, но вот только после снов они кажутся совсем не своими, словно бы ему вживили какие-то протезы, покрытые кожей вековых стариков. Наверное, это все потому, что он все еще никак не может смириться, что ему уже давно не семнадцать, не тридцать и даже не сорок лет. Донхеку интересно, у всех ли так или только у него одного. Может, у него просто осталось слишком много незаконченных дел, а времени для этих дел в какой-то момент оказалось так мало, что Донхеку просто не хочется мириться со своей прискорбной реальностью, в которой он сам почти что вековой старик. Ему страшно — на самом деле Донхеку было страшно всю жизнь, и он даже не знает почему: может быть, просто боялся, что не успеет, может быть, все время шел не в том направлении, но всегда пугался перемен, может быть, был настолько глуп, что даже не осознавал этого страха. — Как все прошло? — спрашивает скоро подошедшая медсестра ровно в тот момент, когда взгляд Донхека задерживается на его собственных руках на слишком долгие мгновения. Девушка в тот же миг начинает снимать с Донхека все оставшиеся приборы с его головы — кажется, ее зовут Минхи, но Донхек точно не помнит, но и спрашивать тоже не хочет: как-то все время не до этого. — Отлично, — он призрачно улыбается. — Я даже встретил своего, — Донхек легонько улыбается самыми уголками губ и продолжает, хмыкая: — старого друга. — Замечательно, — девушка отвечает с уже привычным энтузиазмом. — Я же говорила, что это прекрасное место. Ее энтузиазм каждый раз Донхеку кажется каким-то натянуто-наигранным, потому что он уже забыл, каково это — чувствовать хоть небольшую долю радости. Хотя теперь, ровно в этот момент, он ощущает какое-то теплое, давно забытое предвкушение чего-то замечательного. Это чувство — почти детский восторг и первая юношеская влюбленность. — Не забудьте, пожалуйста, что скоро вам нужно будет оплатить вс- — Я помню, спасибо, — отвечает Донхек, не давая девушке закончить. — Я всегда плачу вовремя. Медсестра кротко кивает и произносит: — Удачного дня! Если что, я всегда рядом. — Спасибо, — выходит немного измученным, потому что донхеков день априори не может быть удачным, потому что всю свою удачу он уже давно исчерпал по пустякам в молодости. Весь оставшийся день Донхека, проведенный в стенах огромного футуристичного центра для престарелых, наполняется мыслями о Минхене, а еще всеми горькими воспоминания, которые сейчас стали настолько давними, что в голове воспроизводятся лишь отдельными расплывчатыми кадрами: поцелуями в закате, морским бризом на коже, влюбленными взглядами и самой сладкой в мире привязанностью, которая все еще тлеет нежностью в сердце Донхека, несмотря на прошедшее время. Потому что он пообещал никогда не забывать — может, только себе, а может, и себе, и Минхену, и целому миру заодно. Потому что то, что было у них, забывать Донхеку ни в коем случае нельзя, ведь их совместные воспоминания — это единственная причина, по которой Донхек может без сомнений сказать, что прожил свою жизнь не зря, не просто так, не потратил ее на пустяки, потому что их любовь назвать пустяковой — все равно, что сделать роковую ошибку. Донхек ходит по коридорам и вспоминает то, что произошло в альтернативной реальности: все называют это место Раем — Донхек же его по-простецки обзывает притворной иллюзией счастья, которого на самом деле никогда не было и не будет. Но в этот раз он чувствует какую-то неописуемую радость, которой он не испытывал уже долгое время — наверное, целые годы, если не десятилетия. Она — эта радость — заставляет его сердце биться чуточку быстрее от странного предвкушения, похожего на подростковое чувство первой влюбленности. Пускай Рай лишь и симуляция их собственного мира, в котором человек может путешествовать куда угодно в любой промежуток их прошедшей жизни, но она столь реалистична, что Донхек иногда теряется на этой тонкой грани между настоящим миром и симуляцией. Он сам там — настоящий, просто в своем юном теле; с тем же сознанием, что и сейчас, а значит и с теми же мыслями, и с теми же воспоминания, что у него есть в этот самый момент. Вот только Донхек не ожидал увидеть в Рае Минхена: честно говоря, он не ожидал его увидеть больше никогда. Пускай это всего лишь альтернативная реальность, но в ней — настоящие люди, такие же живые, полные чувств и эмоций, здоровья и той животрепещущей энергии, которая в реальности у них всех уже давно иссякла. Если Минхен пришел на пляж, то это значит, что он ждал Донхека, и само это понимание греет донхекову душу. Даже поедая пресный ужин в столовой, он легонько улыбается, чем заставляет удивиться рядом сидящего Ренджуна — единственного друга, которого он смог обрести тут, в этом странном месте, которое по всеобщим словам «дарит счастье и покой». — Впервые вижу, чтобы ты улыбался, — хмыкает Ренджун, подносящий к своему рту трясущимися руками ложку с супом. — Я встретил Минхена, — произносит Донхек, закусывая губу. — Что, того самого? — вопрошает с неподдельным энтузиазмом Ренджун, разливая по пути ко рту половину супа из ложки на стол. — Минхен, который тот самый Минхен? — Ага, — мягко, — тот самый. — И как все прошло? — взволнованно спрашивает Ренджун, готовый выслушать увлекательную историю длиною в целую бесконечность. — Ничего такого, мы просто были рядом и, — Донхек запинается, размышляя то ли над тем, что сказать, то ли над тем, правда ли это то, что он хочет сказать, — и, кажется, как бы я не хотел стереть все свои чувства к нему, они никогда и никуда не пропадали: они были, но лишь безуспешно заглушались. — Еще бы, — произносит, улыбаясь Ренджун, по-дружески пихающий Донхека в плечо. — У вас было что-то особенное. — Да, — Донхек буравит взглядом свой суп в тарелке, пытаясь в потоке мыслей выделить все самые важные воспоминания о Минхене, которые отпечатались у него на душе бесценным грузом, — особенное. \ Благодаря современным технологиям, каким-то новейшим нейро-разработкам — в которых Донхек ни черта не смыслит — у любого желающего есть возможность попасть в альтернативную реальность, в которой ты вечно молодой, вечно счастливый и можешь делать что угодно твоей душе. В основном такую возможность предоставляют старикам, называя это чем-то вроде ностальгической терапии, хотя на деле это лишь хоть какая-то отдушина в последние дни своего существования довольно часто за довольно баснословные суммы или за счет финансирования государства, которое, кстати, довольно редко можно получить. Но у всего есть свои ограничения — есть одно и в Раю: ни в коем случае не задерживаться на слишком долгое время, особенно ослабшему организму, иначе это может привести к летальному исходу. Хотя кому из клиентов этого центра привыкать постоянно жить с мыслью о том, что твоим последним днем может быть любой из дней: если не сегодня, так завтра; если не завтра, так после. Все же любое счастье не бывает вечным, так ведь? Так и это чувство эйфории далеко не вечное. Этим вечером Донхек с непривычным доселе чувством предвкушения ожидает очередного погружения в альтернативную реальность, и на этот раз не для того, чтобы вновь почувствовать себя семнадцатилетним подростком, не затем, чтобы вновь оказаться в родном доме, а лишь потому, что хочет взглянуть на Минхена, осторожно его коснуться, и понять, что это не мираж, а потом поговорить о чем-то бессмысленном, как они любили делать это прежде — прежде, когда жизнь казалась чертовски простой, когда думалось о том, что впереди их ждет еще целая вечность, а мысли о том, что такое старость или смерть, даже не посещали их юные головы. — Добрый вечер, — произносит входящая в просторную комнату Донхека медсестра. На этот раз на ее халате красуется бейдж, на котором написано ее имя: и правда Минхи. — Добрый, — отвечает Донхек. — Вы же будете сегодня погружаться в Рай? — спрашивает Минхи, уже заранее подготавливая какие-то провода с присосками, подсоединенные к небольшому аппарату возле донхековой кровати. — Да, — отвечает он с энтузиазмом, на что получает слегка удивленный взгляд медсестры, которая привыкла к угрюмому Донхеку. — Можно сегодня побыть там чуть дольше? Он ловит краем глаз, как легко хмурится Минхи, и между ее бровей появляются крохотные морщинки, не портящие ее молодое лицо. — Вы же знаете правила: нельзя дольше положенного, — отвечает она, переключая какие-то настройки на аппарате. — Пожалуйста, — почти молит Донхек. — Я ведь и так всегда бываю там недолго, тем более я более чем здоров: ты только на меня посмотри, ну, — он улыбается, показывая мускулы на руках, жизнерадостно глядя на Минхи, которая в тот же миг хихикает. — Ладно, — отвечает она, любезно улыбаясь в ответ, — но лишь потому, что вы сегодня в таком приподнятом настроении. Это первый и последний раз, ладно? — Хорошо, без проблем, — произносит Донхек, кивая, чувствуя, как к его вискам Минхи прикладывает провода, присоединяет пару на руки и затем вновь что-то переключает на экране с характерным пиканием при каждом ее прикосновении. — Тогда удачи, — последнее, что улавливает Донхек прежде, чем услышать тихое мирное шипение и погрузиться в Рай. \ Тихий шум прибоя ласкает уши. Донхек легко ступает босыми ногами по все еще теплому песку, который на контрасте с прохладной морской водой ощущается даже горячим. Он шагает вдоль берега, собирая самые разные камни, которые попадаются ему под взгляд: маленькие, большие, разноцветные и однотонные. Вскоре, когда собирается целая ладошка гальки, Донхек запускает каждый камень в воду. Каждый из них отскакивает от водной глади и переливается — почти что сверкает — в вечерних лучах теплого солнца. Донхеково сердце трепещет. Он сам с неописуемым предвкушением ожидает Минхена, ожидает сладостного момента, когда вновь сможет на него взглянуть, рассмотреть каждую деталь и понять, что он именно такой же, каким его запомнил еще тогда, давным-давно, когда даже вечность казалась не пределом. Ноги — по щиколотку в воде, тонкие хлопковые шорты — промокшие от брызг, щеки — покрыты румянцем, оставленным лучами солнца. В какой-то момент Донхеку просто думается, что, быть может, Минхен ему просто приснился или померещился, или еще что, и он не придет, как прошлым вечером, не сядет рядом и не произнесет ни слова, потому что за эти долгие годы они стали чужаками. Некогда — самые родные; теперь же — настолько далекие, что Донхеку становится горько от осознания, что ныне он не знает о Минхене ровным счетом ничего. Но разве это так важно? Важнее ведь те чувства, которые у Донхека в груди нежатся лепестками цветов, даже если Минхен стал другим, даже если он уже не тот самый Минхен, который был единственным смыслом донхековой жизни, даже если Минхен уже не любит. — Привет, — тихим эхом доносится со спины. Оборачиваясь, Донхек видит Минхена и легко невольно улыбается. — Привет. «Все-таки не мираж». Минхен следом тоже смущенно улыбается, шагая навстречу Хеку. Он неловко поправляет растрепавшиеся темные волосы рукой, убирая со лба отросшие пряди, лезущие в глаза, и тихонько смеется, останавливаясь прямо перед Донхеком. Что-то в нем замирает и нарастает одной сверхмассивной бурей чувств, способной смести своим порывом все живое и Донхека в том числе. Ему хочется взять минхенову теплую ладонь в свою — прохладную от морской воды — и переплести пальцы, а потом весь оставшийся вечер бродить вдоль берега, наблюдая, как на темно-синем небе зажигаются небесные лампочки — звезды, как тихо шумит море, как засыпает целый мир, пока лишь они вдвоем остаются бодрствовать, чтобы провести каждый миг вместе, а после смотреть, как над самым горизонтом светает солнце, окрашивая небо из серовато-малинового в лазурное, лишь затем, чтобы прикоснуться своими губами к чужим в моментальном, эфемерном поцелуе. Но не осмеливается. И это малодушие надламывает Донхека, ведь он, как бы не хотел этого признавать, всю свою жизнь ждал этого самого момента, когда они вдвоем вновь увидятся, вновь скажут неловкое «Привет. Как дела?», как беззаботно рассмеются и проведут всю оставшуюся вечность вместе. Ждал тогда, когда покидал родной город, ждал, когда смотрел в беззвездное ночное небо огромного и страшного мегаполиса, ждал, когда надевал золотое кольцо на чужой безымянный палец, ждал даже тогда, когда узнал, что у него будет ребенок. И каждая секунда этого вечного ожидания стирала его в пыль истлевшей бумаги, покрывала кожу нафталином и безжалостно кромсала на осколки давно забытого фарфорового сервиза. Минхен глядит на него так же тепло, как в их самый первый раз, и так же тоскливо, как в их последний раз, — от этого Донхеку на душе становится одновременно невероятно легко и жутко больно, словно ему вспороли давно зажившие раны, а из них полился сладкий сироп вместо крови. Минхен — настоящий, он тут, он близко-близко: Донхек даже чувствует его теплое дыхание на своей коже, которое контрастирует со свежим бризом, слышит каждый вдох и выдох, и кажется, даже улавливает удары его сердца — или это просто его собственное сердце выскакивает из груди, чтобы унестись в желанные объятия Минхена. Донхек просто трус, но в этот раз он не хочет им быть, поэтому тихо произносит, не глядя Минхену в глаза в страхе получить отрицательный ответ: — Можно взять тебя за руку? Прибой естественно заполняет секундную тишину, прежде чем ему отвечают: — Да, — мягко настолько, что низкий минхенов голос сливается с шумом морского прибоя. Донхек улыбается себе под нос и робко приближает свою руку к протянутой ладони Минхена — она чуть больше его собственной, немного бледнее и мозолистее — и касается ее, чувствуя, как между их ладонями образуются самые настоящие искры, а после переплетает пальцы, как этого Донхек и хотел. Он пересекается с минхеновым взглядом и находит в его глазах настоящий покой, сравнимый лишь с днями, проведенными в родном городе и вечным морским штилем. В этот самый момент Донхек понимает: Минхен тоже скучал, Минхен тоже ждал, Минхен тоже боялся — до сих пор боится. Страшится того, что потеряет; того, что упустит момент; того, что не успеет произнести фразы, которые репетировал годами, не успеет подарить самые яркие улыбки, теплые объятия и нежные поцелуи. Донхек ведь такой же, и потому он легко ухмыляется, ведь, несмотря на все прошедшее время, они вдвоем так и остались несмышлеными подростками, которые не понимают в жизни ровным счетом ничего. Потому что все те, кто говорят, что с каждым прошедшим годом ты становишься мудрее, и сами ничего не понимают, а лишь притворяются, чтобы создать иллюзию покоя в непрерывном потоке хаоса, который на них обрушивает судьба. Так странно, что с возрастом ты понимаешь, что ни черта не смыслишь в этой жизни, хотя когда-то казалось, что знаешь о ней буквально все. Пока Хек полностью погружается в свои меланхолично-ностальгические размышления, Минхен по-заговорчески ухмыляется и обрызгивает Донхека водой. Тот легонько охает от неожиданности, а Минхен заливисто смеется, и Хек сам не может не рассмеяться следом за Минхеном, который уже убегает от него из-за шалости, которую провернул. Донхек только и успевает, что сверкать пятками по влажному песку по следам Минхена в попытках догнать его. Догнать, как он пытался сделать всю свою жизнь — только в этот раз он, наконец, настигает Минхена и падает в его распростертые объятия, утыкается ему шею и судорожно выдыхает, понимая, что на него накатывают чувства. Донхек жмется к нему ближе и ближе, чувствуя, как минхеновы руки обнимают его все крепче и крепче, и отчего-то ему становится так печально, так истошно страшно от всей несправедливости, что на теплую кожу у ключиц Минхена неожиданно падают донхековы слезы. Тот не произносит ни слова — только приглаживает пряди на макушке, а после легко целует туда же, не выпуская Донхека из своих рук. — Пожалуйста, — шепчет Хек Минхену в шею сквозь слезы, — пожалуйста, больше не оставляй меня одного. Минхен тяжело вздыхает, слыша, как всхлипывает Донхек: кажется, он и сам готов расплакаться, выпустить на волю все те чувства и эмоции, которые копились у него в груди годами. Но он не позволяет себе этого сделать, потому что знает, что тогда Донхеку тоже будет больно, ведь они вдвоем прошиты одной красной ниточкой, как лоскуты старой ткани, перевязаны накрепко узелками и чувствуют все эмоции на двоих. Со стороны Минхена усложнять это — все равно, что предать. — Обещаю, что не оставлю, — произносит Минхен уверено и непоколебимо, словно бы это единственное, в чем он уверен в своей жизни. — Клянусь. Донхек прячет на минхеновых ключицах призрачную улыбку вперемешку со своими слезами и легко кивает, потому что боится, что его голос предательски надломится на слове «верю». Вместо этого он глядит в Минхеновы глаза — самые родные в целом мире — и не может поверить, что он правда тут, что это они вдвоем вновь вернулись в свои восьмидесятые, когда жизнь казалась чертовски простой, когда единственной проблемой в жизни было сердце, вырывающееся из груди, и когда счастье было столь близким, что казалось обыденностью. Хек осторожно приближается, словно боится спугнуть Минхена, дышит ему в самые губы и шепчет что-то неразборчивое, прежде чем поцеловать — нежно, чувственно, чтобы тот смог сполна понять, что он значит для Донхека, — чтобы смог разделить невыносимую боль на двоих. А значит он для него целый мир и — без сомнений — даже больше. На их губах на долю секунды ощущается солоноватый привкус, отчаяние и безграничная преданность. После поцелуя, оставленного морским бризом, закатным лучом, звездной пылью на минхеновых губах, Донхек вновь утыкается в шею, оставляя их идиллию безмолвной. Он чувствует, как испаряется, как потихоньку забывается в минхеновых объятиях, и просыпается после долгого счастливого сна с влажными от слез глазами.