Фиолетовые небеса

В его черепе живёт спрут. Лиам это знает хорошо. Он его видел. Темная материя на оттиске дымчатого снимка. Словно мозги постепенно заполняет свинец. Он распускает свою убийственную паутину, проникает всё глубже, пока не заполнит всё без остатка. Смерть, растянутая на годы. Боль, ставшая обыденностью. И гадливое понимание — в конце концов, он превратится в пускающий слюни овощ. Милосерднее было бы пустить себе пулю в лоб прямо сейчас. Но Эфемерида никогда не позволит ничего подобного, и не простит даже мысли. Она будет до последнего наблюдать за тем, как он угасает, держать за руку и кормить с ложечки воющего от боли, безмозглого урода. — Лем? — звонкий, почти детский голос: к нему идет Тобиас, ершистый, всклокоченный, вокруг угловатой фигуры вьётся завсегдатай-ветер, шевеля одежду и растрёпывая, кажется, отродясь не чёсанные волосы. Раскосые, тёмные почти до вишневого глаза, смотрят снизу вверх на эмпата, дожидаются привычного кивка, чтобы выдать послание. — Тебя Эф просила в изоляционный сектор зайти. У них там какие-то непонятки с серым муднем. — Хорошо. Иди, смени Тал и Тома на посту. Ты на вахте с Альбертом. И не доводи его. Парень не виноват, что у него телепатический канал только с тобой. Вы нам нужны как сработавшаяся команда, а не пара пубертатных придурков готовых сцепиться из-за любого пустяка. Азиат фыркает, всем видом давая понять, как далеко может идти их единственный на все Сопротивление телепат, который может влезать только в его голову. Лем улыбается вслед угловатой фигуре, улавливая в наигранном возмущении парня столько оттенков скрытых за маской безразличия чувств и собственнического удовлетворения, что остается только пожелать напарникам удачи. Зря, что ли он упорно ставит их на все дежурства вместе? Эфемерида до сих пор никак не может понять, зачем альбинос занимается таким банальным сводничеством. Объяснять, что ему просто нравится слушать отголоски их эмоций, бессмысленно. Не поймёт. Всё, что не имеет логического объяснения для их маленького злобного лидера, словно письмена майя, побитые временем. Странные закорючки, с уродливыми человечками. Нечитаемо. Глупо. И никакого смысла. Он вздыхает, сутулит квадратные, обтянутые бледной кожей и серой майкой плечи. Идет, шаркая по бетону пыльными ботинками. Коридоры петляют, уводят вглубь гранитного плато. Лиам уходит внутрь себя. Прячется от чужих вспышек веселья, раздражения, скуки. Все это наслаивается, зудит, вибрирует в затылке натянутой леской. Тронь — рванет. Обрубит пальцы. Наружу алым и белесыми жилами. Это два его цвета. Красный и белый. И всё, что в промежутке между ними. Бесцветные, почти не различимые на высоком лбу, брови сведены к переносице. Застарелая, вгрызшаяся борозда пасмурной тенью между ними. В висках пульсирует боль, в карманах — сжатые до судорог пальцы. Голова — источник этой извечной муки. Словно вместо мозгов у него полный череп гниющих, побитых кариесом зубов, и каждый дёргает на свой лад, смердит разложением, пережёвывает мысли в однородную бесцветную кашицу апатии. Лиам почти труп. Не сейчас. Но потом. Может год. Может два. Сколько ему осталось не знает никто. Возможно Эф в курсе. Она может предугадать, просчитать и предвидеть почти всё. Но она не скажет. О нет. Она будет смотреть на его агонию до последнего, цепляясь за выеденную скорлупу, пока последняя крупинка жизни не угаснет в измученном теле. На входе в секцию изоляции стоит пара военных. С оружием. Смотрят на Лиама спокойно. Один даже приветливо кивает. Вот что с людьми делает война, где враг не выродки вроде красноглазого привидения, прошмыгнувшего в тюремный коридор. Они теперь заодно. Секция изоляции — название в духе Эф. Вычленила суть из привычного «Тюрьма», сформулировала ее максимально научно и нашлепнула, не спросив чужого мнения. Нужную дверь найти несложно. Тут всегда было пусто. И сейчас тоже. Лишь в дальнем конце коридора еще парочка бывших кадровых офицеров подпирают спинами косяки. Каждый свой, как стражи Преисподней. Лиам тяжело вздыхает и идет. Раз Эф позвала его в такое место, значит иначе нельзя. Но внутри все равно предательски что-то сжимается и дрожит. Дурное предчувствие, страх, наивная вера в то, что все может оказаться какой-то банальной мелочью. Хотя разум нашептывает противоположное. Дверь открывают перед ним бесшумно, молчаливо приглашая войти. Лиам делает шаг. Внутри трое стоят, окружив привинченный к полу стул. Флуоресцентный, холодный свет безжалостно выпячивает все неприглядные подробности немой сцены. Выхватывает лучами-лезвиями обнаженное мясо и полосы серой кожи, не до конца срезанные, завернутые, словно мягкая упаковка, небрежно оборванная, висящая ошметками. Напряженные плечи бугрятся мышцами, они перекатываются под кожей, и сверкают липким, лиловым цветом там, где ее нет. Струйками по заведенным за спину рукам, рельефной груди в сетке порезов, стекает сиреневая, ненастоящая кровь, собирается на талии. Там, где кривым краем начинается чёрный в сетке серебряных контактов комбинезон. Рядом с пленником стоит Джонатан, бывший военный врач. Совершенно спокойно, не торопясь отпиливает скальпелем кончик острого, подвижного уха, едва не насвистывая, словно он на кухне, готовит салат или утренний кофе. Ал и Эфемерида чуть дальше, в двух шагах от прикованного к пыточному креслу умая. Эф смотрит в опушенное, неподвижное лицо пришельца, Ал смотрит на нее. Разномастные глаза настороженно пытаются что-то высмотреть в миниатюрной, рыжеволосой девушке, и упорно не находят. Безумие происходящего ослепляет. Лиам пытается вдохнуть, получается надрывный хрип. От едва различимого звука дернулись все, даже переквалифицировавшийся в экзекутора врач, одним махом отпилив до конца чувствительный хрящ. Словно по команде за спиной Лиама захлопнули дверь. Она громыхнула гулко, с лязгом опустившейся крышки гроба. Умай медленно поднимает голову, вперивает ярко-синие глаза в бесцветную фигуру эмпата. В то же мгновение радужка миндалевидных, широко посаженных глаз вспыхивает неоновым светом, горит, словно пришелец — киборг, и в его мозгу только что произошло критическое замыкание, выжигая все логические цепи наглухо. Умай дергается всем телом, несмотря на увечья и оковы, пытаясь рывком встать со своего уродливого трона, дотянуться до альбиноса, наплевав на все вокруг. — Лем? — настороженно зовет его Эф, пытаясь понять, почему пребывающий в состоянии апатического безразличия пришелец вдруг отмер, задергался. — Что с ним? Джон, откати кристалл в угол комнаты, я хочу чтобы Лем сказал нам, что с этой падалью происходит. Полчаса его тут лоскутками нарезаем, а эта дрянь хоть бы пискнула. Лем оглох. Он почти ничего не слышит. Заторможенно наблюдает, как Джонатан откатывает из-за спины умая металлическую тележку с полу-прозрачной, бесформенной глыбой. Блокирующий кристалл, вроде бы. Лучше они делать так и не научились. Да и этот удалось вырастить только благодаря Альберту. Без наличия телепата поблизости они не растут. А телепат у них такой себе. Блокиратор вышел соответственный. Отстранённая мысль проскальзывает на самой границе разума и тонет в нахлынувшей волне боли. Нет, это не волна, настоящее цунами, оно наваливается всей своей массой, стоило глушилке уткнуться в дальнюю стену. Боль, счастье, отчаяние, восторг, обреченность, радость, желание прикоснуться, почувствовать, защитить. Пока тело скручивает тугими узлами агонии, где-то далеко, пока кровь струится по коже, оставляя горячие борозды в ошкуренном мясе, совершенно не серьёзно, пока дикари пытаются его сломать, без всякой надежды, только одно захлестывает с головой — потребность прикоснуться, уберечь, ощутить на ощупь. Лиам пошатнулся, поднеся руку к уху. Целому, хотя ощущение свежего надреза было совершенно настоящим и полным. Самым ярким из вороха чужой боли. Как и ощущение захлестывающего, оглушительного счастья. — Боже правый… — хрипит эмпат, не в состоянии прервать эту связь, отгородится от комка безумной боли и нечеловеческого, ужасающего восторга обретения своей пары. — Я его чувствую, я всё это чувствую. Блять! Эф… Ради всего святого! Фигурка с неопрятно убранными в тяжелый узел, пурпурно-рыжими волосами оказывается рядом, накрывает колпаком своего вымораживающего спокойствия, обнимает чуть выше талии, за ходуном ходящие ребра, тащит вглубь пыточной камеры на себе, хотя Лиам готов умереть, лишь бы не приближаться к этому… К этим… Уйти обратно в привычный лабиринт бункерных коридоров, убедить себя в том, что ничего подобного нет и быть не может. Но глаза на темно-сером, почти черном лице горят все ярче, отбрасывая на щеки холодные ультрамариновые тени. — Только рыпнись, я тебе половину костей раздроблю, — цедит сквозь зубы Ал, кривя красивые, полные губы в гримасе отвращения, когда Эф тормозит рядом с ним, помогает Лиаму привалиться спиной к стене, заботливо заглядывает в кроваво-алые глаза. — Джон, верни кристалл на место. Ал, следи за ним, — коротко и властно остальным, и тут же ему, мягко, без приказных ноток — Лем, что он чувствует? Они вообще способны ощущать боль? Или мы тут зря стараемся столько времени? Нам надо его расколоть, иначе всё это было зря. Ты ведь понимаешь? Правда? Он понимает. Понимает. И не может поднять глаза. Так и смотрит в бетонный пол, потупившись, на разводы чужой, сиреневой крови, на неровные обрывки грифельной, с металлическим отливом, кожи. Горло сжала судорога. Погасшая эмпатия не отпускает, клокочет внутри послевкусием приоткрывшегося Ада. И уверенность в том, что глаза, жадно впившиеся в него всё еще горят синим не дает поднять взгляд и заглянуть в эти арктические озера обжигающего света. — Лем? — уже более настойчиво зовет Эфемерида. Он хмурится, пытаясь унять дрожь в руках. Тяжело делает глубокий вдох, с присвистом выдыхает. Один быстрый взгляд на растерянную Эфемериду у себя под боком, и медленно-медленно — на умая. Красные радужки трассируют по широкой груди, изрезанной, в косых насечках ровных ран. Словно десятки голодных ртов раззявили сочащиеся кровью губы, ждут поцелуя, или укола тонкой иглы. С приступом тошноты замечает что один сосок срезан, вместо него сиреневая язва, такая яркая на фоне темной кожи что хочется зажмуриться. Шея, слева залитая кровью, щедро текущей с обрубка уха, вся в натянутых мышцах, в жилах. Темные, черные на темно-сером, губы сжаты в тонкую линию. Глаза не отрываясь в него, насквозь, вглубь, до дыр. — Ему больно. И он счастлив, — короткий скомканный вердикт приводит повстанцев в замешательство. Первым находится Ал. — Мать его, мы что мазохиста поймали? Он сейчас там в свои штаны кончает, от того что мы с ним тут делаем? Ну блееееск! Смачный плевок под ноги, вынуждает Лиама на одной голой привычке неодобрительно глянуть на парня, тот недовольно сопит, правильно интерпретировав это невербальное послание. Бледно голубой и темно-карий глаза буравят его с недовольством. — Нет, он… — Не надо, — с трудом разлепив запекшиеся от крови губы, гортанно рычит умай, надсадно хрипит, выворачивая массивные плечи в нерушимых узах оков. Лем дергается от этого глубокого, шершавого, как наждак, голоса, словно от разряда тока, едва не сползает по стене. Не дает свалиться вечно заботливая Эф, поддерживает, почти душит своими объятиями. В синих глазах умая паника, обнаженный ужас. Он почти умоляет, молча. — Он чувствует боль. И то, что я его пара. Эта их хрень с идиотской влюбленностью с первого взгляда и до гробовой доски, это случилось. Только что. Маар едва сдерживает желание заорать на свою… Своего… Лем? Они назвали его так? На своего Лема. Хочется рычать, орать и плеваться от бессильной злобы. Еще больше хочется схватить трясущегося у стенки эндемика и утащить из этого места как можно скорее, как можно дальше, прямо сейчас, забыв обо всем, что тут происходило. Но он не может даже пошевелиться. Тело отзывается зазубренной болью, продирает до костей, и удерживать рассудок получается на одном чистом упрямстве, и, теперь, еще на желании смотреть в невероятные прозрачно-алые глаза. Его пара. Он встретил свою пару в плену у аборигенов. И эта бледная тень человека всё выболтала. Разве он не понимает? Разве не чувствует? Маару было страшно. Он с искренним ужасом смотрел, как вытягиваются в удивлении лица троих палачей, а потом каждое, одно за другим, сводит судорога решимости. Им даже не нужно советоваться. Они знают, что нужно делать без слов. Первой приходит в движение женщина. Маленькая и обманчиво хрупкая, она тут всеми командует, отдает приказы и ее слушают. Из припрятанной в мешковатой одежде кобуры появляется Г-образное, примитивное оружие. Дуло быстро находит висок его пары, прижимается черным металлом к белоснежным, воздушным прядям, со скрежетом взводимого курка. — Ты ответишь на все наши вопросы и сделаешь всё, что мы скажем, иначе твоя пара распрощается с мозгами на твоих глазах. Он в очередной раз дергается, бессмысленно и безрезультатно. Только толстые титановые ободы глубже въедаются в запястья, норовя перерезать жилы. Рычит, скалит хищные зубы, прижимая уши к голове, от чего надрез начинает больше кровить, огрызается болью. Плевать. Боль позволяет держаться в сознании. Боль сейчас ему нужна. — Он же один из вас — брезгливо шипит, выдавливая из себя слова как яд. — Нас много, грэй, и каждый готов умереть ради общего дела. А пара у тебя одна. И советую хорошо подумать, готов ли ты им рисковать? Теплые, светло-карие глаза выжидающе смотрят на пришельца. А он видит только удивление и растерянность в глазах Лема. Его пара стоит, не шевелясь. Медленно дышит сквозь приоткрытые губы. Что он должен сказать? Чего от него ждут? Покорной капитуляции? Как будто после этого пару умая оставят в живых. Как будто после дула у виска Лем сможет вернуться в этот безумный, подземный мир на равных правах со всеми? Маар Рим привык трезво смотреть на факты. Охватывать взглядом всю картину и выделять суть. Никто из троицы даже не дернулся, когда рыжеволосая поднесла оружие к голове их собрата. Они его уже приговорили… Молчание затянулось, Лиам почти окоченел у холодной стены под рентгеновским взглядом пришельца, обвинительным, полным отчаяния, сожаления, паники. Неужели он знал, что всё будет именно так? Ал отмер первым, подошел к ним, перехватывая своего единственного друга за локоть, дернул на себя. Вмешается? Защитит? — отстранёно, словно речь о ком-то другом, думает Лиам, и удар по ногам ставит его на колени. Еще до того как боль в отбитых конечностях успела хоть немного утихнуть, выхваченный из кармана выкидной нож вгрызается в плечо альбиноса. Над самой ключицей, прошивая тело ослепительной болью до самого позвонка. Он кричит, вопит во всю глотку, пытаясь дотянуться до лезвия непослушными руками, но их перехватываю, заламывают за спину, вынуждая податься вперед. И новый приступ адской боли, от того, что лезвие в ране чуть шевельнулось, царапнув холодной сталью о кость. Умай ревет. Громогласный, звериный звук отбивается от стен, потолка, накрывает горной лавиной, что перемалывает в труху вековые деревья, людей и камни. Скрипит что-то металлическое за его спиной. Вся нижняя часть серокожего лица разверзлась малиновым зевом. Раздвоенная челюсть распахнулась, сверкая россыпью белых клыков, вываливая сиреневый язык и блестящие от слюны мандибулы. Словно в страшном сне, Лиам смотрит на этот уродливый цветок. Орхидея из плоти, готовая откусить голову любому, кто рискнет причинить ему боль. Готовая, но не способная на это, потому что умай надежно приторочен к своему трону, обречен подохнуть тут. Перед этим увидев, как Лиама медленно выпотрошат его же друзья. Он ведь хотел умереть? Мечты сбываются! — Заткнись! — зло гаркнул Ал, проворачивая лезвие в плече Лиама. Боль стала нестерпимой. Альбинос выгнулся дугой, задыхаясь, зажмурился, пытаясь сдержать слезы. Из горла вырвалось глухое бульканье, какой-то невнятный скулеж. Умай одновременно с ним закричал: — Нет! Хватит! Нет! Не троньте его! Я всё скажу. Я всё сделаю! Только прекратите… Лезвие исчезло, оставляя после себя липкую волну смердящей железом крови. Она густо стекает по груди и плечу, совсем как у умая, связывая их воедино, не меньше чем свет ярко-синих глаз. Его отпустили, Лем повалился на четвереньки, кашляя, глядя в бетонный пол, на котором проступали мокрые, темные капли. Он плачет? Слёзы сами катятся по лицу. Терять иллюзии всегда больно. Почти так же больно как всаженный в тело по самую рукоятку нож. — Лем? Тебе нужно в санчасть, — опять заботливая Эф, словно не она скручивала ему руки, пока Ал ввинчивал стальное жало в плечо. Его едва не тошнит от этого. И ещё от боли. От запаха собственной крови, смешанной с запахом крови пришельца. Лем с трудом садится на пол, отмахиваясь от протянутых рук Эфемериды. Пустое, белое лицо, совершенно не живое, как пластмасса, как гипсовый посмертный слепок. В алебастре провинтили дырки зрачков. Под налетом пластичной массы оказалась живая плоть. И теперь она смотрит на изуродованного пришельца, в немом замешательстве, ужасе и понимании. Голова грея всё так же тянется в его сторону. Как ебучий подсолнух за светом — приходит в идущую кругом голову бредовая мысль. И Лиам осторожно, едва заметно кивает ему, пытаясь хоть чем-то поддержать пленника, сломленного из-за него. Соглашаясь с ним. Не стоило разевать свой рот. — Я дам вам то, чего вы хотите, но с Лемом всё должно быть в порядке, — хрипит умай. У него короткие, острые отростки вместо волос, похожие на шипы, но гибкие. Красивое, скуластое лицо с бороздами разломов на щеках. По подбородку — темная полоса, там где сложилась нижняя челюсть. И это существо готово предать свой вид за обреченного подохнуть альбиноса. Которого, ему даже не отдадут. Их отсюда вообще никогда не выпустят. — Хорошо. Лем получит всё необходимое, его рану обработают. И ты его увидишь, только когда ответишь на наши вопросы, — деловито констатирует Эф и кивает Джону. Экзекутор вздергивает Лема на ноги, молча выволакивает в коридор под непонимающие взгляды военных, с опаской провожающих ссутуленную спину альбиноса, темную от собственной крови. За ним стелется след из багровых капель. За запертой дверью начинается допрос.