Фиолетовые небеса

12 часов ранее: Кровь. Твёрдой, сухой коркой на руках. Почти как глина. Жидкая, подсохшая, землистая жижа. Она пахнет медью, окисью железа и морем. Алулим сидит в тесном промежутке между кроватью и тумбочкой, с трудом втиснув плечи в клочок пустого пространства. Острый профиль скальпелем в статический воздух разгромленной комнаты. Жалкий, надломленный, окостеневший. Стена морозит его затылок, лопатки, поясницу. На зубах уже привычно скрипит чувство вины. И кровь. Это кровь Лема. Их Лема. Его и Эфемериды. Бледного, доброго, вечно всему сострадающего идиота, способного его по-настоящему понять. В висках пульсирует тупая боль. Чувство непоправимого. Гранитная тяжесть. Он помнит глаза Эф в тот момент, когда лезвие пробило плечо эмпата. Когда она была вынуждена помогать. Держать его руки, пока Ал вкручивал лезвие под ключицу, как язычок сверла. Там, в её светло-карих зрачках, разливалось нильским пустоводьем отчаянье. Обжигающее, вскипевшее горе в чайных озёрах глаз. Осуждение и принятие, почти одновременно. Она как никто умела его предвидеть, предчувствовать на голых инстинктах, перехватывать вспышки ярости, гасить их своим присутствием. И это ещё больше вымораживало, потому что стоило сделать хотя бы малейший шаг навстречу, Эф отгораживалась стеной, превращалась в вековую мерзлоту, не способную ощутить ничего, кроме рационального расчета и точных вычислений. Его возлюбленный монстр. Его хтонический, квантовый реликт, который он помогал создавать, окончательно изуродовать, воздвигнуть как серую, гранитную глыбу, под которой сам обречен быть погребенным. Когда-нибудь. Потом. Если повезёт. Пальцы нервически подрагивают. Он на них смотрит как на предателей. Под ногтями чёрные луны из свернувшейся чужой жизни. Кровь. Её всегда было с избытком. Он еще помнит, как лилась из простреленного лба кровь его старшего брата. Помнит, как хрипел младший, по десятому кругу задушенный и воскрешённый. Всё, лишь бы заставить Ала нанести вред непоправимо бессмертной Эф. Разномастные глаза вперивают пустой взгляд в пустую стену. Пытаются что-то на ней увидеть. Возможно, оттиск её лица. Возможно, бесконечно долгий список своих прегрешений. Ему давно не страшно. Ему давно не жаль. Просто пусто и холодно, до ледяной ломоты в затылке, до занемевших кончиков пальцев, которые так и не способны, всё ещё панически не способны, до неё дотянуться. Стук в дверь — расстрельной статьей. Барабанной дробью у эшафота. По виску тупой, окостеневшей болью. Ал дёргается, рывком встает, опрокидывая чудом ещё целую тумбочку на бок. Дверь открывается за два шага до того, как оливковая рука ляжет на рукоять. Эфемерида стоит, растерянно хмурясь, прячет в карман дрожащие зябкие пальчики, виноватый взгляд и ключи от его комнаты. Ну конечно они у неё есть. Мисс Я-Всё-Предусмотрела, Мисс Я-Всё-Сама-Сделаю, не могла обойтись без связки звенящих пропусков в любые двери. И даже в его собственные. От чего внутри вдруг становится тепло и боязно. От чего вдруг хочется упасть перед выстраданным, взлелеянным божеством на колени и бережно тереться щекой о её ноги. Зря. Зря он всё это. Зря смотрит так преданно и открыто. Эфемерида пришла совсем, совсем не за тем. — Какого хрена это было! — она почти кричит, захлопывая за собой с излишним усилием дверь. Та тяжело влипает в металлическую раму, защёлкивается, отсекая весь посторонний, пустопорожний мир. И Ал растерянно моргает своим разнокалиберным взглядом, трассирует чернотой и стылым серебром ладную девичью фигурку вдоль и поперек, истерически не находит ни следа нежности, ни крупинки понимания, как всегда, и от этого вскипает, сатанеет, беснуется, бьет тяжёлым, выточенным из золотого базальта кулаком в стену, со всей дури, не щадя, распуская по коже пятна свежего малинового джема, по штукатурке — сетку паучьих трещин. — Сама как думаешь, Эф? Что в той ситуации ещё можно было сделать? Чайные, теплые глаза на веснушчатом лице вдруг неожиданно леденят. Они как всегда всё знают, всё предвидят и режут по свежему мясу неодобрением. — Уж точно не калечить Лема! Алулим дёргается. Алулим стискивает пунцовые, слишком яркие губы в презрительную, загнутую к низу уголками дугу. — Ну конечно, — шипит вскипевшим на углях молоком, смердит своей старой, взлелеянной обидой. — Разве можно святого, идеально Лема всколупнуть ножом? Он же неприкасаем! Он же важнее всех нас вместе взятых, так ведь? И вцепившись вдруг одраконившейся рукой в хрупкое, непривычно мягкое горло, вдавливает Эфемериду лопатками в стену. Только рыжие, багрянисто-медные вихри волной ударяются о бетон. — Напомни мне, милая Эф, что сделал наш обожаемый Лем, когда впервые тебя увидел? Помнится, он мне рассказывал, как ошарашило его зрелище плескающегося в кипятке младенца. Сколько тебе тогда было? Месяца три? Ты, поди и не помнишь. А что он сделал, когда тебе на его глазах с руки снимали кожу? Помог? Вступился? Хоть слово сказал? Нет! Он просто констатировал очевидное, что ты чувствуешь боль. До какого-то определенного момента, пока организм не перестроит нейронные связи, не приспособит ободранные мышцы существовать без эпителия, и не начнет наращивать новую кожу. Слова выплескивались из него гноем. Гнев пузырился внутри. Забивал ноздри, рот, застилал глаза пеленой. И вот уже любимое до дрожи в поджилках лицо почти стирается, тает. Вместо него щерит пасть уродливое прошлое. Общее на двоих. — Я боролся за тебя до последнего. До последнего человека, кто был мне дорог. Помнишь, сколько раз душили Балиха в той камере пыток, которую янки называли лабораторией? Прежде чем я сдался и заглушил твои способности, чтобы они могли затолкать в твою голову ЭТО? Помнишь? Я потерял всех! Всех кого любил, потому что тебя любил ещё больше. Ты ведь это знала? Правда? Всегда знала. Ты же у нас такая умница. И что? Что? Ты держалась от меня так далеко, как только могла. Так далеко, словно я бешенная тварь, чумной кусок мяса. Почему Эф? Скажи, почему? Под пальцами тонкая шея, как горлышко фарфоровой вазы. Сожми чуть сильнее и ощетинится острыми осколками, хрустнет стеклом прозрачной гортани. В висках пульсирует отчаяние, тупая, псиная обречённость, когда преданность оборачивается желанием растерзать. Когда отброшенная жертвенность алчет крови, боли и взаимного уничтожения. Пушистый, цветущий солнечными протуберанцами затылок бьётся о стену. Раз. Затем другой, послушно отстукивая ритм его сердцебиения в ответ на рывки жадной лапы поперёк горла. — Ал… — болезненно острым всхлипом. Пальцами-скребками по удавке оливковой ладони поперек её шеи. Взглядом цвета гречневого мёда вглубь него. Впервые так искренне. Впервые так близко. И от нее пахнет ромашковым чаем, молоком и горчичными, мелкими зёрнышками. Беззащитные ногти царапают ладонь. — Ал… Не надо, — тоже беззащитное, умоляющее, такое сладкое и искреннее, что уже не остановиться! Алулим сжимает хватку сильнее и вжимается сам. Всем своим долговязым, гибким телом в её мягкое и податливое. Коленом между подкашивающихся ног. Грудью к мягким холмикам груди. Лбом в пылающий упрямый лоб, на котором созвездия и пунктирные карты чужих небес. — Эф… — дышит её именем, её запахом, пока она дышать не может совсем. Долгих, бесконечно сладких несколько мгновений. Затем в ямочке у основания ее шеи расцветает трубчатый рот, что-то с родни дельфиньего дыхала. Круглое, удивленное «О» втягивает с присвистом воздух. Затем захлопывается белесой, хрящевой перегородкой, и опять раскрывается, выдыхая. Ал долго смотрит безумным, завороженным взглядом, потом отгибает от своей звериной хватки большой палец, заталкивает его в этот спасительный лаз для воровства воздуха, чувствует, с упоением чувствует, как ребристая гортань конвульсивно дергается, сжимает, теплая, в пленке слюны, как пытается его вытолкнуть, под жалкое бульканье и сипение полупридушенной Эф. И внезапно хочется затолкать в неё вовсе не палец. И внезапно чувство собственного вожделения бьёт обухом по голове, рвёт и раскатывает в блин. Алулим знает, что ещё пару секунд и у Эф появятся прорези где-то между ребрами, через которые она будет упрямо дышать. Наверное, если в её животе проковырять ножом дыру и в неё вставить свой изнывающий, болезненно трущийся о её бедро член, через пару кровавых толчков эта мелкая рыжая сука вырастит ему настоящее влагалище. Где-то чуть выше пупка, или немного левее, под селезёнкой. Он смотрит в пунцовое, растерянное лицо. Смотрит и смотрит, пока внутри всё сжимается, дрожит, скулит от предвкушения и от обреченного понимания — пути назад уже нет. Он переступил последнюю грань, когда прикоснулся к ней. Переступил, даже не задумываясь, а теперь, стоит лишь отпустить, стоит отступить на шаг, и расплата не заставит себя ждать. Так почему бы не пойти до конца? Всё равно ему больше ничего не светит. Всё равно сама она никогда до него не снизойдет. И это бьёт по нервам электрической плетью. Ал выдергивает палец из аварийного дыхательного отверстия. Милостиво позволяет пару раз хватануть этой трубкой долгожданный воздух, а затем накрывает колпаком своих способностей, безжалостно глушит все её неисчислимые эволюционные таланты, все потуги стать сильнее и разжать его пальцы, которые скоро-скоро увенчались бы успехом. Эфемерида меняется не мгновенно, но остановить эти изменения почти невозможно. Если вы конечно не кусок иранского, породистого дерьма, вроде Алулима, который умеет отрывать крылья глупым, самонадеянным бабочкам. Вторая рука протискивается между их телами. С силой сжимает холмик груди, недвузначно намекая, что будет дальше. — Ал… Прошу! — едва различимо хрипит под его пальцами обожаемый божок, и в ответ удостаивается только кривой, злой ухмылки. Время просьб и разговоров закончилось. Теперь уже всё. Полупрозрачная, радужная волна накрывает их непроницаемым колпаком, глушит разом и его способности и ее, отнимает последнюю спасительную соломинку, намертво запечатывая в человеческом, статичном, неизменном теле. Теперь больше не выкрутится, не увернется. Дыхало на тонкой шейке срастается, оставляя Эфемериду один на один с асфиксией и вдохновенно на нее взирающим чудовищем. Его пальцы требовательно мнут её грудь сквозь мягкую ткань, пытаются нащупать под ней сосок, но натыкаются на насквозь военное, нелепое белье, которое самим фактом своего существования бесит. Распластанная между Алулимом и стеной фигурка дрожит и бьётся в тщетных попытках вдохнуть. Она настолько тактильна, настолько осязаема, что крышу рвет окончательно. Её лицо багровеет, на висках вздуваются вены. Ал сжимает хватку ещё чуточку сильней, до тех пор, пока его обречённая жертва не становится податливой и мягкой. Она тряпичной куколкой виснет на услужливо подставленных руках. Роняет коронованную пламенем голову на его плечо. До кровати три шага. Четыре гортанных, с присвистом вдоха, зарывшись лицом в одуванчиковый ореол багрово-рыжего шёлка её волос. Алулим бросает потерявшееся в забвении тело на скомканную постель. Она откидывает голову, крестом раскинув руки. Что-то невнятно мычит, полувменяемая, полу в бреду, всё ещё пытается сопротивляться, когда под коленями парня прогибается матрас и он нависает сверху, прихватив за ремень на удивительно узкой талии, подтягивает её повыше рывком, затем запускает руку под кожаный чёрный обод, тыльной стороной по мягкому, трепетному животу, по нагретому внутренним солнцем атласу, до самого щекотания коротких курчавых волос. — Правда всё гораздо проще, когда ты всего лишь человек? — спрашивает он, склоняясь над быстро бледнеющим лицом, жадно, взахлёб смотрит, как от него волной откатывает кровь, как бледнеют припорошенные веснушками щеки. На её шее наливается кровью оттиск алулимовой руки. Малиновым ошейником поперек гортани. Полуприкрытые коричные ресницы дрожат, сквозь веки просвечивают лиловые кровеносные сосуды, из-под них сверкают волчьи луны закатившихся зрачков, оранжевые, как праздничный цитрус. Полуоткрытые губы, с шипением выпускают сухой, полный потрясения стон. Алулим склоняется над ней, целует, сминая персиковые лепестки, пока Эфемерида пытается прийти в себя, пока она пытается уползти из-под него, извиваясь беспокойной куколкой внутри прокрустового ложа кокона, этот тёплый кокон весь соткан из шёлкового ужаса, тонкой, серебристой паники, он спутывает её не хуже, чем вес и руки Ала. Он водит по её губам языком, затем проталкивает его глубже, слизывает растерянно умоляющие всхлипы, придерживая растрепанный бутон девичьей головы одной рукой, чтобы та не пыталась дёргаться, не пыталась от него отвернуться. Это у неё больше не получится никогда. Ал слишком устал быть отвергнутым, незамеченным, списанным в вечные кровожадные пугала, которые надлежит держать под присмотром, но достаточно далеко, чтобы не смел дотянуться. Их первый поцелуй. Скомканный, с привкусом удушья. Сплетаясь ногами и руками на кровати. Под слабые попытки Эф бить его по плечам и спине ничего не весящими кулачками. Не так себе Алулим это представлял. Он вообще много чего себе успел напредставлять, намечтать, на фантазировать, когда дрочил на нее в холодном кафеле туалетов. Или трахал безымянных, зачастую безликих соратниц по восстанию. Чтобы попасть в постель к Алу, многого не требовалось. Достаточно быть рыжей, или такого же роста как Эф, или иметь такой же чуть вздёрнутый, маленький носик, или светло-карие, тёплые, лезущие в душу глаза, или хотя бы веснушки. Суррогаты быстро приедались. Разочаровывали. Начинали саднить на языке оскоминой. Задавать глупые вопросы, лезть куда не просят. Ал приучил себя быстро их сбрасывать с рук, под ноги, хозяйским пинком отправлять туда, откуда выкатились. Всё равно они не давали того, что он так хотел. Они вообще ничего не давали, кроме сиюминутной разрядки. Дешевой, удручающе быстротечной. Эфемерида извивалась и корчилась. Упрямая. От того, как упорно она елозит под ним, ощущение собственной эрекции становится почти пыткой. Алуим прикусывает её нижнюю губу. Она в ответ смыкает мелкие зубки на его верхней. Мучительно стонет. Скулит. Ал почти не чувствует боль, её полностью перекрывает возбуждение. Только крови во рту становится вдвое больше. Он втягивает в рот её сочащийся алым, тёплый лепесток, сосёт его, пока руки отлавливают дёрганные, мельтешащие кисти, перехватывают, сжимают, выздёргивают над головой. — Тише, милая, тише… — исступленно бормочет, слизывая с губ кровь, свою, её, общую, восхищённо глядя в обожаемое лицо, разбитое на осколки осознанием происходящего, почти раздавленное собственным бессилием. — Ал, не нужно… Давай просто, — начинает их маленький, повстанческий дипломат. Зря она это. Ал почти рычит, перехватив обе веточки-запястья пятерней, вдавливает их в серую, безликую простынь. — Мне охереть как нужно, Эф. Давно нужно. Ты не представляешь как сильно нужно расставить всё по своим местам. А твоё место, детка, подо мной. На мне. Раздвинув ноги и принимая поглубже. Жаль, конечно, что не получилось по-человечески. Но можно и так. В конечном итоге, глупо надеяться, что такие как мы могли бы по-другому. Так что постарайся расслабиться и получить удовольствие, любимая, мать твою. И ему уже действительно не жаль. Ни её. Ни себя. Ни того, что он сам сейчас ломает, с хрустом, отсекая другие, более призрачные и нереальные возможности, варианты, шансы на их общее, не такое ублюдское «потом». Пусть будет так. Хотя бы так. Свободной рукой Алулим выдёргивает из потёртой пряжки ремень. Парой резких рывков вытаскивает чёрную, змеистую полосу из мешковатых джинс Эфемериды. Вяжет ею передавленные руки, петлёй вокруг хлипкого, мельтешащего шёлка, пересекая русла-ручейки голубых жилок, горчичные зёрнышки веснушек, натянутые ленточки сухожилий. Не щадя. Наверняка. Крепко. Подтягивает бьющееся в молчаливой истерике тело к металлической спинке кровати. Якорит его там парой грубых узлов. Чтобы потом пальцами-крюками вдоль гибких линий, по арфовым струнам рёбер, по вьющейся угрем талии, к поясу затасканных джинс, под пуговички, бегунки, шипение короткой змейки. Он больше не торопится. Не делает лишних движений. Отчетливо и осознанно наслаждается тем, как медленно съезжают вниз штаны, обнажая крапчатые, золотисто-бледные ноги. Она брыкается и шипит. Бьётся пойманной на крючок рыбёшкой. Теперь уже не пытаясь его уговорить. Молча. Глупая, сама же выворачивается из штанин, как змея из прошлогодней шкуры. Теряет стоптанные зелёные кеды. На округлых бедрах последним оплотом совершенно бесхитростное белое белье. Такое простое и постное, что Ал неосознанно умиляется, гладит белый хлопок дрожащими кончиками пальцев, ловит за край, тянет вниз… И перехватывает норовящую съездить ему по лицу ногу. Укусив за подтянутую к лицу икру, отбрасывает в сторону, вклиниваясь между острых коленок. С глухим удовольствием рвёт скомканное в кулаке белье, так и не сняв до конца, распуская паутиной беззащитных ниток, обрывков ненужной теперь белой тряпки. Пока рыжеволосая фурия царапает изломанными ногтями ремень, рычит сквозь сжатые зубы, сквозь саднящее горло, сквозь искусанные губы. С розовыми пузырями кровавой слюны в уголке рта, беснуется. Эфемерида у него боец. Она будет сражаться до последнего. Бессмысленно! Глупо и отчаянно. Но так увлекательно и завлекающие. Ал ложится на нее, накрывает собой как гранитной плитой, древней похоронной стелой. Ловит в ладони покрытое пленкой холодного пота лицо, преданно заглядывает в подернутые ужасом зрачки. Шепчет: — Побереги силы, милая. Они тебе в эту ночь ещё пригодятся. И зловещее, гнетущее обещание в собственном голосе почти удивляет. Почти, если бы не трущийся о её промежность сквозь одежду собственный, пульсирующий в учащенном ритме ошалелого сердцебиения и оглушительной жажды, член. Он хочет её так сильно, что в висках уже давно живут тошнотворные сверла и свинцовые молоточки. Они выколачивают из черепа искры. Как застарелая зубная боль. Каждая минута промедления — пытка. И Алу нравится её растягивать всё дольше и дольше. Ему нравится скользить по коже Эфемериды ладонями, выглаживать, ощупывать, от подмышек до нервно мечущихся в попытке спастись ног. Запустив растопыренную пятерню в багровый ворох волос, он притягивает норовисто запрокинутую голову к себе, вдавливает в её губы требовательный, лишенный малейшего намека на нежность поцелуй. Коротко и жадно. Размазывая вокруг их ртов кровавое кольцо отпечатка. Потом, привстав, задирает вверх серую майку, протискивается пальцами под край бюстгальтера. Ищет сосок, сжимает, прокатывает между подушечек. — Сейчас… — обещает он. — Сейчас мы от всего лишнего избавимся. Из кармана собственных штанов руки вылавливают нож. Тот на котором кровь альбиноса. Тот который он всегда таскал с собой как погремушку. Выщелкнув лезвие, Алулим поддевает им бюстгальтер по середине, увлеченно пилит, и белую, мягкую ткань, и золотую, в медной россыпи пятнышек кожу другой стороной серебряного языка. Половинки изуродованного белья раскрыливаются в разные стороны, обнажая налитую, округлую грудь. Алулим завороженно смотрит, как кровь стекает между вздымающихся в частом дыхании холмиков, собирается в яремной впадине, ближе к шее и в выямке солнечного сплетения. Это оказывается последней каплей. В голове что-то отчетливо щёлкает, словно отлаженный механизм теряет пару жизненно важных шестерёнок. Эфемерида затравленно смотрит. На лезвие. На замерший в руках Алулима нож. Смотрит не моргая, не отрываясь, почти не дыша. В ее лице обречённость. Пунцовые губы сжаты в твердую линию. Она ждёт. Два судорожно горьких вздоха. Пять ударов сердца, чего-то ждет. А потом серебряный всполох ножа улетает куда-то в сторону, и Эф остается только смотреть как долговязое, плечистое тело избавляется от своей одежды, выворачивая оливковые руки-крылья из рукавов, звенит пряжкой ремня, приспускает штаны. Чтобы рывком, навалиться, раздвинуть, вставить. Одним немилосердным толчком на всю длину. Почти убивая. Почти разрезая напополам ощущение боли и рвущегося, мягкого, дрожащего нутра. Алулим, закрыв глаза, вжался лицом в пахнущую ромашковым чаем грудь. Слепо нашарил губами сосок, впился в него, пытаясь высосать тот полный отчаяния вопль, что всё ещё эхом звенел в ушах. Удовольствие стиснуло стальную хватку на загривке, свинцовым, обжигающим жаром растеклось внизу живота. Отяжелевший, пульсирующий от напряжения член утонул в тепле и влаге. Эфемерида под ним дергается и бьётся в конвульсиях, лишь усиливая остроту ощущений. Неосознанно добавляя ещё толику наслаждения в его лавовый океан. Ал скользит губами по её коже, оставляя розовые дорожки, влажные отпечатки, и осторожно, на пробу, двигает бёдрами, вдавливаясь поглубже, получая в отместку ещё несколько конвульсивных рывков своей жертвы. Она всхлипывает, больше не кричит, только глухо стонет. И от этого окончательно срывает тормоза. От этого хочется ещё сильнее. От этого в голове окончательно укореняется мысль: всё, теперь она — его. Наконец-то, бесповоротно и полностью. Привстав на одной руке, Алулим смотрит в заплаканное лицо под собой. Она даже не всхлипывает. Просто на ресницах оттаявший иней, из уголков глаз по вискам ручейки жидкого хрусталя. Явно непрошенного, помимо воли. И взгляд наотмашь бьёт в него, как пощечина. Замерев, вжавшись пахом между ее раздвинутых ног, Алулим улыбается, шепчет: — Я люблю тебя. И начинает свой бесноватый танец, вколачиваясь в узкое влагалище чередой размашистых, безжалостных толчков. Так, что всё пленное тело вздрагивает, елозит по простыне. Молитвенно вознесенные руки, приторочены к спинке кровати. Скрипит старый матрас. Стучит бешеный пульс. Член перекатывается внутри тесной, истекающей пурпуром плоти. Уздечкой по податливой мякоти, головкой вглубь, до самого дна, рывок за рывком. Так, что сводит скулы и мышцы ягодиц каменеют. Алулим смотрит, не отрывая взгляда, в лицо распластанной под ним Эф. Смотрит, как она кусает губы и морщится. Как не выдерживает, прячется от него за бархатом дрожащих век, чтобы не видеть обрамленное чёрными локонами, знакомое с детства лицо, больше не идеальное, искаженное похотью, озарённое ликованием, в глянцевой патине пота. Время опадает хлопьями пепла, липнет к спине ручейками испарины, тает и истончается в эфемерный призрак, где-то на задворках восприятия. Времени больше нет. Алулим двигается всё быстрей. Почти покидает раскрытое перед ним лоно и вновь заполняет его. Опустив голову, завороженно смотрит, как увитый венами член вонзается между блестящих, в кровавых подтеках складочек, как курчавые, рыжие завитки льнут к его животу. Вздрагивает в неровном, лихорадочном дыхании пупок. Длинный тонкий порез между грудей всё ещё сочится, а соски розовыми пятнышками царапают взгляд, затвердевшие, аккуратные и солоноватые на вкус. Он это теперь точно знает. Эфемерида больше не сопротивляется, измученная, податливая, лишь тяжело, поверхностно дышит, глухо стонет, упрямо молчит, пока он вытрахивает из нее последние остатки сил, последние крупинки свободомыслия. Каждым свои рывком вглубь дрожащего тела утверждая — моё! Оргазм ощущается натянутой внутри леской. Он ждёт и требует. Но Ал каждый раз отодвигает заветную черту, с нажимом закусывает изжёванную Эф губу, добавляя в удовольствие чайную ложечку боли. В конечном итоге и это перестает работать. Взмыленный, хрипя, он чувствует, как подступает сводящая мышцы в судорогу точка невозврата, и сдавшись, ускоряет ритм. Скомканные чуть выше колен штаны давно скрутились в жгут и режут кожу. Колени почти не касаются кровати. Напряженные до предела руки бугрятся гладкими, прорисованными под оливковой кожей мышцами. Отяжелевшие от пота волосы бьют по щекам, липнут к шее. Глаза с маниакальным тщанием буравят разномастным взглядом лицо Эфемериды, ловят судороги боли, капельки пота на щеках, подсохшую корку крови на нижней губе. Он кончает мучительно долго, изливается внутрь, заполняет белесыми вспышками наслаждения её влагалище, способное сейчас чувствовать только боль. Удовольствие почти убийственное. Его тяжело прожевать, проглотить, пропустить сквозь себя. Кроет наркотическим приходом, на пару бесконечных мгновений, смазывая реальность. Он завис, выпал в какой-то внутренний, багрово-пурпурный транс, и дышит надсадно, с присвистом, облизывает просоленные потом губы. Смаргивает наваждение. Трясет головой. Смотрит. Смотрит, как она отворачивает бледное лицо, жмется трогательно инфантильным, вздернутым кончиком носа к своей же руке. Плачет? Опять? — Эф? Посмотри на меня? — зовет мягким, полным нежности голосом. Зря старается. Рыжая сука лишь жмурится, плотнее сжимает челюсти, так что прорисовывается глухая тень на веснушчатой щеке. Ал, сквозь зубы ругнувшись вытаскивает из нее обмякший, измазанный в крови и сперме член. Всё ещё внушительный, тяжелый, лишённый крайней плоти, горячий. Наверное слишком внушительный для первого раза. Вот только его это не тревожит. Больше нет. Алулим всегда ревниво и тщательно заботился, чтобы Эф не набралась опыта на стороне. Чтобы никто и близко к ней не подошел. На военной базе, где их держали, трахать подопытных запрещал устав. А после побега — здравый смысл. Никто ведь не хотел помирать ужасной смертью, которую без проблем бы обеспечил чокнутый цепной маньяк Эфемериды. Мазнув пунцовой головкой по её бедру, Ал ложится рядом, гладит мягкий, подрагивающий живот, забирается рукой между тут же сомкнувшихся бедер. Несмотря на молчаливый протест, упрямо проталкивает палец внутрь узкой щели, размазывает свое семя и ее кровь, ощупывает пульсирующие стенки. Ловит свой особый, полный садизма кайф, от осознания что всё это с ней сделал именно он. — Посмотри на меня, — уже требовательно. — Сейчас же. К первому пальцу добавляется второй. Они елозят и шевелятся там, уже откровенно трахают её, вынуждая дергаться и напрягать плоский, припорошенный веснушками живот. И нет, она всё ещё не понимает, что стоит привыкнуть делать то, что он говорит с первого раза. Алулим ухмыляется. Алулим говорит: — Ну как хочешь. И вытащив руку, переворачивает свою пленницу на живот. Она не сразу понимает, что будет дальше. Она скользит коленями по кровати и пытается привстать. Получает хлесткий удар по заднице и, вскинувшись, ошарашенно смотрит на него через плечо. Пол лица занавешено волосами. Губы приоткрыты в удивленном, немом «О». Эф всё ещё не понимает его намерений, даже не догадывается. И Ал использует это замешательство по максимуму. Коленом расталкивает брыкливые ноги пошире, трется склизким после их первого раза стволом между ягодиц. Сжимает их руками с обоих сторон и двигается, с азартом глядя как головка выглядывает на уровне ее поясницы, как пружинисто подрагивают от толчков округлые полусферы. Это длится недолго, пока эрекция вновь не становится каменной, а собственная уверенность в необходимости того, что он собирается сделать не утверждается окончательно. Эф стоит изначально уяснить некоторые вещи. Привыкнуть к их новым отношениям. Принять их. И научиться принимать его в себя всеми возможными способами, потому что видят боги, Алулим и так слишком долго ждал. Мазнув пальцами по истекающей семенем промежности, Ал собирает на них остро пахнущую влагу, мажет ею сжатое колечко ануса, с нажимом проталкивает внутрь средний палец. Эф дергается, как от удара хлыстом. Выгибается дугой, иступленно бьётся, опять кричит. Опять так сладко и оглушительно. Хочется целовать ее обнажённую спину, поддев рукой скомканный обод из майки и разрезанного бюстгальтера. Но не сейчас. Внутри неё всё сжимается до хруста позвонков, до искр перед глазами, и Алу приходится с новым усилием надавливать пальцем, чтобы протолкнуть его на всю длину. Затем вытащить. Перехватить одной рукой член, второй оттягивая одну округлую, упругую ягодицу. Головка утыкается в блестящий от спермы вход. Надавливает. Розовое колечко не желает его впускать. Сопротивляется. Эфемерида бьется в агонии, колотится под ним. Её разбирает дрожь. Она передается Алу в момент, когда всё-таки удается вставить, и анус почти до боли обхватывает головку, туго надеваясь на неё. Это мучительно. И для него тоже. Продираться сквозь истово желающее вытолкнуть его нутро приходится долго. Пока тугое колечко ануса скользит по стволу так медленно, так убийственно туго. Пока Эфемерида вгрызается разинутым, полным крика ртом в мятую простынь. Перехватив её обеими руками за талию Алулим натягивает хрупкое, исписанное веснушками тело на свой колом вздыбленный член. Полностью. Ощущая, как мириада иголок прокатывается по стволу, вонзается в поджатую, напряжённую мошонку, барабанит вдоль позвоночника до самого затылка. Эф дёргается ещё раз и замирает. Она лежит под ним пришпиленной к полотну бабочкой. Внутри — раскалённая игла. Раскинуты пестрые крылья лопаток, безвольно лежит на сбитой постели вихрастая, огненная голова. Он не видит её лица. Но вдоль узкой спины мерцает галактика. Ал видит её впервые. Ал отпускает запятнанную подкожными оттисками его рук талию, с усилием впивается пальцами в живой снимок звездного неба. Темным по светлому. В негативе. И начинает новый виток их мучительного танца. Ещё одну главу в безумной пьесе, о том как сладко разрывать на куски вожделенное, сверх меры любимое существо. В ней туго и болезненно тесно. Каждый толчок — усилие. Каждое движение — удовольствие сквозь боль. Пополам с болью. Свито так тесно с ней, что уже не различить, где заканчивается одно и начинается другое. Член саднит, горит, пульсирует. Теперь уже желанная разрядка не приходит слишком долго. Алулим рычит и беснуется в конечном итоге срываясь в безумный, безжалостный ритм. Не щадя ни её, ни себя. Перехватив ногу своей удивительно покорной теперь партнерши у колена, он её отодвигает, открывая себе чуточку больше простора для действий. И вдалбливается между покрасневших от постоянных шлепков ягодиц. Оргазм вгрызается в тело, как голодный зверь. Раздирает грудь хриплыми стонами. Выматывает жилы. Выпивает все силы. Бьёт внутрь её прямой кишки очередной порцией всуе истраченной жизни. Ал, выгибается дугой. Чувствуя, как внутри всё дрожит, течёт, плавится, несколько мгновений с силой вдавливает себя между её ягодиц. Потом валится всем своим весом на обмякшее тело. Эфемерида задушено стонет. Поворачивает голову в сторону. Ал видит её профиль под кисеей волос. Дрожащими пальцами отчёсывает невесомую вуаль. Жмётся губами к виску, к щеке, к уголку губ, сковыривая языком успевшую свернуться струйку крови. — Эф, милая, открой глаза. Она почти не может дышать. Только маленькими глотками, часто и лихорадочно. Веки дрожат крыльями пойманной в паутину бабочки, послушно распахиваются, обнажая потемневший янтарь зрачка. — Хорошая моя… — бормочет Алулим, прижимаясь к уголку этого полного пустоты и потрясения глаза очередным, щенячьим, обожающим поцелуем. Привстав на руках он выходит из неё одним плавным движением. Из конвульсивно пульсирующего ануса течет сперма. И кровь.Опять. Ал сдавленно чертыхнувшись, переворачивает Эфемериду на спину, распутывает ремень на выкрашенной в белый трубе-перемычке его скрипучей кровати. Отпускает на свободу её руки, растирая негнущимися пальцами багровые браслеты вокруг птичьих, тонких запястий. Целует безучастные, ледяные ладони. Подымает на руки слабо шевелящееся тело. — Сейчас, милая… Сейчас. Бормочет, утаскивая покрытое кровью и свежими ссадинами тело в ванную. Там бережно кутает в свои объятия, в теплый дождь из-под проржавевшей лейки душа. Гладит, моет, осторожно пробегает пальцами по груди и животу. Стирает раскрытыми ладонями с внутренней стороны её бёдер алые росчерки, возвращая веснушчатой коже мнимую чистоту. — Эф, ну хватит. Посмотри на меня, — зовет, поддерживая её голову одной рукой, сидя вместе со своей пленницей на щербатом, кафельном полу. Когда-то белые кубики плитки разлинованы трещинами, ржавыми оттисками амазонских русел, рытвинами с недостающими треугольниками эмали. Маленькая комнатушка быстро наполняется паром. Мутная белая простыня целлофана отделяет от умывальника и треснувшего напополам зеркала. От не до конца запертой, пожелтевшей, старой двери. Она с трудом поднимает голову, долго, потерянно смотрит, силясь узнать человека, что придерживает её за дрожащие плечи, что жмётся к бедру до половины опавшим членом. — Хватит. Зачем это всё? Заканчивай. Или ещё не наигрался? Ал непонимающе хмурит угольные крылья бровей. Сводит их к переносице чётко прорисованными углами. Берет овальное лицо Эфемериды за подбородок, часто моргает от льющейся в глаза воды. — Заканчивать? Глупый, странный вопрос. — Мы только начали, Эф. Только начали… И собственный голос похож на воронье карканье. Пока пальцы оттягивают её начавшую вновь кровить нижнюю губу. Когда они проталкиваются внутрь приоткрытого рта, он понимает, что совершенно прав. Что ещё не готов её отпустить. Что никогда не будет к этому готов. Что теперь всё будет только так. И любой, кто попытается встать между ними подохнет. Обхватив обеими руками мокрую голову Эфемериды, Ал тянет её вниз, к своему паху. Укладывает ладонь на потемневший до багрово-коричневого затылок, направляет второй не успевший ещё до конца встать член ей в рот. — Давай, Эф. Сделай это. Она не сопротивляется. Послушно распахивает губы. Позволяет затолкать его в рот, по языку гладкой головкой. Уздечкой по ребристому небу. Пальцы Ала сжимают волосы на затылке Эф, собирая их в смуглом, узловатом кулаке, и надавливают, вгоняя член сразу в горло. Под булькающие попытки не задохнуться, ощущая всем своим естеством, как сокращаются вокруг него мышцы гортани. — Эфемерида… — стонет, запрокинув голову Алулим, начиная в очередной раз то, что закончится не скоро. Они связаны. Они больше неразделимы. Ал понимает это наконец-то совершенно отчетливо. Когда изливается в рот Эфемериды, когда потом несет её, мокрую и обессиленную на кровать, чтобы там болезненно долго целовать. Гладить, сжимать, сминать. Проталкивать внутрь неё пальцы, язык, член. Растягивать, растрахивать, выбивать из искусанной груди стоны боли, и, возможно, в какой-то момент наслаждения. Последние оргазмы больше похожи на добровольное свежевание. Насухо. Кончать больше нечем. Собственное тело сводит судорогами в корчах финального пароксизма. Но даже после этого Ал не может успокоится, отступить, отпустить. Он вжимает в свою грудь совершенно безвольное, едва ли что-то понимающее тельце и шепчет, баюкает, обещает. Что больше никогда и никто. Что теперь только так, только вместе. Что будет любить, беречь и прочая, неуместная чепуха. В которую верить может только одержимый, изуродованный чужой жестокостью идиот, не способный удержаться на той грани, которую переступать никогда и ни за что не следовало. Сейчас: Ал просыпается под перезвон будильника, с трудом понимая, где он и кто. Орущая коробка закатилась под кровать. Сонный мозг автоматически, неосознанно, проверяет в порядке ли его сокровище, которое так и спит, тесно прижатое к нему, опоясанное обеими руками, пойманное, хватка не ослабла даже когда Алулим пребывал в беспамятстве, таком глубоком, что едва ли могло зваться просто сном. Эфемерида тяжело дышит. На её шее фиолетовым ожерельем оттиск его руки. Всё тело выглядит так, словно ее пытали. Потеревшись кончиком носа о горячий висок, Ал вспоминает, где он и что было вчера. Сегодня, если подумать хорошенько. Эта ночь была долгой и полной приятных открытий. Комната выглядит так, словно здесь кого-то пытались убить. Разбросанная одежда, перевернутая мебель. Встав, он находит будильник, отключает его, пока дьявольское изобретение не разбудило Эф. Подбирает у кровати ремень, и без тени смущения, сомнения или угрызения совести, привязывает спящую к кровати. На всякий случай. Если вдруг она проснется до того, как он вернется сюда. Хотя лучше бы не просыпалась. Ал хочет быть рядом, когда она откроет глаза. Хочет быть первым, что она увидит. Он очень постарался, чтобы его сокровище было уставшим и измученным. Осталось надеяться, что постарался достаточно.