Фиолетовые небеса

Боль разносторонняя, многогранная, яркая. Она плескалась внутри, облизывая острые грани старых, взлелеянных травм. Она клокотала под натянутой шкурой, вытекая наружу сквозь рот темно-фиолетовым, вязким, густым. Он, словно опять оказался в своей подземной камере, напичканной кристаллами-подавителями, пропахшей одиночеством и отчаянием. Килгор смотрел на металлический прямоугольник. За ним скрылся его Эмерих. Эндемики любят простые геометрические формы. Круги, квадраты и параллелепипеды, все их жилища в основном состояли из разномастных сочетаний неказистых элементов. В этом даже что-то есть. После текучих, подстраивающих под мысленные команды экипажа интерьеров кораблей, все эти рубленые линии успокаивают. Тяжелая дверь в кривоватой раме. Ее рябое покрытие в проплешинах. Выбеленные стены из искусственного камня. Свет, льющийся только из потолка. Запах крови. Сознание корчилось, перетекало вязкой агонией из осознания собственной ущербности в потрошащую, саднящую по живому тоску. Его мальчика, так давно утерянного, желанного, глупого, слишком везучего беглеца, увезли. Килгор ненавидел свою нынешнюю неспособность почувствовать его в полной мере, услышать мысли, прикоснуться, утешить. И еще больше ненавидел местного врача, с явственным отпечатком садизма на розовокожем лице. Все остальное отошло на второй план. Даже мысли о Котари, о ее горе, о состоянии флота, о возможных действиях совета офицеров в сложившейся ситуации. Все меркло и таяло миражом рядом с возможностью потерять так давно искомое. — Итак, давайте поговорим о будущем. От рыжеволосой женщины исходила волна приглушенного раздражения и еще чего-то. Блокатор почти глушил его способности, оставив какие-то рудиментарные огрызки, почти ослепил. Лишь смутные тени бродили на самых задворках разума, обличая наиболее явные порывы окружающих в отголоски простейших эмоций. Эфемерида, организатор и зачинщик восстания, смотрела на него со спокойствием хозяина положения. В ее голове почти не рождались эмоции, нечитаемые мысли напоминали стройные ряды вычислений, лицо отражало совсем не то, что пряталось внутри. Оно улыбалось, кривилось, хмурилось. А за фасадом этих бледных ужимок таилась стылая, почти неживая пустота. Килгор смотрел в светло-карие глаза эндемика. Они чем-то напоминали желто-оранжевые глаза его пары. Только выражение праздного, хладнокровного наблюдателя превращали теплое золото в чаши прогорклого яда, одно прикосновение к которому обжигает. — Для начала, стоит довести до вашего сведения, при любой попытке взять нашу базу штурмом, о которой мы, будьте уверены, узнаем заранее, все запасы антиматерии будут аннигилированы. Это приведет как раз к тому коллапсу системы, которого вы пытались избежать ценой вторжения. И убьет, естественно, не только все живое на планете, саму планету, но и ваш материнский корабль, за поясом астероидов. Гравитационная аномалия такой силы затянет его, несмотря на все мощности ваших высокотехнологических, межзвездных двигателей. Коммандер поморщился. Говорить было трудно. Вывернутая челюсть при каждом движении хрустела и дергалась, разорванная щека влажно хлюпала, выталкивая кровь на подбородок и шею. А когда в свои права вступит регенерация, и все заживет в таком вот состоянии, ему придется по второму кругу все ломать, рвать и вправлять на место. — Вы готовы уничтожить свой вид? — Уже ничему не удивляясь, переспросил он, приблизительно представляя какими дорожками ходит логика в огненногривой голове миниатюрной самки. — Эвтаназия милосерднее затяжной агонии. Если позиционировать все с точки зрения вида. И так мы хоть не станем подпиткой для своих убийц. Согласитесь, когда у вас самих был выбор, рискнуть всем, но выжить или позволить низменным инстинктам уничтожить цивилизацию, ваши ученые не побоялись поставить эксперимент над всей популяцией. Не скажу, что получилось очень удачно, но это лучше, чем ничего. Однобокая, сочащаяся кровью улыбка на бледно-сером лице коммандера могла бы сделать честь его сестре, долго вдалбливающей в голову Килгора тонкости мимики эндемиков. — Разумно ли сравнивать войну на уничтожение и первый контакт с разумной расой? За спиной Эфемериды полыхал плохо сдерживаемой злостью одаренный. Сильный, свирепый и почти невменяемый. Килгор готов был поспорить, что такой стал бы отличной парой кому-то из умай-ар. И потомство у них вышло бы великолепное. Если бы оба дожили до этого прекрасного момента, конечно. Способность эндемика убивать всех, кто хоть чем-то не угодил, просто поражала. И никаких угрызений, мук совести, попыток себя оправдать. Прирожденный хищник. Отстраненные мысли помогали успокоиться, подавить пульсирующую внутри тоску, рвущееся наружу желание раскидать тут всех и бежать вслед за своей парой. Все, что он сейчас мог сделать — постараться договорится с безумцами. И не только ради Эмериха. Ради них всех. — Хорошо, я тебя услышал. И готов донести нужную информацию до сородичей. Эфемерида стояла, скрестив руки на груди. Затянутая в черное, бледная, и неумолимая как закон вселенской энтропии. — Вы уберетесь с нашей планеты, с нашей системы и не вернетесь сюда никогда. Каждый умай, который будет обнаружен после свертывания колонизационных войск, будет уничтожен. Никаких контактов. Никаких разведывательных операций, и никакого воровства людей, явного или скрытого. Килгор пытался оценить ситуацию здраво. Черное пятно на груди эндемика, внутри которого он спрятал резервуар с антиматерией, казалось порталом в сингулярность. Они не блефовали. Повстанцы, сумевшие год скрываться от внимания флота, накопившие сил, восстановившие все наработки своего вида в одной из самых опасных сфер исследования, были свято уверены в своей правоте. — Хорошо. Но с нами отправятся все обретенные пары. И те из вас, кто пожелает этого добровольно. В том числе семьи наших пар, сотрудники, послы, ученые которые работали с нами, и захотят стать частью содружества сознаний. Им не будут препятствовать, не будут давить, угрожать и шантажировать. В противном случае за нами останется право защищать своих сторонников, с применением силы в разумных пределах. Вы не можете говорить от лица всех человеческих правительств, этнических групп и религий. Кроме того, отказываясь от сотрудничества с нами полностью, вы, как новый подвид, до этого основным ареалом обитания которого были закрытые лаборатории, рискуете опять скатится до ниши подконтрольных опасных особей. Не разумнее ли будет оставить на планете наше небольшое посольство, дабы в случае критических ситуаций мы могли вмешаться и предоставить вам помощь? А может и убежище? Откинув пушистую голову назад, Эфемерида хмыкнула, сухо ухмыляясь, привычным жестом перехватив за локоть дернувшегося к пленнику Алулима. — Щедрое предложение, но мы предпочтем его отклонить. Внутренние взаимодействия и отстаивание прав себе подобных пусть останется моей головной болью. Вам стоит радоваться возможности мирно решить возникшую по вашей же вине ситуацию. Так что забирайте своих ручных зверушек, перебежчиков и валите отсюда в свой глубокий космос. Пока я не решила, что цивилизованный способ ведения диалога себя исчерпал. Коммандер красноречивым взглядом окинул пыточную, тонко намекая на всю глубину цивилизованности избранного местной заводилой способа ведения диалога. Но говорить ничего не стал. Возможно, в чем-то она была права. Они недооценили эндемиков и поплатились за это. Переосмыслить ситуацию, перегруппироваться и выждать какое-то время было не лишним. — Хорошо. Когда и как я смогу связаться с флотом? Вместо душеспасительных бесед о гуманности, он перевел разговор в более приземлённое русло. — Скоро. Второго пленника и ваших избранников подготовят к перевозке через пару часов. Вам стоит помнить, что, даже если вы обнаружите эту базу и всех нас тут перебьете, переловите как крысят, промоете мозги, остальные все равно успеют дезактивировать магнитные ловушки вокруг антиматерии. Не стоит рисковать коммандер. Не стоит даже пытаться. Угрозы, давление и шантаж. Дипломатия в исполнении эндемиков редко выглядела иначе. Радовало, что Маар жив. Еще больше радовал шанс выбраться отсюда. — Я хочу видеть Эмериха. Эфемерида мотнула растрепанной головой. — Невозможно. Ему сейчас оказывают необходимую помощь. Довольствуйся тем, что он покинет базу вместе с тобой. Это было приемлемо. Килгор опустил голову, позволив хи скрыть лицо. Отростки касались вывернутой челюсти, задевая покрытые подсохшей, темной пленки крови клыки. Удаляющиеся шаги он слушал, прикрыв глаза. Время теперь стало его союзником. Ждать недолго. Эндемики постараются как можно скорее убрать со своей территории потенциально опасных пришельцев. Он постарается донести полученные сведения до своих. Главное, чтобы Котари не наделала глупостей. Главное, чтобы эту нору не нашли раньше времени. Пленнику осталось лишь надеяться, что его спрятали достаточно хорошо. И вспоминать ужас в глазах Эмериха. Страх и ненависть, с которыми он смотрел на него. *** Он всегда думал, у них времени достаточно. Хватит, чтобы получше друг друга узнать. Хватит, чтобы темноглазый малец перестал от него шарахаться, язвить, дергаться при каждой попытке подобраться поближе. Думал, сможет защитить, как тогда. На пропахшем специями рынке, среди гвалта и чужих голосов, среди мешанины ярких красок и страхов. Арчибальд всегда слишком много думал. За ними пришли. В тот самый миг, когда он услышал голос в своей голове. Когда встретился взглядом с парнем, пытающимся купить утку. Забавное зрелище. У Тоби были бледные, тонкие пальцы. Цвета слоновой кости. Почти неживые на фоне коричневых, пестрых перьев. Их выдернули из-под носа у умайского патруля. Спрятали, схоронили, объяснили что к чему. Арчибальд потратил три месяца, чтобы стать своему напарнику кем-то сродни друга. Он не спрашивал, за кем именно тогда велась охота, не спрашивал у Тобиаса, скучает ли он по семье. Вопросы потеряли свой смысл, когда он научился смотреть его сны, когда пророс внутрь ветреной, полной противоречий головы. Мир свернулся до одного, дерганного, тонкого, непоседливого азиата, который любил, вопреки всем стереотипам, убийственно крепкий кофе, разговоры о полетах и комиксы. Арчи влип в этого мальца, втемяшился по самые уши, как муха в патоку. Даже не пытался дергаться, сопротивляться набирающей обороты одержимости. Подбирался и оплетал собой, как паук паутиной. Оказывался везде и всюду. Заботился. Защищал. Разве могло быть иначе? Разве могло с ним что-то случиться? Тоби ведь так силен. Тоби может украсть воздух, резать плетями ветра металл, выталкивать тяжелые грузы волной сжатого воздуха. Вот только Арчибальд забыл один немаловажный факт. Его Тоби — не солдат. Он может многое в тишине и безопасности тренировочного зала, в замкнутой серости их общей комнаты. Может, когда точно знает с кем и с чем имеет дело. Но в горячке настоящего боя все они — слепые котята. Глупые людишки, влезшие в игру, правил которой не знают. Да, они выиграли, но какой ценой? Одна из немногих оборудованных палат забита битком. Мест в основном медицинском блоке не хватает. Сюда стащили самых тяжелых пациентов. Тех, кому нечем или незачем помогать. Арчи не отходит от затянутой белой марлей койки. Осунувшееся, трупно-желтое лицо почти не узнать. Внутри проломленного черепа — тишина, пустота, безмолвие. Ни единой мысли, ни единого сна. Тоби в коме. Его почти нет. Исковерканное тело оплетено трубками, утыкано иглами. Ему позволяют находиться рядом просто потому, что оттащить никто не в состоянии. Те, кто пытались — неизменно падают на пол, корчась в конвульсиях от плохо контролируемой телепатической волны. Арчи пришел в себя в лазарете. Затылок, к которому приложились прикладом, глухо ныл. Рядом, на соседней койке, лежала покрытая чешуей девчонка, ноги которой успели одеть в гипс до самого паха. В углу рыдала пирокинетичка, выглаживая бесчувственную руку напарника. Парень улыбался бескровными губами, медленно, осторожно моргал. Пытался ее успокоить. Шепотом, едва слышно рассказывая, что сломанная шея и паралич всего тела не приговор. Что они справятся. Что-то придумают. Вставая со своей койки, Арчибальд им сочувствовал. Тогда он думал, что хуже и быть не может, наблюдать как любимое существо превращается в прикованную к койке куколку, способную лишь моргать и шептать что-то сорванным голосом. Тогда он еще не видел лица Тобиаса, бескровное, осунувшееся, почти мертвое, в котором жизнь поддерживали только препараты и аппарат искусственного дыхания. Ребристая трубка змеей вползала в приоткрытые губы. Под сомкнутыми веками залегли зеленовато-серые тени. Он истаял, истончился, почти исчез. «Проснись. Я больше никогда тебя не оставлю. Проснись Тобс. Давай, открой глаза. Я знаю, ты можешь». Почти стон, облеченный в мысли. Почти откровение. Но он не мог. Ни услышать, ни ответить, ни сжать его пальцы, которыми Арчибальд цеплялся за ледяную, узкую ладонь. Потом приходил какой-то уставший, в мясницком кровавом фартуке врач, объяснял, что Тобиасу нужен покой и операция на открытом мозге, которую в нынешних условиях сделать просто негде и некому, пытался уговорить Арчи вернуться в койку и не мешать другим работать. Потом запугивал осложнениями, Эфемеридой, Алулимом и одиночной палатой для особо буйных. Его пытались оттащить двое военных. На него косо смотрела Талия, с нечитаемым выражением сочувствия, пополам с завистью. Чумная палата обреченных в конечном итоге осталась без посторонних. Хотя бы ненадолго. Медуза на своей койке лежала, глядя в потолок. Талия рассказывала Тому сказки. Арчибальд остервенело вслушивался в тишину под сводами надтреснутого, отчаянно не целого, обожаемого черепа. Там больше не роились привычные, уютные мысли. Не плавали обрывки мелодий, клочки воспоминаний, цветное конфетти надежд. Там ничего и никого не было. Писк приборов убеждал, пациент еще жив. Разум твердил обратное. — Ты не сможешь так ему помочь. Голос — рокот сорвавшихся в пропасть камней, скрип размолотой бурей в щепу древесины. Голос за его спиной, отвечать которому не хотелось. Арчибальд вскинул отяжелевшую голову. Сизые, выцветшей прошлогодней травой, волосы колыхнулись. У него было некрасивое лицо. Грубое, кое-как слепленное из нагромождения сломов и острых черт. Тонкие, бесцветные губы. Широкий рот-прорезь. Водянистые глаза в оперении бесцветных ресниц. — Что тебе надо? Пришелец, спасший его Тоби, был едва ли не единственным, кого он сейчас мог переносить, без желания выдавить глаза голыми руками, растерзать и вышвырнуть оторванную голову в коридор. Высокий, с непропорционально широкой грудной клеткой, с торчащими во все стороны черными отростками-шипами на голове. Маар Рим, их проводник в стан врага, замер в шаге от койки, не моргая, смотря ярко-синими глазами на немую сцену. Без блокатора умай-тэ читал порывы и помыслы эндемиков. Купался в их горе, ярости, страдании. Тихо радовался тому, что его Лиам остался в стороне от этой бойни. На коже еще горели его поцелуи. Язык помнил его вкус, а кожа хранила запах. Присланный Эфемеридой вояка, молчаливый и покрытый шрамами, выдернул их из постели, вынудил разорвать объятия и потащил ручного пришельца решать дела с телепатом, потерявшим контроль. Глядя на измученного, разбитого эндемика у кровати командира первой группы, Маар не мог понять чего от него хотят. — Остальные боятся скачка твоих сил. Советую более разумно их использовать, пока не приняли радикальные меры. Ты нужен своему другу. Так что будь аккуратнее. Арчибальд смотрел со странной надеждой, перебирал в голове возможные слова, поглаживая большим пальцем узкую, желтоватую ладошку, за которую цеплялся. — Я недавно узнал от своего конвоира, что ваше руководство договорилось о перемирии с умай. Меня и второго пленника вывезут отсюда, вернут во флот на нейтральной территории. Ты мог бы попросить отправить вас с нами. Наши медики смогут поставить твоего возлюбленного на ноги очень быстро. Правда, скорее всего, каждый из вас потом станет парой для кого-то из моих собратьев. Ты должен это понимать. Но Тобиас будет жить. Подумай над этим. Сказав это, Маар покинул пахнущую химикатами комнату. Конвоир ждал за дверью. Массивный, тяжеловесный. С выцветшими глазами, увидевшими слишком многое. — Копался в моей голове? — Поинтересовался он, сопровождая пленника в отведенную им с Лиамом комнату. — Разве тебя не для этого прислали? Чтобы я узнал все заранее, и не делал глупостей? — А ты их сделал бы? — Не в ущерб Лиаму. — Что-то такое я и думал. Дальше они шли молча. Покрытый шрамами эндемик не смотрел на пленника, трассируя упреждающим взглядом всех встреченных ими повстанцев. Готовый задавить в зародыше любой конфликт. За запертой дверью его ждет Лиам. На бесцветном лице — светло-красные глаза и тревога. Он слаб, растерян, сквозь бинты проступает алое, в тон бегающих, беспокойных зрачков, взгляд которых шарит по лицу Маара. — Ты в порядке? Альбинос встает с кровати, полураздетый, широкая грудная клетка в обхвате примитивных, тканевых полос. Под ними следы от клыков Маара. Напоминание о том, что бывает, если потерять контроль. — Да. Все оказалось не так серьезно. Ваш единственный телепат на фоне стресса и чувства утраты стал немного сильнее. Я с ним поговорил. Оказавшись рядом, пришелец подхватывает эмпата под ягодицы, отрывая от земли. Когти приятно вдавливают упругую плоть. Лиам обнимает его за шею, пока Маар Рим несет его до кровати, осторожно усаживает на нее, глядя потом на мужчину сверху вниз. Губы сами растягиваются в полной нежности и чувства вины усмешке, борозды на черных щеках расходятся, обнажая клыки. — Мы скоро покинем эту базу и отправимся домой. Я сказал об этом Арчибальду. Будет неплохо, если он решит забрать Тобиаса на флот. Тебе не повредит наличие друзей в новом мире. Да и шанс на выживание без нашей помощи у того мальчишки крайне мал. Лиам согласно кивнул. Он больше не пытался анализировать слова и действия Маара. Просто тянется к нему, скользит по гладкой, теплой ткани контактного комбинезона пальцами, всматривается в густую, леденящую синь зрачков. Чувствовать к кому-то влечение, желать кого-то так сильно, оказалось невероятно новым и увлекательным переживанием. Он не хотел омрачать его ничем. Прятался в их близость от необходимости принимать решения, осознавать происходящее, сожалеть о чем-либо. Все это теперь не имело значения. У него был Маар. Проживший всю жизнь в окружении чужих эмоций, ощущений и чувств, Лиам впервые понял, что значит переживать что-то настолько сильное самому. Лишенная пигментации ладонь поймала угольно-черную, с серебристым отливом на костяшках и изогнутыми, хищными когтями. Сплела с ней свои пальцы, поднесла к впалой молочно-белой щеке, чтобы прижаться, почувствовать, ощутить тепло чужой кожи. — Сколько у нас осталось времени? Маар улыбался, не опасаясь показать клыки, не пытаясь сохранить человеческую мимику. Острые хи обрамляли угловатое лицо изломанным, черным нимбом. — Пару часов. Пока все подготовят. — Тогда может продолжим? Пришелец склонился над усаженным на край кровати человеком. Зарылся лицом в млечный пух волос. Острый кончик носа прочесал борозду к виску. Губы вжались в прохладную, алебастровую кожу. — Заманчиво. Но тебе нужно восстановить силы. Нас ждет большое, долгое путешествие и новый мир. Лучше поспи эти несколько часов. А я буду рядом. Руки Маара утащили Лиама на скрипучую гладь кровати. Укутали в скомканный лепесток одеяла, спеленали, обвили, прижали к себе. Лиам чувствовал, как сознание медленно уплывает под ласковыми прикосновениями телепата. Он знал, что умай-тэ воздействует на него, убаюкивает, уволакивает в глубокий сон. И позволял это с собой делать, послушно засыпая в объятиях врага.