Фиолетовые небеса

Это напоминало наркотический трип. Прозрачный пузырь шаттла неторопливо плыл навстречу елочной игрушке планеты. Совершенно ненастоящая, неправдоподобно прекрасная она сияла. Пустота космоса сейчас уже не казалась такой мерцающей и звёздной, как на флагмане. Она померкла, истончилась, затменная близостью обитаемого мира. А Земля всё росла и распухала. Как бутон невиданного цветка, раскрывалась перед ними, вспучивала белые чешуйки облаков, сверкала глянцем океана в прорехи между ними. Кварцевая, дымчатая друза, ловила на сломы живых кристаллов отсветы бессмертного факела звезды, ослепляла, как фосфорная вспышка. Эмерих со странным чувством на грани восхищения и ужаса следил за снижением. В плавном движении вниз было что-то торжественное и пугающее. Почти мистическое. Как реконструкция неторопливого шествия Данте и Вергилия по спирали вниз, сквозь все круги преисподней. Килгор намеренно усадил его в штурманское кресло, то, что первое перед выпуклым носом шаттла, и в смотровом режиме кажется подвешенным в пустоте, даруя иллюзию одиночества, свободного падения. Грей управлял полётом со второго. Затянутый разгрузочной сеткой до самого подбородка, в чёрной броне, сейчас скрытой кожистым, рельефным полотном, коммандер выглядел безучастным и спокойным, как изваяние. Он даже дышал медленно и размеренно, вслушиваясь в состояние своей пары. Собранные металлическими полумесяцами хи открывали хищные скулы и массивную шею. Эмерих так и не спросил, куда они направляются. Сказал — ему плевать. Но на самом деле парень не хотел портить себе последнее посещение родного мира, даже если умай потащит его на какой-то унылый прощальный саммит с главами правительств. Главное — возможность опять ступить на поверхность Земли. Вдохнуть знакомый воздух. Увидеть солнце через призму атмосферы, а не на биорефлекторном экране, приглушенное до безопасной глазу яркости и потому удручающе ненастоящее. Эмерих тосковал по дому. И Килгор искренне надеялся, что его затея сделает лучше. Поможет исправить хоть что-то. Ведь исправить им необходимо слишком многое. Если не начать прямо сейчас — обоих неминуемо погребет под лавиной последствий своих и чужих решений. Тусклая надежда всё ещё теплилась в нём. Земля приближалась. По невидимой нити, натянутой между флагманом и планетой, тёмно-серая бусина шаттла нырнула в мглистую завесу облаков. Они погрузились в тучи, как глубоководная рыбина в формальдегид. Молочная взвесь тумана скрыла очертания мира. Слизала ползущего по стратосфере жука инопланетного транспорта сырым, склизким языком. Падение стало напоминать бредовый сон. Терялись ощущения реальности. Где верх, где низ уже почти не разобрать. Только едва уловимая вибрация по корпусу — всё, что осталось от перегрузок, напоминало о действительном положении вещей. Килгор управлял шаттлом, неподвижно сидя в своём кресле. Телепатический интерфейс, не пойми на что похожий, оставался для пассажира загадкой. Эмериху на самом деле было глубокомысленно плевать, на что он там похож или не похож. Просто мысли в киселе окружающего их высокоатмосферного фронта формировались такие же бесформенные и водянистые, как размазанный по небосводу конденсат, поэтично названный кем-то облаками. Шаттл выпал из кармана перистых хлопьев внезапно. Словно вселенский фокусник выдернул зайца из белой-белой шляпы небесной пустоты. За каплевидным снарядом протянулась нитка прихваченного по инерции невесомого будущего дождя. Призрачная пуповина быстро истончилась и растаяла. Вслед за первым пришельцем из околоземной орбиты выныривают ещё двое. Эскорт. Коммандер слишком предусмотрителен, чтобы слоняться по поверхности без прикрытия. Ситуация на планете планомерно накаляется. Эмериха это никоим образом не ебет, даже если их разбомбят ядерными зарядами. Он сидит препоясанный живой разгрузочной сетью к креслу. Тихо дышит процеженным через фильтры стерильным воздухом. Смотрит, как под брюхом их маленького кораблика раскрывает лазоревые ладони Океан. Береговая линия с высоты выглядит как изъеденный труп чудовища. Клыки скал в белесой пене прибоя, щерятся и сверкают сырыми сломами. Серые оплывы пляжей похожи на бахрому мокрой, полусгнившей шерсти. Сумрачно-зеленые, почти чёрные громады хвойных лесов, бесшумно воющие под натиском ветра, щетинятся гребнями изломанных драконовых позвоночников. Эмерих узнаёт маяк. Одинокая белая игла с красной черепичной крышей, как костяной шип, вбитый в окончание скального мыса. На самой вершине набухла кровавая капля, уже успевшая подсохнуть. Землистый, буро-алый цвет кровли единственное яркое пятно на мили вокруг, где все серо, буро, темно-зелень и беспокойно свинцовыми валунами предгрозового океана. — Килгор? Куда мы направляемся? — говорит парень шёпотом, словно от громкого звука сейчас видение у его ног может вмиг развеяться. Слепой в дневное время маяк рухнет в облизывающие его подошву буруны. Мыс стряхнет с себя острые пики гранитных скал и уйдет на дно, зароется поглубже в океанический шельф. А леса вспыхнут яростным пламенем, истлевая на ветру до пней, до корней, до безжизненной, обугленной почвы. — Я подумал, ты захочешь побывать дома перед отлетом. Взять какие-то вещи. Увидеть отца… У коммандера ровный спокойный голос. И не нужно быть эмпатом, чтобы угадать что за ним скрывается буря, похлеще той, что венчает рваным подолом тёмных валов идущий на сушу фронт. Погода откровенно паршивая, но инопланетному транспорту это ни по чем, а Эмериха и подавно не колышет. — Ясно… — вместо обычной гневной тирады или забористой ругани выдыхает эндемик, и Килгор в кои то веки смеет надеется. Осторожно. Самую чуточку. Ещё не всерьёз. Но всё же надеяться на то, что принятое им решение сделает всё хоть немного лучше. Городок у побережья растянут вдоль клыкастой линии скал. Рыбацкие доки, каменные дома, школа и католический собор в центре, на возвышении, с которого причалы и портовые склады как на ладони. Всё это знакомо до оскомины. Входит сквозь зрачки по искрящим каналам зрительного нерва в мозг, кодируя там запечатанные на целый год мысли, ощущения. Память вспучивается пузырём. Вот-вот рванёт. В груди саднит смесь тоски, сожаления и восторга. Эмерих смотрит, смотрит, смотрит. На знакомые улицы с высоты птичьего полёта. На череду магазинчиков вдоль центральной Колумби Стрит. Он здесь вырос. Он отсюда сбежал. Он думал, что никогда больше сюда не вернётся и ничего этого не увидит. Уильям Юттер поселился на отшибе. Чуть в стороне от последних домишек города. Крепкое строение в полтора этажа из красного кирпича и камня. Черепичная крыша щерит узкие, как бойницы, окна мансардного этажа. Где-то под скатами огненной, терракотовой чешуи пустует комната Эмериха. Уже год. Его брошенное детство, забытая юность, протухшие, несбыточные планы на взрослую жизнь. Всё то, что теперь недосягаемо. И отец. Старик, заменивший Эмериху семью. Ставший ею. Просоленный до самых костей, с дубленой ветрами кожей, отставной офицер ВМС США. Рыбак. Теперь — лишь фальшивка, исковерканная подчинёнными пришельца, что сидит сейчас за спиной Эма, благоразумно молча, неотвратимо. Словно воплощенное проклятие. Они приземляются. Корабль инопланетян на лужайке перед домом — странное зрелище. Сопровождение кружит выше, как нейтроны на магнитной привязи, постепенно увеличивая радиус спирали. Они, видимо не планируют приземляться. Ещё до того, как Эмерих выберется из своего кресла, из дома выходит до рези под ключицами знакомая фигура. Приземистый и широкий. Крепко сбитый, узловатый старый пень. Эмерих видит Уильяма на круговых обзорных экранах ровно три вдоха. До того момента, как Килгор открывает люк, и изображение гаснет. В салон врывается сырой, пропахший солью воздух. Его сдабривают озон и гниющие водоросли. Рыбья чешуя, мокрые камни. Всё это остро пахнет, забивая лёгкие, так знакомо, почти воочию ощущается на языке. Океан совсем близко. Теперь Эмерих его слышит. Мерный, убаюкивающий рокот, под который так спокойно засыпать, приоткрыв окно своей комнаты. Даже чайки-плакальщицы, голосящие над кроящим грудину о скалы прибоем, не могли спугнуть уютную, мирную негу утраченной беззаботности. Спускаясь по трапу на вспаханную шасси лужайку, парень не смог сдержать нервную, полубезумную улыбку. Он дома. Он все-таки ДОМА! Ощущение нереальности происходящего клинит, коротит, накрывает мыльным пузырём фрустрации. Хочется тряхнуть головой, сбросить наваждение, но Эм не может отвести взгляд от старика на крыльце. И даже Килгор рядом больше не бесит. На него просто плевать. Юттер в клетчатой фланелевой рубашке с закатанными выше локтей рукавами, синих джинсах и фартуке, стоит неподвижно. Самая странная деталь гардероба на бородатом суровом ветеране ярко розового цвета в белый горошек, и смотрится чуждо. Внимание само собой за неё цепляется и не желает отлипать. Зачем отцу фартук с рюшами? Он совсем тут сошёл с ума? Килгор первым шагает по направлению к дому, и Эмерих старается его обогнать, ступить на каменные ступени крыльца первым. Почему-то это кажется важным. Как в тех детских играх: кто первый до угла Эдисон-спит, тому будет везти всю неделю, а кто второй — неудачник и мямля. — Что, поганец, даже не обнимешь старика? — басит Уильям, когда пришелец и его сын подходят ближе. Теперь можно разглядеть, что глаза у пожилого мужчины светло-голубые, как выцветшая краска на старом Бьюике, седые лохмы собраны в низкий хвост-метелку. Борода аккуратно подстрижена и пожелтела вокруг рта от частого курения, как винтажная фотография. У Эмериха подкашиваются колени. Он идёт к Юттеру, как крадутся щенки к спящему волку. Почти умирая внутри на каждом шаге. Но всё равно неминуемо делая следующий. Это его отец? Или только его видимость? События годичной давности вспыхивают в памяти. Спокойный голос Уильяма, его доводы в пользу регистрации способностей у умай, уговоры, обещания помощи. Ведь пришельцы точно знают, как унять убийственную головную боль. Ведь так безответственно скрывать то, что может послужить на благо человечества. Послужило. Он сам охереть как послужил благу всего их вида. Только не своему собственному. Этого ли хотел Уильям, когда беседовал с приемным сыном? — Мальчик мой! — старик сам шагает на встречу, когда они с Килгором оказываются под сенью крытой веранды. Мозолистые ручищи сгребают Эмериха в капкан объятий. Юттер прижимает к себе парня. — Как же я волновался. Шериф, этот растяпа Гарри Гринривер, всё твердил о том, что ты сам нагуляешься и вернешься. Но что бы понимал этот тупой сукин сын? Я ему говорил, мой Эрх не из тех, кто сбегает повеселиться и по девочкам пошататься. Ощущение тепла, щемящего под ложечкой чувства вины, радости и страха, тугая смесь из опасений, надежды и обречённых, тяжёлых как надвигающийся шторм, предчувствий. Все это свивается в сумбурный комок эмоций, который не распутать, не разобрать, где его собственные, а где отцовские. Но чувство глубокой и мягкой, как океаническая бездна в штиль, бархатной, как алые водоросли на рифе, убаюкивающей, как неторопливое течение у самого дна, любви определённо принадлежит не ему. Отец все еще любит свой самый странный улов. Все еще пыхтит прокуренным выдохом ему в висок, знакомо, как делал всякий раз, когда между необходимым нагоняем и молчаливый пониманием выбирал последнее. Юттер не любил кричать на сына. Он говорил, что вдоволь продрал глотку на флоте, а Эмерих ведь умный мальчик, он всегда понимает нормальную речь и разумные доводы. — Ох, родной мой. Как же я беспокоился… — только и позволяет себе прокаркать над обретенной пропажей Уильям, прежде чем отстранится. — Ну что? Пошли в дом? Я как раз пеку пирог. Ты пальцы проглотишь! Уверен, ничего вкуснее просто не может существовать. Пошли-пошли. По глазам вижу, что ты голоден. Расскажешь старику, где носило тебя столько месяцев. Килгора Юттер игнорирует. Он как слон в комнате, о котором нельзя говорить. Но ему и не нужно приглашение. Пришелец в дом входит сам. Бесшумно, как крадется хищник или приходит порождение из ночных кошмаров. Молча идет за эндемиками, старший из которых так и не выпустил из своей хватки сына до конца. Держит за обтянутое контактным комбинезоном плечо. Видимо, все еще опасается, что беглец растает миражом, оставив после себя только воспоминания и массу вопросов. — Пирог? Ты печешь пироги? — Эмерих сбит с толку. Из их гостиной пропало все оружие, гарпуны и рыбацкие трофеи. Вместо этого на полках белые, кружевные салфетки и семейные фотографии в самодельных рамках. Вот Эмерих с классом на экскурсии у Ниагары. Вот он на школьных соревнованиях по бегу, мосластый и по-юношески нескладный, со своими длинными, худыми ногами цапли. Они с отцом счастливые, вместе держат огромного марлина, выловленного тоже вместе. Рыбина чуть не утащила Эмериха за борт, и измотать чертовку, чтобы вытащить-таки на борт было тем еще приключением. — Хех. Удивлен? — Уильям улыбается в бороду, затаскивает одетого в белый инопланетный комбинезон парня на пропахшую выпечкой и специями кухню, почти насильно усаживает за стол. — Знаю, раньше я не особо любил готовить. Но после того, как эти серые твари покопались в моих мозгах, многое встало на свои места. Не поверишь, но мелким я обожал с матерью что-то печь. Она творила божественные пироги. С мясом и рыбой, с грибами или фруктами. Это была просто волшебная пора. А потом я подрос, и отец объяснил мне, что настоящий мужчина не должен торчать на кухне с прихватами. Настоящий мужчина вообще много чего не должен. Например, проявлять эмоции, плакать, обнимать своего сына чаще раза в квартал. Ну сам поди в курсе. Я тебе в достаточной степени засрал мозги тем же дерьмом. Правда? Ветеран подмигивает опешившему Эмериху, уже накладывая на тарелку дышащий паром золотистый кусок пирога. — А твоя страхолюдина есть будет? Или они чем-то своим, особенным питаются? «Страхолюдина» у стены чутко считывает неловкость и нервозность своей пары, несколько мгновений вглядывается в чайные глаза парня к нему обернувшегося, а потом имитирует дружелюбную улыбку, пряча клыки за темно-серыми, почти черными губами. — Я, наверное, подожду в шаттле, Эмери. Вам нужно побыть наедине. И пусть Эрх знает каким иллюзорным будет это «наедине», когда поблизости торчит телепат класса Килгора, он все равно благодарен. Совсем немного. Самую чуточку. Как может быть благодарен приговоренный к смерти своему палачу за последнюю милость в виде сохранения человеческого достоинства перед казнью. — Какой вежливый, — хмыкает Уильям. Он садится напротив сына за таким знакомым, грубо сколоченным из светлых, хвойных досок обеденным столом, ковыряет вилкой выпечку. Неторопливо жует. — Попробуй. Мамин рецепт. У меня почти получилось сделать все как надо. Как у неё тогда. И Эмерих пробует. Жует и глотает, пытаясь почувствовать вкус, хотя сведенное предательской судорогой горло вот-вот готово вывернуть из себя рыдания. Он сам себе напоминает приведение на собственных поминках. Когда даже завыть нельзя, чтобы не спугнуть притихшую у пустого трупа родню. Если бы он тогда не сбежал, все могло быть иначе? Отволок бы его новый Уильям к пришельцам насильно, помимо воли, или Эмерих боялся того, чего нет? Был ли шанс сохранить хотя бы видимость их прошлой жизни, или этот человек, решивший воскресить мамины рецепты и пересмотреть всю свою жизнь, построенную в угоду навязанным ценностям и косному образу мышления, который вколотили в сознание еще в детстве, больше не его отец? — Пап… ? — зовет Юттера Эм, глядя в загорелое, морщинистое лицо с той смесью отчаяния и надежды, которую тяжело выносить молча. Он все еще надеется, что отец решит неразрешимые проблемы, спрячет его от надвигающейся, неизбежной катастрофы. Надеется глупо, безосновательно, абсолютно по-детски, но так искренне. — Я улетаю. Вместе с этими, — кивок на стену кухни, за которой на лужайке перед домом ждет шаттл пришельцев. Вот и сказал. То, что и так было понятно. На самом деле Эмерих не знает, что именно обнародовали общественности о нападении на базу пришельцев. О людях, которых со всей планеты теперь собирают греи. Фигурировало ли в новостях его имя? Скорее всего, нет. Кому какое дело до того, кем именно откупились от захватчиков? Его ведь передавали не правительства каких-то стран, а кучка самопровозглашенных лидеров мутантского восстания. Никаких документов и официальных летописей, никаких официальных кинохроник. Просто сделка в духе мафии. С шантажом, запугиванием и передачей товара в обмен на услугу. На выбитое в пыточной обещание впредь соблюдать территориальные границы и правила аборигенов. — Хм… понятно, — Уильям смотрит в тарелку. Еще несколько раз жует по инерции. А затем поднимает на сына водянисто-голубые, выгоревшие от времени глаза. — А сам то ты этого хочешь? — Нет. Конечно же нет! Но у меня нет выбора. Меня они теперь не отпустят. — Почему? — Ну… — сказать отцу, что страхолюдина, с ним пришедшая, хочет уложить его в койку кажется дикостью, даже не смотря на устроенное Юттером развенчивание наносных стереотипов и парадигм. Все кажется неправильным, постыдным, диким. Такое вслух не говорят. — Я им нужен. По договору, который умаи заключили с повстанцами я был частью того, что греи получат при свертывании колонизации. Полуправду старик воспринимает молча. Долго смотрит на сына через стол. Потом встает, чтобы подтащить пустующий стул к нему поближе и сесть рядом. — Сынок… — Эмериху, кажется, Уильям сейчас его опять обнимет, но отец просто укладывает руку на плечо, кутая своей тоской, любовью и обреченным пониманием. — Когда случается что-то, с чем ты ничего не можешь сделать, это лучше просто принять. Иначе будет совсем погано. Поверь. Я повидал за свою жизнь кое-какое дерьмо. Ответить на отцовскую поддержку что-то, значит сорваться, начать вываливать на голову старика все свои страхи. Оставить в его памяти безобразную истерику, вместо нормального прощания. Поэтому Эмерих просто кивает. Выталкивает из себя куцое: — Угу. И Уильям убирает руку, оставляя его один на один с тем подкожным ужасом, что охватывает парня всякий раз, когда он думает о БУДУЩЕМ. — А сам ты как? Ну… после всего? — спрашивает поспешно, почти в панике. Им необходимо о чем-то говорить. Юттер пожимает плечами, нервно вытирает совершенно чистые руки о материнский фартук. — Сложно сказать, малыш. Когда ты ушёл, было чертовски погано. Я поднял на уши своих друзей. Сэм рассылал в интернете твои фотографии. Даже в федеральный розыск подали. Раньше я бы, наверное, убил шерифа. За то, как он медлил и как себя вёл. Потом и себе, поди, мозги вынес через полгода безрезультатных поисков. А сейчас… Не знаю даже как объяснить. Я вроде бы и остался прежним, но какой-то кусок, то, что заставляло меня пойти во флот, бить морды за кривое слово в свой адрес, напиваться по выходным, вспоминая былые деньки, всего этого нет. Оно как старый пластырь, который сорвали. А под ним оказалось много других вещей. О которых я забыл. Которые теперь тоже я. Так что, сложно сказать в порядке ли твой старик. Но я держусь, малыш. Ради тебя и держусь. Встав, чтобы скрыть неловкость, Юттер начал убирать со стола. Немного пробуравил хмурым взглядом недоеденную порцию сына. Выкинул остатки в мусорку и принялся мыть посуду в медной, старой, как и он сам, раковине. — Увидь меня сейчас мой папаша, подох бы от разочарования по второму кругу. Но знаешь. Дерьмо всё это. Мужиком тебя делает не род занятий и не тяжесть кулака. Я видел женщин, способных дать фору любому морпеху по всем статьям. И морпехов, которые в свободное от службы время носили кружевное бельё цвета фуксии. При этом солдаты они были первоклассные. Независимо от того, что там надето на их задницах. Так что… Ты ничего не должен. Ни мне, ни Земле. Посмотри на ситуацию под другим углом. Сколько парней в твоём возрасте мечтают увидеть другие миры? Космос? Звезды? Это ведь настоящее приключение, сынок. В духе старых фантастов. А за меня не волнуйся. Я буду в порядке. Главное, что знаю теперь, ты жив и в безопасности. Ты ведь в безопасности? Серые тебе ничего дурного не сделали? Пока отец гремел тарелками, Эмерих сидел неподвижно, нервически растирая пальцы искусственной руки сквозь белые, как молоко, перчатки. Их Эм стребовал с коммандера ещё на корабле, не желая светить своим уродством. Как чувствовал. Рассказывать отцу о том, что лишился руки не хотелось. — Нет, не сделали. Они к людям, которых забирают с собой, относятся очень хорошо. Не переживай об этом. О тонкостях этого хорошего отношения говорить тоже не за чем. В конечном итоге Юттер сам хотел, чтобы приёмный сын поближе познакомился с колонистами. Его желание сбылось, и в этом чувствовалась злая ирония. — Ну вот и хорошо. Молчание на несколько мгновений превращает кухню в склеп. В могильник утраченного прошлого, сейчас болезненного и притягательного как никогда. — А ты чем займёшься? Глупый вопрос. Но Эм чувствует потребность что-то сказать. А это ничем не хуже остального. — Не знаю, малыш. Рыбачить буду. Может договорюсь с ресторанчиком Дугласа поставлять пироги. Он как-то угостился куриным на ярмарке в день осеннего солнцестояния. Предлагал добавить в своё меню. Сэму еще надо помочь с ремонтом на маяке. Придумаю что-то, не переживай. Ты же знаешь, что я не могу сидеть без дела. Уверенный голос старика стер часть страхов и тревог, помог перевести дух, поверить, что всё тут и правда будет хорошо. Без него. Наверное, так себя чувствует неизлечимый больной, точно знающий дату своей смерти. Есть дела, которые необходимо уладить. — Здорово. А при чем маяк к Сэму? Как он, кстати? — Малыш Скидроу? О… Ты удивишься. Парень после твоего ухода многое пересмотрел. От мамы съехал. Всерьёз занялся живописью. Он вроде местной знаменитости теперь. Даже выставка картин в городской ратуше была. Его агент продвигает в крупные галереи. И он теперь частенько тут бывает. Мы сдружились, вроде как… Утрата, она сближает. «После твоего ухода…». Уход, не бегство, не пропажа, а так вежливо сформулированная, приемлемая аналогия. Раньше Юттер не стал бы с ним нежничать. Раньше он бы оттаскал сына за уши, высказывая о том, как беспокоился все это время прямо, вперемешку с отборным матом и проклятиями. Раньше. Но не сейчас. Впрочем, Эмерих был благодарен. — На утро, после того как ты ушёл, я обнаружил Сэма в твоей комнате. С рюкзаком. Совсем больного. Он мне все рассказал. Ну… о том, что предупредил тебя про инцидент в пабе. Пока малец приходил в себя, очухивался, мы успели кое-какие вещи уяснить для себя. Подружиться, что ли. Так что я тут не останусь совсем один. Мы друг друга поддерживаем. Малец славный. Хоть и чудной немного. Сэмми Скидроу его школьный друг. Смешной, белобрысый парень с блеклыми веснушками на носу, которых он жутко стеснялся. Как часто за год бродячей жизни Эмерих о нем вспоминал? Не слишком, откровенно говоря. Не больше пары раз за все время, вскользь. Мимоходом. Мысли были заняты более важным: поиском пропитания, страхом, попытками избежать умайских патрулей, тоской по отцу. Сэма в его сожалениях не было. В понимании Эмериха угловатый, долговязый Скидроу должен был спокойно жить своей жизнью, нянчить младших, может куда-то поступить. Они планировали вместе выбрать ВУЗ, подать документы пришлось бы на разные факультеты, но жить всё равно можно было бы вместе. В большом городе. Снимая квартиру и пробуя настоящую взрослую жизнь на вкус. Не тот суррогат, что достался им в родном захолустье. — Я, наверное, схожу наверх, — растеряно говорит Эм и смотрит в потолок, словно там можно прочесть ответы на всё свои вопросы. — Конечно, сынок. Иди, я заверну тебе с собой пирога. Так понимаю, ты ненадолго… Когда парень уходит из кухни, вытянувшийся за год скитаний, окрепший, ставший ощутимо взрослее, почти чужой в своём странном белом одеянии, что как вторая кожа облепило угловатое гибкое тело молодого мужчины, Уильям Юттер наконец-то перестаёт улыбаться. Мозолистая, коричневая от соли рука проводит по лицу, стирая остатки напускного благодушия. Старик раздавлен. Он в панике. В молчаливом ужасе. Он сжимает с силой челюсти, пытаясь сдержать в прокуренной глотке звериный вой. Мужчины не плачут — бред и ложь, вбитые в затылок тумаками отца. Мужчины не нежничают — заблуждение лишившее его возможности обнимать сына, пока тот был маленьким и тянулся с преданностью дворового котёнка за лаской к большим и сильным рукам Уильяма. Столько всего потеряно, упущено из-за глупостей, кем-то придуманных правил, цена которых — истертый пенни. А теперь его мальчик навсегда улетит. С пришельцами, которые отбирают людей по каким-то неведомым критериям. Для экспериментов, для размножения, как трофеи? Теорий бытует много. Никто не стремится рассказывать Человечеству правду. Самое страшное, Юттер не может ничего сделать. Даже попытаться отбить сына у чудовищ. Потому что и этого его лишили. Отняли способность впадать в ярость, желать причинить вред врагу, по-настоящему ненавидеть, защищаться. Всё, что может отставной моряк — сидеть на своей кухне с перемалывающим душу в костяную муку и пепел, жерновом уложенного на сердце стотонного камня, из-под которого не выбраться, не вдохнуть полной грудью. Всё, что он может — смотреть, как его мальчик опять растворяется в пустоте за порогом их дома. На этот раз навсегда. Потому что однажды Уильям выбрал не тот день, чтобы пойти в паб.