Мафия

      Рома смотрит, как быстро пальцы Ильи перемещаются по белым клавишам пианино, стоящего около стены в их компьютерной. Неудивительно, что сегодняшняя сцена утром спровоцировала внеочередной припадок, как всегда, выразившийся в спонтанном желании исполнить любимую композицию матери. Полонез Огинского, наверное, самая красивая и одновременно самая страшная музыка, которую Рома когда-то слышал. Нет, он ничего не имеет против неё, он обожает, когда Илья играет эту композицию, потому что получается, правда, очень красиво. Каждый звук уносит в далёкое прошлое, навевает тёплые воспоминания о родном доме, о парке с шумящими при лёгком дуновении ветра кронами деревьев. Рома вспоминает как сидел там на скамейке у пруда до самого вечера, когда солнце уже начинало садиться за горизонт, жёлтым полукругом скрываясь вдали, расползаясь на несколько ярких мазков уходящего дня, а небо покрывалось темнеющей пеленой. Тогда он уже был взрослым, он покинул своих родных и стал жить сам по себе, сам для себя. И так было долго, до того момента, пока он не встретил Илью. Вернее, пока им не пришлось встретиться.       Иногда Роме кажется, что их встречу заранее назначили где-то на небесах, высоко-высоко в космосе сошлись необходимые звёзды, сотворившие судьбу для Зобнина. Будто бы вся его жизнь была задумана только ради одной этой встречи, пусть и в самых нетривиальных декорациях. Наверное, мало кто хочет найти своего человека среди бледно-серых стен больницы, в отделении для психически нестабильных. Точно никто не хочет, чтобы ваш первый взгляд друг на друга был с примесью отчаяния и боли, безразличия к жизни и угнетённости, безнадёжности.       Их всегда окружали четыре стены, словно они были заточены в каком-то своём маленьком мире, где есть свои законы и порядки, и куда посторонним вход закрыт. Сначала это была больничная палата, в которой Рома впервые испытал невыносимое чувство вины. Вины, которую он никогда не сможет искупить, с которой ему придётся оставаться до самого конца, до своих последних дней. А ещё Рома почувствовал, что он тонет. Бесконечно падает в бездну, прекрасно понимая, что дна он никогда не достигнет. Впрочем, есть вариант добиться этого посмертно, но Рома, наверное, слишком слаб, чтобы отважиться на такой безрассудный поступок. Надо было раньше, да только раньше не было необходимости, зато теперь, когда рядом появился Илья, уж лучше умереть, чем мучиться внутренними страхами. Однако Рома понимает, что это его судьба, и от неё он всё равно никуда не денется, надо принимать её такой, какая есть, даже если в ней подразумеваются страдания. На Илью иногда без мучений не взглянешь.       Потом они были в Роминой квартире. Снова в четырёх стенах, за пределами которых скрывался страшный, жестокий мир, где их знали, где им нельзя было лишний раз появляться. Пусть чьё-то безжалостное, кровожадное желание уже было исполнено, опасностей за стенами квартиры только прибавилось. Потому что Рома знал, что Илью ищут, ищут определённые люди, которым было мало мести, которым хотелось добиться своего, которые прекрасно понимали, что совершили, да только ни разу не раскаивались. И Рома возложил на себя миссию защитить Илью, хотя раньше этому человеку совсем нечего было бояться. Весь преступный мир или глубоко уважал его, или тайно трепетал, ведь Илью могли нанять их злейшие враги.       Но спасение снова было лишь в четырёх стенах. В четырёх стенах компьютерной, где им, видимо, суждено умереть. Роме действительно бывает тоскливо, но он не может бросить Илью и уйти, пусть мысли такие не раз появлялись. Он всё равно будет рядом, он будет слушать полонез Огинского столько, сколько ему отведут времени.       Из-под клавиш доносится какой-то особенно пронзительный звук, и Рома вспоминает, что уже слышал эту мелодию. Да-да, точно, это было очень давно, когда он ещё был ребёнком. Его повели в филармонию, кажется, бабушка с дедушкой. Там выступала не слишком известная пианистка, но бабушка, которая как раз работала в филармонии, знала про неё чуть ли не всё. Рома помнит, как его усадили на мягкое бархатное кресло бледно-зелёного цвета, как рядом тяжело вздыхала какая-то женщина в пышной шёлковой юбке, одна часть которой всё время задевала Рому, и всё порывалась достать платок из своей сумки. Пианистка вышла на небольшую сцену, села за инструмент и начала перелистывать ноты. За ней появилась другая девушка в длинном белом платье с короткими рукавами. Они уходили куда-то за спину и напоминали крылья, а когда девушка начала петь, то Рома ещё больше уверился в мысли, что так, должно быть, и выглядят ангелы.       Это был тот самый полонез Огинского. Перед тем, как начать исполнение, на сцену ещё вышел конферансье, чтобы рассказать историю композиции. Оказалось, что у неё есть второе название — «Прощание с Родиной». Рома заранее почувствовал тоску и понял, что вряд ли ему понравится всё происходящее. Потом пошла небольшая историческая справка о каком-то польском восстании, но Рома был слишком далёк от польских восстаний, поэтому даже не стал вслушиваться в речь конферансье. Вскоре тот покинул сцену, оставив на ней только пианистку и девушку-ангела. Как она пела! Рома чуть не заплакал от того, как надрывно и глубоко звучал её голос. Она пела о том, что песня летит вдаль, куда-то к реке и родному краю, где всегда слышатся звуки полонеза. Она пела о человеке, который вспоминает свою любовь и до последнего лелеет надежду увидеть её снова, он хочет вернуться к тому милому дому из воспоминаний, где проходили его юность и молодость, хочет спасти свою душу.       Рома зажмуривает глаза, потому что не может больше слушать эту мелодию. Она страшна для него своим умением вытащить наружу все потаённые воспоминания, все сразу, начиная от того похода в филармонию и заканчивая всеми моментами, пережитыми вместе с Ильёй. Пережитыми даже тогда, когда мужчины ещё не знали друг друга лично. И это самые отвратительные воспоминания, потому что они заставляют Рому чувствовать ту бесконечную вину, которую он никогда не искупит, из-за которой они с Ильёй всё же увидели друг друга и теперь сидят рядом.       Рома отходит к окну, напряжённо ожидая конца композиции. Он знает, что Илья может легко начать её играть снова, только посидит сначала минуту в тишине, соображая какие-то свои мысли, а потом опять его пальцы коснутся необходимых клавиш. Роме душно. Словно на его грудь положили тяжёлый валун, который не даёт сделать даже самый маленький вздох. У Ромы дрожат руки. Он всегда убирает их за спину, чтобы Илья не видел, или отворачивается, старательно делая вид, будто чем-то заинтересован в противоположной стороне комнаты. Илья увидит и спросит, обязательно захочет узнать причины, начнёт ворошить старое, и Рома боится, что просто не выдержит. Он боится, что всё станет известно, и это только усугубит его мучения. Он ведь уже привык к ним за пять с половиной лет. Впрочем, нет. За шесть. Ровно шесть лет. Надо учитывать те полгода до встречи с Ильей.       Рома курит. Его это успокаивает. Можно медленно втянуть в себя дым, а потом также медленно выдохнуть его через приоткрытое окно. Это ведь своеобразная дыхательная гимнастика, только она одновременно и лечит, и убивает. Роме, как врачу, наверное, стоило бы не иметь подобных привычек, но, между прочим, огромное число медиков как раз-таки являются заядлыми курильщиками. А Рома даже не совсем врач. Психиатр — это особая категория. Во всяком случае, как сам же Рома всегда считал.       Компьютерную окутывает тишина. Она не напряжённая, расслабляющая, и как бы хотелось её продлить. Рома слышит, как за спиной закрывается с глухим звуком крышка пианино. Значит, больше ему не придётся наслаждаться полонезом и медленно умирать с каждой новой нотой. Они же, словно гвозди в крышку его гроба, словно ножи, вонзающиеся в сердце. Неспешно входят в ткань, протыкают до самой рукоятки, а потом ещё из стороны в сторону так двигаются, делая рану больше. Роме изредка бывает страшно за такие детальные сравнения в своей голове. Он ведь действительно всё это представляет, смотрит на эту картину с другого ракурса, не от первого лица.       Ладони Ильи ложатся на плечи. Рома запрокидывает голову, упираясь в чужое плечо.       — Ты выглядишь... странно, — говорит Илья, внимательным взглядом пробегаясь по лицу своего психиатра. Зато сам Кутепов выглядит спокойно и даже будто умиротворённо. И не скажешь, что несколько минут назад он три раза подряд играл один и тот же полонез.       — Ты привык видеть мою улыбку, а теперь её нет? Да, наверное, непривычно, — Рома немедленно растягивает губы, как всегда, с небольшой усмешкой. Он всегда улыбается, приоткрывая рот, не скрывая зубы. Так улыбаются только самые жизнерадостные и счастливые люди. Но Рома не выглядит счастливым. Точно не сейчас.       — Что с тобой?       — Всё в порядке. Я просто... устал. Да, знаешь, я вдруг понял, что тоже могу устать. Хочется каких-то перемен, что ли? Хочется, чтобы стало легко-легко.       — И как это сделать?       — Если бы я знал, — Рома тушит догорающую сигарету в мутно-чёрном стекле пепельницы. — Может быть, прогуляемся?       Илья вопросительно выгибает бровь, обводя взглядом довольно скромные размеры компьютерной. Надо постараться, чтобы тут разгуляться. Впрочем, можно походить туда-обратно по коридору, но это тоже сомнительное удовольствие. Илья совсем не уверен, что Роме от этого станет легко. Хотя Илья вообще не знает, что Рома подразумевал под своими словами.       — Что-то я не понял, где ты собрался гулять, — Кутепов растерянно почёсывает затылок.       — На улице. Там, — Рома указывает на окно.       — Но мы же туда не выходили чёртову тучу лет, — в голосе Ильи слышен буквально страх. — Ты ведь сам говорил мне, что это опасно, потому что меня могут искать какие-то там люди то ли из «Империи», то ли откуда похуже. Да и потом... пять с половиной лет, Ром. Пять с половиной лет я наслаждаюсь внешним миром только через распахнутое настежь окно, да и это случается лишь с конца весны и до начала осени. Потом уже холодно.       — Ты хоть помнишь, как Москва выглядит? — обрывает Рома с весёлой усмешкой. — Давай, бери куртку и пойдём.       — А ничего, что у меня ещё работа? Не думаю, что Денис обрадуется, когда узнает, что вместо заполнения таблиц я внезапно выперся на прогулку.       Рома прикладывает указательный палец к губам Ильи, отрицательно мотая головой. Да, Денис вряд ли обрадуется, но что с того? Он же понимает, что невозможно столько лет сидеть прикованным к стулу и компьютеру. Илья всё-таки работник, а не раб.       На улице так внезапно много воздуха, что Илья останавливается сразу же у дверей небоскрёба. Никакое настежь открытое окно не сравнится с воздухом на улице, ведь здесь он неограничен стенами комнаты. Как же тут невероятно светло, а глаза разбегаются от объектов вокруг. У Ильи такое чувство, словно он всю жизнь просидел в тёмной пещере и вот отважился выйти наружу. Он ведь видел все эти небоскрёбы, видел этот асфальт под ногами, деревья, скамейки, фонари. Это его нисколько не должно удивлять, но всё же...       Илья не знает, куда его ведёт Рома, но у того, кажется, есть свой, особый, маршрут, и он предполагает уйти от района небоскрёбов как можно дальше. Тут действительно не стоит находиться. Может быть, с момента, как Илья перешёл дорогу руководителю «Империи», прошло слишком много времени, это всё равно никак не отменяет угрозу для жизни и здоровья Ильи.       Сначала они проводят время в парке, где Рома рассказывает про замечательный пруд с утками, которых он кормил в детстве. Он тащит Илью за руку к этому пруду и находит его за разросшимися кустами. Наплевав на дорожки и указатели, что по газонам ходить нельзя, Рома всё равно лезет напролом, раздвигает кусты и выходит к воде. Утки тоже на месте. Такие располневшие, неуклюжие, они подплывают ближе к берегу, когда дети несутся к ним с кусками хлеба наперевес. Небольшая стайка уток, впрочем, никак не реагирует на возможность пообедать, а спокойно продолжает плавать по тёмной глади пруда. Он всё такой же глубокий, как в Ромином детстве и Роминой молодости. Видимо, специально подвели какой-нибудь искусственный канал с водой, потому что за столько лет, сколько Зобнина тут не было, пруд точно должен был хоть немного, но обмелеть.       Насладившись утками, Рома снова хватает Илью за руку и тянет в сторону автобусной остановки. Они едут почти до конечной, смотря на мелькающие в окне типовые дома, величественные здания, торговые центры причудливых форм, людей, машины — на всё, что попадается на глаза. У Ильи голова начинает кружиться от обилия движения вокруг. Этот круговорот бесконечный, огромный, такой притягивающий к себе, что ты невольно повинуешься ему и становишься частью непрекращающегося ни на секунду действия. Ты куда-то идёшь, что-то ищешь, а вокруг тебя тоже постоянно идут и ищут. Многие даже не понимают, куда и зачем. Собственно, как и Илья. Он словно приходит в сознание только около огромного фонтана. Илья прекрасно знает это место, ведь сюда приезжает любой турист, сюда водят бесчисленное количество экскурсантов, а этот фонтан всегда есть в разделе фотографий «Лучшие места Москвы». Но какая цель у Ромы? Илья уверен, что тот не мог притащить его только ради красивого вида.       — Тебе нравится? — спрашивает Зобнин. В ответ он получает утвердительный кивок. Ещё бы Илье не нравилось, он же не был здесь очень много лет, а в последний раз и то мимоходом, по работе, пока искал место, с которого будет лучше прикончить очередной заказ. — Илья, я должен тебе кое в чём признаться, — Рома неожиданно разворачивается к нему всем телом, цепляется руками за предплечья, старается заглянуть в глаза, будто бы действительно хочет поведать какую-то сокровенную тайну. Это интересно, потому что Рома почти ничего про себя не рассказывал, зачастую умалчивая даже о том, что он делал вчера вечером после работы. — В общем, я все эти годы не сидел постоянно в компьютерной. Я гуляю рано утром. Каждый день. С шести до семи.       — Какой ужас! Как ты мог?! — как можно трагичнее говорит Илья с улыбкой. Надо признаться, есть очень мало вещей, которые могут заставить Илью улыбаться и даже смеяться. Рома смотрит на него удивлённо, ведь, казалось бы, он ничего такого не сказал, но Илью почему-то обрадовал. — Что ж, тогда мне тоже придётся сознаться в одном страшном преступлении, — Илья тут же меняется в лице. Прежнего веселья как не бывало, только серьёзность с оттенком горечи. — Я тоже не сидел взаперти пять с половиной лет. Я тоже гуляю. Ночью, когда никого нет на улице. Кстати, мнение о том, что Москва никогда не спит, — полная хрень. Прекрасно она спит, надо ещё постараться найти кого-нибудь в ночи. А ещё ночью воздух другой. Не такой... плотный, что ли.       Они смотрят друг на друга слишком долго, продолжая держаться за руки. Рядом шумит фонтан с золотыми фигурами, и когда солнце попадает на них, то блики слепят глаза. Илья щурится, поднимая взгляд на небо, на котором, к несчастью, нет ни одного спасительного облака. И откуда в начале мая такая удушающая жара?       Роме кажется, что он наконец-то получает то желанное легко, о котором мечтал несколькими часами ранее. Конечно, он подразумевал совсем не ту лёгкость, но и такая, мимолётная, его вполне устраивает. В целом, сейчас ему хорошо, а большего пока не надо. Они с Ильёй обходят фонтан, даже кидают в него несколько монет, как будто действительно боятся не вернуться сюда без исполнения древней традиции. Проходят по длинным бесконечным асфальтированным дорожкам, мимо величественных, монолитных павильонов, засматриваются на скульптуры. Как будто они тоже туристы, никогда прежде здесь не бывавшие.       Дождь застаёт их внезапно, окатывает с головы до ног, словно из ведра. Чистое небо заполняется серыми и лиловыми красками, тонким слоем облаков, принесших с собой, помимо дождя, ещё и первую майскую грозу. Люди стараются быстрее открыть зонты или уйти под крыши павильонов, только самые отчаянные и истово верующие в то, что «Это грибной, сейчас закончится», остаются на месте. Вот только дождь не грибной, а настоящий, полноценный, долгий и тёплый. Илья и Рома стоят под его каплями, запрокинув головы наверх с таким любопытством, будто никогда раньше не сталкивались с непогодой. Сегодня у них всё какое-то особенное, как в первый раз.       Илья любит дождь, но любит его только, когда сам находится в помещении. Раньше ему доставляло особое удовольствие наблюдать за людьми, пытающимися не промокнуть, спешащими, куда угодно, лишь бы дальше от водяных струй. А Илья сидел в тёплой комнате своей квартиры и вслушивался в барабанящие капли, падающие на карниз. Однако сейчас Илье нравится, что его облило с головы до ног, что куртка насквозь вымокла, что волосы прилипают ко лбу, а по скулам стекают маленькие ручейки. Но особенно Илье нравится, что рядом с ним стоит такой же вымокший Рома, и они оба ощущают это странное чувство. Чувство жизни. Впервые за много лет они чувствуют себя по-настоящему живыми и свободными.       Только к вечеру они возвращаются в здание «Ригеля». Илья знает, что ни одна таблица сегодня не будет закончена, потому что ему просто не хочется этим заниматься. У него есть целый завтрашний день, поработает подольше, да и потом... Пусть Денис подождёт, всё равно эти таблицы не к спеху.       — Останься сегодня у меня, — просит Рома, стоя на пороге своей комнаты.       Никогда прежде они не находились где-то вместе за пределами компьютерной, если не считать кабинет Дениса и кухню. К тому же, там были посторонние люди. Много посторонних людей.       — И что мы будем делать? — спрашивает Илья. Он вертит в руке ключ от собственного жилья, раздумывая над предложением Ромы.       — То, что обычно подразумевается под такими словами.       — Странно признавать, но у меня ни одной приличной мысли.       — Ну, хочешь, можно и без приличий. Мне так-то плевать. Просто хочу сегодня заснуть рядом с тобой.       Илья наклоняется к Роме, сталкиваясь лбами. Смотрит тепло прямо в глаза, а Рома губу закусывает в предвкушении.       — Всё, что хочешь, — шепчет Илья, убирая свой ключ в карман.

***

      Дождь попеременно утихает и снова стучит, отбивая тяжёлую дробь по карнизам. Он шумит в деревьях, перебирая листья и норовя сломить хрупкие ветки, пытается начать спонтанный ураган. Будто чья-то мятущаяся, неспокойная душа ищет кого-то и никак не может найти, словно эта душа спрашивает у города, где же то самое, что поможет решить все проблемы и больше не удерживать в этом мире.       В эту ночь Антон неожиданно распахивает глаза посреди сна, с громким вскриком. Он загнанно дышит, до сих пор пребывая где-то на грани сна и реальности, не до конца осознавая, что всё было лишь видением. Страшным видением, которое не посещало его достаточно продолжительное время. Лёша просыпается мгновенно, но не от вскрика брата, а от внутреннего инстинкта, бьющего тревогу.       — Что? — спрашивает он, наталкиваясь на безумный взгляд близнеца. Тот нервно облизывает губы и проводит ладонью по щеке, немного приходя в себя. Страшно. Ужасно страшно. Лёша включает лампу, потому что в темноте вообще нельзя разобраться, что происходит.       — Это кошмар был, ничего такого, — наконец, находит силы произнести Антон, медленно выдыхая. — Просто очень страшный кошмар.       Он выбирается из кровати, пытаясь обнять себя руками, и бредёт на негнущихся ногах к окну. Антон упирается ладонями в подоконник, вглядывается в темноту майской ночи и разводы воды на стекле. Сердце колотится, как бешеное, чувствует приближение неладного.       Антон никогда не верил во всякий бред о вещих снах, о том, что они отражают наше прошлое, будущее или забытое настоящее. Антону, по большому счёту, всегда было плевать. Он знал наизусть все свои кошмары, ведь ему снились только они или ничего. Пустота, чернота и полное отсутствие картинок перед глазами безумно радовали его на утро, приносили спокойствие и порядок в такую нестабильную жизнь. Кошмары же... Они были, по сути, одинаковыми, поэтому вскоре перестали так удивлять и пугать Антона. Он привык к ним. Смирился. Ну, подумаешь, видит он свою смерть, даже если от рук того самого человека. Он знает, что человек этот мёртв и уже никогда ни за что отомстить не сможет.       Сегодня кошмар оказался не таким предсказуемым. Его не было. Вернее, вроде как, изначально он был. Снова стрелял в Антона, потом бил, добиваясь, чтобы тот рухнул бессильно к его ногам. Он всегда смеялся ему в лицо, наслаждаясь последними муками. Когда этот момент подошёл, Антон, как обычно, поднял взгляд на своего убийцу, но увидел там не его. Улыбка-оскал на лице, знакомом до сжатых зубов, до побелевших костяшек в кулаке, и вальяжная походка, с которой он подошёл к Антону издалека, хотя изначально, вроде, был совсем рядом, настолько, что достаточно протянуть руку, чтобы коснуться его. Кокорин. Одна фамилия, а сколько ненависти, сколько желания убить его за всё, что он делал. Вот только он никогда не появлялся в чужих кошмарах, никогда не участвовал в смерти Антона. А теперь он смотрел на него, молчал, и в глазах этих безликих, серых, отражалось всё торжество момента. Да, он всегда хотел его убить, и кое-где ему это удалось.       Но почему Кокорин? С чего вдруг? И отчего сейчас Антону так страшно, так неспокойно? Он никогда не боялся мамаевского любовника. Ненавидел, презирал, желал тому всего возможного дерьма, но не боялся. Он мог смело смотреть на него, даже прямо в глаза, даже с вызовом, даже мог ухмыльнуться в ответ на его извечную улыбку, заставлявшую содрогаться многих. Многих, но не Антона. А сейчас было по-настоящему страшно, словно его убили в реальной жизни, и сделали это руки Кокорина.       Уже несколько дней Антона не покидает предчувствие страшного. Грядёт какой-то пиздец, и Миранчук знает, что его стороной не обойдёт. Накроет, как всегда, с головой, утянет в самую пучину, и попробуй вылезти оттуда живым. Впрочем, всегда получалось. Однако сейчас предчувствие в разы сильнее, от него беспокойней, потому что Антон, на самом деле, до трясучки боится смерти. Не как таковой, а только от понимания, что из-за неё Лёша останется один. Скорее всего, останется ненадолго. Отправится вслед за братом, потому что без него не сможет, не протянет.       — Тош, — Лёшины руки обхватывают со спины, заключают в тёплые и такие необходимые всегда объятия. Носом упирается в затылок, дышит жарко, а в комнате, оказывается, холодно до мурашек. — Чего ты боишься?       — Лёш, я скоро умру, — слишком уверенно и убийственно спокойно произносит.       — Что за глупости. С чего вдруг?       — Лёш, я, правда, скоро умру. Я чувствую это. Мне... мне Кокорин снится.       Брат дышать перестаёт, нос от затылка отрывает и моргает несколько раз, пытаясь уловить связь между всем сказанным. Судя по всему, Антон свято убеждён в истинности своих слов, искренне верит, что Кокорин и смерть как-то связаны.       — И что он делает в твоих снах?       — Он меня убивает. Ну, то есть это сегодня он меня убил, а до этого меня убивал, сам понимаешь кто.       — Выходит, у тебя это давно... И ты, как обычно, ничего мне не говорил.       — Просто я же знаю, что у тебя тоже кошмары, и я не хотел грузить тебя ещё и своими.       — Да-да, чтобы я лишний раз не волновался, — Лёша прислоняется к спине брата щекой, смотрит расфокусировано в сторону, мысли в кучу собрать пытается, чтобы сейчас успокоить Антона и дать тому понять, что не умрёт он в ближайшее время. — Это всё кошмар, сон, а не реальность, Тош. Даже если всё очень похоже на правду, оно совсем не значит, что так всё и будет. Понимаешь? Ты ведь даже не верил никогда в такой бред. С чего сейчас задуматься решил? Оно пройдёт. Оно же не всегда тебе снится? Ну, вот. Просто день сегодня выдался такой... беспокойный. К тому же, мы сто лет не видели Кокорина.       — Думаешь, я по нему соскучился? — усмехается Антон. Хороший знак, видимо, слова начинают действовать.       — О, если я узнаю, что ты тайно скучаешь по этому мудаку, то выставлю тебя отсюда на хрен. Пойдёшь по миру.       — Какой ты жестокий. Похоже, ты следующий, кто будет в моих кошмарах.       Антон разворачивается к брату лицом, опуская руки на его талию, к себе прижимает и спрашивает:       — Лёш, а если бы я, правда, умер, что бы ты сделал?       — Ну, вариантов много, хотя суть одинакова. Я бы попытался как можно скорее встретиться с тобой.       — Давай договоримся, что если я действительно умру, то ты не будешь ко мне торопиться? — Лёша отрицательно мотает головой. — Я был бы счастлив, если бы ты продолжал жить. Я хочу, чтобы ты жил, Лёша, даже без меня.       — Разве это не опровергает твоих же слов? Ты ведь говорил Феде, что за истинную любовь нужно умереть. Получается, я тогда признаюсь в том, что не любил тебя так, как думал.       — Я сказал это Феде, чтобы он перестал страдать хернёй. Я же в курсе, что он всё равно никогда не прыгнул бы с крыши ради своей Инги. И не потому, что ему слабо, а потому, что он действительно слишком преувеличил свою любовь к ней. Он и сам это понимает. Просто упорно игнорирует собственный мозг. Но ты, Лёша, совсем другой. Я знаю, что ты любишь меня, как никого и никогда, но я не хочу, чтобы в случае чего ты из-за этого перестал существовать.       — А смысл-то без тебя?       — Ну... — Антон губу кусает, потому что знает, что следующие его слова могут быть восприняты вообще не так, как надо. — Просто есть один человек, которому ты будешь очень нужен. Ему будет очень плохо, если не станет кого-то одного из нас, но если не станет обоих... Я не хотел бы представлять, что с ним может произойти, а мы, вообще-то, обещали ему помочь.       Лёша вздыхает тяжело. Это действительно звучит странно, тем более, от Антона. У них ведь всегда всё было рассчитано на двоих, всегда подразумевалось, что они везде вместе и только вместе. А теперь выясняется, что надо ещё для кого-то отдать частичку себя. Просто потому, что обещали, а не из-за каких-то мимолётных, казалось бы, чувств, которые могли ошибочно возникнуть в сердцах этих трёх. Лёша с потаённым страхом понимает, что всё-таки постепенно перешагивает ту грань, за которой начинается что-то неизведанное и от того страшное. Вот только он сам прекрасно остановился бы у грани, это Антон его упорно за неё толкает, ещё и сам, похоже, готов уверенно шагнуть вперёд. Ну да, он смелый, ему не страшно. Он боится только каких-то глупостей, вроде Кокорина во снах, а по-настоящему страшным вещам только усмехается, гордо задирает голову, показывая им своё преимущество.       — И ты считаешь, что так всем будет лучше, в случае чего? — спрашивает тихо Лёша.       — Я не знаю. Честно, я без понятия, как будет лучше. Я просто хочу, чтобы...       — Хоть кто-то был счастлив?       — Да.       «Потому что у меня, откровенно говоря, получается через раз», — договаривает про себя, но знает, что брат всё равно прочтёт это во взгляде или же просто догадается. У них там связь какая-то телепатическая с рождения, ничего скрыть не получается. Только Лёша иногда может перекрыть её, чтобы Антон ничего не узнал, когда не надо. Лёша иногда думает, что он отвратительный человек, поскольку его талантом считается умение врать, врать и скрывать, а ещё убеждать во всяком бреде, когда это нужно. Он мог бы стать отличным манипулятором, вроде Кокорина и даже лучше, мог бы втираться в доверие к кому угодно и потом вертеть человеком по собственному желанию в разные стороны. К счастью, Лёше это не нужно. Он вообще за честность и справедливость.       А предчувствие страшного постепенно рождается и в его сердце. Закрадывается небольшими шажками в душу и мучает, мучает. Без кошмаров, без видений Кокорина, без мыслей о смерти, что делает это страшное ещё более пугающим. И Лёша, как и Антон, знает, что оно неизбежно. Но Лёша, в отличие от Антона, верит в сказанные как-то Газинским слова. Может быть, судьба близнецов действительно любит, может, она даст им спасение и в этот раз, как дала однажды его смерть, «Империю» и достаточно долгую жизнь вдвоём с братом. У них ведь было столько возможностей погибнуть, но ни одной судьба не дала воспользоваться.

***

      Отпуск размером в неделю Марио удаётся кое-как пережить. Поначалу это всё действительно давалось с трудом, поскольку Фернандесу было слишком скучно и нечего делать, он даже порывался несколько раз помочь Илье, но рядом всегда возникал, как из ниоткуда, Рома, уверяющий, что помощь Илье будет лишней, он любит работать в одиночестве, полностью погружаясь в задание. Марио, конечно, наивно удивлялся, ведь они с Ильёй не раз вместе составляли отчёты. Илья даже расщедривался на похвалы иногда. Впрочем, зная нестабильного Кутепова, можно было предполагать смену настроения и мнения. Марио именно так оправдывал нелогичные высказывания Ромы.       Однако, чуть погодя, Марио вспомнил, насколько любил отпуска, будучи работником строительной компании. Он вспомнил, как надо отдыхать, на что можно потратить время, даже умудрился не так много и часто думать. Мысли всегда напрягали, поэтому Марио поскорее искал себе незначительное занятие, чтобы отбиться от них. Вот только отпуск подошёл к своему завершению, и май Фернандес начал с обыкновенного утра в кабинете Дениса.       Наверное, неделя в отдалении обоим пошла на пользу, потому что Черышев первым делом извинился перед Марио за всё, что было не так. Он не вдавался в подробности, предоставив Марио самому решить, за какие ошибки руководитель просил прощения. Всё-таки тут их варианты могли различаться, а ненужные споры только больше усугубили бы их взаимоотношения. Кроме того, Денис снова предложил Марио обращаться к нему без подчёркнутого уважения, то есть просто по имени, как и раньше. Всё между ними, вроде бы, налаживалось, входило в привычное русло, но было что-то, что оставалось камнем преткновения. И оба, наверное, понимали, что именно.       Денис тоже много думал, даже когда не хотел. Он заставлял себя думать, надеясь, что так сможет прийти к истине и понять, наконец, что же с ним происходит. Игорь утверждал, что любовь. Сто лет её не было, а тут опять. Денис почти не обрадовался, так как внутренние убеждения и страхи слишком тяжело преодолеть. Он всё-таки признался самому себе, что к Марио у него далеко не профессиональная любовь и симпатия. Да, он ценит его качества, он доволен его работой, но это лишь одна из сторон вопроса, причём, самая незначительная. Итак, принять собственные чувства Денису удалось, а вот как быть с ними дальше, он понятия не имел, поскольку не хотел копаться в воспоминаниях, когда всё было более, чем понятным. Раньше чувства не вводили его в ступор, ведь Денис часто влюблялся, и каждый раз словно на всю жизнь.       — Мне кажется, это метод обратного, — говорит Федя, развалившись вальяжно на диване в комнате Дениса.       В последний день отпуска Марио Черышев настолько отчаялся, что решил прибегнуть к последнему варианту спасения — Феде. Вообще, трудно доверять Смолову свои сердечные дела, так как он известен своим непостоянством и любовью к различным экспериментам, ещё насоветует чего-нибудь этакого, что Денис спать спокойно не сможет. Впрочем, ходили слухи, будто вся Федина любвеобильность пошла от несчастных первых серьёзных чувств к какой-то девушке, уже, к несчастью, умершей. Денис сопоставил своё положение с Фединым и сделал вывод, что они достаточно схожи, а значит, Смолов может оказаться полезен.       — И что за метод? Это что-то научное? — спрашивает Денис.       — Да я это полчаса назад придумал, — фыркает его друг. — Просто звучит красиво. Метод обратного! Я бы запатентовал.       — Слушай, я тебя для серьёзного дела позвал, а ты уже час не можешь выдать ни одной стоящей идеи.       — Да, блядь, Дэн, ты мне даже времени подумать не даёшь. К тому же, не у одного тебя проблемы... Но к этому мы ещё вернёмся. Так вот, метод обратного, это типа, когда ты несколько раз сталкивался с тем, что всё идёт не так, как ты ожидаешь, — Денис закатывает глаза, потому что понятнее ему не стало. — Смотри, вот ты несколько раз был влюблён. Каждый раз ты думал, что это навсегда, на всю жизнь, но постоянно расставался. Теперь же ты боишься повторения, ты думаешь, что с Марио у тебя либо ничего не выйдет, либо всё закончится очень трагично. Следовательно, по методу обратного, если со всеми, которые навсегда, было максимум на год, значит, с Марио будет как раз-таки навсегда, ведь на него ты надежд не возлагаешь.       Федя откидывается на спинку дивана с видом победителя. Он на самом деле чувствует, что сейчас высказал величайшую мысль в истории человечества, нужно срочно её где-нибудь записать и показывать это потомкам, чтобы запоминали и не совершали ошибок. Денис, однако, задумывается. Слова Феди, конечно, ему понятны, вот только звучит это до наивного просто, хотя и логично. Хочется верить, что в этой очевидности и скрывается истина, но Денис слишком часто сталкивался с тем, как в жизни всё бывает сложно. Он привык к сложностям, которые надо героически преодолевать, вот и сейчас ждёт чего-нибудь поганого со стороны Вселенной.       — Ну, допустим, я поверю в твой метод. А как мне его проверить?       — Сказать обо всём Марио, — пожимает плечами Федя. — По-другому никак.       — Если бы это было так легко, как ты говоришь.       — Слушай, в этом действительно ничего сложного нет. Я тебя люблю, ты мне нравишься, другие вариации. Всё. Три слова.       — И как часто ты их произносил?       Вопрос провокационный, Федя аж языком цокает. Ну, произносил он эти фразы часто, правда, смысла за ними никакого не стояло. Чаще всего, это служило предлогом к долгой бессонной ночи, не более. Федя давно потерял надежду снова по-настоящему влюбиться, а потому и слова для него не имели особого значения. Сказал и забыл, зато другому человеку приятно, с ним проще вести общение дальше. Но Денису явно такой контекст не улыбается, и Федя прекрасно это понимает, молчит.       — Если ты ничего ему не скажешь, то будешь мучиться всю жизнь в неизвестности, — решает перевести стрелки от себя Смолов. — Даже, если ошибёшься, то лучше так, чем никак. Я не думаю, что Марио потом начнёт шантажировать тебя этим или что-то там ещё проворачивать. Он явно не такой. Поймёт, объяснит, и вы разойдётесь, оставшись друзьями, хорошими приятелями.       — Как-то всё у тебя просто, Федя.       — А в чужих делах всегда разбираться проще, чем в своих, — усмехается Смолов. — Ладно, тебе удачи, а у меня очередной тяжёлый вечерок намечается.       — Что случилось-то? Ты просто уже раза два намекнул, что у тебя проблемы.       Федя отмахивается, мол, сам пока ещё не понял. Денис хмурится недовольно, ведь они друзья, могут спокойно делиться такими новостями, как он сейчас и поступил, например. Вот только Федя действительно ещё ничего до конца не понял, не разобрался, поэтому предпочитает не поднимать панику раньше времени.       Тем временем, сам Марио накануне своего возвращения к работе тоже не бездействует. Его занимают немного иные мысли, хотя, надо признаться, есть и те, что относятся непосредственно к Денису. Марио кажется, что он мог влюбиться. Да, вот так просто он предполагает это, без всяких там добавок, вроде «Невозможно! Немыслимо! Только не со мной!» Потому что Марио знает, что именно с ним и могло, с ним возможно и вполне мыслимо. За свои двадцать девять лет Фернандес испытал что-то, напоминающее любовь, только к Инге и ошибся, обжёгся. Он действительно боится снова довериться кому-либо в том самом плане. Однако между ним и Денисом произошёл один разговор, возможно, ключевой во всей этой запутанной истории. Тогда они открыли души друг перед другом, поведали буквально о самом сокровенном, поделились личным, тайным, что недоступно было никому прежде. И это, видимо, сыграло свою роль.       Марио считает, что Денису довериться можно. Тот пережил гораздо более сильные потрясения, связанные так или иначе с любовью и чувствами. Вряд ли Денис окажется так же жесток, как Инга, вряд ли он будет использовать Марио для корыстных целей. К тому же, про все цели Дениса Марио знает, и они выглядят довольно благородно. Баланс в преступном мире, мирное сосуществование многих группировок и организаций, свобода и равноправие, возможность любому стать значительным, а не пресмыкаться перед авторитетами. Денис хочет спокойствия, в том числе, в своей душе. Но сейчас он мучается несколькими противоречиями.       Однако вернёмся к Марио, который пытается найти хоть что-то подозрительное, отталкивающее в Денисе, что может ранить и без того потревоженную душу. Марио ничего не находит. Денис кажется каким-то идеальным, каким-то невозможно хорошим, пусть и управляет преступной организацией, пусть по его приказам убивают людей. Марио знает, что это нужно для баланса, что это для сохранности «Ригеля». В их профессии мораль — штука странная, она не имеет чётких рамок, не делится на белую и чёрную, положительную и отрицательную. Она серая, смешанная, непостоянная, но всё равно регулирующая и выставляющая свои границы дозволенного. Кто нагло переступает эти границы, тот оказывается под прицелом.       Пока Марио пребывает в своих размышлениях, он начинает всё больше проникаться Денисом, всё чаще чувствовать что-то горящее внутри, что придаёт сил на весь день. Марио кажется, что именно это испытывал Саша, когда находился рядом с руководителем или упоминал его в своих разговорах. Это, наверное, чувствуют Антон с Лёшей, когда смотрят по несколько минут друг на друга. Это же, должно быть, когда-то ощущал сам Денис много лет назад.       Но есть ещё кое-что, что также занимает мысли Марио. К нему возвращается память. Вернее, очень определённые воспоминания. Ужасно, что они решают всплыть именно в тот момент, когда Фернандес находится на пороге влюблённости, быть может, первой настоящей в своей жизни. Впрочем, воспоминания не об «Империи», а о том, что Марио забыл гораздо раньше, но не из-за нарушения в психике, а по собственному желанию, благодаря силе самовнушения. Он талдычил себе несколько лет одно и то же, выкидывал из головы и бежал подальше от мест, напоминавших ему те дни. Дни, когда Марио был членом банды.       Да, Марио всегда считал себя хорошим, как и его мать всегда звала его хорошим, примерным, ведь он, правда, с семи лет развозил почту, чтобы помочь семье выбраться из нищеты. Он учился в школе, в отличие от многих своих сверстников, задумывался о будущем, о том, что надо получить диплом и найти достойную профессию со стабильным заработком, чтобы, опять же, выбраться из нищеты. Всё сводилось к способу существования, к поиску пути для выживания. Вернее, для превращения выживания в настоящую жизнь, где можно радоваться не добытому куску хлеба, выброшенному на задний двор пекарни, а солнцу, теплу, морю, тому, что ты просто жив. Но для этого надо было пройти длинный и сложный путь, а ещё умудриться повернуть в нужную сторону, чтобы не сбиться с этой дороги.       Марио не удалось. Он повернул не туда. Впрочем, многие его друзья и знакомые тогда находились в бандах, которые возникали пачками каждый день. Для бедных, обездоленных, униженных и оскорблённых это был единственный способ почувствовать счастье жизни. Они воровали, убивали, обманывали, и многие, в конце концов, оказывались за решёткой или погибали в уличных перестрелках. Это было нормально. Обычно. Повседневно. Но Марио понимал, что это не выход, это дорога в никуда.       Просто год выдался особенно тяжёлым, просто на его место пришёл какой-то другой человек, который теперь развозил почту. Есть было практически нечего, нужно было купить какой-то учебник, без которого Марио не мог продолжать обучение, а денег на такую роскошь не было. Мать гладила его по голове, приговаривая, что можно и бросить учёбу, что можно заняться чем-то другим. Вот только Марио не хотел так.       Он услышал от своих знакомых, что есть банда, где готовы платить любые деньги за убийства. Надо просто убирать неугодных, мешающихся на пути банды. Марио находился в отчаянии, он старательно обходил стороной преступность, пытался найти другие выходы, но перед ним закрывались все двери, а люди поворачивались спиной. Марио сдался, не выдержал, он просто переживал за семью и шёл к своей цели. Если так подумать, то тот же Артём вступил на преступную тропу из-за мечты стать владельцем футбольного клуба, а это звучит гораздо меньшим оправданием. Пойти убивать из-за страсти к футболу, из-за желания утереть нос кому-то, кто Артёма, наверное, уже и не помнит. А Марио хотел помочь близким, самым родным.       Он назвал сумму, которая требовалась, ему обозначили количество перестрелок, на которые придётся съездить. Марио заключил своеобразный контракт, стал членом банды, куда входила парочка знакомых ему человек, живших в том же районе, что и он. Благо, перестрелки не шли одна за одной, между ними были перерывы. Впрочем, иногда Марио думал, что лучше бы это побыстрее всё закончилось, и он вернулся к нормальной жизни.       Свой первый труп Марио помнит превосходно. У него тогда рука дёрнулась, палец соскочил с крючка, выстрел получился смазанным, в сторону. Пуля застряла в плече того человека, поэтому пришлось сделать ещё несколько выстрелов. Один точный и один контрольный. Марио тогда трясло около суток, его тошнило, он хотел выйти из банды, наплевав на всё, но ему поставили такие условия, которые он никогда не смог бы выполнить. Пришлось смириться, стиснуть зубы и отработать контракт до конца.       Марио закончил школу через два года после выхода из банды. Нахождение в Бразилии постоянно напоминало ему о тех страшных днях, и тогда он решил бежать, как можно дальше отсюда. Так и попал в Россию. К тому же, очень удачно подвернулся хороший университет с подходящим факультетом, где было предусмотрено обучение иностранцев. Всё это время он старательно убеждал себя, что никогда никого не убивал, что это всё было каким-то детским кошмаром, который просто запомнился ему. Сон, выдумка, не больше. Самовнушение, ежедневная мантра, повторяемая, как молитва перед приёмом пищи и сном, сделали своё дело, убедили Марио в том, что он никогда не был причастен к преступности. Даже сейчас он не сразу смог распознать свои ночные кошмары, списывал это на расстройство, на то, что принесли ему два месяца заточения в «Империи».       Те, кто придумывал пословицы и поговорки, были поистине гениями. Сколь верёвочке не виться, кончик всё равно найдётся, да. Вот и Марио нашёл свой кончик, распутал этот клубок обмана и заглянул в лицо своему прошлому. Тёмному прошлому, которое никак к нему не вязалось. Он и сам не верил в те годы, что это его руки приносят кому-то смерть.       Марио решает, что должен рассказать об этом Денису. Потому что они спорили о роли Фернандеса в «Ригеле». Так пусть теперь Черышев поймёт, как сильно ошибся в своём помощнике, не разглядев в нём эту сущность. Страшную сущность, от которой даже сам Марио скрыться не смог. Она неизбежно настигла его сквозь года в другой стране, в другой жизни.       Денис решает, что признается Марио в чувствах при любом раскладе следующего дня, при любом моменте, который выдастся. Вот только Фернандес не заходит к нему в кабинет, сегодня он работает у себя. Денис точно к нему не пойдёт, это всё-таки уже беготня какая-то, а не полноценное признание взрослого человека, много лет не испытывавшего ни к кому ничего. Более того, именно в этот день Денис получает телефонный звонок от Миши, с которым так часто говорил при Марио, да и вообще. Миша сообщает одну неприятную новость. Неприятную для всего «Ригеля», а не только конкретно для Дениса. Роман Николаевич, считавшийся мёртвым, на самом деле жив и даже в очередной раз удостоил Москву своим присутствием. Однако он не просто приехал погостить, полюбоваться родными просторами, а с определённой целью. В прошлой раз этой целью стал руководитель «Империи». Теперь же люди из «Ригеля». Погибло человек сто, сто пятьдесят. Они жили в отдельном здании, не в небоскрёбе со всеми, поэтому устроить там взрыв было проще простого. Денис давно подумывал перевести эту группу отщепенцев в основное здание организации, но не успел. Чёрт, значит, всё хуже, чем Денис мог вообще думать.       Марио врывается в его кабинет ураганом решительности.       — Мне надо кое-что тебе сказать, — выдыхая, произносит он.       — Мне тоже, — Денис никогда прежде так быстро не принимал решения, но сейчас ему кажется, что лучше уж добавить к новостям сегодняшнего дня немного шокирующей информации. Главное только собраться с мыслями и разом, три слова, без запинки и предисловий. Как говорил Федя. — Марио, похоже, я тебя люблю.       — Денис, я убивал людей! — выпаливает без предупреждения Фернандес.       — Что?! — разносится по кабинету двумя голосами.