***
Паша нервно грызёт кончик ручки, сидя за письменным столом и смотря в окно, когда Саша хлопает входной дверью, сообщая о своём возвращении. Паша знает, где он был, потому что ему звонил Джикия. Паша, разумеется, немного удивился, что Саша заподозрил в чём-то именно Баринова с Максименко, хотя он тоже не снимал их кандидатур. Число «избранных» не слишком оставляет возможность выбора. Впрочем, есть ещё небольшая группка «почти избранных». Это те, кто получше пушечного мяса, но похуже лучших членов «Империи», чуть-чуть до них не дотягивают в чём-нибудь. Эта группка появилась, кстати, на пару лет позже, чем «избранные». Просто Паша заметил, что штаб его приближённых существенно расширится, если он продолжит выделять из общей массы тех, кто присоединяется к «Империи», наиболее живучих. Паша боялся подпускать близко к себе неизвестных, не слишком проверенных на предмет верности, поэтому создал ещё одну команду. Они собирались всего лишь раза три за год, чтобы получить пачку поручений и отчитаться за всё выполненное. Паша их особо не контролировал, предоставлял им побольше свободы, чем своим «избранным», общался с ними в основном посредством звонков и сообщений. Собственно, поэтому сейчас Паша подозревал, что предатель мог затесаться именно между этими «почти». Надо было всё же и над ними производить надзор. — Ты вытащил из них правду? — спрашивает Паша, поднимая взгляд на Сашу, присевшего на угол стола. — О, лучше, чем правду. Баринов и Максименко ни при чём. Вернее, при чём, конечно, так как кое-кого покрывали, но всё же сознались. — Тогда мы не будем от них избавляться, дадим ещё небольшой шанс. Сознались же, — Паша вздыхает тяжело. — Так, кто предатель? — Это надо ещё проверить. Ты же не хочешь, чтобы мы по ошибке кого-то убили? Вот, значит, надо уточнить то, что сказали Баринов с Максименко. Завтра в бар не пойду, буду с Джикией доказательства искать. Он как раз единственный, кто в воскресенье пашет. Паша кивает и возвращается к тому, что разложено на его столе. Какие-то тетрадные листы в линейку, сама тонкая тетрадь, раскрытая на третьей странице, клочки пожелтевшей от времени бумаги. — Что это? — Смешная штука, — говорит Паша, аккуратно складывая листки и клочки в тетрадь. — Мой дневник, который я вёл с четырнадцати до двадцати лет. Может, даже позже. Я помню, что забросил его, когда Роман Николаевич сымитировал свою смерть. Вернее, тогда я был уверен, что он на самом деле умер. И это событие настолько поразило меня, что тут уже не до дневников было. К тому же, я остался совершенно один, а Роман Николаевич завещал мне сотворить торжество справедливости. Он хотел, чтобы мы проучили «Ригель», заставили их подумать над всем, что они сделали. Правда, он никогда не хотел гибели «Ригеля». Вот и я не хочу. — Не хочешь? Я думал... Вместо ответа Паша только протягивает свою тетрадь. Саша задумчиво берёт её, спрашивая, зачем она ему. — Прочитай. Узнаешь обо мне что-нибудь новое, может быть. Я ведь тебе далеко не всё про себя рассказывал, хотя и говорил, что всё. К тому же, если хорошенько подумаешь, то сможешь отгадать мою последнюю тайну, ту самую. — Почему ты не убиваешь и боишься крови? — Саша пролистывает на всякий случай тетрадь, которая, конечно, сама по себе тонкая, но с вложенными внутрь листами становится неплохим талмудом. Он немного не настроен на прочтение чьих-то детских глупостей, даже если глупости эти относятся к Паше. Впрочем, интерес разжигается возможностью узнать главный Пашин секрет. Придётся ознакомиться. Сашу немного поразили слова о том, что Паша не хочет гибели «Ригеля», поскольку пока что всё к этому и ведёт. Ведь они должны столкнуться, и только один выйдет выжившим. Ну, или никто. Правда, в случае с двумя сильными преступными организациями, вряд ли. Кто-то, определённо, окажется или сильнее, или хитрее. Саша надеялся скрыть всё содеянное им как раз в этом противостоянии, решающей «стрелке», ведь именно он всячески подталкивал Пашу к ней. Он манипулировал им, заставляя убеждаться в мысли, что только так можно решить извечный вопрос влияния. А Паша... Он не хотел уничтожения черышевской звезды, он хотел её сохранить, просто проучить за что-то там из прошлого. Причём, это даже не столько Пашино желание, сколько мечта какого-то Романа Николаевича. Кокорин понимает, что почти ничего не понимает. Всё слишком сложно для его утомлённого мозга, старающегося найти лазейку для собственного спасения. Он очень много думает, изворачивается, как пресловутый уж на сковородке из известной пословицы. Вот только каждый раз возникают всё новые и новые препятствия. Саша пытается одновременно усидеть на двух стульях, ведь ему надо сохранить текущее положение вещей в своей личной жизни, а именно Пашу и их отношения, при этом умудрившись исполнить долг перед самим собой, священное обещание, данное много лет назад. Конечно, можно всегда забить на собственные принципы и желания, но Саша не хочет. К тому же, он уверен, что без преступного мира им с Пашей будет лучше, спокойнее. Они просто начнут жить, как обыкновенные люди. Ну, Саша, правда, не слишком понимает, что там их тоже может ждать много трудностей, но он попросту так далеко ещё не думал. Саша бросает взгляд на тетрадку, надеясь, что она немного прояснит Пашины мысли и идеи. Возможно, она расставит всё по своим местам и подскажет Саше, как лучше поступить, как в очередной раз извернуться. Да, это, наверное, какая-то насмешка судьбы, потому что ключевые вопросы, вопросы жизни и смерти, должны прозвучать в детских каракулях. На следующий день Кокорин и Джикия перерывают все возможные источники, чтобы найти хоть немного о Марио. Впрочем, находят достаточно много. Его строительную фирму, прежний адрес, список покупок в ближайшем магазине, даже залезают в какие-то дебри чисто из интереса, докапываясь до бразильской жизни Марио. На этом моменте Саша понимает, что устал пялиться в монитор, и просит Георгия поторопиться. Тот за час находит подтверждение слов Баринова и Максименко. Перед ними несколько снимков. Марио с каким-то молодым парнем идут по району небоскрёбов, Марио неподалёку от здания «Ригеля», Марио ещё на какой-то улице. Спасибо камерам наблюдения на стенах различных зданий в столице. Какое же счастье, что они живут здесь, а не в каком-нибудь глухом селе, где о камерах даже не слышали, поэтому все верят показаниям соседки тёти Вали с углового участка. Короче говоря, доказательства на лицо. Миранчуки упустили, а вернее отпустили, потенциальную угрозу для «Империи». Тем более, сейчас, когда Марио на самом деле стал частью преступного мира, вошёл в состав организации-врага. Более того, раз он в «Ригеле», и Миранчуки, находящиеся там же из-за задания, ни о чём не говорили, скрывая факт существования Марио, выходит, что они предали «Империю» дважды. Потрясающе. Просто отлично. Кокорин почти два года ждал момента своего торжества, и вот он наступил. — Что это за хуйня?! — в очередной раз просматривая фотографии, спрашивает Паша. — Это доказательства слов Баринова и Максименко, — спокойно говорит Саша. Джикия, стоящий рядом, только бегает взглядом по сторонам. — С хера ли?! — Ну, вот Марио. Живой и здоровый. Недавние снимки, — Джикия утвердительно кивает. — К тому же, мы пробили вот этого чувака рядом с ним. Член «Ригеля», Александр Головин. — Впрочем, уже бывший. В феврале покинул страну с каким-то дилером, — добавляет Георгий. — Хотя, почему с каким-то? Ты, Паша, сам на собрании каком-то упоминал этого Ерохина. — Да на хуй, блядь, Головина и Ерохина, мне поебать, где они! Какого, мать его, хера, наш враг жив?! Какого хера он теперь реально в «Ригеле»?! Это же значит, что он мог всё им рассказать про нас... — Для всего он слишком мало видел, — говорит Джикия, задумчиво проводя ладонью по лицу. — Насрать вообще! Он должен был сдохнуть. — Паша, дорогой, милый мой, — Саша кладёт руки на плечи Мамаева. — Всё очевидно. Миранчуки нас предали. Нет смысла задавать вопросы, когда факты говорят сами за себя. — Я не могу вот так вот в это поверить! Миранчуки, Лёша, Антон... И после всего, что я для них сделал! После того, как дал им шанс на свободу и жизнь! — Придётся теперь забрать, что, кстати, совершенно справедливо. — Так, вы оба, — Паша указывает сначала на Сашу, потом на Георгия. — На хуй сейчас из моего кабинета пошли. Мне надо определиться, что делать дальше. Мужчины понимающе кивают и уходят, как приказали. Паша со злостью пинает ножку стола. Он действительно не верит в произошедшее, ему кажется, что тут какая-то ошибка... Но какая ошибка, если факты на самом деле говорят сами за себя?***
Зачастую бывает так, что люди живут и даже не знают, что где-то другие люди уже предопределили их судьбу. Так и близнецы проводят самые обыкновенные дни в «Ригеле», ходят на собрания, выполняют задания, данные Денисом, общаются с Федей. Они и представить себе не могут, что обо всех их планах давно известно, что всё дошло до Паши. Они ничего не боятся, ни о чём не думают. Ну, разве только о каких-то более существенных вещах, произошедших с ними, казалось бы, совершенно неожиданно. За несколько дней до того, как Дима и Саша встречаются в баре, чтобы обсудить чудесное воскрешение Марио, Лёша решает всего лишь погладить кучу рубашек, которые недавно выстирал. Не то чтобы он планировал эту масштабную стирку, просто слишком частые задания опустошили весь запас чистой одежды. Более того, скоро планировалось ещё одно, а на него нечего надеть. У них много раз проклятый дресс-код, подразумевающий, что даже на обыкновенные, плановые убийства надо выезжать при полном параде, собственно, как и присутствовать при нём же во время рядовых собраний по средам, а это сильно осложняет жизнь, добавляет в неё некоторое количество лишних телодвижений. Впрочем, условный Игорь, наверное, безмерно рад. — Тебе не кажется, что надо было купить гладильную доску? — спрашивает Лёша, раскладывая одну из рубашек прямо на письменном столе. Они им всё равно особо не пользуются, так как писать просто нечего, так что не сильно жаль, если покрытие попортится. И всё же Лёша подкладывает под рубашку какой-то плед, найденный в шкафу, мало ли что. — Мы могли взять её при переезде, но ты же сам сказал, что будем похожи на цыган, — пожимает плечами Антон. — Кстати говоря, я бы не отказался от нашей посуды, от нашего дивана, даже от коврика в ванной. — Они не влезли в сумки, прости. А тащить сюда диван было бы величайшей тупостью. Тем более, это планировалось, как временный переезд, кто же знал, что почти год торчать тут будем. — Временный переезд, но квартиру мы предусмотрительно продали, — Антон усмехается, листая что-то в телефоне. — Тебе не кажется странным, что Паша о нас уже давно не вспоминал? Ни докладов, ни собраний. Может, уже «Империи» не существует, а мы и не в курсе? — Блядь, — раздражённо выдыхает Лёша. — Я, походу, утюг сломал. Они смотрят на утюг, не понимая, как так вышло. Оба в технике не разбираются совершенно, но тут и дураку понятно, что вещь перестала работать, следовательно, сломалась. А Лёша даже сделать ничего не успел. — Сходи к Феде, у него точно есть, — предлагает Антон. — А ты не хочешь поучаствовать? — Я? Я уже констатировал смерть утюга, свою часть выполнил. Да и потом, я позавчера случайно разбил Федину кружку. Конечно, это он виноват, что поставил её почти на край стола, но всё равно как-то неудобно. Правда, он знать не знает, что это я, хотя, наверное, догадывается... Потому что это третья кружка за полмесяца. Нет, ну, если один раз разбили, можно было бы и догадаться, что надо её лучше убирать! — Короче, ты со мной не идёшь. Утюг у Феди действительно имеется, как и гладильная доска. Всё это достаточно хорошо убрано в ванной. — Я так понимаю, что предметами быта тоже Головин занимался? — Нет, вот это как раз моё, — говорит Федя. — Слушай, может, ты здесь погладишь? Чего сто раз таскать этот хлам туда-обратно. Лёша пожимает плечами, потому что, почему бы и нет. Он не видит чего-то странного в том, чтобы погладить кучу белья в комнате у друга. В конце концов друзья ведь всегда приходят на помощь в трудную минуту, вот и Федя очень вовремя согласился ненадолго переделать свою комнату в гладильню. — Слушай, а что ты вообще обычно тут делаешь? — спрашивает Лёша, проводя утюгом по рукаву любимой чёрной рубашки Антона. — Просто я заметил, что у тебя здесь ни телевизора, ни компьютера, зато ты сам практически не выходишь отсюда. — Обычно я сижу на этом диване и курю травку, если быть честным. — Каждый день и несколько часов? — Ну, вы ко мне заходите, — Федя как раз располагается на своём диване, но, чтобы более-менее поддерживать с Лёшей зрительный контакт, приходится положить локти на спинку и устроить на них голову. — Вы настолько часто тут бываете, что мне иногда кажется, будто мы съехались. — Забавно. А раньше, как? Когда нас с Тошей не было, что ты делал? — Курил травку, прикинь. Нет, вообще, я старался всегда сваливать отсюда. Ходил по барам, клубам, тусовкам разным, ночевал здесь раз пять за год, наверное. Всегда приходил под утро, сразу старался доспать, что не успел, а потом снова по кругу. Ну, были дни с заданиями, с собраниями, тут распорядок немного менялся. — Как-то это всё грустно, что ли. Просто ты, насколько я помню, в «Ригеле» четыре года, и всё это время ты просто делаешь одно и то же. — Не знаю, меня как-то устраивало. К тому же, Артём иногда заходил, рассказывал всякую дичь. Периодически с Дэном выезжали в область на переговоры, пару раз приходилось там задерживаться. Если так подумать, много было всяких других моментов, просто не сразу это вспоминается. Лёша хмыкает, поднимая рубашку и аккуратно её складывая. Федя с таким вниманием смотрит на его действия, будто никогда не видел, как люди складывают одежду в одну стопку. Он внезапно ловит себя на мысли, что ему хочется, чтобы Лёша не уходил. Пусть гладит тут, стирает, вытирает пыль, ещё что-нибудь делает. Только тут, желательно, как можно дольше. Да и Антон тоже. Феде временами неуютно одному в комнате, хотя раньше ему это только нравилось. Он был наедине со своими проблемами, со своими переживаниями, которыми не с кем было поделиться. Вернее, не было рядом людей, которые могли бы понять, оценить, поддержать. Он зачастую бежал от своих коллег, от весёлого Артёма, беззаботного Саши, Игоря, который слишком равнодушно относился к любым сердечным проблемам, если это был не медицинский диагноз. За ним никто не шёл, все совершенно безразлично принимали Федину отстранённость от жизни коллектива, его заклеймили незаинтересованным пофигистом. Такое предположение вполне всех устроило, поэтому никто не стал развивать мысль дальше, оставив всё, как есть. Близнецы за ним пошли. Единственные, нарушившие Федино уединение, влезли даже в его душу и перевернули там всё, чтобы расставить по местам. Федя начал привыкать жить иначе. Без череды одинаковых вечеров и ночей в компании людей с определёнными целями, которых в самом Феде тоже интересовало только строго определённое. Сначала ему, конечно, казалось, что он всего лишь заменил этих людей на близнецов, но чуть позже понял, что тут всё совсем не так, не как раньше, по-новому. Федя привык к тому, что близнецы почти всегда рядом, что они так много времени проводят вместе, что ему на самом деле начало казаться, будто они вместе живут. Разумеется, всё было не так. Они были вместе, но всё же раздельно. Осознав это, Феде начало не хватать их обычных часов рядом друг с другом. Хотелось больше. Намного больше. — Странный вопрос, наверное, — говорит Лёша. — Но почему ты перестал ходить по клубам, барам и так далее, когда мы подружились? — Почему перестал? Я ходил. — Правда? А когда в последний раз? — По-моему, в конце марта, что ли. — Уже май. — И что? — Ты больше месяца никуда не ходил. — Ну, не хочется как-то. Почему тебя так интересует? — Да просто. Захотелось узнать. Я же предупредил, что вопрос будет странным. Ты должен был морально подготовиться к любой херне, которую я могу спросить, — на Лёшином лице вдруг возникает загадочная улыбка. — Мне, кстати, показалось тут недавно, что ты начал понимать нашу с Тошей телепатию. — Я? Брось, я никогда не смогу это понять. Вы там постоянно переглядываетесь, а я себя дебилом чувствую. Да и вообще, человеку от природы был дан рот, чтобы разговаривать. Так что ваша телепатия противоречит законам природы, её надо запретить, я считаю. — Эй, если бы не телепатия, нам пришлось бы всё вслух произносить. — И чем это плохо? — Тем, что все вокруг знали бы, о чём мы. А я, например, не хочу, чтобы вы и половину слышали. Особенно всякие заинтересованные в сплетнях люди. К тому же, представь, как было бы хорошо, если бы ты тоже умел. Ну, вот сидим мы за ужином, Артём творит какую-нибудь дичь, а я тебе взглядом говорю, что он идиот. И ты моё мнение сразу услышал, и никто не обиделся. А во время заданий! Ты понимаешь, как это было бы удобно? Одним взглядом я могу сказать тебе, что делать, а ты мне. — А Тоша? — Что Тоша? Тоша и так телепатию знает, она же наша с ним. Зато общались бы втроём. Это была бы наша фишка. — Ага, а когда вы приходили бы ко мне в гости, то мы бы тоже телепатией общались? Я представляю это гробовое молчание, и трое людей на диване глазами в разные стороны вертят, — Лёша смеётся. Он так редко смеётся, что даже непривычно. А ведь ему очень идёт быть весёлым. — Но мы всё равно тебя научим, — уверенно произносит Лёша. — Хочешь ты того или нет, Федя. — Боюсь, вам потребуется лет сто. Я очень медленно обучаюсь, я говорил? — Когда мы пытались вернуть тебе навыки стрельбы, ты довольно быстро всё вспомнил. — Так у меня был очень хороший учитель. — Это комплимент? — Ну, явно не оскорбление. — Значит, если я такой охрененный учитель, то сейчас ты должен понять, что я тебе говорю, — Лёша наклоняется чуть вперёд, опираясь одной рукой на гладильную доску. Он смотрит в глаза Феде, чуть дёргая уголками губ иногда, словно старается не улыбнуться. Федя вспоминает, как недавно за завтраком понял, что хочет донести до него Антон, и пытается сейчас так же распознать, о чём там вещает ему Лёша. Встаёт с дивана, чтобы подойти ближе, потому что ему кажется, что он как-то не так трактует послание. Наверное, это из-за того, что в комнате внезапно потемнело. Дурацкое солнце скрылось за не менее дурацким облаком в такой неподходящий момент. Однако всё происходит чуть меньше, чем за десять секунд, а Федя чувствует, будто прошло по меньшей мере минут двадцать, как они с Лёшей неотрывно друг на друга смотрят. Это странно. Странно то, что Федя сейчас чувствует, стоя так близко к Лёше, так непозволительно близко. Непозволительно, потому что друзья так не делают, друзья, впрочем, в глаза друг другу так не смотрят. Может, Лёша и без какого-либо подтекста, но мысли у Феди путаются, и он всё понимает так, как хочет понимать. Как хочет, пожалуй, видеть уже достаточно давно. Он наклоняется к нему ещё ближе, пальцами зачем-то за подбородок берёт, приподнимая, и осторожно касается губ. Лёша буквально перестаёт дышать. Это не тот спонтанный поцелуй, который у них когда-то был. Тогда всё произошло внезапно, резко, почти неощутимо. А сейчас медленно, не спеша, почти обдуманно. Правда, опять же, лишь в Фединых мыслях, где он Лёшу чуть ли не десять минут уже целует. В реальности и секунды не прошло между тем, как он подошёл ближе, и тем, как поцеловал. — Плохой я учитель, — бормочет Лёша, стоит Феде отстраниться. — Я вообще не то тебе говорил. У него щёки так мило и невинно краснеют, словно никто до Феди не целовал. Он отворачивается сразу же, пытаясь чем-то занять руки. Волнуется и переживает, продолжает что-то под нос бормотать, чтобы неловкость момента лично для себя уничтожить: — Между прочим, друзья так не делают. — А у тебя много друзей, чтобы сравнивать? Лёша голову поворачивает резко, щёки всё ещё пылают, и это видно несмотря на скрывшееся за облаком солнце. У него взгляд такой возмущённый сейчас, но одновременно такой милый. Лёша вообще синоним слова «милый». Во всех смыслах и ощущениях. — Даже если бы у меня за всю жизнь ни одного друга не было, то вполне ясно, что друзья не целуются в губы. — А если я скажу, что ты неправ? — А если я сейчас пошлю тебя подальше? — А как ты потом объяснишь это Тоше? — А как я сейчас буду что-то объяснять Тоше? — А, может, не надо что-то объяснять Тоше? Может, Тоша тоже иногда делает то, чего не делают друзья? Федя про одну конкретную ситуацию, с которой, как ему кажется, и начались все его беды, связанные с близнецами. Те самые проблемы, на которые он будет через несколько дней намекать Денису, страдающему по Марио. Потому что Федя уверен, что черышевские загоны и рядом не стоят с тем, что происходит с ним. Ведь Марио хотя бы один. Так вот, про ситуацию. Это случилось на кухне, и удивительно, невероятно, что тогда вообще никого на ней, кроме Антона и Феди, не было. Кухня — самое публичное место в здании, какое только можно найти, ведь там постоянно кто-то ест, готовит, просто сидит и думает. Кухня хранит в себе бесчисленное количество разговоров, иногда секретных, иногда не очень, бесчисленное количество мыслей, как высказанных, так и нет. Теперь одной тайной на кухне стало больше. Эту тайну Федя и Антон мысленно поклялись сами себе никогда больше не упоминать, даже намёками, даже если очень захочется. Однако Федя наедине с собой всё же вспоминает, вспоминает в подробностях и каждый раз осознаёт, что хочет, чтобы это повторилось. Антон материт свою криворукость, благодаря которой вторая Федина кружка полетела на пол и раскололась. Теперь надо успеть собрать осколки, пока никто не зашёл и не сдал. Федя, конечно, вряд ли будет рвать волосы на голове, раскидывать мебель и истерить, но и хвалить не станет. Кстати, Антон безмерно рад, что у Феди кружки сплошь стеклянные, и если какой-то осколок останется лежать, и его кто-то заметит, то можно будет наврать про условный салатник. Всё равно никто не знает, какие у них есть салатники, и есть ли они в принципе. — Что случилось? — ну, конечно, именно Феде и нужно было припереться. — Салатник тупой разбился. — Зачем тебе салатник? — Лёша попросил. Зачем он ему, даже не спрашивай. — Тут моя кружка стояла, не видел? — Нет, не видел. Может, Артём по ошибке унёс. Тут ничего не стояло, когда я салатник искал, — быстро говорит Антон, сосредоточенно смотря на пол, чтобы проверить, не осталось ли ещё какого-нибудь осколка. Федины ноги очень не вовремя возникают прямо перед ним, а ведь Смолов как раз пришёл за кружкой, но вместо этого ему придётся брать другую. — Большое спасибо, что встал посреди кухни, — бурчит Антон откуда-то снизу. — И вот не надо на меня так смотреть. — А как я на тебя смотрю? — Сверху-вниз, блядь. Это, знаешь ли, не способствует появлению приличных мыслей в моей голове. — Боюсь, что это исключительно проблемы твоей головы. — А ты не провоцируй. — Салатник новый достать не забудь. Антон выкидывает остатки кружки и думает, где же у них вообще могут быть салатники. Федя, как назло, не уходит. — Верхняя полка крайнего шкафа, — подсказывает Смолов. — Спасибо, и без тебя прекрасно знал, где они. Я просто... отдыхал. Резко встал на ноги, давление там упало или поднялось. — Ого, давление в твоём-то возрасте. — Что? — Антон пропускает момент, когда шутки про возраст относятся не к Феде, а сам Федя становится их автором. В любом случае это внезапное открытие, что Федя тоже так умеет, выбивает Антона из колеи. Но надо лезть за салатником. Он открывает дверцу шкафчика и понимает, что не достаёт до верхней полки. И для кого придумали эти дурацкие высокие полки? Для Артёма, что ли? При том, что Антон сам далеко не низкий, но, даже подпрыгнув, он не может ухватиться за ближайший салатник, который ещё и задвинули чуть ли не в самый конец. Очевидно, салатниками тут не пользуются вообще, да и не жалуют их среди другой посуды. Приходится пододвинуть ближайший стул. — Нашёл, что взять. Он расшатанный уже сто лет, грохнешься, — говорит Федя. — Заткнись, чего ты под руку вечно? — Давай помогу? — Я просил помощи? — Я просто не хочу, чтобы ты упал и сломал ногу. — Федя, отвали, — но Антон делает какое-то очень неловкое движение в его сторону, расшатанная ножка стула подгибается именно в этот момент, и, не достигнув салатника, Антон должен был свалиться на пол. В лучшем случае получив ушиб, в худшем, как и предполагал Федя, сломав ногу. Но ничего из перечисленного не происходит, потому что сам же Федя успевает подхватить Антона. — Нихрена у тебя реакция. — А я предупреждал про стул? — Ой, да подумаешь. Упал бы, и что? Я не девочка, чтобы над синяками плакать. — Мог бы и поблагодарить за помощь. Антон закатывает глаза и шутливо целует Федю в кончик носа. Совсем, казалось бы, нормальный для Антона жест, если в целом знать, как обычно происходит общение с ним, но Федя на считанные мгновения выпадает из реальности. — Может, перестанешь так сильно меня к себе прижимать, а? — говорит Антон, ненавязчиво пытаясь убрать руку друга со своей талии. — Федь, если так пойдёт и дальше, я отдамся тебя прямо на обеденном столе. — Чего? Антон только смеётся громко, тыкая Федю в плечо, говоря сквозь смех что-то про его лицо. И да, это была обыкновенная шутка, шутка в духе Антона, у которого границы в общении с разными людьми очень размыты, практически отсутствуют. Федя знает это, Федя всегда реагировал обычно, никогда не воспринимая всерьёз, но в тот момент что-то пошло не так. Федя не был бы Федей, если бы ни разу не представил, что слова Антона могли оказаться больше, чем шуткой. Кто-то когда-то сказал, что в каждой шутке есть доля правды, может быть... И Федя так много сидит у себя в комнате хотя бы потому, что ни в каком другом месте о таком лучше не думать. Кто-нибудь заметит и начнёт задавать неудобные вопросы, а как это вообще можно объяснить? Ну, вот как? Федя самому себе пока объяснить ничего не может, куда уж другим. И вот сейчас, прослушав эту замечательную историю, Лёша только бровью дёргает. Он предполагал, что рано или поздно всё выльется в нечто подобное, вот только предположение никак не помогает сейчас придумать что-то дельное, чтобы разобраться. — Прямо вот так? Вот, как ты сказал, так и есть? — Ещё бы я стал тебе врать, — качает головой Федя. — Прекрасно. Я даже, блядь, не знаю, на кого больше хочется наехать. На Тошу с его шутками или на тебя с твоими мыслями. — Можно ни на кого не наезжать. — Оставить всё, как есть? — Ну, в целом, всех же всё устраивает. Лёша возмущён. Как вот это может кого-то из них устраивать? Это же бред, абсурд, совершенно неправильно. Так быть не должно хотя бы потому, что они всего лишь друзья. Ни с чьей стороны не должно, ни с его, ни с Фединой, ни даже со стороны Антона. Лёша собирает одежду, пусть часть он так и не погладил. Им пока хватит того, что есть, а потом он лучше к Марио сходит или к Игорю. Да, лучше к Игорю. Лёша даже не прощается. Ему вообще ничего говорить не хочется после всего произошедшего. А ещё Федю видеть не хочется. По крайней мере, в ближайшее время. У него просто в голове не укладывается. Никогда такого раньше не было. Может, потому у них с Антоном и не было никаких друзей? Может, они просто дружить не умеют, раз всё выливается в такое? Лёша даже не замечает, что стоит посреди коридора, прижимая к себе рубашки, и, наверное, если кто-то сейчас выйдет из ближайших комнат, то с удивлением на него уставится. Тем временем, Антон, с которого, как считает Федя, начинаются все беды, продолжает бесцельно пялиться в телефон, даже не представляя, что происходит в нескольких комнатах от него. Его нехитрое занятие внезапно прерывается звонком от Паши. Тот сообщает, что завтра у них собрание в одиннадцать часов, близнецы, разумеется, должны быть. Спрашивает, рядом ли Лёша, и когда Антон даёт отрицательный ответ, Паша настоятельно просит передать ему информацию про собрание. Как будто Антон возьмёт и не скажет, оставит Лёшу тут, не взяв с собой на собрание, где должны быть все-все до единого. Это же так логично! Паша, кстати, никогда прежде не сообщал им о собраниях через звонки, обычно это было короткое сообщение, так как Мамаев не любит тратить время на разговоры в три слова. К тому же, сообщения о собраниях он рассылал всем сразу, а не печатал каждому отдельное. А тут личные звонки, надо же, как снисходительно! — Окей, я понял. Завтра в одиннадцать, — повторяет Антон, потому что Паша с каким-то ужасным напором пытается вдолбить ему эту информацию, словно у Антона память в десять секунд. — Прощай. Когда Лёша возвращается и начинает раскладывать по полкам в шкафу рубашки, брат рассказывает ему про собрание. Лёша только молчаливо кивает, даже не оборачиваясь, продолжает сосредоточенно запихивать одежду внутрь шкафа, будто в этом действии собран весь смысл его жизни. — Кстати, прикинь, Паша со мной попрощался, — свои слова Антон сопровождает удивлённым хмыканьем. — Всегда обычно сразу трубку бросал, а тут... Да и вообще какой-то он странный был. Даже голос не такой, как всегда. Может, у них там случилось что-то? — Может быть, не знаю. «Зато у нас с тобой точно случилось», — про себя думает Лёша, закрывая двери шкафа.