Мафия

      В Пашином кабинете необыкновенно тихо. Конечно, они и раньше не слишком общались между собой во время собраний, и в этом, пожалуй, ключевое отличие собраний в «Империи» и «Ригеле». У Дениса всегда стоит гвалт, громкие шутки Артёма, шипение Игоря, перешёптывание Ильи и Ромы. Здесь же гробовое молчание, никто даже друг на друга не смотрит.       Баринов и Максименко приезжают на собрание первыми. В кресле, придвинутом к панорамному окну, уже развалился Кокорин, курящий прямо в кабинете и ничуть этого не стесняющийся. Он приветственно улыбается-скалится своим коллегам. Правда, какие они, к чёрту, коллеги? Может, Кокорин и входит в круг «избранных», да только ежу понятно, что он гораздо выше по карьерной лестнице, чем Дима и Саша вместе взятые. Впрочем, едва ли среди них можно выделить эту самую лестницу.       — Паша подойдёт, когда все в сборе будут, — поясняет Кокорин. — Не хочет рожи ваши предательские видеть.       — Мы же всё выяснили, — говорит Максименко, отодвигая свой стул.       Вид у них с Димой оставляет желать лучшего. Один с перемотанной кистью, бинт чуть-чуть уже пропитался кровью, но, по сравнению с тем, что было два дня назад, считай, что её нет вообще. У другого половина лица замотана, чтобы ожоги зажили, да и в целом, чтобы людей не пугать. И это если не обращать внимание на многочисленные гематомы, царапины и пластыри, закрывающие большую часть этих царапин. Кокорин лишь улыбается, любуясь своей работой.       Следующим приходит Георгий. Он единственный, кто на собраниях хоть иногда подавал голос, не гнушаясь перебивать даже Пашу. Впрочем, перебивал, в основном, по делу, а не лишь бы что-то сказать, как обычно в «Ригеле» поступает Артём, у которого словесное недержание и мысли настолько распирают голову, что невозможно их не высказать, чтобы не лопнуть, очевидно. Но сейчас Георгий тоже молчалив. Комментировать пока нечего, да и желания особого нет. Все прекрасно понимают, что день сегодня чуть ли не траурный. Прощание с Миранчуками, считай поминки. В том, что их дни сочтены, сомневаться не приходится никому, пусть и были когда-то любимцами Паши. Толку-то? Оступились и резко стали не нужны. Суровые законы преступного мира.       Как бы ни относился Дима к братьям, что бы о них ни думал Георгий, всё равно печально. Они ведь, как ни посмотри, лучшие из лучших, о чём свидетельствует даже пресловутый рейтинг. Когда уходят легенды, даже небеса плачут. Сегодня, кстати, на самом деле пасмурно.       Близнецам идти до здания «Империи» ближе всех, но приходят последними. Все взгляды тут же устремляются на них, и братья замирают, не понимая, что произошло.       — Кто-то умер? — прямо спрашивает Антон. — У вас лица, будто хоронить приехали. Хотя... у вас лица даже хуже, — обращает внимание на раны Димы с Сашей.       Они с Лёшей садятся на свои места под такое же гробовое молчание, какое было всё это время. Только Кокорин усмехается своим мыслям, продолжая курить.       Паша приходит ещё минут через пять. Сразу летит к столу, кидая мимолётный взгляд на собравшихся, на близнецах задерживает его чуть дольше, но это всё равно занимает какие-то считанные секунды, поэтому они понять ничего не успевают. Зато потом собрание проходит по вполне штатному расписанию. Каждый рассказывает о последнем задании, Паша даёт ему новое, вот только обращается он, вроде, к Саше и Диме, к Кокорину, а смотрит всё равно на Миранчуков. Антон чувствует этот странный, напряжённый, гнетущий взгляд, но понять его причины не может. Лёша тоже чувствует, но старается абстрагироваться. Они не смогут угадать Пашины мысли, а произойти могло буквально всё. Хоть с «Империей», хоть с чем-то, что прямо относится к их нынешнему заданию. Возможно, грядёт какое-то новое серьёзное поручение, и Паша так подготавливает близнецов, чтобы они заранее почувствовали груз ответственности.       Наконец, приходит их очередь отчитываться. Обычно они всегда делали это лично при Паше, а не на общем собрании, но тут Мамаев внезапно просит рассказать всем, как обстоят дела в «Ригеле». Кокорин, так и не переместившийся за стол к своим коллегам, даже подаётся чуть-чуть вперёд, с интересом ожидая, что же сейчас им всем будут заливать. Встаёт ещё, как ни парадоксально, Лёша. Не то чтобы они с Антоном как-то об этом договорились, просто Лёша сам взял и встал первым. Он спокойно и неспешно рассказывает, что у них есть напарник, с которым они ходят на задания, что недавно убили Кирилла Набабкина, в прошлом рядового члена «Федерации», возомнившего себя человеком, способным творить правосудие.       — Его люди ведь многих из «Империи» убили на той встрече, — говорит Лёша. — Я думаю, что это задание пошло на пользу не столько «Ригелю», сколько нам.       — Получается, «Ригель» за нас вступился? — с усмешкой произносит Георгий, но Паша шутку не оценивает, только на подчинённого красноречиво смотрит, чтобы язык прикусил.       — Многое из того, что делает «Ригель», будто бы направлено на нашу защиту. Иногда может показаться, что Денис, их руководитель, старается всеми силами сохранить «Империю».       — Какое благородство! — комментирует Кокорин. — А самое главное, какие же вы молодцы. И нашим, и вашим, и вроде везде хорошо получается.       — Ну, что поделать, — Лёша пожимает плечами. — В апреле было много поручений...       Он достаточно подробно пересказывает всё, что происходило, впрочем, опуская некоторые детали. Вряд ли Пашу интересуют всякие разговоры между близнецами и Федей, да и кто в кого выстрелил тоже. В целом, есть ощущение, что Паше неинтересен Лёшин рассказ вовсе. Он чисто для приличия слушает его, а сам где-то далеко в себе.       — Спасибо. Замечательно, — кивает головой Паша, поднимаясь на ноги и уходя за спинку своего стула. Сжимает его чёрную кожу пальцами, и Лёша отмечает, что такую силу редко прилагают к подобному действию. Только в случае раздражения, граничащего с бешенством. Что же так злит Мамаева весь день?       Паша приступает к своей части. Его задача — пояснить текущее положение вещей. В данный момент всех занимает лишь противостояние с «Ригелем», к нему сейчас сводится любая деятельность, все пути ведут туда.       — Мне кажется, что время подходит, — говорит Паша. — Мы сделали все подготовительные мероприятия, осталось дело за малым. Скоро будет назначена, как это в простонародье называется, «стрела». Мы против «Ригеля». Всё к этому шло, и вот высшая точка кипения достигнута. Сейчас мы работаем над тем, чтобы найти побольше профессиональных союзников среди бывших членов преступного мира. К тому же, я думаю, надо бы обновить в какой-то мере ваш круг «избранных», — и снова пристальный взгляд в сторону близнецов. — Вас маловато. Вам нужны какие-то зарекомендовавшие себя на этой арене люди, а то, что это? Три калеки, один из которых вообще информатор и в перестрелках участвовал раза три за жизнь.       — В смысле три? — возмущённо спрашивает Кокорин.       — Ах да, я просто уже привык тебя ставить всегда немного отдельно от всех. Три калеки и один безбашенный садист. Лучше не стало.       — Извиняюсь за внезапный вопрос, — встревает Антон. — А мы с Лёшей уже списанный материал, или что? Просто нас так красноречиво обошли стороной. Нет, я не претендую, ваша «стрела» больше похожа на масштабный рейд, а мы их ненавидим...       — Ну, вы у нас вообще люди особенные, — говорит Кокорин. — Настолько особенные, что уже, считай, не с нами, а там, — он указывает пальцем вверх. — Выше. Можно сказать, в небесах. Ну, в том плане, что уровень запредельный, а не в том, что вы, условно говоря, умрёте.       — Блядь, не знаешь, что говорить, лучше промолчи, — морщится Антон.       — Собрание ещё не окончено, — вмешивается Паша какой-то шипящей интонацией.       Он завершает свои пояснения по поводу «Ригеля», напоминает всем о заданиях, на близнецов снова выразительно смотрит. Они думают, что это какой-то намёк на то, что им надо не забывать о важности и опасности их предприятия. Миранчуки — люди неглупые, поэтому только вздыхают еле слышно. В последнее время у Паши появилась довольно странная манера всем обо всём по сто раз напоминать.       — Все свободны, — наконец, говорит заветные слова Паша. Многие смотрят на него удивлённо, ведь ожидали, что низложение близнецов будет прилюдное, а не как обычно. Впрочем, так тоже вполне ожидаемо. — Лёша и Антон, останьтесь.       Каждый раз, каждый чёртов раз, когда их вот так оставляли в кабинете, это ничем хорошим не заканчивалось. То Антону говорили об очередных переговорах с очередным спонсором, денежным мешком, заранее отвратной личностью. То сообщали о рейде, к которому у близнецов отношение было одинаково негативное. То поручили однажды эту шпионскую деятельность в «Ригеле».       По обыкновению в кабинете остаётся Кокорин. Своеобразная декорация, предмет мебели, который не должен никак мешать, да только плевал он с высокой колокольни на всё. Паше следовало бы выгнать его, но он вчера полвечера слушал, как сильно Саше хочется посмотреть на Миранчуков в момент вынесения им приговора. Это его тайная мечта, одна из самых желанных в данный отрезок времени. Аж в пальцах приятно покалывает, стоит только представить, какие картины могут развернуться в ближайшие несколько минут, а то и в целый час. Всё зависит от Паши, который будет или оттягивать момент, или сразу ударит по Миранчукам своими словами, как молния майской грозы на фоне фиолетового небосвода. Саше хотелось бы продлить пытку.       — Паш, давай сразу к делу, хорошо? — стоит только подумать Саше о долгом удовольствии, как Антон немедленно говорит совершенно противоположное. Ну, кто бы сомневался. У него, что ни слово, то всё в обратном свете. — Просто будет странно, если нас сегодня потеряют на весь день. Сам понимаешь, подозрения, которые нам вообще не нужны.       — Заткнись, — холодно и жёстко произносит Паша. — Что, мальчики, доигрались? Или, может, заигрались? Надо было по-другому к вам относиться, конечно. Сам, по сути, виноват. Назвал лучшими из лучших, расхвалил так, что всех вокруг блевать тянуло, избаловал. А ведь хотел всего лишь сделать вас достойными членами преступного мира. Помните Монстра? В тот день вы ко мне зашли, стоило ему сказать своё последнее «нет». Я посмотрел на вас тогда, таких молодых, перспективных, и меня как ёбнуло мыслью, что вы — мои новые монстры. Нет, не монстры, а лучше. Гораздо лучше.       — Паш, ты о чём вообще? — удивлённо спрашивает Антон и чувствует Лёшину руку, хватающую за запястье.       — Молчи, братик, молчи, прошу, — шепчет одними губами, а Антона вдруг паникой накрывает, как недавно ночью после кошмара с участием Кокорина. Сердце стучать чаще начинает, гулко отдаваясь о стенки черепной коробки.       — Может, сразу во всём признаетесь? Я всё равно всё знаю. Все уже всё знают.       — Боюсь, мы не совсем понимаем, что происходит, — аккуратно говорит Лёша.       — Всё, что надо, уже произошло, — Паша достаёт из ящика стола несколько фотографий и медленно выкладывает их одну за другой. Близнецы подходят ближе, чтобы посмотреть, и обмирают. Марио. Марио в районе небоскрёбов. Марио с Головиным. Всё сразу становится понятным.       Антону кажется, что у него сердце прямо сейчас остановится, и лучше бы так и случилось. Он дышит тяжело, через раз, паника всё нарастает, и только Лёшины пальцы, тёплые, нежные, поглаживающие кисть еле ощутимо, оставляют Антона в реальности. Собственно, самому Лёше нисколько не лучше. А ведь говорил брату, предупреждал, что план обязан провалиться, и потом называл великим чудом, что всё сложилось так удачно. Про Газинского, уверенного, будто судьба на стороне близнецов, говорил много раз, искренне, кажется, в это уверовав. Вот только, похоже, устала судьба близнецов прикрывать, махнула на них рукой, отвернулась, потому что, сколько можно? Бесконечно спасала, давала множество шансов, а они продолжали рисковать, ходить по грани, шутя с ней, играя. Всё верно Паша сказал. Заигрались.       — Меня волнует лишь один вопрос, — убийственно спокойно произносит Мамаев. — Зачем? Я столько всего для вас сделал, любил, как родных. Всё давал, всячески о вас заботился. Да, требовал не меньше, хотел какой-то отдачи, чтобы не зажрались, но... По итогу, вся ваша благодарность — вот здесь, на фотографиях этих. Ну, ещё и в том, что продолжали скрывать. Он ведь рядом с вами там, в «Ригеле», а вы молчали. «Всё хорошо, Паша. У них ничего не произошло. Всё нормально. Чего это ты так докапываешься?» — пародируя интонации Лёши, продолжает Паша. — Красиво, Лёш. Я ведь реально верил. Уж в твоей-то искренности сомневаться никак было нельзя. Ты ведь такой весь хорошенький, положительный, что не прикопаешься, в детстве пострадавший, а потому сейчас за справедливость ратующий, — он резко обращается к Антону. — А ты? Ты ведь знал, что подобной хуйнёй себя и брата погубишь. Что, неужели ничего не дрогнуло? Ты же на всё готов пойти, лишь бы с Лёшей твоим ничего не произошло. И под пули, и под мудаков разных лечь согласен, только бы Лёшу не тронули. И как же так?       Кокорин в кресле расплывается в улыбке-оскале. Ему нравится, до безумия нравится, картина перед ним. Это лучшее, что могло произойти. Он предвкушает дальнейшее развитие действий, когда близнецов отдадут полностью в его распоряжение. О, чего только он с ними ни сделает! Особенно с Антоном. С этим за длинный язык надо по полной программе расквитаться. А у Саши так много разных сценариев в голове на его счёт есть, и он воплотит каждый, абсолютно каждый. Насладится всем, что в чёртовом Миранчуке есть, что всех так с ума сводило. Он не будет с ним спешить. Растянет удовольствие, чтобы, может быть, на всю оставшуюся жизнь хватило, чтобы после этого не хотелось никого убивать, ни над кем издеваться, воплощая свои садистские желания.       Антон чувствует, как его взглядом буквально облизывают там, со стороны кресла, но даже голову не поворачивает. Надо же, какой гордый, какой сильный и смелый. Сашу это даже восхищает, ему нравится стойкость Антона и то, как он держится, пытается до последнего честь свою сохранить. Честь! Как смешно. Честь свою Антон кому только не отдавал, хоть и выходил после всего с гордо поднятой головой. Но это всё видимость, самообман.       Брата его, Лёшеньку этого, конечно, Кокорину немного жаль. Просто за братом готов голову на плаху положить, хотя сам, наверное, хотел бы пожить подольше. Сашу блевать тянет от этого самопожертвования, продиктованного любовью, которая у Лёши сильна настолько, что впору к психическому заболеванию приравнивать. Однако Саше нравится в Лёше совсем иное качество, портящее это милое личико, нимб этот над головой развеивающее. Саша знает, как хорошо Лёша врёт. Они ведь с Пашей сами на его россказни повелись. Да, Кокорин, сам Кокорин, который как только людьми не крутил, и тот поверил, не обнаружил ни слова лживого. О, будь Лёша умнее, не люби он своего брата больше жизни, кстати, в прямом смысле этого выражения, далеко пошёл бы. Но нет, сам не на ту дорожку встал, а теперь придётся рассчитаться.       — Он был невиновен. Простой человек, совершенно ничего не знающий о преступном мире, — необыкновенно тихо для себя говорит Антон, прямо и как всегда смело смотря на Пашу. — Вы знали об этом. Вы должны были отпустить его, а не держать здесь два месяца. Но кто-то всего лишь нашёл хорошую игрушку для своего любовника. А мне стало жаль Марио. Банально жаль. Я увидел его, избитого, изуродованного, полусумасшедшего, и сразу себя с Лёшей вспомнил. Мы ведь почти такими же сюда пришли, да, Паша? Ты ведь нас принял, потому что пожалел. По сути, нахуя тебе сдались два шестнадцатилетних подростка, а? Какие-то парни с улицы, ничего не умеют, ничего не знают. Но ты же оставил нас, под свою опеку взял, сам говоришь, как родных любил. Любовь, правда, у тебя своеобразная. Но не мне судить. Тут есть более осведомлённые люди, — и даже сейчас умудряется иголку в Кокорина запустить. Поразительное свойство! Стоя буквально с петлёй на шее, не умолять о пощаде, а продолжать гнуть какую-то свою линию, только больше эту верёвку затягивая.       — Это было моё личное желание. У вас был приказ. Нарушение приказа руководителя карается смертью.       — Ты думаешь, я оправдываюсь? Смешно же, Паш. Ты же задал вопрос, зачем мы это сделали, я тебе ответил. И всё. Мне прощение не нужно, спасибо, — Антон улыбается. Внутри у него всё умирает каждую секунду, сердце в ушах стучит, заглушая собственный голос, но он держится, потому что не может иначе. Нельзя показывать свою слабость — закон, усвоенный в детстве. — Я, правда, благодарен тебе, Паша, за всё, что ты для нас сделал. Да, кое-что, конечно, действительно вызывает вопросы, но, в целом, ты прав. Без тебя нас бы не было, мне кажется. Спасибо за шанс, за свободу, за... Хах, ну, ладно, за жизнь тоже спасибо. Только разреши сказать ещё пару слов, хорошо? — Мамаев кивает утвердительно. — Я знаю, что там дальше будет. Знаю, что Кокорину нас отдашь. Вон, как он на меня облизывается, я бы на твоём месте уже ревновать начал. Я знаю, что он там с нами делать будет. На Марио уже часть видел, но думаю, что над нами поиздевается получше. Кокорин, слышь, поиздеваешься, а?       — Скоро узнаешь, — хмыкает Саша.       — Весь в предвкушении, — томной интонацией, провокационно закусывая губу, произносит Антон и снова поворачивается к Паше. — Только это, план-то мой был. Я хотел этого Марио вытащить. Я всё придумал, я, в целом, всё провернул. Лёша меня отговаривал, он вообще против был. Говорил, что всё провалится.       — Умный у тебя брат, — встревает Кокорин.       — Очень. За то и люблю. Так вот, Лёша, конечно, тоже участвовал, я понимаю, что его прощать никто не будет. Да и не надо. Ни вам, ни ему. Одна просьба, предсмертная, так сказать: со мной всё, что угодно, как угодно, сколько угодно, но с ним, прошу, умоляю, быстро. Не надо вот этих всех издевательств извращённых, моря крови, боли. Оставьте это для меня, пожалуйста.       — Я тебя услышал, — Саша, кажется, впервые искренне готов ему улыбнуться. Без примеси яда, ненависти, злости, а просто, почти по-человечески.       — Спасибо, Кокорин. Боже, я прямо сейчас готов уйти с тобой, куда угодно.       — Так! — резко перебивает Паша, громко ударяя ладонью по поверхности стола. — Поебень свою сентиментальную прекратили.       В кабинете воцаряется непроизвольное молчание. Паша будто бы не знает, что сказать, как продолжить свою мысль, хотя остаётся всего лишь дать отмашку, и Саша уведёт близнецов за собой. Проведёт по коридору, сопровождаемый сочувствующими, скорбящими взглядами коллег, которые стоят сейчас за дверями кабинета и нагло подслушивают, по сути, нарушая одно из правил в «Империи», а это при определённых обстоятельствах, вроде нынешнего, тоже карается смертью.       — Будь я сто тысяч раз тупым ебланом, но вы мне всё-таки дороги. Если бы не вы, не факт, что «Империя» сейчас бы существовала и была бы настолько великой. Ваш вклад неоценим, вы помогли мне приблизиться к заветной мечте. Я вас помилую. По крайней мере, сейчас.       Время в кабинете останавливается. Сашины глаза готовы вылезти из орбит, потому что он не понимает, что за ересь сейчас несёт Паша. В смысле он не сможет убить близнецов?! Кокорин два дня свои мысли лелеет, и их вот так вот легко разобьют, словно хрупкую безделушку? Зачем он вообще всё это затевал? С Джикией сидел, Баринова с Максименко пытал... Зачем?       У Антона же останавливается сердце, пусть всё ещё не в буквальном смысле. Он чувствует, как подкашиваются ноги, как перед глазами всё начинает плыть. Невероятными усилиями он заставляет себя стоять на месте, ведь иначе просто на пол рухнет. Лёша сглатывает нервно и вопросительно на Пашу смотрит. Он ничего не понимает. Всё это время он готовился к смерти, всячески убеждая себя, что это нормально, просто так сложилась жизнь, не надо бояться. Мысленно он уже миллиард раз умер, как и брат.       — Вы заново докажете свою преданность «Империи». Если не исполните мой приказ, опять кого-то пожалеете или сотворите ещё какую-нибудь хуйню, то сразу же отправитесь с Сашей в десятую комнату. Впрочем, нет. Разведём вас по разным, так будет лучше. А сейчас от вас требуется всего лишь одно убийство, — близнецы заторможено кивают, показывая, что готовы на всё. — Убейте мне Черышева.       Выясняется, что не на всё. Во всяком случае на убийство руководителя «Ригеля» точно. Это ведь даже представить невозможно, не то что сделать. Понятное дело, что Денис далеко не пальцем деланный, наверное, он по уровню выше, чем близнецы вместе взятые, ведь не просто же так он удостоился кресла руководителя.       — Но это не конец, слушайте дальше, — вырывает из мыслей Пашин голос. — Убить вы его должны до июня. Крайний срок, чтобы к четвёртому числу «Ригель» лишился своего руководителя. Вот такой ваш приговор. А теперь вон пошли.       Они беззвучно выходят из его кабинета и в дверях сталкиваются с Бариновым, Максименко и Джикией. Те удивлённо смотрят на братьев, не понимая, где Кокорин, и что вообще произошло. Как бы коллеги ни старались подслушать, звукоизоляция в небоскрёбе слишком хороша, поэтому ни одного постороннего звука до них не долетело.       — Он нас помиловал. Почти, — шёпотом произносит Лёша и отправляется вслед за братом, уже нажавшим кнопку на лифте.       Изобразить такую силу удивления, которая была на лицах остальных «избранных», невозможно. Таких слов просто не существует, да и вряд ли они когда-либо ещё смогут испытать подобные эмоции. У кого-то, правда, они совершенно отсутствовали в тот момент.       — Какого хера, Паша?! — орёт Кокорин, размахивая руками. — Ты зачем это сделал?!       — Захотел, вот и всё, — пожимает плечами Мамаев, устало присаживаясь в кресло, где недавно располагался его возлюбленный. — Ты просто не понимаешь, насколько я к ним привязан. Ну, не могу я отправить их на смерть, даже несмотря на проблему, которою они нам подкинули. Знаю всё, что ты сейчас обо мне думаешь. Да, так не должен поступать руководитель преступной организации. Роман Николаевич всегда предостерегал меня от этого. Я осознаю это, понимаю и принимаю, поэтому я дал им очередное поручение. Вот если его они не исполнят, тогда всё. Как бы больно мне ни было, но я разрешу тебе их убить.       — Заебись! Спасибо, нахуй, Паша! Они же выполнят это сраное задание, выполнят, потому что жить, суки, хотят.       — Вот и узнаем, насколько они хотят жить, насколько им дорога «Империя».       — Блядь, отличный план. Идеальный, сука, как ёбаные швейцарские часы.       — Надёжный. Швейцарские часы отличаются надёжностью.       — Ты, блядь, меня ещё поправлять будешь?       — А что ты мне сделаешь, Саш? Ударишь? Убьёшь?       Кокорин издаёт какой-то звериный рык и с силой бьёт несколько раз кулаком о столешницу, в кровь сдирая кожу. Паша молча смотрит на него, давая возможность выплеснуть эмоции.       — Я ведь так и так хотел им поручить убрать Черышева, — спокойно говорит Паша, стоит атмосфере в кабинете немного прийти в равновесие. — Вот, наконец-то, представился подходящий предлог. К тому же, если мы убьём Черышева, то у этой звезды появится новый руководитель. Слышал что-нибудь про Игоря Акинфеева? Он достойный кандидат на эту должность, он должен был изначально перенять её у предыдущего руководителя. Просто Черышева-младшего внезапно откопали где-то в Испании.       — То есть от убийства Черышева вообще нихуя не изменится? И на кой хер тогда это всё делать? Ведь наша цель — уничтожить «Ригель»!       — Наша цель? — делая акцент на первом слове, переспрашивает Паша. — Да, ты прав. Эта цель действительно наша. Ни моя, ни Романа Николаевича, а наша. Но знаешь, как раз-таки смерти Черышева-младшего Роман Николаевич был бы рад. Это стало бы приятным бонусом к достижению той цели, которую он поставил перед собой, а потом передал мне в наследство.       Саша в очередной раз понимает, что к гибели «Ригеля» Паша не стремится. Даже «стрела», которую они планируют забить, видимо, не должна привести к исчезновению какой-либо организации. Значит, Паша хочет просто существенно ослабить черышевскую звезду, чтобы та стояла на грани, и потребовалось бы много времени, чтобы вновь сделать её великой, зажечь на этой карте преступного мира.

***

      Антон нервно курит, прислонившись спиной к фонарному столбу около какой-то скамейки. Он не верит, что сейчас вполне жив и может говорить, дышать, чувствовать. Впрочем, он почти ничего не чувствует. В голове ужаснейшая пустота и ни одной мысли о том, как исполнить Пашин приказ, их приговор. У них, в целом, почти месяц времени, об этом, наверняка, ещё успеется подумать, а сейчас... Зачем сейчас вообще делать что-то осмысленное?       — Тош, ты хоть что-нибудь понимаешь? — спрашивает Лёша, который уже минут десять тупо смотрит перед собой, не выражая ни одну эмоцию.       — Честно? Я нихуя не понимаю.       — И что нам делать?       — Блядь, я бы сейчас с удовольствием умер, но предлагаю просто напиться. Так, чтобы реально можно было умереть. И можно ещё что-нибудь сделать такое, знаешь, чего в здравом уме не сделал бы никогда. Просто я пиздец, как хочу понять, что я ещё жив.       — И для этого обязательно надо сотворить какую-нибудь поебень?       Антон утвердительно кивает. Ему в самом деле хочется творить непонятно что, совершенно себя ни в чём не ограничивая. Ведь судьба встала на их сторону. Снова. Как и завещал Газинский. Люди, внезапно выжившие, ещё несколько минут назад смотревшие в лицо собственной смерти, часто начинают считать себя избранными, какими-то особенными, думают, будто им в этом мире теперь дозволено всё. Антон, конечно, понимает, что это полный бред, но на один вечер вполне можно попробовать.       Единственный человек, который, по мнению близнецов, способен организовать совершенно безумный, не подчиняющийся никаким законам, вечер, — это Федя. Он ведь рассказывал Лёше накануне, как проводил четыре года своей жизни день за днём. Близнецам достаточно одного раза.       — Зачем вам это нужно? — серьёзно спрашивает Смолов, скрещивая руки на груди.       — Потому что живём, блядь, единожды, — закатывает глаза Антон. — Вдруг нас с Лёшей завтра не станет, а мы ни разу не пробовали вот это всё, о чём ты говорил?       — И вы действительно считаете, что это адекватный, весомый повод провести один вечер так, как я? Все эти безумные тусовки, наркотики, алкоголь и прочая хуйня, которой вы сами меня попрекали?       — Федя, да мы понимаем, что это всё херовая затея, но один блядский раз. Никогда-никогда больше в этом участвовать не будем, уж поверь.       Смолов задумывается. Серьёзно задумывается, прямо взвешивает все возможные в такой ситуации плюсы и минусы. Это странно, определённо, странно, что близнецы вдруг решились на что-то такое. Впрочем, они же пойдут вместе с ним, значит, в теории, если он будет предельно внимательным, то никакой херни не случится.       — Хорошо. Давайте сходим.       Он обещает себе всё контролировать, вовремя остановить близнецов, которые, словно подростки, решившие начать курить в тайне от родителей, совершенно ни о чём не думают. Ещё и аргумент этот: «Захотелось попробовать». Ну, точно как подростки, а ведь взрослые, умные парни на самом деле. К тому же, Федя понимает, что «захотеться» им просто так не могло. Федя по себе же и знает. Его к такой жизни привело душевное переживание, вылившееся в полное безразличие к своей судьбе.       Они в чьём-то доме, где помимо них ещё бесчисленное количество людей, которые, кажется, только прибавляются и прибавляются. Никто даже не знает, как выглядит хозяин вечеринки, но, впрочем, кому до этого есть дело. Кто-то узнаёт Федю, даже подходит к нему и спрашивает, почему давно не появлялся в обществе. Он объясняет это якобы завалом на работе, говорит, что пришёл сюда с друзьями. И в этот момент весь его план рушится. Потому что стоит отвлечься на посторонние разговоры, как близнецы моментально пропадают из поля зрения.       Им всё равно что и сколько пить, поэтому неудивительно, что пьянеют слишком быстро, зато сразу становятся ключевыми фигурами в той компании, которую удаётся около себя собрать. Им кажется, что окружающие люди безумно добрые, и они им безумно нравятся. Ключевое слово — безумно. Потому что тут все уже в той или иной степени пьяные, выкурившие пару самокруток с травкой или даже попробовавшие что-то потяжелее.       Федя в попытках отыскать хотя бы одного Миранчука среди кучи комнат в доме, заполненных толпами разных людей, наталкивается на какую-то девушку, которая так некстати его узнаёт и решает затеять бесполезный, совершенно неуместный разговор. Федя её даже не слушает, только механически кивает, когда чувствует, что надо кивнуть, и удивляется, когда надо удивиться. Девушка, впрочем, абсолютно не осознаёт своей навязчивости, никак не реагирует на Федины попытки уйти, отложить разговор до лучших времён, потому что настроена она, очевидно, слишком решительно. Оставаться в её обществе до самого утра, а девушка точно хочет это устроить каким бы то ни было образом, Федя не планирует. Это ему нужно в самую последнюю очередь сейчас, ведь есть дела поважнее.       Почему он вообще так волнуется за близнецов? Ну, подумаешь, захотелось им развлечься, что тут такого? Да, учитывая их характеры, убеждения, все те слова, которые они произносили в адрес Феди, касательно его увлечений, подобные желания кажутся совсем нелогичными. Однако люди часто идут на поступки, не подвластные общепринятой логике. Иначе преступный мир не появился бы никогда.       Федя понимает, что ему нет никакого смысла бегать за близнецами, пытаясь уберечь их от необдуманных поступков. Это их личное дело, а Федя, как хороший друг, должен просто помочь им осуществить это дело. Выходит, что свою часть он уже выполнил. Теперь может также расслабиться и отпустить всю эту ситуацию. Близнецам не пять лет, чтобы следить за ними. Сами знали, на что шли, да и с какими-либо последствиями, если таковые будут, тоже прекрасно сами разберутся. Федя, спустя минут десять разговора, наконец-то, улыбается девушке-собеседнице и даже говорит что-то больше одного слова...       На улице глубокая ночь, когда Федя выходит на веранду. Вокруг дома темнота, нет ни какой-нибудь лампочки, ни фонаря, и тишина стоит невероятная. Только вдалеке слышен шум проезжающих по дороге машин. Удивительно, почему даже здесь, можно сказать, в глуши, всё слышно. Федя пытается вспомнить, находится ли он в Москве или вместе с близнецами уехал в область. Его внезапно осеняет, что завтра вообще-то собрание, среда же. Впрочем, уже сегодня, ибо время за полночь.       — Я тебя искал, — с удивлением произносит Федя, обнаруживая сидящего на ступеньках дома Антона, прислонившегося боком с какой-то балке, поддерживающей верхнюю часть веранды.       Федя присаживается рядом, вполоборота к Антону, чтобы увидеть, чем тот так занят. Тот задумчиво курит, глазом чуть-чуть кося в сторону Смолова.       — Первые пять минут искал? А чего потом перестал? — спрашивает Миранчук.       — Ну, для начала, это было очень тяжело. И меня там ещё отвлекли. Где Лёша?       — Не знаю. Хочешь, можешь пойти искать теперь его, — но Федя даже не двигается с места, чем вызывает улыбку у Антона. — Представляешь, Федь, а мы с Лёшей сегодня должны были умереть. Так странно. Вроде должны были, а не умерли. Вот почему так иногда происходит?       — Вы... умереть? — не понимает Федя.       — Нас бы убили, прикинь. Что бы ты сделал, если бы нас не стало?       Антон смеётся то ли от собственных слов, то ли от того, что ему ударило в голову всё выпитое, скуренное и съеденное за сегодняшний вечер, то ли от отсутствия реакции Феди. Тот, правда, не знает, как отвечать на подобные вопросы, потому что у него до сих пор не укладывается, кто и за что мог убить близнецов сегодня. Мог ли убить вообще, ведь Антон в своём состоянии сейчас вполне способен всё выдумать?       — Я как-то не задумывался никогда об этом, — медленно говорит Федя.       — А надо задумываться. Мало ли что. Слушай, — Антон двигается ближе, теперь прислоняясь к руке Феди, и тот неожиданно вздрагивает от этой внезапной близости. — Ты чего?       — Сидеть тут холодно.       — Разве? Тепло, вроде.       — Ты, кажется, спросить что-то хотел. Спрашивай, и я пойду брата твоего искать. Домой поедем.       — Домой — это куда? — с самым непонимающим выражением лица спрашивает Антон.       — Это к нам в небоскрёб, вообще-то. Судя по тому, что ты это не в состоянии вспомнить, давай отложим твой вопрос до лучших времён.       Федя уже хочет встать, как ладони Антона ложатся ему на плечи, удерживая. Федя понятия не имеет, что сейчас будет происходить, но ничего хорошего заранее не чувствует. На него очень долго и сосредоточенно смотрят, пусть и через лёгкую улыбку, достаточно свойственную Антону. Он сокращает расстояние между ними и целует Федю.       Федя знал, чёрт возьми, он знал, что сейчас что-то произойдёт, но никак это не остановил, а должен был... Должен был ведь?       У Антона поцелуи такие длинные, словно бесконечные, и он позволяет себе чуть-чуть укусить Федю за нижнюю губу, чисто из интереса, чтобы узнать, как тот себя поведёт. А Федя совершенно ничего понять не может и дело не в алкоголе или чём-то там ещё, влияющим на его сознание сейчас. Федя вдруг осознаёт, что он не знает, что ему делать. Потому что надо искать Лёшу и ехать домой, но ему хочется остаться тут, на ступеньке крыльца, вместе с Антоном, ему хочется целовать Антона дальше, хочется прижать его к себе, как тогда на кухне, и, наверное, даже продолжить это как в тех своих мечтах. Но ненадолго! Потому что слишком далеко заходить Федя пока точно не готов. Хотя, конечно, идея очень соблазнительная. Но Федю как-то не устраивают эта темнота улицы и веранда чужого дома.       — А ты всегда так много думаешь, когда целуешься? — смеясь, спрашивает Антон, и Федя к собственному удовольствию замечает довольно однозначный блеск в глазах напротив.       — Надо найти Лёшу, — шепчет Федя. Он не хочет, совсем не хочет уходить, но решает выбрать более разумный вариант.       — Лёшу? — руки, только что обвивавшие шею, мгновенно исчезают. — Иди. Иди ищи Лёшу.       — А ты?       — Я вас тут подожду. Только давай там недолго, не хочу до рассвета сидеть здесь.       Федя слышит обиду в голосе Антона и понимает, что с точки зрения самого Миранчука поступает совсем неправильно. Федя понемногу догадывается, к чему клонит Антон, но вот только думать об этом в такой неоднозначный момент — ужасная идея.       — Тош, пойми...       — Я уже всё-всё понял, Федь.       — Не так ты понял, — Смолов наконец-то встаёт на ноги. — Вы с Лёшей вообще ничего не понимаете.       Он действительно уходит в шумный дом, который не угомонится даже к утру. Кто-то уже спит, кто-то всё ещё танцует и веселится, а Федя пытается найти в этой куче одного-единственного человека. И он находит его, так неожиданно оказавшегося рядом. Вот только вместо Лёши в целом Федя находит сначала его губы. Боже, за что ему это сейчас? Почему ни раньше, ни позже, ни в какой-то другой обстановке, при других обстоятельствах? Феде кажется, что с Лёшей он целуется гораздо дольше, чем с Антоном, и он уверен, что это неправильно.