Мафия

      Игорь переворачивается на другой бок, подставляя лицо ярким солнечным лучам, слепящим через открытые окна. Собственно, именно свет, от которого веки нагреваются, а перед глазами начинают прыгать красные пятна, окончательно будит Игоря. Он инстинктивно тянется за электронными часами на тумбочке, но не находит их там. Приходится полностью распахнуть глаза и тут же поморщиться: потому что надо было вчера потратить несколько секунд времени на закрытие штор. Игорь же был занят более интересными делами, и ему было совершенно плевать на шторы, окна и всё остальное. Даже на часы, которые валяются на полу рядом ножкой стола, благо циферблатом в нужную сторону. Игорь приглядывается и обнаруживает половину двенадцатого дня. Ужас, кошмар, недопустимо! Именно эти слова проносятся в его голове, потому что Игорь никогда не просыпался позже десяти утра.       — Вот блядство, — морщится Акинфеев, вытаскивая из-под своей левой коленки смятую футболку. Она выглядит так же неважно, как и вся комната в целом.       Хвалёный идеальный порядок вчера был самым варварским образом уничтожен. Теперь надо ковыряться несколько дней во всём этом беспределе, чтобы восстановить прежнее музейное расположение мебели и того, что было на ней, в ней, рядом с ней. А пока Игорь может полюбоваться на разруху, словно его комната подверглась нападению. Условно говоря, конечно, именно это и произошло, но немного в другом контексте.       — Эй, друг, давай к себе вали, — трясёт Игорь за плечо сопящего рядом Артёма, раскинувшего в разные стороны руки и ноги. Боже, он даже спит хаотично, а не в каком-то нормальном положении. — Я к кому обращаюсь, а?       Дзюба что-то мычит, судя по всему о том, чтобы Игорь успокоился и помолчал. Он хлопает ладонью по простыне, наконец-то обнаруживая бедро Игоря, и решает оставить руку на нём, словно так действительно удобнее. Но Акинфеев недовольно скидывает конечность, предпринимая очередную попытку выпроводить Артёма из своей комнаты. Никакие увещевания не помогают, однако бесконечный нудный бубнёж всё же мешает Артёму спать.       — Господи, как ты бесишь, — вздыхает он, приоткрывая один глаз. Игорь над ним смотрит исподлобья, поджав губы.       — Спешу напомнить, что мы с тобой всё ещё друзья. Изволь торчать у себя большую часть времени.       — Я был уверен, что вчера затрахал тебя так, что молчать будешь около месяца и дашь мне спокойно отоспаться. Мы уснули в четыре утра, имеем полное право не вставать до пятнадцати.       Артём говорит и садится на кровати, зевает заразительно, заставляя Игоря повторить действие, оглядывает перевёрнутую комнату, хмыкает, спускает ноги на пол, тут же наступая в чьи-то штаны.       — Твоё, — кидает через спину Игорю.       — Я никогда в жизни не просыпался позже десяти утра, — не взирая ни на что, продолжает Акинфеев.       — Ёбнутый.       — Между прочим, ты ещё и расписание моё нарушил.       — Я тебе вчера ясно сказал, что ебал я в рот твоё расписание, — Артём шарит рукой под кроватью. — Да где эти часы, твою мать?       — О, вчера ты не расписание в рот ебал.       — Что-то не так?       — Угадай, блядь. Во-первых, у меня болит задница. Во-вторых, спина. В-третьих, рот и горло. В-четвёртых... Блядь, Артём, ощущение, будто ты меня вчера изнасиловал!       — Не понимаю причины нытья, сам просил пожёстче, — Дзюба дотягивается до заветных часов. Он уверен, что сейчас вместе с ними достанет ещё и несколько комков пыли, но у Игоря даже под кроватью стерильная чистота. Невозможный человек!       — Вот после всего этого, чтоб я тебя до следующего месяца не видел.       — Обойдёшься. Приду, когда захочется.       Игорь даже не спорит. Вчера он вполне наглядно убедился, что их с Артёмом своеобразная игра границ не имеет.       Они достаточно быстро определили, кто какую роль выполняет, и никто, кажется, против не был. Игорь получил то, что хотел попробовать в течение нескольких лет, но из-за статуса и гордости не мог себе позволить даже в собственном борделе. Игорю нравилось быть снизу и нравилось находиться в своеобразном положении подчинения. Ну, а Артём нашёл себе хороший способ избавиться от скуки в любое удобное ему время. Игорь не будет против, только порадуется. Кажется, это всё слишком идеально для них.       У дверей Артём за шею притягивает к себе Игоря, чтобы оставить далеко не прощальный поцелуй. Всё могло бы снова перейти пару границ, но Акинфеев, опасаясь, что комната не переживёт, выталкивает друга в коридор. Оборачивается в сторону зеркала на шкафу и замирает.       — Блядь, — шипит сквозь зубы.       Чёртов Артём! За каким хреном ему понадобилось оставлять на Игоре столько засосов? Причём, в самых заметных местах. Нет, в целом, Игорь, конечно, не против, но это же увидят буквально все. Это может в очередной раз пошатнуть его авторитет, ведь как вообще можно представить, что Акинфеев под кем-то прогибается? О, а как только он вчера не прогибался. До хруста в спине! А ещё губы кусал до крови, стол ногтями царапал, кричал так, что никакая звукоизоляция не спасла бы. Хотя Игорь уверен, что она у них в небоскрёбе просто отвратительная, раз уж однажды ему пришлось слушать близнецов. Считай, вернул должок.       Антон, кстати, смотрит на него, как на врага народа, Лёша просто бесконечное количество раз зевает. Игорь даже не хочет предполагать, сколько раз они его прокляли за прошедшую ночь.       — Есть вопрос, — говорит Рома, который сегодня вместе с Ильёй почтил своих коллег визитом. — Судя по звукам, вчера кто-то внезапно начал делать ремонт. И вот мне интересно, что можно так отчаянно несколько часов вбивать в стену?       — Картины, — усмехается Артём.       — Картинную галерею, как я понимаю, — уточняет Илья, чей романтический вечер с Ромой вчера был самым отвратительным образом испорчен.       — Да, у Игорька теперь там целый музей.       — Искусствоведы, блядь, — выплёвывает Антон. — Хоть бы предупредили.       — А что не так? — язвительно интересуется Акинфеев, становясь рядом со стулом Артёма и кладя ладонь на спинку.       — А не видно, да?       — Ну, прости. Ты тоже не особенно думаешь о других в такие моменты.       Пожалуй, среди всех, кто сейчас собрался на кухне, самым счастливым можно было назвать только Федю. Удивительно, не правда ли? Дело в том, что он, во-первых, ничего не слышал, ибо жил в противоположной стороне от комнаты Игоря и мог только догадываться, что они там с Артёмом весь день и ночь делали. Во-вторых, Федя был готов пожать Артёму руку, так как из-за него близнецы не смогли уснуть и пришли, конечно же, к своему единственному другу...       Сначала Федя не очень радуется ночным гостям, потому что уверен, будто бы есть только одна возможность перестать думать о братьях в совсем не дружеском контексте — не видеть их. Сократить общение до минимума и постепенно выпихнуть из своей головы. Однако проклятая судьба, или что там отвечает за подобные ситуации, упорно не даёт Феде покоя.       Близнецы пытаются убедить Федю, что прекрасно поспят на диване, пусть там и совершенно невозможно лечь вдвоём. Федя, в свою очередь, говорит, что они могут спокойно забрать в своё распоряжение его кровать, а он как раз и займёт диван. Лёша немедленно соглашается на это предложение, но вот его брат внезапно начинает чувствовать какое-то неудобство, будто они слишком нагло поступают с Федей, не давая ему нормально жить в собственной комнате. Получасовые споры завершаются на том, что они уже два раза спали в одной кровати, поэтому и сейчас ничего страшного не произойдёт. Федя, конечно, очень убедительно отстаивал свои права на диван, внутренне молясь на самый невозможный вариант исхода. И именно он случился. Судьба, может быть, та ещё сука, но в тот момент Федя был ей безумно благодарен. Как и Артёму, разумеется.       — Лёш, пошли спать дальше, — кивает в сторону коридора Антон.       Как бы не было удобно спать с Федей, всё равно половину ночи упустили. К счастью, сегодня незапланированный выходной, который Денис почему-то решил благосклонно всем подарить, хотя, казалось бы, что при такой напряжённой обстановке в мире, следует пахать даже в законные выходные.       — Жизнь прекрасна! — говорит Федя, когда близнецы уходят.       Пусть это был, возможно, единственный маленький момент счастья на множество ближайших лет, Федя всё равно счастлив. Ведь момент был, и лучше так, чем вообще без него. И вдруг у Феди возникает совершенно неожиданное желание пойти гулять, просто гулять по улицам Москвы. Выходной же!       — Надеюсь, что вчера вам вполне хватило времени на прибивание картин, — обращается к Игорю и Артёму Рома. — Но сегодня мы с Ильёй хотели бы провести нормальный вечер. Может быть, это наш последний шанс в жизни.       — Да, пожалуйста, мы против, что ли? — пожимает плечами Артём.       В итоге, они с Игорем заканчивают очень поздний завтрак наедине и в молчании. Потом Акинфеев принимается складывать посуду в раковину, собираясь немедленно её помыть. Однако не успевает он взять в руки губку, как сзади к нему прижимается Артём. Его ладони пробираются под футболку, задирая её к груди.       — Выходной можно потратить на что-нибудь более интересное, чем мойка посуды, Игорёк.       — Я планировал восстановить свою комнату...       — Потом восстановишь. Завтра, например.       — Я смотрю, кто-то очень быстро охренел, — ухмыляется Акинфеев, резко разворачиваясь. — Тебе не кажется, что после вчерашнего надо сделать небольшой перерыв?       — Не кажется. Ты же сам мне что-то о потребностях втирал.       Похоже, в их игре появилось новое условие. Неужели Артём хочет действительно добиться от Игоря каких-то чувств, чтобы тот допустил возможность отношений и пересмотрел свои принципы? Это интересно. Особенно интересны методы, с помощью которых Артём планирует всего добиваться.       Он подхватывает Игоря под бëдра, усаживая резким движением на кухонную тумбу. Как же хорошо, что верхние шкафчики висят выше, чем должны, иначе Игорь уже приложился бы о них головой. Но вместо этого Артëм заставляет Акинфеева еë запрокинуть, чтобы провести языком от кадыка к подбородку. Игорь упирается ладонями в грудь Артëма, то ли всë ещë пытаясь последовать за разумными мыслями, то ли просто для удобства. Тем более, что после вчерашнего сидеть, ой, как неудобно. Это Игорь и пытается показать, чуть морщась и вздыхая.       Удивительно, но ему несколько плевать на обстоятельства вокруг. Да, они на кухне, куда может зайти кто угодно в любой момент. Да, Игорь не понимает, как после вчерашнего марафона вообще возможно снова хотеть секса, но это, скорее, вопросы к Артëму, ведь Игорь тут для другой роли. Он ноги раздвигает шире, смещается на край тумбы, чтобы ближе к Артëму оказаться, пока тот гладит его спину, талию и ягодицы пытается сжать, но у Игоря поза не слишком удобная для этого.       — Хрен с тобой, Игорëк. Я тебе даже помогу сделать уборку, — вдруг говорит Дзюба, вызывая удивление на лице напротив.       — А как же..?       — Ну, ты же должен будешь как-то отблагодарить меня за помощь.       Пожалуй, это самая странная уборка в жизни Игоря. Большая часть времени уходит на то, чтобы объяснить Артëму, почему что-то должно находиться в строго определëнном месте и никак иначе, почему сдвинутый на пару десятков сантиметров в угол диван — это катастрофа и ужас, с которым невозможно мириться. Артëм как только не называет Игоря в процессе всей этой пытки, ведь сам-то он терпеть не может уборку и всë с ней связанное. Артëм грозит Игорю, что за это тот должен трахаться с ним неделю без продыху.       Уборка странна ещë и тем, что постоянно прерывается. Обычно Игорь всегда, если уж брался за что-то, то доводил это до конца, не разгибая спины, как говорится. А тут появляется отвлекающий фактор в виде Артëма, который не может удержаться, чтобы не шлëпнуть Игоря со всей дури по заднице, стоит тому наклониться за какой-нибудь мелочью, упавшей со стола на пол. Неважно, что две секунды назад Артëм вообще стоял в другом конце комнаты, ведь задница Игоря куда важнее, чем загнувшийся угол ковра.       Когда Акинфеев придирчиво разглядывает своë жильë, чтобы увидеть недостатки и немедленно их исправить, на дворе уже вечереет. Артëм, прислонившись к подлокотнику дивана, выжидает, пока Игорь закончит стоять, как статуя, со своим известно серьëзным выражением на лице. Терпения, впрочем, Артëму всегда не хватало, вот и сейчас он тянет Игоря за запястье на себя, чтобы впиться в губы жадным поцелуем с немым требованием дать обещанную благодарность. Удивительно, что всегда болтливый Артëм умеет так конкретно выражать свои желания без помощи звуков.       Игорь позволяет толкнуть себя на диван, который снова сдвигается с положенной ему точки. Артëм нависает сверху, упираясь одной рукой около плеча Игоря, а второй забираясь под резинку его домашних штанов. К чëрту все эти прелюдии и ласки, ведь он уже знает, что Игорю нравится грубость и некоторая властность. Тот выгибается, как и вчера под действием руки, ведущей вверх-вниз по члену, изредка сжимающей у основания.       — Там, кстати, Рома просил о чëм-то, — вдруг вспоминает Игорь, сидя уже на бëдрах Артëма, и тут же издаëт протяжный стон, когда внутрь толкаются неожиданно до самого конца.       — Тогда будь тише, — Артëм улыбается вызывающе, ясно давая понять, что для Игоря эта задача окажется непосильной. — Ты же не хочешь упасть в глазах своих коллег?       — Какая ты сволочь, ах! — и за свои слова немедленно получает шлепок. — Пытаешься мной манипулировать, да? М-м-м, ах! Сука ты, Артëм, — нарывается специально, но всë же старается стонать тише, скрывая свои эмоции в порывистых поцелуях.       Игорь знает, что теперь такой секс будет обычен для них, что Артëм будет продолжать плевать на установленные в этой комнате правила, а Игорь, скрипя зубами и срывая голос от криков, будет позволять ему это делать. Так странно и нелогично, спонтанно, но слишком хорошо и подходяще для обоих.

***

      О таком выходном, который внезапно подарил всем Денис, Рома с Ильёй мечтали около месяца. По сравнению с остальными членами черышевской команды они работают не покладая рук, особенно Илья. Рома уверен, что тому необходим хотя бы день полноценного отдыха, вот только если освободить от обязанностей Кутепова, практически вся организация встанет. Он вносит необходимые характеристики, даёт полезные сведения по заданиям, а ещё постоянно контактирует с Марио, который, в свою очередь, связывает Илью с Денисом, так как сам Кутепов практически никогда лично к руководителю не ходил.       И вдруг божья благодать снизошла с небес! Ромины молитвы были услышаны. К тому же, первая попытка провести совместный романтический вечер оказывается совершенно провальной, а этот выходной даёт второй шанс воплотить маленькую мечту в жизнь.       Они просто хотят посмотреть какой-нибудь фильм. Да, вот так банально, без всякого пафоса и особых условий вокруг, за исключением, пожалуй, тишины за стеной в комнату Игоря. Людям, на самом деле, нужно очень немногое для того, чтобы быть счастливыми, чтобы произнести заветное: «Жизнь прекрасна». И не обязательно кричать об этом на каждом углу, достаточно даже признаться самому себе в душе и нежно посмотреть на того, кто эту прекрасную жизнь сделал. Так, Илья смотрит на Рому, а Рома смотрит на Илью, и оба думают об одном и том же.       Фильм выбирает Илья. Потому что Рома совершенно теряется в количестве обложек, открывая первый попавшийся сайт с наиболее полной коллекцией кинокартин за последние полвека. К тому же, Рома не разбирается в жанрах. Он не хочет включать что-то слишком романтично-сопливое, наивное и предсказуемое, поскольку он уверен, что Илья такое будет смотреть через силу. Удивительно, но за шесть лет общения Рома ни разу не поинтересовался у Ильи, какое кино тот смотрит и смотрит ли вообще. Ну, с последним, скорее всего, да, ведь наверняка он водил свою жену в кино на свидание. С другой стороны, а при каких обстоятельствах Рому должны были интересовать предпочтения Ильи? Он обращал внимание только на что-то существенное, что так или иначе раскрывает новые черты Кутепова после перенесённой психологической травмы.       — Мне всегда нравились фильмы, которые были близки к моей жизни, — говорит Илья. — Когда я ещё был киллером, то частенько смотрел различные боевики и криминальные драмы. Если ты не против, то сейчас мы можем посмотреть что-то подобное.       — Без проблем, — кивает Рома. Он уверен, что Илья прекрасно понимает, на что они идут.       Да, наверное, смотреть в романтический вечер фильм про разборки двух мафиозных кланов где-то за границей — сомнительная идея, но Рома с Ильёй не такая уж обычная пара. Всё идёт нормально до того момента, пока в сюжете фильма не появляется тема предательства. Кто-то из одного клана оказывается подосланным, он сливает информацию о деятельности конкурентов своим. Илья замечает, как Рома нервно жуёт губу, пока предатель докладывает главе своего клана последние новости, а потом получает новое задание и спокойно идёт его выполнять.       — Что-то не так? — обеспокоенно интересуется Илья.       — Нет, просто не люблю такие моменты. Знаешь, у меня есть несколько воспоминаний, связанных как раз с предательством, поэтому вот...       — Можем выключить.       — Нет, что ты! Его наверняка в конце убьют, справедливость восторжествует, и всё будет хорошо, — в довершение своих слов Рома быстро касается виска Ильи губами и снова устремляет взгляд в экран ноутбука, который они положили на край кровати, чтобы было удобнее лежать в обнимку.       Однако, вопреки предположениям Ромы, фильм оказывается совершенно не шаблонным, и предатель, по итогу, остаётся единственным живым среди всех мафиози. Два клана уничтожили друг друга, а ему удалось остаться невредимым даже в перестрелке. На тот момент, кстати, он не только шпионил в одном клане, но и предал свой, так как зажёгся другой идеей, расхожей с планами своей некогда семьи. Будучи предателем дважды, он умудрился выйти сухим из воды, как только не изворачиваясь на протяжении всего фильма.       — Интересно, почему, когда все поняли, что он предатель, его не убили? — задумчиво спрашивает Рома. — Так было бы куда лучше.       — Ну, ты же помнишь, что он сделал многое для главы своего клана, и тот благосклонно смирился с его положением. К тому же, тогда уже была неизбежна «стрела», надо было думать о своих людях и своей безопасности, а не о каком-то отщепенце, отделившемся от всех.       — А как ты думаешь, из чувства благодарности, любви или другого какого-нибудь такого же сильного чувства можно простить даже предателя?       Илья тяжело вздыхает, хмурясь. Вопрос слишком сложный, чтобы сразу дать на него внятный ответ. Рома терпеливо ждёт с таким выражением на лице, будто Илья сейчас решает его судьбу.       — Давай для точности обозначим, что предатель — это я. Вот я тебя предал. Возможно, не сейчас, а когда-то в прошлом, возможно, даже до того момента, как мы познакомились, а потом стали встречаться. И я бы тебе сейчас признался во всём. Ты бы смог простить меня из-за любви или того, что я столько лет лечил тебя, не дал тебе сойти с ума окончательно?       — Знаешь, Ром, твоя точность только усложняет процесс, — хмыкает Илья. — Без конкретики было проще, ведь я представлял абстрактных людей, а теперь надо примерить эту ситуацию на нас.       — Ну, ты не обязан отвечать сейчас же. Думай, сколько угодно, тем более, мне просто стало интересно.       А Илья задумывается всерьёз, настолько погружается в тему, словно с ним действительно произошла вся смоделированная Ромой ситуация. Илья приходит к вопросу, который поднимал очень давно, но потом для собственного же блага решил замять: а за что он любит Рому? Почему вдруг? Ведь Илья прекрасно понимает, что он до сих пор любит свою жену, в ней была вся его жизнь, даже с её смертью ничего не поменялось.       Для начала Рома чем-то на неё похож. И Илья сначала думал, что дело именно в этом. Рома говорит, как Диана, думает, как она, даже смотрит иногда с тем же выражением на лице и теплотой во взгляде. Рома тоже бывает немного взбалмошным, изредка неуклюжим и смешным, он вообще любит шутки, а также игру Ильи на фортепиано. Диана тоже обожала его слушать. У них дома, в гостиной, стоял инструмент, и на редких семейных праздниках, которые организовывала, конечно же, Диана, Илья играл гостям. Тогда его отношения с семьёй постепенно восстанавливались, возможно, кстати, не последнюю роль сыграли именно эти праздники.       Илья уверен, что если бы в его жизни не было Дианы, но был Рома, и семья сейчас была бы жива, то Рома тоже стремился бы сблизить Илью с родными. Он тоже общался бы с ними, во всём помогал, устраивал совместные «вечера примирения». Ведь Рома очень добрый и душевный человек, который ценит различные связи между людьми. Он уверен, что самое главное в жизни — это найти тех, с кем возможно пройти её до конца.       Другой причиной начала отношений с Ромой Илья считал банально время. Просто они слишком долго друг друга знают, слишком тесно общаются, постоянно вместе, что невольно начинаешь даже из чистого интереса рассматривать человека в различных ключах. Возможно, Илья просто хотел снова попробовать восстановить ту целостность жизни, которая когда-то у него была, создать иллюзию прошлого, и Рома очень хорошо подошёл. Жизнь, конечно, ни разу нельзя назвать прекрасной, но, если вообразить, что некоторые обстоятельства отсутствуют, и, пожалуйста, — жизнь прекрасна!       Илье действительно хорошо рядом с Ромой, с ним спокойно и безопасно. Он благодарен ему за всё, что тот делал, за годы, потраченные на совершенно постороннего поначалу человека, за ту заботу, благодаря которой Илье удалось выкарабкаться. И сейчас Илье хочется как-то отблагодарить Рому, хочется тоже дать ему нечто ценное.       — Я думаю, если бы ты оказался предателем, я бы всё равно любил тебя, — говорит Илья через несколько недель после того момента, когда они смотрели фильм. — Не могу поклясться, что не убил бы, но даже в случае твоей смерти всё равно не перестал бы любить.       Говоря это, Илья ещё не знает, насколько сильно его слова подействуют на Рому, что тот решится на своё отчаянное признание. Но, может быть, Рома всегда был немного трусоват, потому что расскажет он не Илье, а Денису, в самый решающий момент для «Ригеля». И, может быть, именно этим решением он даст «Ригелю» шанс на существование в сложнейшие времена, каких не было прежде.       Илья узнает позднее. Там обстоятельства будут чем-то напоминать те, которые он обрисовал в своих словах, как и Рома будет до конца жизни напоминать ему Диану. Илья своих слов не нарушит. Он будет любить Рому всегда.

***

      Не отходя слишком далеко от темы предательства, переместимся в дом к Паше. В ту самую пятницу, в которую происходит всё вышеописанное, он чуть ли не до ночи задерживается в своём кабинете, поэтому открывает дверь квартиры, когда на улице уже практически никого нет, все сидят по домам в кругу семьи и делятся впечатлениями за день. Впрочем, большая часть страны по пятницам работает на несколько часов меньше, а Паша столько, сколько всегда, сегодня ещё и дольше положенного.       Саша долго думал, не остаться ли ему вместе со своим руководителем, но потом решил, что это всё затянется надолго, и лучше поехать домой. Он до сих пор удивляется, когда мысленно называет Пашину квартиру своим домом, пусть они больше года живут вдвоём.       Наверное, было бы слишком некрасиво уснуть до Пашиного возвращения, поэтому Кокорин отчаянно ищет себе какое-либо занятие. Он вспоминает, что не так давно Паша предлагал ему прочитать свой дневник, где содержатся важные моменты его жизни и множество тайн, которые Саша мечтал узнать. Вот он и берёт отложенную на подоконник тетрадь, забираясь вместе с ней на этот же подоконник.       Буквально с первых же строк лицо у Саши удивлённо вытягивается. Таких поворотов он явно не ожидал, а повествование увлекает его всё дальше и дальше, что уже невозможно оторваться, поэтому приходится приложить немало усилий, чтобы выйти на звук открывающейся двери в коридор. Пашу надо бы встретить, ведь он устал.       — Ты всё-таки начал её читать? — интересуется Мамаев, видя открытую тетрадь, которую Саша тут же берёт с собой на кухню, чтобы чем-то себя занять, пока греется ужин. — Я думал, тебе нет никакого дела до моих детских размышлений.       — Нет, знаешь, тут очень много того, на что я даже не рассчитывал.       Они ужинают в тишине по той же причине, почему не перебрасываются даже парой слов в последние полчаса. Саша читает, а Паша слишком погружён в свои мысли, чтобы возмутиться, какого чёрта на него не обращают совершенно никакого внимания. Но в какой-то момент Саша отрывает голову от тетради. Он внимательно смотрит на Пашу, будто бы стараясь проникнуть к нему в душу, и Паша, естественно, не может проигнорировать этот взгляд. Вздрагивает непроизвольно, чуть приподнимая брови в немом вопросе.       — Забей, — отмахивается Кокорин. — Чем ты так долго сегодня занимался? Уже одиннадцать, а мы только жрать сели.       — Никак не мог решиться на одно важное дело, всё думал, стоит ли, — Паша чешет переносицу, опуская глаза в стол.       — Решился?       — Да. Понял, что другого варианта всё равно нет.       — Так, что именно ты сделал?       Паша вздыхает, отодвигая в сторону тарелку с недоеденным ужином.       — Я написал письмо.       — Прикольно, а что за письмо? Хотя, знаешь, я удивлён, что ты вообще пользуешься таким древним средством связи. С кем можно общаться при помощи писем? Ты бы ещё гонца послал.       — Я пока ничего никому не посылал, для этого надо отдельно подумать. Это был так, пока черновик того, что я хочу отправить. Знаешь, месяц подходит к концу. Ровно через неделю Черышев должен быть мёртв, если Миранчуки наконец-то разродятся. Я надеюсь, что они это сделают, иначе... Иначе я просто не понимаю, для чего я столько лет с ними возился.       — Ты ещё скажи, что это удар под дых, — хмыкает Саша. — Всё было понятно после того случая с Марио. Но ты соизволил дать им второй шанс, так что, сиди и терпи.       — Ну да, ты ещё не дочитал. Это же в самом конце, — Паша кивает в сторону тетради. Дело в том, что он забросил писать свой дневник, когда узнал о смерти Романа Николаевича, но потом, уже будучи руководителем «Империи», он внёс в тетрадь несколько новых записей, посвящённых организации и близнецам. Только после этого Паша решил окончательно покончить с воспоминаниями о своих детстве и молодости.       — Если там будет нормальное объяснение, какого хера ты так к ним пристал, я, может быть, даже проникнусь и поменяю своё мнение.       — Вряд ли. Не думаю, что даже мои слова способны поменять твоё мнение. Вернёмся к письму. Как я сказал, это только черновик, который полежит у меня до понедельника, а потом... Короче говоря, Саш, я решился объявить «стрелу».       — Надо же, не прошло и века, — громко удивляется Кокорин, вскидывая руки к потолку. — Я думал, мы все перемрём быстрее, чем ты решишься сдвинуть эту ситуацию с мёртвой точки.       — Я не уверен, что это правильно. Может быть, стоило организовать просто мирные переговоры? Мы бы обсудили все проблемы, скорее всего, ни к чему не пришли бы, но это было бы справедливее.       Саша поднимается со своего места и обходит стол. Он кладёт руки на Пашины плечи, наклоняется к нему и шепчет проникновенно в самое ухо:       — Нет-нет, ты всё верно сделал. Так и должно быть. Это законы преступного мира, тут нельзя думать о справедливости, милосердии, морали. Здесь либо ты, Паша, либо тебя, по-другому никак. Наши враги слишком мирно устроились, игнорируют нас, думают, будто всё пройдёт само собой, но нельзя упускать возможности поквитаться с ними, пока они уверены в своём превосходстве. Когда ты планируешь «стрелу»?       — В середине июня. Примерно семнадцатого.       — Отлично! К этому времени на нашей стороне будет такая сила, которая «Ригелю» и не снилась. Они наглядно увидят, что мы гораздо влиятельнее, и эта игра уже давно идёт только по нашим правилам.       Саша начинает рассказывать, как проходят его переговоры с разными представителями преступного мира, уже отошедшими от дел по одинаковой причине — их группировки и организации были развалены, уничтожены, полностью стёрты с лица земли «Империей». Но теперь она предлагала им объединиться против «Ригеля», чтобы потом совместно возглавить всю преступную сферу и заставить с собой считаться. Конечно, ничего подобного никто выполнять по окончании дела не собирался, но Саша отлично убеждал, заставляя даже таких, как Валерий Георгиевич, бывший руководитель «Южной», поверить в бесплодные обещания.       — Если взять твоих «избранных», «почти избранных» и этих бывших, — продолжает Саша, не отпуская Пашиных плеч, — то по силе мы превзойдём Черышева с его хвалёной командой. Их даже числом меньше окажется.       — Боюсь, что они профессиональнее в некоторых моментах.       — Хуйня. У нас есть твои драгоценные Миранчуки. Они вдвоём стоят четырёх из черышевской банды.       — Ну, это ты преувеличил. Тут надо ещё знать, с кем сравнивать. Если поставить Миранчуков рядом с легендарным Монстром, самим Черышевым, его правой рукой Акинфеевым и кем-нибудь четвёртым, то близнецы будут слабее.       — Но, во-первых, Монстр давно свихнулся, насколько я знаю, значит, не будет принимать участие. Мы же не берём с собой Джикию? Вот. В душе не ебу, кто такой Акинфеев, но раз его нет даже в десятке рейтинга, то он явно не особенно хорош. Черышева там тоже, кстати, нет, но хер с ним, раз руководитель, значит, сильный...       — А что, прям все соглашаются встать на нашу сторону?       — Нет, есть очень упорные, есть максимально тупые. Хотя нам и без них будет прекрасно. Всё теперь в наших, в твоих руках, Паша. Осталось только сделать правильный выбор.       Паша утвердительно кивает, но думает, что над своим письмом надо поразмышлять. Несмотря на Сашины слова, ему до сих пор кажется, будто он совершает какую-то ужасную ошибку. Словно этот его ультиматум, который рано или поздно, наверное, всё равно возник бы, поломает десятки судеб, не принеся при этом ни грамма победы «Империи».       Но не стоит забывать, что в ту же самую пятницу о судьбах «Империи» и не только говорили ещё двое. Уже друзья, Саша и Дима, по обыкновению выпивают после закрытия бара, сев за свой столик, исторически закреплённый за ними. Баринов вдруг ударяется в воспоминания, говоря о том, что в июле будет ровно год, как они впервые сели за этот стол в этом баре.       — Ты помнишь, при каких обстоятельствах? — с хмурой улыбкой спрашивает Саша. — Мы ведь Марио тогда к нам в небоскрёб притащили. А потом всё так закрутилось, что концы нашлись лишь сейчас.       — Могли бы искаться и дольше.       — Верно. А помнишь, как мы потом на набережную пошли?       На этих словах Дима издаёт многозначительное: «Точно!» Он принимается тащить Максименко к набережной, потому что в голову, помимо алкоголя, с которым они сегодня явно переборщили, ударяет ещё и ностальгия. Как же символично, что сегодня точно такой же закат, как чуть менее года назад. Правда, ни Дима, ни Саша не помнят, каким он тогда был, но решают, что всё повторилось в точности. История же циклична, мы всё равно приходим к тому, откуда начали.       — Слышал, что главный в «Ригеле» всё ещё жив? — спрашивает Дима, облокачиваясь на решётку набережной.       — Если бы он умер, мы бы точно уже знали. Всё логично.       — Да-а-а, но ведь Паша поручил Миранчукам его грохнуть.       Сплетни в «Империи» распространялись довольно быстро, хотя никто ни с кем особенно не общался. Просто был такой человек, как Георгий, который всегда всё знал, даже если ему ничего лично не говорили. Зайдя к нему однажды, Дима, пока ждал своих данных, завёл разговор о помиловании близнецов, рассуждал, насколько это неожиданное решение. Он хотел бы назвать его опрометчивым, но с Георгием надо было грамотно подбирать слова, ведь он всегда мог потом передать их Паше, а тот, услышав, что о нём думают приближённые, вряд ли стал бы отменять очередную казнь. Так вот, когда Дима затронул помилование, Джикия лишь усмехнулся, давая намёк, что не так-то всё просто. Паша никогда ничего просто так не делает. Георгий поведал Баринову, что жизнь Миранчуков сейчас зависит от них самих. Если они убьют руководителя «Ригеля», то будут в безопасности до очередного прокола. Если же снова проявят малодушие, то их прекрасная жизнь резко оборвётся.       — И ты думаешь, они сделают это? — интересуется Саша.       — Без понятия. Я бы убил. Ты сам посуди, ведь это их единственный шанс на спасение, надо цепляться за него, буквально вгрызаться.       — А если им не нужен этот шанс? Вдруг им уже самим хочется умереть? Знаешь, Дим, я иногда думаю, что смерть — это не так плохо и страшно. Может быть, такие, как мы все, только её и заслужили. Это наше спасение, наш шанс на прекрасную жизнь.       — Только если загробную, — усмехается Дима.       — Честно, я бы лучше умер. Не могу больше выносить это всё! Мы убиваем зачастую невиновных, в нас совсем не осталось ничего святого, а за нормальные, человеческие поступки мы готовы забить камнями, публично казнить и вывесить потом эти трупы на всеобщее обозрение в качестве своеобразного урока для остальных! Это отвратительно! Нельзя так жить! Я не хочу больше так жить!       Дима смотрит на водную гладь Москва-реки, слушая, как его друг сотрясает воздух, кричит в небо, не обращаясь ни к кому конкретному. Это всего лишь эмоции, проявившиеся из-за обилия алкоголя в крови. Может быть, Саша и не вспомнит завтра, что нёс какую-то ахинею, пропитанную моралью, на которую в их мире давно положили. В их мире это слово вообще находится под запретом.       — Ты зачем сюда пришёл? — спрашивает Дима, закуривая. Саша тянет к нему руку. — А год назад ты не курил, — передавая пачку, говорит Баринов, всё ещё избегая смотреть куда-либо, кроме реки. — Так, для какой цели?       — Я... я не знаю, — тихо и обречённо произносит Саша. — Я не помню, что меня сюда привело. Наверное, как и все, просто искал своё место в мире, просто хотел много зарабатывать, просто это было модно тогда, три года назад.       — Удивительно, впервые вижу, чтобы кто-то шёл в преступность и не знал, зачем. Саш, тут нужная конкретная цель, тут нельзя просто прийти, чтобы попробовать что-то новое. Нет, конечно, можно, если ты отбитый на голову урод, типа Кокорина. Тебе сколько лет?       — Двадцать пять.       — А мне двадцать семь в сентябре будет. Если доживу, конечно... — Дима выпускает серый дым из губ, задумчиво смотря, как он клубится, крутится и растворяется в тёплом майском воздухе. — Слушай, а давай съебём отсюда куда-нибудь?       — В смысле?       — Ну, понимаешь, уже всем ясно, что «стрелы» с «Ригелем» не избежать. Понятное дело, что кто-то перестанет существовать по её итогам. Может быть, ни одной организации больше не будет, может, преступность загнётся на этом. Скорее всего, мы с тобой сдохнем. Так сейчас про любого сказать можно. Но если нам повезёт, Саш... Ты ведь сам сейчас сказал, что больше не вывезешь, что заебался, ошибся. Так, давай просто свалим? Махнём куда-нибудь за границу, в США, в Австралию. Не знаю, блядь, куда, но свалим навсегда отсюда. Ты ведь многое умеешь, обычной жизнью проживёшь спокойно. Я тоже выкручусь, умею, знаю, как.       Только в этот момент Дима наконец-то поднимает взгляд на своего друга. Он видит в Сашиных глазах луч надежды. Тот действительно не против, готов на всё, лишь бы больше не находиться здесь, в этом поганом, безумном, яростном мире, раздавливающем слабых. А Саша понимает, что он слишком слаб для него. Если он хочет жить, то надо бежать, скрываться, больше никогда не прикасаться к этому миру.       — Зачем тогда ждать «стрелы»? Не лучше ли свалить прямо сейчас? — спрашивает Максименко.       — Слишком рано. Мы не можем стать предателями. Если сейчас бросить «Империю», то можем даже не доехать до границы.       — Мне кажется, «Империи» будет плевать на наше предательство. У Паши полно проблем и без нас.       — А если «Империя» выиграет? О, поверь мне, Паша отомстит каждому, кто предал, из-под земли достанет. Он ведь даже сейчас мстил тем, кто когда-то переходил дорогу. Мы с тобой должны оставаться здесь до конца, а вот сразу после «стрелы» надо внезапно кануть в небытие, понимаешь? Если «Империя» проиграет, то никто и слова не скажет, мы просто исчезнем, что будет лучше для всех. Если «Империя» выиграет, то Паша будет упиваться победой несколько первых дней, а мы просто незаметно исчезнем. Он только рукой махнёт, ведь его цель всё равно исполнена, он теперь самый великий в стране, ему больше не нужны такие союзники, как мы.       — Осталось всего лишь выжить на «стреле», — невесело усмехается Саша. Дима пожимает плечами.       Как ни крути, но за прекрасную жизнь надо заплатить большую цену.

***

      Федя не ставит перед собой цели, не видит смысла, но у него есть внезапный прилив хорошего настроения, а потому он совсем не прочь выйти на улицу и прошататься там до самой ночи. Он много раз видел Москву во всех её проявлениях, в разные времена года и часы дня, но сейчас он смотрит на проходящих мимо людей, на здания, искрящуюся на солнце реку, будто бы впервые. Кажется, даже в первый его день, когда он сошёл с трапа самолёта и скептически оглянулся по сторонам, Москва не произвела на него такого сильного впечатления. Впрочем, тогда Федю вообще мало что впечатляло. Он даже не знал, за каким чёртом прилетел из своего Краснодара сюда.       Сегодня столица играет всеми возможными красками. Солнце поднимает настроение буквально до небес, а радующиеся люди, смеющиеся так открыто и дружелюбно, заставляют улыбаться им вслед. Словно Федя всех их знает, словно они лучшие друзья, ещё вчера что-то праздновавшие, теперь же случайно столкнувшиеся и обрадовавшиеся неожиданной встрече. Феде кажется, что он готов любить весь мир, который впервые за долгие годы так приветлив к нему. Раньше ведь он проявлял к Феде лишь равнодушие, перемешанное с предвзятостью.       «Жизнь прекрасна!» — кричит Федина душа, и как же ему самому хочется прокричать это на всю столицу. Пусть все знают, как ему хорошо, пусть будут счастливы за него и вместе с ним. А ведь на самом деле, что произошло? С чего вдруг в Феде проснулся этот оптимизм и любовь к жизни? Подумаешь, провёл ночь с близнецами, какой-то жалкий эпизод, который он даже толком прочувствовать не смог, ведь большую часть времени спал. Да и Федя же знает, что это ничего совсем ему не даёт, кроме очередной порции душераздирающей тоски и уныния от того, что всё равно дальше события в его истории с места не сдвинутся. Но к чёрту это всё, к чёрту тоску и уныние, пусть съебут в закат, потому что Федя счастлив. По-настоящему счастлив, как и по-настоящему влюблён, несмотря ни на что. Даже если завтра он проснётся в депрессии и пойдёт вскрывать себе вены, то сейчас он проведёт этот день так, словно он действительно последний.       Когда над Москвой темнеет небо, и на улицах существенно уменьшается количество людей, Федя возвращается к набережной, откуда и начал своё путешествие. Он в той её части, где прекрасно открывается вид на их небоскрёбный район. Эти стеклянно-стальные махины, созданные для угнетения человеческого достоинства, как однажды выразился Илья, смотрят прямо на Федю. От них веет величием и невероятной силой, которая скрывается за стенами. Даже солнце будто бы отражается от небоскрёбов только потому, что они ему благосклонно разрешили. Федя цокает языком, качая головой, и вдруг слышит где-то вдалеке знакомую мелодию.       Наверное, это глупо и слишком наивно, как в сопливых романтических фильмах, но Федя идёт на звуки этой мелодии. Они раздаются из какого-то кафе, неподалёку от набережной. Прямо посреди улицы стоят маленькие, аккуратные столики с раскрытыми зонтами над ними, будто бы дело происходит где-то на юге или за границей, вроде Франции или Италии. За столиками сидят, в большинстве своём, парочки, который мило смеются и разговаривают. Кто-то встаёт и начинает танцевать под звуки приятной, довольно расслабляющей мелодии. Федя узнаёт эту песню. В ней поётся о прекрасной жизни, прекрасной ночи, веселье и отсутствии каких-либо планов. Как раз про Федю сейчас, но он вспоминает, что впервые услышал песню, когда вокруг были немного иные декорации...       Он с близнецами слишком часто где-то таскается, хотя точно так же можно заявить, что он с ними постоянно сидит в своей комнате, протирая диван. Потому что Федя проводит с Миранчуками ужасно много времени, сколько сам с собой не проводил никогда. Да, Федя общительный человек, он любит компании, он любит всякие тусовки и веселье. Почему с близнецами не может быть так же? Тем более, что им это всё абсолютно точно нравится.       В тот день над ними тоже вечернее небо, последние краски солнца растворяются в стенах небоскрёбов, на которые они смотрят с набережной. Лёша чуть-чуть щурит глаза, когда от стеклянной поверхности и воды какой-то блик попадает прямо на его лицо.       — Хочу в кафе, — вдруг говорит Антон, поворачиваясь к Феде. — Вон в то.       — Ну, пойдёмте, если никто не против, — пожимает плечами Смолов, а Лёша только согласно кивает, ибо ему, как и всем, совершенно всё равно, чем заниматься.       Они садятся за один из столиков на улице, ведь сейчас, в мае, так тепло, что было бы преступлением сидеть где-то в душном помещении. Самое начало мая, но уже такая жарища, что страшно представить, каким будет лето. Федя, впрочем, совершенно спокойно реагирует на такие погодные изменения, потому что родился на юге, где всегда было жарко, и люди постоянно мечтали о баснословных дождях, которыми, судя по новостям, регулярно летом заливает Питер.       Из задумчивости Федю вырывает ритмичная музыка и чья-то рука, отчаянно трясущая его за плечо.       — Хочу танцевать, — говорит Антон и снова смотрит на Смолова, как на набережной.       — Я-то тебе зачем? — удивляется тот.       — Ты слепой? Посмотри, как другие танцуют, — действительно, вокруг очень много танцующих парочек и даже групп из нескольких человек.       — Не уверен, что мы впишемся.       Антон закатывает глаза и хватает Федю за локоть, утаскивая куда-то с собой. Смолов по пути пытается узнать, почему именно он, если есть Лёша, на что ему категорично заявляют, что это вообще не должно никого волновать, ибо просто захотелось. «Просто захотелось» — не самый весомый аргумент в понимании Феди, но для Антона он чуть ли не единственная истина во всём мире.       Но пока происходит всё вышеописанное, музыка сменяется на другую, более спокойную, хотя и под неё можно довольно энергично двигаться. Что и делает Антон. А ещё он пытается повторять слова, плохо попадая в английский, но если бы его это только волновало! Федя отчаянно сдерживает смех, но улыбку спрятать не может. Антон закидывает ему руки на плечи, всё ещё думая, что отлично поёт, хотя, надо признать, к началу второго куплета у него это действительно начинает получаться куда лучше. Антон вертит головой в разные стороны, умудряясь каким-то невероятным образом постоянно смотреть Феде в глаза.       — Ты хоть знаешь, о чём эта песня, а? — спрашивает Федя, любуясь тем, как радостно блестят глаза Антона.       — Нет, расскажи.       Федя напрягает слух, пытаясь вникнуть в текст, но, чтобы Антон его точно услышал, приходится наклониться к его уху. Феде просто совсем не хочется орать на всю улицу.       — Что за жизнь? Что за ночь? Это просто прекрасно, — говорит он. — Я не знаю, где я нахожусь, но я молод и жив.       — И похер на то, что говорят другие, — подсказывает Антон.       — Потому что я не хочу ни о чём беспокоиться. На самом деле, я понятия не имею, что делать. У меня есть деньги, но нет никаких планов. Это приводит меня в ужас. Сколько времени потребуется, чтобы я сошёл с ума?       — Я понятия не имею, потому что мне похер на то, что говорят другие! — громко выкрикивает Антон. — И чем же тебе так не нравится эта песня, Федь? По-моему, она очень подходит под то, что мы сейчас делаем. Ну, во всяком случае, я молод и жив, а у тебя есть деньги и нет планов.       — С чего ты взял, что у меня нет планов?       — Если бы были, ты сейчас не танцевал бы со мной.       — А вдруг это тоже часть моих планов?       — И какие же у тебя ещё планы рядом с моим именем?       — Тебе не кажется, что у нас какой-то дурацкий, бессмысленный разговор? — с улыбкой спрашивает Федя, пытаясь перевести тему, а то он знает Антона. Тот сейчас пристанет и придётся на ходу что-то выдумывать, чтобы его не обидеть. У Феди же, в самом деле, никаких планов нет, только если куча идей, в большинстве своём невыполнимых.       — Федь, зачем вообще нужен смысл? По-моему, это только усложняет жизнь, гораздо лучше жить просто так. Ни о чём не думать, делать только то, что хочется, что приносит радость, счастье, удовольствие.       — Звучит прекрасно. Только я не знаю, есть ли кто-то, кто умеет так жить.       — Я не умею, — пожимает плечами Антон. — Но я очень хочу научиться.       Феде кажется, будто в тот момент всё вокруг сливается в яркую, мелькающую на фоне массу, он видит только Антона, а Антон видит только его. Есть ещё музыка на фоне, уже какая-то другая, но Федя до сих пор слышит ту песню про прекрасную, лёгкую жизнь.       Он и сейчас её слышит, хотя играет совершенно другая композиция. Федя не только слышит, но и видит перед собой картину того вечера. Это было совсем недавно, всего лишь несколько недель назад, но он даже представить тогда не мог, что будет целоваться с Лёшей в своей комнате, потом на веранде чьего-то дома с пьяным Антоном, а потом с таким же пьяным Лёшей снова, и во всём этом будет чувствоваться не желанная свобода и отсутствие смыслов, а какая-то отчаянная безнадёжность. Правда, понимает Федя это лишь сейчас. Кроме того, он уверен, будто бы именно в тот момент, пока он танцевал с Антоном, слушал его попытки петь, потом шёл вместе с ним и Лёшей в сумерках по набережной, пытаясь найти чёртов мост, соединяющий два берега, единственный, блядь, мост, через который можно попасть обратно в небоскрёб, в тот самый момент он по-настоящему, всем сердцем, и влюбился в них. Ведь всегда есть то мгновение, когда ты смотришь на человека и понимаешь, что это именно твой человек. И ни чей больше.       «Только мои», — думает Федя, и впервые он говорит о них вдвоём, не отделяя друг от друга, словно близнецы, наконец-то, собрались в единое целое, которое так нравится Феде. Он действительно любит каждого с определённым, ярко выраженным чувством, но, по сути, всё равно одинаково, в комплексе. Ему не нужен кто-то один, только двое или никто. К сожалению, здравый смысл подсказывает Феде, что он ближе к второму варианту, на нём придётся остановиться, ибо большее ему не светит.       «Да и на хуй, блядь, — мысленно отмахивается Федя. — Всё равно сейчас жизнь прекрасна».       Это так странно, что не они идут к нему, а он к ним, ведь раньше такого не было никогда. Символично, что дверь ему открывают тоже вдвоём, будто бы вообще никогда не разделяются. Федя притягивает их обоих к себе, целуя по очереди в висок, сообщая на выдохе:       — Как же я вас люблю.       Антон с Лёшей вопросительно переглядываются, не совсем понимая, чем вызван весь этот приход. А Федя только улыбается им и уходит дальше по коридору, добираясь до своей комнаты.       — Ну, допустим, — спокойно говорит Лёша, закрывая дверь. — Так вот, я на чём остановился?       Они продолжают своё обсуждение, словно ничего не произошло.

***

      Наверное, вполне логичен вопрос, почему же Денис вообще решил вдруг дать всем выходной в эту самую пятницу. Никакого праздника, особого события не произошло. Причиной послужил простой человеческий эгоизм... Ну, как эгоизм? Денис всё-таки не только себе, но и всему «Ригелю» выходной дал, даже не исключительно своей команде, а вообще всем, кто работал на благо организации в небоскрёбе.       На какое-то время Дениса уже отпустило предчувствие скорой смерти, буквально на следующий день после того, как Марио спросил, можно ли рассказать всем коллегам об их отношениях. В тот день Денис проснулся словно совершенно другим человеком, не обременённым никакими страхами и опасениями. Счастье, впрочем, продлилось недолго, вскоре его предчувствие вернулось, напомнив о себе вполне конкретно, а именно при помощи Игоря.       — Ты собираешься делать хоть что-то? — резко и прямо спрашивает Акинфеев, упираясь ладонями в стол, буквально нависая над Денисом.       — В процессе, — уклончиво отвечает Черышев, прекрасно понимая, что имеет в виду его помощник.       — Я безумно рад за вас с Марио, но это всё только стопорит дело. Ты и так не слишком активно пытался разрешить наши напряжённые отношения с «Империей», а теперь ведёшь себя так, будто её вообще уже давно не существует, и мы тут боремся за какую-то мифическую чушь.       — Игорь, а что ты предлагаешь мне сделать? Прямо сейчас взять и объявить «стрелу»?       — Хотя бы. Ты же знаешь, что это случится, и лучше нам первым сделать этот шаг, чем снова позволить «Империи» быть впереди нас. Если они выставят ультиматум, то мы не сможем отказаться, ибо это заявит о нашем поражении. Ты хочешь просрать «Ригель»? Вот и я не хочу. Просто сделай это уже, блядь, и живи себе спокойно, пока не придёт ответ.       — Что-то мне подсказывает, что на это наше предложение Паша ответит сразу, не успею я спокойно пожить.       Игорь цокает языком, закатывая глаза, словно перед ним тупой малолетний ребёнок, не понимающий, почему нельзя совать пальцы в розетку. Ему приходится хлопнуть по столу ладонью, наглядно показывая Денису, что сейчас совсем не время для шуток и отговорок.       — Да я понимаю, Господи, — говорит Черышев, поднимаясь из кресла. — Один день. Мне надо подумать.       Для того он и устраивает этот выходной, чтобы, наконец, решиться на такое важное дело, как назначение «стрелы». Однако, помимо рабочих проблем, Денис решает посвятить пятницу так же и Марио. Он устраивает ему романтический ужин на крыше небоскрёба, вернее, на одной из его смотровых площадок, так как лезть на самую крышу слишком долго, и тащить всё туда тоже проблематично.       Марио радуется так, словно ему только что простили все грехи, а в придачу подарили миллион. Впрочем, Денис уверен, что в таком случае Марио радовался бы всё равно меньше. Он так любит все эти милые, романтические жесты со стороны Черышева, что у того просто в голове это иногда не укладывается.       — Почему твой отец назвал организацию «Ригелем»? — спрашивает Марио, поудобнее устраивая голову на колене Дениса.       — Он астрономией увлекался, даже мне пытался привить любовь к ней. Ригель — это ведь одна из ярчайших звёзд на небе, которую можно увидеть даже невооружённым глазом. В древние времена люди, кажется, египтяне, считали Ригель царём среди звёзд, поклонялись ему, приносили жертвы, устраивали праздники. Считалось, что Ригель покровительствует умершим. Папа думал, что если назвать так организацию, то она тоже будет яркой, непобедимой, с ней все будут считаться. Как видишь, он оказался прав. Хотя, конечно, дело не столько в названии, сколько в количестве сил и средств, затраченных на то, чтобы сделать «Ригель» великим, — Денис перебирает пальцами волосы Марио, то поднимая взгляд на пока светлое небо, то опуская его на своего возлюбленного. — «Империю», мне кажется, по такому же принципу называли. Думали, что она, как какая-нибудь Римская Империя, станет огромной и влиятельной, главенствующей.       — Тоже угадали?       — Тоже вложили силы и средства. Я не верю во все эти мифы из серии: как назовёшь, так и поплывёт. Старые поверья, никак не связанные с действительностью.       — А Артём поверил бы, наверное, — задумчиво говорит Марио. — Знаешь, во что он только не верит!       — Я даже нисколько не сомневался.       — Кстати, раз уж мы об «Империи», что там сейчас происходит? Ты обещал мне всё рассказывать.       — Да рассказывать пока нечего.       Марио недоверчиво хмурится. Он уверен, что его снова пытаются ввести в заблуждение.       — Денис?       — Что, моё солнце?       — Что там с «Империей»?       Черышев с тяжёлым вздохом поднимается на ноги, отходя к краю смотровой площадки. Вид с неё открывается на ту сторону, где видны стены здания вражеской организации. Дениса уже тошнит от этого небоскрёба, если честно, ведь он каждый день вынужден смотреть на него из своего окна.       — Ну, вот тебе «Империя», — говорит он, махая рукой в нужном направлении. — Как видишь, живёт и процветает! А не должна. Её вообще быть не должно. Я, понимаешь ли, Марио, легко могу прямо сейчас сделать так, чтобы существование «Империи» встало под вопрос. Дело только в том, что и существование «Ригеля» тогда тоже под него встанет. А я не хочу рисковать. Да и, в целом, «Империя» меня совершенно устраивает. Я не против того, чтобы она была, главное, чтобы не перегибала палку. Но она делает это регулярно, из-за неё у нас не то, что баланса в преступном мире нет, у нас, блядь, скоро преступная сфера вообще загнётся. И тогда все, абсолютно все, включая тебя и меня, Игоря, Федю и остальных, окажутся на улице, совсем не приспособленные к обычной жизни среднестатистических москвичей. Мы, Марио, — люди преступности, на большее мы, как правило, не способны. Мы умеем убивать, грабить, решать свои задачи, мы не умеем играть по чужим правилам и всегда придумываем только свои. Нам плевать на закон и порядок, ибо у нас свои законы и порядки, с которыми мы хотим, чтобы все считались. Потому что это прекрасно, когда все друг с другом считаются, когда никто никого не трогает, когда сферы существуют параллельно, не мешаясь друг другу. Но как, блядь, можно говорить о каких-то сферах, если даже в своём маленьком, ограниченном мире не могут ужиться две серьёзные организации? Какие, на хер, сферы, если мы пытаемся устроить небольшую войну?       Марио внимательно слушает Дениса, смотря на него во все глаза. Он запоминает каждое сказанное слово, потому что уверен, что это важно, без этого знания нельзя будет дальше. Марио, конечно, не совсем человек преступного мира. Безусловно, он касается его, в последнее время даже особенно часто, но он не был, как Денис, рождён для него, не был, как Игорь, воспитан в преступности, чтобы продолжить её, не выбирал этот путь, как Артём, Федя, Илья, чтобы достичь каких-то важных для себя целей. Марио вошёл в преступный мир простым человеком, им же из него и вышел в своё время. А Денис уверен, отпусти он сейчас Марио на все четыре стороны, и тот опять будет таким же простым человеком, ничем не отличающимся от прохожих на улице, как и прежде. Потому что Марио изначально другой, что бы там ни думал о своём прошлом.       — Ты не хочешь этой войны с «Империей», верно? — спрашивает Фернандес.       — А кому она нужна? Только, вот, знаешь, она уже идёт, идёт одиннадцать лет. Я должен её прекратить, чего бы мне это ни стоило, потому что меня посадили в кресло руководителя для этой цели, меня, сука, родили для этой блядской цели.       — Я уверен, что только на словах очень легко прекратить вашу с «Империей» войну.       — А то!       — Но ведь у тебя всё равно нет выбора. Надо в любом случае сделать этот шаг.       Денис молчаливо кивает головой. Можно подумать, что без Марио он прямо не знал, что ему надо делать. Одно дело знать, а совсем другое — пойти и исполнить. Пожалуй, всё было бы гораздо легче, будь «Империя» организацией по типу «Южной» или «Федерации». Но ведь именно в «Империи» есть человек, который особенно дорог Денису, потому что когда-то начинали вместе, росли бок о бок, думали, что будут своеобразным непобедимым трио. А потом вдруг выяснилось, что Денис, Игорь и Паша нужны для совсем другой цели, да и нужен-то лишь один из них, остальные просто ради свободы выбора. Это только для преступного мира что-то поменялось в тот момент, когда Пашу отмели в сторону, оставив две кандидатуры, где Игорь играл запасную роль на крайний случай. Для некогда товарищей всё оставалось по-прежнему, что, кажется, совсем не устраивало тех, кто стоял за ними. Произошло очередное разделение, друзей раскидало по миру, но они пытались сохранить свою связь. Впрочем, сумели только двое, третий стал лишним, отрезанным от них.       Но Паша никогда не был лишним для Дениса, чего бы там ему в молодости ни говорили, какую бы чушь ни вбивали насильно в голову, твердя, как мантру: «Теперь «Ригель» — это твой враг. Денис — твой враг. Ненавидь его. Сделай всё, чтобы убрать его с пути. Ты должен быть великим. Ты и только ты». А Денис всё равно никогда не считал Пашу своим врагом, даже когда всё стало более, чем понятно. Когда Паша убрал все мешающиеся на пути группировки и организации, Денис продолжал видеть в нём всего лишь своего запутавшегося друга. Денис и сейчас видит в нём того Пашу, который клялся вместе с Игорем на крови, что они станут «непобедимым трио», что о них ещё будут слагать легенды.       — Будут, Паш, будут. Уже слагают, — шепчет Денис, смотря на небоскрёб. — Но не так, как мы хотели.       Марио подходит к нему, заключая в объятия. Он обещает, что решение, которое примет Денис в любом случае будет верным, говорит, что всё обязательно сложится хорошо. Денис верит, пусть и понимает прекрасно, насколько странно было бы верить Марио, практически не имеющему отношения к этой ситуации.       В ближайшую среду собрание вновь начинается гораздо раньше, чем это происходит обычно. Опять с утра, что вызывает недовольство у строго определённой категории лиц, ведь им хотелось делать всё, что угодно, но только не сидеть при полном параде в душном кабинете руководителя, слушая одинаковую информацию, какую они слушают уже несколько лет.       Игорь сосредоточенно смотрит в блокнот перед собой, чуть сильнее подаваясь вперёд, облокачиваясь на поверхность стола. У него какое-то странное предчувствие, будто случилось что-то нехорошее, о чём пока никто не знает, но его призрак уже летает в воздухе, пытаясь заявить о себе. Зато у Артёма в голове вакуум, и это не типичное состояние, а исключительно данный момент, потому что в половине девятого утра он вообще мало о чём способен думать. Артём кладёт ладонь на бедро Игоря, заставляя того повернуть голову, чуть вопросительно приподняв брови.       — Ничего, что мы на собрании? — одними губами спрашивает Акинфеев.       — А я тебе как-то мешаю смотреть в блокнот?       Игорь отворачивается, пытаясь сохранять самообладание. Никто не должен знать, что сейчас Артём делает этой своей рукой там под столом.       — Блядь, как же спать хочется, — зевая, говорит Антон, укладывая голову на Лёшино плечо. — Денис не мог бы вызывать тогда, когда планирует появиться? А то все пришли к половине девятого, а сраное собрание начнётся часов в десять.       — Федь, у тебя всё хорошо? — интересуется Лёша, видя отстранённое лицо напарника. Тот уже не думает о прекрасной жизни, ничему не радуется, практически вернулся в своё состояние, в котором он начал общаться с близнецами.       Вот и сейчас он неопределённо пожимает плечами, не давая конкретного ответа на вопрос Лёши. Тот обязательно стал бы задавать вопросы дальше, чтобы убедиться, что с другом всё в порядке, просто он тоже не выспался, устал, с ним произошло ещё что-то не такое существенное. Сделать Лёша ничего не успевает, поскольку именно в этот момент в кабинете появляется Денис. В какую-то из сред в мае он тоже так опоздал, так же потом резко развернулся у своего кресла и сказал: «Сразу к делу».       — Новость только одна, — говорит Денис и ждёт, пока все поднимут на него глаза. — «Империя» назначила «стрелу». Семнадцатого июня мы встретимся с ними лицом к лицу. Как вы понимаете, на подготовку есть две недели.       В гробовой тишине, образовавшейся в помещении, проносится только ругательство Игоря. Они не успели сделать первый шаг и оказались на отстающей позиции. Денис, кажется, обещал подумать лишь день, но дотянул до среды. Теперь уже поздно. Надо готовиться к худшему.       Это было второго июня. Единственным, кто испытал подобие радости от полученного известия, стал Артём, давно мечтавший о серьёзном потрясении. У «Ригеля» оставалось две недели, чтобы надышаться перед смертью. У Лёши и Антона оставалось два дня...