Контраст

«А я, тонущий в иле, молча смотрел вокруг и просто хотел, чтоб меня любили»

      Хуа Чэну десять.       Он не хотел возвращаться домой из школы и старался задержаться там как можно дольше. Одноклассники не понимали, говорили, что он дурак, раз горел желанием проводить в школе так много времени — приходил Хуа Чэн тоже всегда рано. Одноклассники не понимали, смеялись, поддразнивали, а он смеялся в ответ и не хотел думать о том, что его ждет дома.       Когда шёл домой, всегда становилось немного страшно: темно, улица почти не освещалась, людей не так много, а если и появлялись, то в основном пьяницы, наркоманы и заблудшие подростки, которым не хватало приключений. Все наслышаны о том, насколько неблагополучен этот район, и многие его сторонились — правильно делали.       Хуа Чэн шарахался от любого человека, который встречался ему по пути, уже привычно игнорировал вопросы пристававших наркоманов, опускавшихся до того, чтобы просить денег или дурь даже у ребенка, и ловко проскальзывал мимо них, максимально ускоряясь и практически срываясь на бег. Такие люди пугали его больше всего — с ними не хотелось сталкиваться, особенно после того, как однажды, когда Хуа Чэн был еще меньше, чем сейчас, его обворовали. Тогда матушка кричала так громко, что к ним заглянул прохожий с улицы. Хуа Чэн надеялся, что этот человек поможет и спасет его, но он просто пожал плечами после разговора с матерью и ушел.       Ну да, кому вообще дело до обычного ребенка? Здесь таких страдальцев полно.       Хуа Чэн понимал это и всё равно не мог смириться со своей участью. Не мог смириться с тем, что в десять лет он уже умел обороняться — от своего отца; с тем, что на выходных ему приходилось ходить на работу вместе с матерью, убираясь в чужом доме, чтобы покрывать долги их семьи; с тем, что не мог позволить себе обычной детской радости в виде новой игрушки.       И он завидовал своим одноклассникам — завидовал безумно сильно, не общаясь ни с кем из них, потому что, каждый раз, когда другие дети появлялись в его поле зрения, Хуа Чэн задавался вопросом: «Почему я не могу быть таким же счастливым, как они?»       Это ведь всё, чего он хотел в свои десять лет. Просто быть счастливым.       Хуа Чэну тринадцать.       Он понятия не имел, как вообще дожил до такого возраста, и постоянно думал о том, что лучше бы сдох где-нибудь на половине своего пути. Но, как назло, несчастных случаев не происходило, а самоубиться Хуа Чэну не позволяли совесть, ответственность и страх — не мог оставить свою мать в одном доме с чудовищем.       Теперь оборона перешла в избиение, прятанье втихую купленных отцом бутылок с алкоголем, а с недавних пор — наркотиков, за которые Хуа Чэн получал особенно сильно. Он предлагал просто сдать отца и забыть об этой проблеме, но мать не могла подобной мысли даже допустить — настолько любила (или не могла забыть, что когда-то любила), а без ее согласия, увы, Хуа Чэн не мог ничего сделать. Оставалось только терпеть. Но терпеть приходилось не только дома.       После перехода в среднюю школу разница в финансовом достатке становилась все отчетливее, и Хуа Чэну уже не было так легко, как в младшей. Чем взрослее дети, тем более они жестоки: он думал об этом в те моменты, когда терпел издевательства и постоянные насмешки из-за того, что был одет не так, как они, что имел не такие тетради, как у них, что не участвовал в школьных мероприятиях, так как родители не сдавали деньги в фонд школы, и это обсуждалось среди других мамочек учеников, а весь негатив лился на Хуа Чэна — не на его же мать или отца. И еще куча причин, причем некоторые из них оказывались просто абсурдными, но не для детей его возраста.       Тогда Хуа Чэн начал прогуливать. Он пропускал достаточно много уроков, а, если и приходил, то все перемены проводил где-нибудь подальше от класса, надеясь, что хотя бы так его перестанут трогать. Но не переставали — находили везде. Прибавились еще и проблемы с учителями, его прогулы сильно влияли на успеваемость; Хуа Чэн пропустил большую часть школьной программы еще в младшей школе, из-за чего не смог с первого раза сдать экзамены в среднюю. И лишь спустя год ада до Хуа Чэна дошла одна простая мысль — молчать, терпеть, прогуливать нельзя. Надо давать сдачи.       Когда Хуа Чэну исполнилось четырнадцать, он уже был наполнен ненавистью ко всему живому — к себе в том числе, и если бы Хуа Чэн мог, то подорвал бы школу к чертям собачьим вместе с собой. Стоило Хуа Чэну начать кусаться в ответ, как число детей, желавших лишний раз сказать, какой же он плохой, внезапно уменьшилось, но те, что остались, продолжали травить — потому что Хуа Чэн давал отпор. Чем больше человек отпирается, тем больше его хочется усмирить. Хуа Чэн понимал это, но возвращаться во времена первого года обучения в средней школе не собирался. Если нарываются — пусть получают, иначе страдает зря.       Хуа Чэн всё ещё не хотел возвращаться домой, как и четыре года назад, но теперь он не оставался в школе — ходил по городу. За несколько месяцев успел исследовать ближайшие районы, многие из них оказались очень даже неплохими, и, смотря на жизнь самых обычных людей, не очень богатых, но и не таких бедных, как сам Хуа Чэн, он мечтал о том, что когда-нибудь станет таким же.       С этими мыслями он приходил домой каждый день. Хуа Чэн жил только надеждой. ***       В тот день Хуа Чэн вернулся домой раньше, чем обычно, а его мать, наоборот, задерживалась на работе, и поэтому он, честно, не хотел приходить домой. Перед самой дверью в подвал, где они жили, Хуа Чэн повернул назад, чтобы прогуляться и прийти домой чуть позже, примерно в одно время с матерью.       Но его планам не суждено было сбыться: через десять минут пошел ненавистный дождь. И если бы он был мелким, Хуа Чэн и не подумал бы о том, чтобы зайти в дом и сидеть там, но начался настоящий ливень, и тогда мальчик понял, что, если сейчас не вернется, промокнет насквозь и, скорее всего, заболеет — иммунитет у него, конечно, неплохой, но рисковать всё равно не стоило.       Спустя несколько лет Хуа Чэн вспоминает это и думает, что лучше бы тогда сдох от воспаления легких, чем вернулся домой.       Первое, что показалось подозрительным, — это абсолютная тишина во всем доме. Обычно отец в одиночестве не пил, и его заставали именно в компании других людей, после чего приходилось выпроваживать их на улицу. Но сейчас было тихо. Настолько тихо, что страшно.       Их «дом» состоял всего из нескольких комнат: кухня, совмещенная со спальней, ванная и еще одна комната, которая, по сути, должна была быть гостиной, но там спал Хуа Чэн. И вообще из этой комнаты старался не выходить практически все время, проводимое дома, поэтому гостиная автоматом становилась его зоной.       Переступив порог кухни, Хуа Чэн, с трудом сдерживая крик, рванул назад, вставая за стену и прижимаясь так, будто старался слиться с ней. Сердце бешено стучало, воздуха критически не хватало, из-за чего мальчик дышал тяжело и шумно, а руки тряслись.       «Нужно проверить», — подумал он, делая глубокий вдох и выглядывая из-за стены. Картина не изменилась — хотя на что Хуа Чэн вообще надеялся?       Перед ним на полу, прямо возле дивана, сидел, прислонившись к стене, мужчина, очень похожий на отца Хуа Чэна, но у него просто язык не поворачивался назвать «это» отцом. Правая рука придерживала левую, в левую же был воткнут шприц, а голова чуть откинулась назад.       Хуа Чэн боялся подходить. Он чувствовал, как начинает паниковать все больше с каждой секундой. Отец… мертв? Или это просто так кажется? Нужно подойти и проверить, но ноги тряслись так сильно, что Хуа Чэну было тяжело просто отойти от стены, у которой он стоял.       Поэтому он медленно опустился на пол, закрывая лицо руками. Хуа Чэн старался думать о том, что он достаточно силен, чтобы подойти, и еще не факт, что отец мертв — на это не указывает ничего, кроме странной позы. Хуа Чэн знал этого мужчину так хорошо, что мог с уверенностью сказать: каким бы обдолбанным он ни был, сидеть вот так, с не вытащенной из вены иглой… Боже, нет.       Спустя минут десять Хуа Чэн, относительно успокоившись, медленно поднялся с пола. Он шел по кухне, придерживаясь за стены и мебель, чтобы не упасть — ноги были ватными, и, несмотря на то, что паника немного отступила, идти все еще тяжело. Хуа Чэн замер в метре, оперся спиной о столешницу и не сделал больше ни одного шага.       Он не мог.       Хуа Чэн так и стоял с закрытыми глазами всё то время, пока не услышал, как открылась дверь. Мать вернулась с работы. Он услышал только негромко сказанное «что-то случилось?», после чего открыл глаза и увидел неподдельный ужас на ее лице — и Хуа Чэн понимал, почему.       Его мать, болезненно худая, как и сам Хуа Чэн, как и их отец, женщина с коротко постриженными темными волосами, в отличие от самого Хуа Чэна, моментально подошла (едва не подлетела) к своему мужу, нащупывая пульс. Спустя несколько секунд она отстранилась, посмотрела на сына и тихо спросила:       — Что мне теперь делать?       Хуа Чэн всё понял. ­­­— Что мне теперь делать? — громче переспросила она, практически срываясь на крик.       Хуа Чэн не знал.       

      ­­Он смутно помнил, что происходило дальше: мать кричала, била его тряпкой, обвиняла в том, что это из-за него, из-за гребаного ребенка они опустились в такие долги, потом извинялась и снова кричала, и снова била. Хуа Чэн терпел — он молчал, выслушивая ее истерику, и в душе проклинал всю свою семью и себя самого, проклинал свою жизнь, искренне не понимая, почему всё это происходит именно с ним.       Но Хуа Чэн не железный, несмотря на то, сколько всего он пережил в свои четырнадцать лет. И, когда мать замахнулась для очередного удара, не выдержал — закрывая лицо руками, закричал так громко, как только мог. Ему не было больно физически (пусть вымещает свою злобу на нем подобным образом сколько угодно, Хуа Чэну плевать — он привык), но морально… Казалось, сердце разорвется от того, насколько ему больно.       — Заткнись, заткнись! Ты сделаешь только хуже!       Что может быть хуже, чем это? ***       — Хватит, прекрати! Не бей меня!       Хуа Чэн смотрел на лежавшего под ним мальчика, и тот захлебывался в слезах, прикрываясь руками, чтобы избежать ударов по лицу. Хуа Чэна на мгновение передернуло — картина прошлого прочно сохранилась в его памяти. Он подумал: неужели в тот момент выглядел так же?       Этого мгновения задумчивости хватило, чтобы мальчик ловко выскользнул из-под Хуа Чэна, поднимаясь на ноги.       — Если ты будешь продолжать себя так вести, тебя никогда отсюда не заберут, — злобно выпалил мальчишка, отворачиваясь и уходя прочь из их комнаты — наверняка нажаловаться воспитателям.       — Да пошел ты, — вслед прокричал Хуа Чэн, хмурясь. — Мне и здесь нормально.       Нет, не нормально. Хуа Чэн ненавидел это место всем сердцем — как ненавидел и все остальное. После того скандала «соседи» сверху решили, что так продолжаться больше не может, и вызвали опеку. Хуа Чэн не понимал, почему они не сделали этого раньше, и сначала обрадовался, а спустя несколько месяцев проживания в детском доме понял, что радоваться нечему — ему не рады даже здесь, в месте, где, по идее, должны быть такие же брошенные всеми дети, как он.       В итоге Хуа Чэн сам всё испортил — нескольких конфликтов хватило, чтобы заполучить к себе всеобщее презрение как со стороны детей, так и со стороны воспитателей, и уже никто не хотел с ним иметь дело из-за слишком скверного характера. Оставалось только привычно плеваться ядом во всех и драться, когда некоторые позволяли себе слишком много в его присутствии.       Ему давно было плевать на выговоры воспитателей, потому что Хуа Чэн понимал — ниже этого дна все равно не опуститься. Его не заберут в хорошую семью в любом случае, есть дети намного лучше, есть дети младше, а обычно тех, кто помладше, любят больше. Хуа Чэн не понимал, почему такая несправедливость, но думал, что мелким безумно повезло: они попали в это место еще будучи маленькими, и им не пришлось жить так, как жил Хуа Чэн.       Дверь приоткрылась, и в комнату зашел еще один сосед по комнате (всего их здесь было четверо). Он прошел к своей кровати и начал молча собирать вещи в сумку, даже не посмотрев на сидевшего на полу Хуа Чэна, который, наоборот, явно заинтересовавшись происходящим, не отрывал от мальчика взгляда. Между ними постоянно происходили конфликты по любым мелочам, и Хуа Чэн мог с уверенностью сказать, что именно этот человек являлся самым мерзким для него в детском доме. Кроме лицемерия Хуа Чэн не видел в нем совершенно ничего.       — Ты уходишь? — наконец, решился спросить он.       — Да.       — Наконец-то, — облегченно выдохнул Хуа Чэн.       — Завидуешь? — ядовито произнес тот. И, не дождавшись ответа на вопрос, добавил: — Правильно делаешь. Тебе только и остается, что завидовать. Тебя ведь никто не полюбит.       Хуа Чэн не нашелся с ответом. Ему было просто нечего сказать, и не потому что его застали врасплох этой фразой, а потому что Хуа Чэн понимал — это чистая правда. Все его существование основано на ненависти и зависти к другим людям, как такого вообще кто-то может полюбить?       И все же, когда это говорит кто-то, а не ты сам себе, становится обиднее вдвойне. Хуа Чэн понимал, что это было сказано лишь для того, чтобы задеть его, и да, у мальчика прекрасно получилось. Стало максимально неприятно. Хуа Чэн подумал, что лучше бы он промолчал и ничего не спрашивал. Может быть, тогда он не хотел бы выпилиться прямо сейчас.       — Надеюсь, тебя переедет машина, — сказал Хуа Чэн выходившему из комнаты мальчику вслед.       — Взаимно, — кратко бросили ему в ответ.       Хуа Чэн тоже хотел, чтоб его переехала машина. ***       Ему пятнадцать, и сестра матери внезапно вспомнила про существование ребенка и вообще этой семьи в целом — все то время, что они провели в подвале, родственники, видимо, тщательно делали вид, что их просто нет. А тут тетка совершенно случайно узнала, что ребенок ее дорогой сестры выжил и находился в детском доме. И решила его, конечно, из чистой любви забрать себе.       Хуа Чэн в эту сказку не верил, но делать было нечего.       Первые несколько недель он надеялся, что хотя бы здесь сможет обрести настоящий дом. Но надежды разрушились, когда Хуа Чэн понял — из детского дома его взяли не по собственному желанию, а под давлением совести и других родственников. Хуа Чэн провел целый год в детском доме и за это время только убедился в том, что его мечты вряд ли вообще когда-нибудь станут реальностью.       Не сказать, что нынешняя семья была шибко лучше того, как он жил весь этот год, но по крайней мере теперь ему не приходилось двадцать четыре на семь находиться среди таких же гнилых сверстников. Его даже отдали в новую, нормальную школу, и Хуа Чэн думал — вот она, новая жизнь.       Нет. Не поменялось ровным счетом ничего. Несмотря на то, что новый дом казался Хуа Чэну раем по сравнению с тем, как он жил два года назад, для общества его положение все еще было ужасно низким, в первую очередь из-за того, что достаток его нынешней семьи все еще был ниже, чем у остальных детей, и хоть Хуа Чэн и привык к вечным издевкам на этот счет, ужиться в новой школе и найти себе хоть каких-то друзей у него не получилось.       А во втором полугодии его исключили из-за низкой успеваемости (Хуа Чэн не мог догнать школьную программу по причине огромных упущений в младших классах) и плохого поведения. Тогда тетка проела Хуа Чэну мозги, наняла нескольких репетиторов, которые должны были помочь нагнать предыдущие года перед сдачей переводных экзаменов в новую школу, и денег хватило ровно на месяц — после этого Хуа Чэна отпустили в свободное плавание, сказав, мол, ну всё, мы помогли, чем смогли, дальше возможности нет, старайся сам, уже без репетиторов.       Хуа Чэн прошел в старшую школу только благодаря всеобщим усилиям родителей (муж тетки, к слову, на то время уже как полгода жил в другом городе и мало общался с Хуа Чэном и своей женой, поэтому последняя стала увлекаться другими мужчинами, совсем не стыдясь приводить их домой или, наоборот, уезжать к ним, и тогда ей становилось совсем не до ребенка — Хуа Чэна всё это более чем устраивало) и его самого. С одной стороны, он думал над тем, чтобы закончить среднюю и забить, начав работать, с другой — тетка категорически против такого исхода. «Неужели ты хочешь жить без образования и нормальной работы так же, как живем мы и жили твои родители?»       Нет, Хуа Чэн не хотел. Он не хотел больше существовать в этом аду. Поэтому пахал, как черт, несмотря на то, что его мозг начинал медленно плавиться от избытка новой информации и настолько усердного ее изучения. Ему удалось полностью восстановить пробелы в алгебре, геометрии и физике, но вот с некоторыми гуманитарными предметами дальше «тройки» не тянулось вообще никак.       Его отношения с людьми не поменялись даже в старшей школе — Хуа Чэн все равно оставался в центре конфликтов, но уже намного реже, чем это было раньше. Сейчас Хуа Чэн старался держаться обособленно и по-минимуму влезать в драки, потому что знал: если его выгонят из этой школы — это конец всему.       Когда Хуа Чэн впервые повстречал Се Ляня в кабинете школьного совета, он не обратил на него внимания. Но весь сентябрь или октябрь Хуа Чэн так или иначе сталкивался с Се Лянем в совете, постоянно слышал его имя в разговорах других учеников, видел, как мечтательно на него смотрели девушки, а доска почета была усыпана грамотами за первые места в различных конкурсах — и эти грамоты тоже принадлежали Се Ляню. От одного упоминания этого человека у Хуа Чэна начинал дергаться глаз: он просто не понимал, как кто-то может быть таким… идеальным?       По-другому Хуа Чэн просто не мог его назвать: отличник, душа компании, любовь всей школы, одевается хорошо, приезжает в школу исключительно на машине — Хуа Чэн заметил это, когда целую неделю ему нужно было приходить в школу намного раньше, чем обычно. Каждый раз, когда Хуа Чэн смотрел на Се Ляня, думал: «Почему, блять, именно он?»       Почему именно у этого человека все хорошо? Чем так нагрешил Хуа Чэн в прошлой жизни, что в этой не смог переродиться Се Лянем, чтобы ему доставалось всё так же легко?       По той причине, что Хуа Чэн так мыслил, он очень сильно удивился, когда началась травля Се Ляня, и думал, что это все потому что Се Лянь связался с ним — больше не за что издеваться над таким человеком. Люди из «высшего» слоя общества не должны пересекаться с «низшим». Возможно, если бы Се Лянь заступался за кого-либо еще, кроме Хуа Чэна, ничего бы этого не происходило. Это убивало: он умудрился испортить человеку жизнь лишь тем, что подышал рядом.       Убивало и то, что судьба, как назло, постоянно сводила их вместе в ноябре, будто специально стараясь сблизить. Хуа Чэн, как мог, противился подобной близости, слишком привык держаться от всех подальше; тем более он считал, что если сейчас начать общаться ближе с человеком, которому так завидовал, это будет лицемерием, а лицемерие Хуа Чэн терпеть не мог.       Но… та встреча в медпункте… Когда Хуа Чэн смотрел на такого искренного и доброго Се Ляня, у него язык не поворачивался сказать «нет». Он не хотел говорить «нет». Но сказать «да» — это выйти из собственной зоны комфорта, ведь Хуа Чэн… совсем не умел дружить. Он не знал, что конкретно подразумевают под этим словом, а само понятие дружбы для него крайне расплывчатое и складывалось лишь из наблюдений за другими людьми.       Он бы никогда в жизни не предложил дружбу Се Ляню, даже если бы очень желал. Но, раз это сделал сам Се Лянь… Хуа Чэн не мог отказать. Может быть, именно Се Лянь сможет помочь ему выбраться из этого болота?       Может быть, Се Лянь научит его любить?