Контраст

      Когда Хуа Чэн очнулся, его голова раскалывалась от боли, а опухшие после длительных рыданий глаза пришлось тщательно вытирать руками, чтобы мир вокруг перестал расплываться. Экономка многозначительно посмотрела на него сверху вниз и молча подала стакан с водой, который только-только принесла. Она старалась не опускать взгляд на ковер с кровавыми разводами, и Хуа Чэн тоже старался — но то и дело косился на место рядом с собой. Державшие стакан руки дрожали, поэтому, сделав всего несколько глотков, Хуа Чэн поднялся и поставил его на тумбочку.       — Спасибо, — хрипло выдавил из себя и поспешил выйти из комнаты. Оставаться в ней невозможно. Оставаться в этом доме — невозможно.       Хуа Чэн еще иногда всхлипывал, громко шмыгая носом, и, пока шел, пошатывался; он едва не врезался в стену и не упал с лестницы — от фееричного падения и последующей невозможности встать с пола его спасла экономка, придержав за плечо, однако Хуа Чэн только кратко, едва заметно кивнул, не говоря ни слова.       И нарушил молчание лишь в тот момент, когда они оба вышли в коридор.       — Куда его увезли? — голос больше не дрожал и не срывался, звуча достаточно твердо, и, в целом, если бы не красные глаза и недавно представшая перед экономкой картина, сказать, что Хуа Чэн пять минут назад бился в истерике было бы нереально. Он винил себя за то, что не поинтересовался у врачей, потому как боялся: ему могут не сказать сейчас. Однако тогда он прошерстит все больницы района — вряд ли человека со вскрытыми венами станут везти на другой конец города.       — В сорок первую, — но, на удивление, женщина противиться не стала. Она пристально наблюдала за тем, как одевается Хуа Чэн, и спустя несколько секунд ломано выдавила: — Винишь нас? Пожалуй… Но нам тоже больно, — Хуа Чэн, натягивая куртку, перевел слегка удивленный взгляд на экономку — та, наоборот, отвернулась. — Я ведь… С самого детства рядом с ним. Я ведь видела, как он рос… Думала, что знаю его… Понимаешь? — кажется, она плакала, и Хуа Чэн почувствовал себя отвратительным человеком, когда понял, как же ему плевать. — А тут такое… Я и подумать не могла, что наш Се Лянь способен… — экономка судорожно вдохнула и замолчала.       — Я тоже, — честно признался Хуа Чэн. — Но, видимо, мы знали его недостаточно хорошо.       Видимо, достаточно хорошо Се Ляня не знал никто — судя по тому, что подобного исхода ни один из его близких людей даже представить не мог. Хуа Чэн до сих пор не верил в произошедшее. До сих пор надеялся, что все окружавшее его сейчас — лишь сон. И он совсем скоро очнется, а Се Лянь все еще лежит с ним рядом на кровати, только-только проснувшись, удивленно смотрит и спрашивает: «Что-то случилось? Ты выглядишь взволнованно». А Хуа Чэн бы улыбнулся, прижал бы к себе так сильно, как только мог, и…       Он вылетел из дома Се Ляня и принялся безостановочно набирать номер Ши Цинсюаня — ну, черт возьми, почему даже ты сейчас молчишь? Уж до тебя-то всегда проще всего дозвониться, какого х…       — Хуа Чэн! — слава богам. — Как ты? Мне… Мне позвонил Му Цин, он… Он сказал, что… Ох, я даже не знаю, как тебе… Рассказать, — Ши Цинсюань явно тревожился и нервничал.       Хуа Чэн несдержанно рассмеялся в трубку.       — Ты думаешь, я не знаю?       — Ты знаешь? — он нервно сглотнул. — Мы точно говорим об одном и том же?..       — О Се Ляне? — уточнил Хуа Чэн.       — О Се Ляне, — подтвердил Ши Цинсюань. И горько вздохнул. — Так вот, Му Цин позвонил, и я сразу подумал: что-то случилось. Потому что он старается лишний раз мне не звонить, ха-ха… В общем, он рассказал мне, как ему написала мать Се Ляня… Она спрашивала пароль от его соцсетей. Му Цин, конечно, спросил, зачем, ну она и… — в этот момент голос Цинсюаня сорвался. — Какой ужас! Я поверить не могу!       Интересно, сколько еще раз за день Хуа Чэн услышит эту фразу? Почему-то, чем чаще ее повторяли, тем больше думал, что, наверное, как раз он поверить уже вполне мог. С самого начала. Не хотел признавать — да, но вера… С первого же сообщения Се Ляня, наверное, уже поверил.       — Он ведь не собирался умирать, понимаешь? Мы с ним… Всего пару дней назад, он так выбирал тебе эти краски! Он был таким счастливым, когда говорил, что подарит их тебе на…       — Краски? — Хуа Чэн, все это время добиравшийся до остановки, чтобы сесть на первый автобус — в нем же разберется, как добраться до больницы, — резко замер на месте. — Какие… Краски?       — Как — какие? Он не принес их?       Хуа Чэн молчал несколько секунд. Его осенило.       — Наверное, принес…       Если, конечно, он все правильно понял: та самая коробка, отданная ему Се Лянем в ночь перед роковым днем, сейчас лежала где-то в комнате — и, конечно, Хуа Чэн совершенно забыл о ее существовании. Особенно в связи со всем, что происходило после… Так вот, о каком подарке говорил Се Лянь. Точнее, писал.       Точнее…       — Цинсюань, — серьезно произнес он, — ты поедешь в больницу?       — Конечно! Но я не уверен, что сейчас это нужно… Может, лучше дождаться, когда Се Лянь очнется?..       — Меня не пустят к нему.       — Ты так уверен в этом?       — Это очевидно, — Хуа Чэн начинал злиться. — Но мне также не скажут, когда он очнется, — они оба произносили «когда» вместо «если», хотя оба предполагали — второй вариант тоже возможен. Но лучше о нем не думать. — Поэтому я, скорее всего, не узнаю этого.       — Мне скажут, — бодро выпалил Ши Цинсюань. — А я сообщу тебе. Я не брошу тебя в этой ситуации, хорошо? Они могут говорить о тебе что угодно, но я знаю, как Се Лянь… Любил тебя. Он был бы ужасно расстроен, если бы ты не смог… — он не договорил. Послышался всхлип, потом — почти десятисекундное молчание. — Езжай домой, пожалуйста. …       Конечно, Ши Цинсюань говорил вполне логичные вещи, однако Хуа Чэн физически не сможет оставаться дома. Он сойдет там с ума.       — Ты… Правда думаешь, что мне лучше..?       Хуа Чэн не договорил, но Ши Цинсюань его и без этого прекрасно понял.       — Да, будет больше толку, если ты придешь, когда появится хотя бы минимальный шанс еще раз встретиться с ним, чем… Сейчас.       Хорошо, наверное… Он прав. ***       Первым делом Хуа Чэн, вернувшись домой, начал искать злосчастную коробку. И он находился уже почти в истерике, понимая, что ни в шкафах, ни под кроватью, ни на кровати ее нет — куда же, блять, закинул? — однако, к его великому счастью, в это время вернулся с учебы Хэ Сюань.       — Ты что-то ищешь? — он только прошел в комнату, как столкнулся с раздраженным взглядом своего соседа.       — Да! — Хуа Чэн, в это время выгребавший полку в тумбочке, обернулся: он впервые в жизни так обрадовался появлению Хэ Сюаня. — Где коробка, которую приносил Се Лянь?       — В ней есть что-то важное? — Хэ Сюань усмехнулся, после чего полез в шкаф — где Хуа Чэн уже смотрел — и начал рыться на самой верхней полке, доставая оттуда какой-то пакет. — Ну, помимо того, что ее Се Лянь подарил, конечно…       — Блять, это ты ее туда положил? — он подорвался, подлетая к Хэ Сюаню и выхватывая вещь, которую тот успел достать, из чужих рук.       — Ну да, пока убирал утром оставленный тобой срач.       Хуа Чэн никак не ответил. Лишь отошел к своей кровати, плюхаясь на нее же, и, наконец, открыл коробку, доставая ее содержимое и выкладывая его перед собой.       — Ты чего? — Хэ Сюань несколько удивленно посмотрел на него.       Выражение лица Хуа Чэна, на первый взгляд, казалось абсолютно равнодушным, но, если присмотреться… Можно заметить, что…       — Что там такое, что ты разревелся? — конечно, «разревелся» — слишком грубо сказано; его глаза едва-едва блестели от подступавших слез, но Хуа Чэн держался — с огромным трудом, но держался.       Перед ним лежала упаковка акварели, перевязанная красной лентой (поверх красовался аккуратный, практически идеальный бантик — в духе Се Ляня, Хуа Чэн не мог не отметить это), совсем новой, с оттертым ценником — неизвестно, сколько за нее отдали, но, судя по фирме, красовавшейся на всех прилавках популярных художественных магазинов, явно не дешево.       И рядом — упаковка кистей. И рядом — конверт с нарисованным на нем розовым маркером сердечком.       Хуа Чэн взял конверт в руки, осторожно доставая из него сложенную бумажку. «Мне, правда, очень понравилось то, как ты рисуешь. Пожалуйста, развивай свой талант. p.s. я помню, что таланта не существует, но, надеюсь, ты понимаешь, что это не в буквальном смысле… С любовью, Се Лянь»       Он прикрыл глаза, поднес письмо ближе к своему лицу, едва-едва дотронулся до него губами и шумно, глубоко вдохнул, вспоминая слова Ши Цинсюаня. Либо Се Лянь замечательный актер, либо в тот момент — пару дней назад — даже и не думал умирать. И хоть первый вариант исключать нельзя, Хуа Чэн все же хотел склоняться ко второму.       Но тогда все еще совершенно непонятно, что произошло настолько масштабное, раз Се Лянь решил…       Это письмо — было ли оно предсмертным посланием или все же написано с совершенно другой целью? И, если не было, почему Се Лянь наказал открыть коробку только после того, как он уйдет? Мог ведь просто сказать ему в лицо — запросто мог, Се Лянь не смущается, когда дело доходит до подобного.       — Мне жаль, — внезапно произнес Хэ Сюань, садясь рядом. Хуа Чэн поднял на него удивленный взгляд. — Ши Цинсюань рассказал мне, — и хоть его голос не звучал даже каплю сопереживающе, Хуа Чэн все равно был благодарен, что тот не проигнорировал ситуацию. Сейчас… Важно каждое слово. Особенно учитывая, что Хэ Сюань, в принципе, всегда говорил так — будто равнодушно, будто безразлично, но на самом деле, Хуа Чэн был уверен, нет. Что-нибудь в его душе да заколышется. — Главное — не впадай в отчаяние раньше времени.       Хуа Чэн нервно рассмеялся.       — Раньше времени? — ему хотелось взвыть. — Разве это — раньше времени? Ты хоть понимаешь, что произошло? Он изрезал себя, — Хуа Чэн невольно повысил голос, практически срываясь на крик, — я видел его руки, блять, на них нет живого места! И я понятия не имею, как и почему это, черт возьми, произошло!       — Он разговаривал с тобой перед этим? — Хэ Сюань игнорировал чужой всплеск эмоций, делая вид, что совершенно не замечает сквозившей агрессии. Ладно, пожалуй, Хуа Чэну сейчас жизненно необходимо хоть кому-то вылить все накопившееся — и раз уж в последнее время, в связи с обстоятельствами, они стали ближе и лучше общаться, Хэ Сюань даже готов выслушать.       — Да… Да. Он звонил мне. Он сказал тогда, что его родители узнали про наши отношения. И его голос звучал так спокойно, — Хуа Чэн старался напрячь мозг, вспоминая детали разговора, — я тогда сразу понял, что что-то произошло.       И оставшееся время до роковых сообщений сходил с ума, но написать и позвонить не осмеливался — боялся прервать разговор Се Ляня с его родителями, или отвлечь, или сделать все еще хуже, если его мать внезапно обнаружит звонок или СМС… Поэтому Хуа Чэн в это время терпеливо ждал.       Дождался.       — А потом… Он мне написал. И в сообщениях явно намекал на самоубийство. И упоминал мать…       — Мать?       Хуа Чэн кивнул.       — Да… Наверное, у них дома был скандал из-за… Ориентации Се Ляня. По-другому я никак не могу объяснить то, что произошло, — он задумался. — Черт, но кто мог спалить нас ей? Так, чтобы было прямо видно, что мы в отношениях? — ей ведь ни один из знакомых Се Ляня не мог проболтаться, верно? В школе они держались не то чтобы на расстоянии, но точно не целовались и не обнимались посреди коридоров, а кроме «доверенных» лиц никому более и не было известно о них. Так… Каким образом? — Се Лянь сам ей признался?       — Сомневаюсь, — Хэ Сюань хмыкнул. — Он своих родителей хорошо знает, вряд ли стал бы нарываться.       — Ты прав.       Когда Хуа Чэн узнает, кто это сделал, он разобьет ему лицо, сломает каждое ребро, пересчитав кулаками, заставит этого человека страдать так, чтоб он еще долго помнил это — всю оставшуюся жизнь, — чтоб в его дурной голове больше никогда не возникало мысли еще хоть раз совершить нечто омерзительное. Хуа Чэн пообещал — себе, Се Ляню, — что ни за что не оставит виновника безнаказанным.       — Передохни немного, — он поднялся с кровати, перекладывая краски и кисти на тумбу, и серьезно посмотрел на мгновенно нахмурившегося Хуа Чэна. — Ты сейчас все равно ничего не можешь сделать. Будет лучше, если ты… Ну… Эм… Поспишь? — Хэ Сюань пожал плечами. — Если ты продолжишь изводи…       — Я не могу, — его речь прервали. — Как мне спать, когда… — и Хуа Чэн не договорил сам, шумно выдохнув. Ему было невыносимо тяжело говорить об этом — все происходящее все еще отдаленно напоминало сюжет мелодрамы. Жаль только, что они не актеры, и все это — реальность, и Се Лянь — реален, и его истерзанные руки — реальны, и сорок первая больница — тоже.       — Твой дорогой Се Лянь бы убил тебя за такое, — Хэ Сюань криво усмехнулся. — Так что, если не хочешь разочаровать его, лучше поспи.       Да, это были единственные слова, способные убедить Хуа Чэна в необходимости отдыха.       И хоть он и думал, что долго не сможет уснуть, все произошло в точности да наоборот — буквально через пару минут после того, как Хуа Чэн закрыл глаза, он провалился в сон. Возможно, сказалась бесконечная усталость от произошедшего за день; возможно, его слишком сжирали собственные мысли, и отключиться сейчас — хорошая защитная реакция.       Ему приснился дом — на пороге стояла мать, приоткрывая дверь, и еще маленький Хуа Чэн радостно бросился к ней, обнимая. Женщина погладила его рукой по голове, перебирая пряди волос меж пальцами, и нежно переместила ладонь на щеку, чуть потягивая: Хуа Чэн забавно поморщился, жмурясь; он открыл глаза, когда почувствовал, как по его коже скатывается что-то мокрое — и поднял голову.       Лица матери не видно; только руки — тощие, покалеченные, с огромными синяками и порезами, и полностью — в крови. Эта кровь стекала по длинным пальцам, пачкая щеку Хуа Чэна, и тот хотел отдернуться, с криком вырваться, но не мог даже пошевелиться. Только смотреть смотреть смотреть полным ужаса взглядом, только слушать, как мать начинает смеяться, как повторяет раз за разом одно и то же, как стискивает его шею в своих пальцах, начиная душить…       — Ты всех убил.       Его откинули в сторону — и в этот момент Хуа Чэн проснулся, резко подскакивая на кровати.       — Эй, — выпалил он, поворачиваясь в сторону расположенной напротив кровати; его взгляд бегал по всей комнате, а грудная клетка вздымалась тяжело и часто. Раньше ему часто снились подобные кошмары с участием семьи, но последний раз такое происходило не меньше чем полгода назад. Хуа Чэн уже давно отвык от пробуждений в холодном поту, поэтому этот сон стал для него весьма неожиданным. — Тебе не звонил Цинсюань?       — Не, — Хэ Сюань даже не посмотрел на него, продолжая втыкать в телефон. Хуа Чэн достал свой, проверяя сообщения и звонки… Нет. Ничего. «Ты всех убил»       Эта фраза пугала. И хоть он и понимал, что это — просто сон, созданный его ненормальным сознанием на почве всех возникших переживаний, все же… Как же Хуа Чэн боялся. Боялся возможного звонка, боялся слов о том, что Се Ляня не удалось спасти — боялся до тремора, до подступавших слез, до застрявшего в горле крика.       Он, правда, держался из последних сил. «Ты всех убил»       Хуа Чэн уткнулся головой в колени, обхватив их же руками, и всерьез задумался над своим сном. Если так подумать — то да, он всю жизнь чувствовал вину за смерть родителей; сами родители обвиняли его в появлении на этот свет, и, если быть совсем откровенным, нередко мечтал исчезнуть, раствориться, прямо как это попытался сделать… Се Лянь.       И Се Лянь попытался из-за него же? Судя по словам экономки, с ним такого никогда не происходило до знакомства с Хуа Чэном. И все проблемы в семье стали обостряться тоже во время его появления. Так, может быть, Хуа Чэн просто в очередной раз разрушил чужую жизнь? И нужно на самом деле прекратить с ним общение?..       Блять.       Телефон зазвонил, мгновенно выводя Хуа Чэна из депрессивных мыслей. Он схватил его и принял вызов, не посмотрев на имя контакта, и…       — Алло, я по делу, — звонил Му Цин. Но, так как это наверняка касалось Се Ляня (других тем у них просто не существовало), Хуа Чэн готов был терпеть. Сейчас не время для их вражды. — У меня к тебе вопрос.       — Задавай.       — Вы не гуляли с Се Лянем на улице сегодня утром?       — Хах? Нет, мы были только в общежитии, — раз уж тот спросил так буквально, то и врать, говоря, что Се Лянь отсутствовал у него «дома», смысла нет. Му Цин все равно не поверит. — Потом он вышел, и я его… Больше не видел.       — А во сколько он вышел?       — В девять или десять… Что-то выяснилось?       — Да. У него отморожены ноги.       — Что…       Хуа Чэн едва мог произнести что-либо, находясь в, мягко говоря, шоке: отморожены… ноги? Но почему? Что же такого могло произойти, что Се Лянь… Он остался на улице без обуви и одежды? Каким образом?       — Насколько сильно? — наконец, выдавил он, чувствуя, как голос предательски дрожит; и сам Хуа Чэн почти задыхался от нахлынувших внезапно эмоций, от множества вопросов, которые он задавал сам себе, прокручивая в голове все, что могло произойти с Се Лянем в этот день. А что если… — А синяки? Или другие следы побоев? Что-нибудь такое было?       Он подумал о том, что Се Ляня могли перехватить на улице и избить — да те же люди, что травили его в школе; все только могло казаться, что улеглось, но по правде — такие хулиганы обычно не успокаиваются, пока не добиваются желаемого, пока не уничтожают свою жертву полностью. Хуа Чэн знал об этом на своем опыте.       Но почему Се Лянь не рассказал ему? Они ведь доверяют друг другу и все такое…       Ну да, о том, что он хочет убить себя, тоже рассказал не сразу, доверяет, конечно.       Хуа Чэн помотал головой.       — Достаточно, но без тяжелых последствий, — Му Цин на другом конце трубки замолчал на несколько секунд. — Побоев… Нет. Не было, она так сказала, — Хуа Чэн не стал уточнять, кто именно, потому как предполагал, что это была мать. — Только несколько синяков на руках, но я не думаю, что это было избиение или изнасилование…       — Тогда что? Хочешь сказать, он сам снял с себя одежду и пошел так в мороз?       Му Цин снова молчал, и это напрягало Хуа Чэна.       — Подожди, ты серьезно?..       — Я знаю, что вы с ним близки, — внезапно начал Му Цин, меняя тему, — и я хотел бы тебе кое-что рассказать.       — Насчет Се Ляня?       — Нам больше не о чем говорить, — тут он был чертовски прав: при всем своем желании Хуа Чэн бы никогда в жизни не стал беседовать с ним ни о чем другом, кроме Се Ляня. Иначе они перережут друг другу глотки — в лучшем случае. — Я не собираюсь об этом докладывать в подробностях, — наверное, эта тема не для телефонного звонка, но ни один, ни второй не имели возможности и желания сейчас встретиться. — Се Лянь завалил экзамены во время поступления в старшую школу. Ему не хватило нескольких баллов. В тот день, когда выложили результаты… — Му Цин нервно сглотнул, — … я вытаскивал его из петли.       Хуа Чэн ничего не ответил.       Он помнил, насколько трепетно относятся родители Се Ляня к его учебе, и, честно говоря, удивился тому, что тот мог не сдать экзамены — неужели это возможно? И, видимо, сам Се Лянь не был готов к этому, а его мать — тем более. И, если так подумать, если попробовать встать на место всегда идеального для своей семьи Се Ляня, внезапно оплошавшего в такой, как казалось бы другим, простой вещи, то...       — Его родители не знают об этом, поэтому они удивлены.       ... Ах, так вот оно что. Возможно, Се Лянь был напуган предстоящей реакцией на это? Или был уверен, что его дома с такими новостями точно не ждут.       Ладно. О прошлом думать бессмысленно. Нужно в первую очередь разобраться с тем, что происходит сейчас. А потом, может быть, Се Лянь ему расскажет. Да... Наверное, когда они будут вместе лежать в кровати под одеялом в одну из безумно холодных зимних ночей, их будет ждать долгий, нежный, невероятно искренний разговор по душам. Конечно.       Хуа Чэн надеялся на это.       — А ты — нет?       — Пятьдесят на пятьдесят… Я просто не предполагал, что когда-нибудь такое может повториться. Мы с тобой в чем-то похожи, — он грустно усмехнулся. — Поэтому… Насчет ног. Наверное, чисто в теории, он мог бы, но верится слабо. Человек в здравом уме не стал бы так делать.       — Однако Се Лянь не был в здравом уме, — заметил Хуа Чэн. Люди в здравом уме не убивают себя, возвращаясь домой после свидания.       — Да… Ладно, это все, что я хотел. Бывай, — и Му Цин отключился.       Хэ Сюань, все это время искоса наблюдавший за Хуа Чэном и вслушивавшийся в их разговор, осторожно спросил:       — Все совсем пиздец?       Хуа Чэн лишь кивнул. ***       — Как ты посмел прийти сюда?!       Хуа Чэн поморщился, когда женщина, стоявшая все это время возле отделяющих приемный покой от основной части больницы дверей, обернулась, чтобы поздороваться с Цинсюанем, а заметила рядом с ним… Ну… Самого желанного гостя в их доме.       В больнице людей мало, поэтому найти мать Се Ляня не составляло никакого труда. Ему было немного дурно из-за сложившейся здесь атмосферы: почему-то, когда они начали подходить к зданию, Хуа Чэну захотелось сбежать. Еще утром, когда Цинсюань сообщил ему, что Се Ляня перевели в обычную палату (пришел в себя он около недели назад), он был полон уверенности, что обязательно сделает все возможное для встречи с ним. Но, чем ближе они подходили, тем сильнее в Хуа Чэне росло ощущение, что у него ничего не получится.       А, увидев такой злобный настрой, он лишь убедился в этом.       — Я хотел бы… — не успел ответить: она бросилась на него, с силой ударяя кулаком по груди — вот только из-за того, что та была ниже парня на целую голову, это выглядело скорее комично, чем страшно.       — Ты! Ты! Это ты во всем виноват, понимаешь?! — женщина яростно продолжала колотить его, и стоило Хуа Чэну сделать шаг назад в попытке отстраниться — она вновь приближалась, не отлипая от него; в ее голосе звучала такая ненависть вперемешку с обидой, что на секунду и правда показалось, что эти эмоции, которые она сейчас показывала, совершенно искренние. Но Хуа Чэн обладал слишком большой информацией о настоящем ее отношении к Се Ляню — поэтому верил слабо. — Пока ты не появился, все было хорошо! Ты уничтожил нашу семью! Ты — убийца! ты всех убил       Хуа Чэн едва заметно вздрогнул. Кошмары его не отпускали до сих пор: одни и те же сны повторялись из раза в раз, Се Лянь приходил к нему, изрезанный, окровавленный, из раза в раз, обвинял его из раза в раз, и все так же из раза в раз заставлял чувствовать себя убитым и неспособным ни на что в этой чертовой жизни. И после пробуждения Хуа Чэн понимал, что его гэгэ никогда бы не произнес ничего такого, но не мог справиться с собственными мыслями.       Может быть, ему стоит отвязаться от Се Ляня? Может быть, Се Ляню будет намного легче, если Хуа Чэн исчезнет из его жизни? Ведь тогда — больше никаких проблем. Хуа Чэн будто проклят оставаться до конца своего существования одиноким и несчастным, и, если это поможет Се Ляню, он готов быть таким — лишь бы с ним ничего ужасного не происходило; лишь бы ему не было больно.       Честно говоря, если бы не Хэ Сюань, Хуа Чэн бы вряд ли сейчас стоял здесь — он пребывал в затяжной хандре после всего произошедшего, отказывался ходить в школу и контактировать с другими людьми. Он старался больше спать, но из-за кошмаров это желание пропало, и потому, вместо сна, Хуа Чэн бодрствовал так долго, как только мог, изрисовывая самый дешевый из предоставляемых детским магазином альбом, стараясь таким способом отвлечься от мыслей.       Стоит только посмотреть, сколько красного в каждом написанном Хуа Чэном портрете, и можно понять, что у него совсем не получалось. Хэ Сюань наблюдал за всем этим долгое время, пока в один момент не решил, что так продолжаться больше не может.       «Завтра ты идешь в школу», — сказал он тогда строгим тоном, а Хуа Чэн даже не посмотрел на него, продолжая пялить в потолок, лежа на кровати и закинув ногу на ногу — не самая удобная поза, но его вполне устраивало. — «Эй, ты слушаешь меня вообще?»       «Кто ты такой, чтобы указывать мне?» — наконец, откликнулся тот, хмыкая.       «Никто», — подтвердил Хэ Сюань. — «Однако, думаю, Се Лянь бы не обрадовался, узнав, что ты забил на учебу из-за него»       «Это не из-за него…»       «А ты сможешь доказать это Се Ляню?»       Пожалуй, примерно на этом Хуа Чэн сдался. Он тогда думал весь вечер, а потом поставил будильник на шесть утра. Хэ Сюань внутренне ликовал, когда заметил, как Хуа Чэн впервые за последнее время открывает учебники и, склонившись над ними, пытается вникнуть в пропущенные моменты программы.       Ему пришлось позвонить своей опекунше несколько дней назад, попросив отмазать от преподавателей, сказать, что тот заболел и все такое. В какой-то степени это было и не ложью вовсе, но опекунша сказала, что, конечно, она ему поможет, сын же, но это последний раз. Еще она предложила вернуться к ней, потому что с любовником все не особо задалось, но Хуа Чэн отказался: ему и в общежитии нормально.       Потом он лучше задумался над этим предложением, перезвонил и сообщил, что было бы неплохо взять у нее продукты. Неизвестно, почему она так мило беседовала (наверное, вновь захотела поиграть в хорошего родителя), но согласилась, и Хуа Чэн даже вылез из комнаты общежития — всего на несколько часов — и съездил домой, забрав два пакета с едой. Таким образом он освободил себя от работы еще на какое-то время.       Но после слов Хэ Сюаня засомневался в том, правильно ли он поступает. Конечно, ему сейчас тяжело — никто не спорит, и, несмотря на то, что Се Лянь уже очнулся и его жизни больше ничто не угрожает, Хуа Чэну все равно ужасно плохо от осознания того, что они не могут даже элементарно поговорить друг с другом после всего случившегося. Одного раза ему было бы достаточно, чтобы унять внутреннее беспокойство; одного раза, чтобы выслушать Се Ляня, чтобы поддержать его, чтобы напомнить, что он не один, чтобы крепко-крепко обнять — и желательно больше никогда не отпускать.       Если они после этого долго не увидятся, Хуа Чэну все равно станет лучше на душе после одного единственного разговора.       Но, пока его не состоялось, нужно взяться за ум. Определенно. Хэ Сюань прав — после всего, что Се Лянь сделал для Хуа Чэна, после всех часов занятий, не мог же он просто так перестать учиться? Наверное, Се Лянь будет рад, когда узнает, что Хуа Чэн делает определенные успехи — всегда говорил, что считает его способным и умным, и что тяжело учиться ему только из-за событий в детстве. Се Лянь… Как же мне тебя не хватает.       — Успокойтесь, пожалуйста… — Ши Цинсюань мгновенно подлетел к ней, оттаскивая от Хуа Чэна, и мягко приобнял за плечи. Его взгляд — сожалеющий, непонимающий, — столкнулся с чужим — равнодушным. Такая реакция подивила Цинсюаня: неужели Хуа Чэну так плевать? Его лицо оставалось безразличным на протяжении всего того времени, что мать Се Ляня выливала на него тонну оскорблений.       — Я успокоюсь, только если это чудовище уйдет отсюда. И больше никогда не вернется, — она впилась взглядом в Хуа Чэна, — слышишь? Никогда, никогда, никогда! Никогда больше не подходи к моему сыну.       Хуа Чэн продолжал молча смотреть на нее. И хоть внешне это никак не сказывалось, внутренне он чувствовал себя отвратительно; он понимал, что женщиной управляли гнев и нежелание признавать собственную вину, но все же… Хуа Чэн и сам ощущал себя виноватым и до ее слов. ты убийца ты убийца ты убийца ты убийца ты убийца ты убийца ты убийца ты всех убил       — Чего ты замер? Прочь, говорю!       Он, будто очнувшись, отпрянул и, кивнув Цинсюаню, едва не побежал, ловко лавируя между медперсоналом и пришедшими людьми, в сторону выхода из больницы.       Приехав сюда вместе с Ши Цинсюанем, Хуа Чэн надеялся хоть немного на понимание со стороны матери Се Ляня — ну, в конце концов, именно он первым начал бить тревогу и спас их сына от возможной смерти, но в то же время… Превыше всего для них стоял тот факт, что причиной такого поступка Се Ляня являлся сам Хуа Чэн. И другой вариант, даже если рассматривался, то очень… Отдаленно.       Он знал — да, людям всегда тяжело признавать вину, особенно когда речь идет о близких людях, о родственниках, особенно когда эта вина лежит на них уже много лет (ох, а что было бы, расскажи тогда Му Цин родителям?..), и, признавая ее, ты признаешь все свои допущенные ошибки. Конечно, это тяжело, но… Черт возьми.       Ши Цинсюань нагнал его уже на улице, когда Хуа Чэн спускался по ступенькам, размышляя о том, что ему дальше делать: к Се Ляню не пустили, связи с ним тоже никакой нет (единственной нитью между ними был один Цинсюань), и Хуа Чэн сомневался, что теперь уже когда-нибудь появится — раз в чужой семье его считают убийцей.       — Ну… Мы хотя бы попытались, — Ши Цинсюань, казалось, выглядел еще более расстроенным, что ему было совершенно несвойственно: редко когда заметишь его с таким печальным выражением лица. — Я думаю, она просто еще не успокоилась… Может, спустя пару недель вы сможете нормально поговорить.       — Мне плевать на нее. Я хочу поговорить не с ней, а с Се Лянем, — но, увы, без разговора с матерью все равно не обойдется. Если, конечно, Хуа Чэн не найдет другой способ, однако пока что у него нет никаких мыслей на этот счет. — Даже не поговорить… Я просто хочу увидеть его.       — Я сделаю все, что смогу, — он натянуто улыбнулся, — возможно, это немного не то, что ты хотел бы, но… Это ведь лучше, чем оставаться в неведении, да? Если я встречусь с Се Лянем, я обязательно спрошу, что бы он хотел тебе передать… Или что-то вроде того.       — Хорошо… Хорошо, — Хуа Чэн выдохнул. — Спасибо. Я буду ждать.       Он решил — он будет ждать. Он будет ждать столько, сколько потребуется, даже если это плавно перетечет во время, когда они уже оба закончат учебу. Если это поможет им быть вместе — Хуа Чэн готов.       Хуа Чэн не может отпустить его.       Потому что Хуа Чэн не представляет своей жизни без Се Ляня.