Я тебя не выбирал

      — Жень, я всё понимаю… да… конечно. Через… где-то завтра, ладно. Ну не кричи, пожалуйста.       Мирон говорил с Женей по телефону уже минут пять. По большей части говорила всё же она, а он только вяло открещивался или соглашался на что-то. Слава верно предполагал, что разговор касался недавнего сеанса с психотерапевтом, на котором, с его слов, Мирон был агрессивным и неразговорчивым. Вернулся домой он с лёгким ароматом пива на губах, из чего Слава заключил, что сеанс прошёл не то, чтобы успешно.       И из разговора выходило то же самое, потому что Женин крик был слышен даже стоящему поодаль Славе. Слов разобрать он не мог, но обвиняющая интонация до него прекрасно доходила. После обвиняющей правда была и заискивающая, но и она очень легко объяснялась — когда хочешь помочь близкому человеку, используешь максимум своих возможностей. Одними криками Женя ничего не добилась бы. Тут нужен и кнут, и пряник. И ласка, и строгость.       Одну лишь ласку слушать не будут, Мирон примет это как должное и всё. Или просто не заметит. А вот на одну строгость он может ощериться и попросту оборвать все контакты. Нужно было найти золотую середину. И Слава подыхал от мысли, что его весы никогда не придут в равновесие и всегда будут слева — склоняться к ласке. И даже не склоняться, а перевешивать полностью в её сторону.       Поэтому надежда была только на Ваню, Женю и других близких Мирона. Они, оказывается, тоже звонили узнать как и что, мозги вправить и прочее. Только никто не мог дозвониться из-за виброзвонка.       Спрашивать как и что было у психотерапевта Слава не стал, посчитав, что это подпортит Мирону настроение, а этого он старался всегда избегать.       Прошла неделя с большими перебоями. Мирон как бы и пил, но потом почти день просыхал. И никуда не выгонял. Даже пытался контактировать с внешним миром по телефону и залетал на пару минут в соцсети. Однако потом всё стало как и прежде, а потом вообще покатилось в пизду.       Он опять закрылся ото всех. Просто ото всех. Слава прекрасно запомнил это его «достали», настолько эмоциональное и болезненное, что и крыть было нечем. В нём так и сквозило всем тем, что это слово значит. Тяжестью, болью, удручённостью, заёбанностью и прочим. Его правда достали. Что удивительно, все, кроме Славы.       Но не всё так прекрасно для последнего сложилось в итоге: забив на внешний мир, Мирону ничего не оставалось, кроме как жить в своём внутреннем. То есть в квартире и собственных мыслях. И, к несчастью, Слава был и там, и там. Он тоже очень сильно тяготил, хотя старался всячески этого избегать.       Но невозможно быть незаметным и постоянно услуживать. Рано или поздно о твоём присутствии вспомнят, и, возможно, не с самым лучшим исходом.       Так стало и для Славы. Разброс по выставлению за дверь стал больше. Мирон мог выйти и разрешить идти домой даже минут через десять, а мог, как и раньше, заснуть и забыть об этом. Тогда приезжал Евстигнеев, зачастую один, и отвозил к Светло домой. После этого, немного протрезвев или просто опустошив все запасы алкоголя в доме, Мирон набирал Славе и говорил ему вернуться домой.       Сперва так и было, потом Ваня стал препятствовать, обратно отбирать телефон и в целом деликатным методом настраивать Славу против Мирона, а точнее, он старался, типа, дать ему голос.       Например, он говорил: «Мирон отсюда в часе езды — это близко, он тебя выгнал, он не хочет тебя видеть, чтобы сделать лучше Мирону, ты должен быть здесь». К таким выводам он всегда и приходил. Слава часто в них сомневался, но и сил возражать у него не было. Он не высыпался, очень много нервничал и накручивал себя, переживал. В целом осунулся и похудел. Из-за тревоги и печали у него постоянно был хуёвый аппетит. Из-за разных навязчивых мыслей у него не получалось спать ночью. И в целом спать. Это далеко не красило его здоровье. Поэтому мозги у него поплыли, соображать он стал хуже, да и просто устал что-либо предпринимать, как-либо проявлять себя, потому что Мирона это тоже обременяло.       Каждый из них оказался в тупике. Что иронично, друг из-за друга. Замкнутый круг, который никак не решился бы без чьего-либо вмешательства.              ***              Порой Мирон пьянствовал очень весело. Пел или прохрипывал песни, вспоминал что-то из прошлого, бормоча неожиданные слова вслух, притом не всегда на русском. Порой же настроение у него было прескверное. Он походил не то на истеричку, не то на недовольного результатами следователя. В такие моменты он очень любил поорать, речь у него была бессвязной, глупой и тошнотворной даже для чужого уха, но, несмотря на всю его нелепость, Слава не мог не проникаться и не печалиться ею.       Но к началу нового месяца у Мирона случилась какая-то настоящая истерика. Слава из-за усталости, вызванной в основном недосыпом, забыл выключить плиту и в итоге у него сгорела картошка. Он всё выбросил, в квартире стоял ужасный запах горелого, поэтому он открыл окна, чтобы проветрить всё.       Мирон в это время спал, а когда проснулся, запах оставался, но уже не был настолько сильным. Сперва он очень весело сказал, что уже очутился в аду. Эта весёлость Славе не понравилась сразу, и не зря. Потому что после он с каким-то ожесточением захлопнул, а не закрыл, окна, те из-за этого жеста отрекошетили обратно и раскрылись, это ещё сильнее вывело Мирона из себя. Его руки вдруг стали сжиматься и разжиматься.       — Что ты, блять, зачем?! Почему всё так? Не окна, блять! Нахуй. Что ты здесь? Почему? Тебе вот нормально?       Речь у него была уже весьма давно коцаной и нестройной. Но главную мысль всегда понять можно было. Слава сжался и рефлекторно отошёл назад, а Мирон сделал широкий шаг к нему навстречу.       — Бесишь! А почему? Но ведь бесишь же! И не знаю. Ты сам себе не надоел? Да ведь. А ведь тихо всегда много. Слушай, блять-нахуй, свали. Свали нахер из моей жизни. Все свалите. И я потом свалю. Я же свалю, да. Уже почти. И ты вали. Иди вон, иди, блять, сука-нахуй, туда. В другое туда, зачем ты здесь? И я не здесь.       — Где не здесь?       — Не здесь — это не здесь, где же ещё?! Туда нужна верёвка и мыло. А зачем мыло? И где взять верёвку? Тогда нужна высокая крыша или что-то острое. Но это уже напоследок. Хотя, блять. Уже следок. Свали, а. Свали нахер! Чё? Ну чего? Я же прав. А может и нет. Да похуй. Чего стоит правота в жизни. Не она что-то даёт. Давай я тогда повешусь, а ты тогда бритвой по запястьям? Как в подростковой херне. Смогёшь? И тихо будет… спокойно. Нужно за это выпить. Но тебе пить нельзя. И мне, наверное, тоже. А зачем тогда жить, если нельзя? А, ну да, это же за этим и делается, да-да. Чего стоишь? Лучше бритвой. Ножи тут пиздец тупые. Поточить надо. А уже ведь и похуй. Пока что похуй.       Слава дрожал, не понимал, что происходит, почему и что делать. Это по правде была истерика со стороны Мирона, потому что он очень часто и сильно менял голос, интонацию, за и перескакивал с одного на другое, эмоции выражал крайне разные, да и в целом это его наваждение вскоре спало. Правда, не без последствий.       — Прекрати нахуй этот цирк. Свали. К этому своему, долбаёбу. Не хочу тебя видеть. Водки только купи. Или лучше?.. А похуй, водки.       Цирком Мирон назвал ситуацию после того своего монолога. Слава пошёл, с дрожащим сердцем и слезами в глазах, и всё же, его волю, но руки его не слушались. Он сделал пару лёгких порезов в районе запястий, и тогда в ванную зашёл Мирон, пренебрежительно на это посмотрел, фыркнул и сказал то, что сказал.       У него скакало настроение, но даже помимо этого нельзя было сказать, что он именно думал, что именно хотел и насколько серьёзно говорил. Каждый человек за день отфильтровывает много разных своих мыслей. Некоторые сразу же попадают в забвение, некоторые весьма щепетильные, некоторые запретные. Например, мысль кого-либо изнасиловать, даже не от своего лица, а просто, абстрактная. В голове проявляется какой-нибудь интерес. И ты понимаешь, что этого никогда не сделаешь, не одобряешь подобные действия, однако мыслить — неплохо. Мысли никому не навредят. Они только в голове. У Мирона же мысли перемешались друг с другом. Те, которые обычно были на задворках мозга, постоянно прятались и заглушались, теперь говорили с теми, которые каждый день рапортовали о желании с кем-то поговорить, сходить в парк погулять, посрать, поесть. Не нужда, а вот это банальное: «Может в Мак заехать? Чё-то кушать охото». И так же эти мысли смешались с теми, которые постоянно озвучиваются. Например, когда кому-то отвечаешь на вопрос. «Где я был? Ну там, там… куда я изначально поехал?» — быстренький диалог в голове и на выход ответ. Не всегда так, но и такое имеет место быть.       А Мирон перестал следить за базаром окончательно. Перестал его разделять и понимать, даже сам, что именно он имеет в виду. Порой он даже вслух сам себя переспрашивал. Отчасти был виноват алкоголь, наверное, процентов в семидесяти, однако оставшиеся были из-за того, что он замкнулся сам на себе.       Слава это видел, постоянно, каждый день. Перед его глазами Мирон закапывал сам себя, отсекался от некогда близких людей и старался навредить тому, кто находился ближе всех.       Порезы на запястьях не прошли к тому времени, как в очередной раз за Славой приехал Ваня. В одиночку, молчаливый и грузный, уставший даже. Он отвёз, как обычно, его к своему тёзке и свалил. У Светло всегда всё было наготове. И чашка, и еда, и спальное место. А ещё он всегда был готов выслушать и поговорить. За языком своим он стал следить и Мирона особо не поносить, только если немного, под нос или косвенно.       «Слава богу, что ты телефон там оставил» довольно вывел Ваня. Через время он всё же случайно заметил эти Славины порезы, сильно удивился и разозлился, стал о чём-то долго переписываться с Евтигнеевым, пораспрашивал о чём-то и вновь вернулся к диалогу с тёзкой. Потом вообще вышел из квартиры и минут двадцать говорил по телефону.       Слава прожил у Вани почти три дня, потом пришёл Мирон и без всякого энтузиазма затребовал его обратно, словно он товар на сохранение оставлял и вот пришёл после смены уставший его забрать. Ваня, как уже повелось, немного побузил, подолбил Миронову пьяную голову пару минут, наговорил немного гадостей, немного нравоучений, тон выбирал то нейтральным, то обычным.       В целом после этого Мирон приезжал так же дня через три-четыре, порой он даже выглядел немного виноватым, а иногда был трезвее и вменяемее обычного. Слава на каждое его «я это… ну, тип, ссоре» и «я меньше буду» реагировал по-дебильному радостно, как щенок, которого погладили, покормили и с которым поиграли.       Однако не один месяц все эти косые извинения и обещания не пить или просто пить меньше вообще не меняли погоды, или делали это настолько незаметно, как приписка в 99 копеек на каком-нибудь товаре.              ***              В глазах немного плыло. Сигарета всё никак не хотела доставаться из пачки, пришлось вытащить все, некоторые посыпались табаком. Координация в пространстве оставляла желать лучшего: при переходе между комнат был риск залететь в дверной косяк.       Память у Мирона вообще полетела к херам, он запомнил очень и очень смутно только один момент — как он прошлым днём валялся на полу и не мог нормально встать. И как к вечеру он мог уже не только невнятно стонать, а даже прочистил желудок, выблевав всё ненужное и неусвоенное.       Славу, вроде как, он выставил уже дня три назад. Без него дома было крайне тихо и уже странно. К тому же неправильно. Что и почему Мирон не хотел понимать, только каждый раз заставлял себя хоть немножечко протрезветь, оклематься, забрать своё уехавшее обратно домой и продолжить заниматься тем, чем хотелось. То есть медленным саморазрушением.       Вообще была у него мысль, чтобы больше никуда не кататься, запретить Славе куда-либо далеко уходить/уезжать. Он даже один раз это сделал, а потом ругался очень долго с Евстигнеевым. Конфликт какой-то там, Мирон уже забыл какой, они замяли. Их отношения вновь вернулись к дружественным, хотя и имели очень горький привкус. Впрочем, это касалось всех друзей, а не только его одного.       Но только с Ваней он поддерживал контакт тет-а-тет. Просто потому что тот постоянно приезжал. И даже не всегда с наездом, порой с очень мирным видом, да и слова старался подбирать правильно.       Мирона трогало, действительно, было немного этого, что от него не отвернулись, однако из-за этого у него только сильнее зудело в горле и пересыхало, намекая на новую стопочку чего-нибудь крепкого, да и в глазах почему-то мокрело.       Утром он не опохмелялся, как раз потому что хотел забрать Славу, но его отвлёк звонок в дверь. Приходить к нему особо было некому, с большой вероятностью это был Ваня. Открыв двери, Мирон его и увидел.       — Неплохо-неплохо, — быстро проговорил Ваня, оценив за короткий осмотр его состояние. — Далматинец прям. Весь в пятнах фиолетовых. Побрейся. Ты Славу домой возвращать когда собираешься?       Мирон сожмурился и осмотрел свои руки — увидел несколько горстей синяков. Ноги должны были быть в подобном же состоянии. С промедлением он поднял голову и ответил:       — Да вот, скоро.       — Сегодня то есть? Гхм, тогда давай поговорим. В любом случае.       — О чём? — цокнув, вздохнул Мирон и пошёл в сторону кухни искать там цитрамон или какие-нибудь другие таблетки от головы. Ваня проследовал за ним.       — Можешь мне сказать, только по-честному, зачем он тебе? Зачем каждый раз его возвращаешь? Сам же сколько раз говорил, что ты ему нужен, а не он тебе. И что изменилось?       — Я познал жизнь.       — О-о, и как познания?       — Хуйня. В неведение было интереснее.       — Так ты мне всё-таки не ответишь?       — На что?       — Зачем он тебе?       — За хатой следить, — буркнул Мирон, наливая в прозрачный стакан воды. Ваня видел его спину, сидя за столом, он покачал головой и вздохнул.       — По-моему это отговорка, ты просто не хочешь видеть реальной картины.       — Да реальность вообще никто видеть не хочет, раз уж на то пошло.       — Не знаю, про «никто», однако многие живут со своей реальностью, какой бы она не была, а ты от неё убегаешь.       — Имею право.       — Ты вообще не думаешь о людях, которые тебя окружают? Я? Женя? Илюха? Порчанский? Все остальные? Слава? Вообще похуй на то, что было? Тебе так хочется, чтобы от тебя все отвернулись?       — Да пожалуйста.       — Но один человек не сделает этого никогда. Ты ведь понимаешь о ком я говорю.       — Его проблемы.       — А то, до чего ты его доводишь — твои проблемы.       — Не до чего я его не довожу.       Мирон уже выпил свои таблетки, запив их водой, и стоял, упираясь задницей в столешницу тумбы и тяжёлым усталым взглядом смотря на Ваню. Руки у него были сложены на груди. Весь его вид говорил о том, как его не интересовал проходящий разговор и как ему «хотелось» всё это слушать.       Ваня встал и подошёл к нему, навис сверху и пристально посмотрел ему в глаза.       — Вообще не до чего? Скажи, вот подумай чуть-чуть своей далеко не тупой башкой, что бы с тобой было, что бы ты чувствовал, если бы он реально умер? Мирон, он из-за тебя не ест, не пьёт и не спит. Худой, необщительный, зашоренный. Но главное, он видит всё это и думает, что «невыносимая» обуза тебе, притом такая ощутимая, что и правда, легче ведь выпилиться. Ты правда думаешь, что соул вообще нихера не чувствует, не думает, ни в чём не соображает, а только и делает, что ждёт каких-нибудь приказов, да? А ты спроси, поинтересуйся у него. Нормально только, чтобы он не соврал. Как ему. Хочет ли он вообще так жить, да и жить. Ну так, поинтересуйся на досуге. Посмотри, как там в реальности. Подумай, прежде чем забирать обратно к себе Славу, насколько он тебе нужен.       Речь вышла эмоциональной, сам Ваня даже немного прослезился, но слёз не проранил. Ушёл раньше, чем Мирон отвис и попытался что-либо сказать. В отличии от Вани, он был не в чувствах, а в замешательстве. И никак не мог понять, что это сейчас за сцена такая перед ним была.       Времени было уже прилично, на улице ярко светил день. Побриться и правда не мешало бы. Очень уж сильно запускать себя Мирон не хотел, по крайней мере он размышлял, что пока ещё держался неплохо.       За Славой он приехал около шести-семи вечера, пару минут попрепирался со Светло, забрал всё необходимое и поехал обратно домой, уже предвкушая головную боль, ломоту по всему телу и особенно в желудке. В планах было немного подлечиться от всего этого водочкой, хотя внутренний голос и продолжал недовольно ворчать, что лекарство из водки в подобном случае весьма посредственное. Кто же вообще слушает свой внутренний голос?       Приехав домой, Слава сразу же осмотрел квартиру и холодильник. В ближайшее время он пропадёт за наведением дома порядка. Если раньше это подбешивало, то теперь стало уже не то, что нормой, а даже правилом. Мешать ему Мирон не стал, устроился тихо за столом с чекушкой водки, лафетником и блюдцем нарезанных овощей.       — Тебе, может быть, хотя бы пельменей сварить? — предложил Слава. Он не раз косился в его сторону, поэтому вопрос получился весьма ожидаемым.       — В принципе можно, — деловито отозвался Мирон. Потёр руки и опрокинул в себя чарку.       Трапеза в целом протекала спокойно. Слава насыпал и себе пельменей, неторопливо их ел, пока Мирон пролистывал социальные сети и чередовал водку со своей большей долей пельменей. Испортило приём пищи Ванино сообщение, в котором он коротко справлялся о предмете сегодняшнего их разговора. Доели уже в не совсем уютном молчании. Слава мыл посуду, пока Мирон плывущими мозгами соображал, посылая внутреннего себя и Евстигнеева куда подальше и одновременно прислушиваясь к каждому.       В итоге он с тяжёлым грузом на груди поднялся, подошёл к тумбе, остановив взгляд на длинных Славиных пальцах, их омывала проточная вода. Потом он их протёр и вопросительно уставился в ответ. Мирон смотрел на него настолько грузно, что было видно, как Славе стало не по себе от этого.       Наконец он развязал язык своим вопросом:       — Что-то случилось?       — Нет, ничего не случилось. Я просто… хочу у тебя кое-что спросить… Хммм… Только отвечай честно, не смей мне соврать, понял?       Слава настороженно кивнул, его взгляд излучал недоверчивость, лёгкую панику наперебой с настоящим страхом. Он не понимал, что у него могли спросить и боялся ответить неправильно. Что там надумалось в его голове за время паузы, с которой Мирон собирался с вопросом и правильной его формулировкой, оставалось загадкой, ответ на которую должен был быть забавным и с тем весьма печальным. Да и ответов там было, вероятно, целое море. Это, кстати, весьма сбивало.       — Честно, да? Ты-ы… мгм, нормально, нет, ты хочешь умереть?       Лучшего он, честно, не придумал. Вроде бы, во время разговора с Ваней, тот говорил нечто подобное. В любом случае вопрос получился исчерпывающим. Слава в ужасе округлил глаза и замахал-замотал головой, впрочем этот жест трактовался скорее как «не знаю», нежели «нет» или «да». Мирон нахмурился и повторил свой вопрос настойчивее, напоминая, что врать нельзя.       — В каком именно смысле? — взмолился Слава.       — В самом прямом, — раздражённо ответил тот. — А в каком ещё смысле это может быть? Можешь просто ответить на вопрос, ты хочешь жить или нет? Я же не на немецком сейчас говорю. Вроде бы.       Слава замотал головой. Потом осёкся и опустил голову. Продолжал молчать.       — Ответь: да или нет. Бить не буду, просто вопрос.       — Какой?       Мирон резко набрал в грудь много воздуха и рявкнул на него:       — Пятый раз уже повторяю: умереть хочешь?       Слава испуганно втянул шею в плечи и промямлил:       — Да.       Что да? На секунду Мирон растерялся, даже на две, а то и три. Потом нахмурился, силясь переварить это слово, просканировал виноватое лицо напротив, выругался про себя и махнул Славе рукой.       — Уходи, уйди, — сказал он, затем опёрся обеими руками о столешницу тумбы и остановился взглядом на своём отражении в микроволновке. Чёрное, невнятное, искажённое. Так себя он сам и ощущал.       На кухне кроме него и его мыслей никого не было. Мысли сквозь помутневший разум проходили плохо, а все, что проходили, — были настолько удручающими, что душили.       Основной вопрос был: «В каком смысле?», а вместо ответа много темноты и появляющихся то там, то там многоточий.              ***              В очередной раз у Вани Слава ощущал себя крайне спокойно и правильно. Во время пика Мироновского запоя это каждый раз случалось. Через пару дней запой должен был пойти на спад. Эта околесица происходила каждый раз и уже ни у кого не вызывала ни вопросов, ни даже осуждающих слов.       Однако этот раз отличался от предыдущих. К концу третьего дня Мирон так и не приехал, даже не позвонил, не написал. Слава стал волноваться, Ваня же возликовал, однако сделал это по-дружески сдержанно. Для проформы даже сам изобразил волнение. Не приехал Мирон и на четвёртый день, трубку не брал, на смс не отвечал, двери не открывал, однако признаки жизни подавал, невнятно ругаясь на Евстигнеева из-за двери. В шесть вечера пятого дня он всё же объявился, выглядел странно: был словно сильнее похудевший, помятый, с живыми налитыми кровью глазами, только совсем небритый и в целом неухоженный. Если бы у него были волосы, его вполне можно было бы назвать растрёпанным, однако их не было, а это слово всё равно лезло на ум при взгляде на него.       Мирон удивил Славу, попросив его ненадолго выйти с ним. Поразил этим он и Ваню. Когда они отошли к окну на лестничной клетке, завязался странный коцаный разговор.       — Прости, что поздно, — начал Мирон.       — Ничего, — скромно отозвался Слава.       — Я… во-первых, хочу спросить: поедешь обратно?       — Да.?       — Да, ладно, да… И второе. Я. В общем, замотался… ммм, хотя не думаю, что это слово правильное. В общем, немного сбился. Можешь, в общем, не давать мне бухать. Что бы я не говорил, всё равно не давай и, если вдруг буду тебя куда-то отсылать — не уходи, ладно?       Слава удивлённо поднял брови и с сомнением кивнул.       — Думаешь так бросить пить?       — Да. Пора бы уже, стольких людей подставляю, и вообще. Рановато чё-то расклеился, мда…да. Я чё-то съехал, извини. На тебе порой срывался. В общем, вроде бы чё-то осознал, попытаюсь взять себя в руки.       — Надеюсь у тебя получится, — неловко улыбнулся Слава.       Мирон странно на него посмотрел и с замедлением кивнул.       — Ну, в общем, собирайся. Я на улице подожду, там такси стоит. Вооот.       Они разошлись. Слава вернулся в квартиру, быстро собрался, попрощался с Ваней и нагнал Мирона прям у подъезда. Они почему-то неловко вышли вместе на улицу, сели в такси и ехали до дома в полном и странном молчании.