***
Эти слова, всплывая из далеких воспоминаний, злобным шёпотом отдавались в ушах Катарины, когда её карета въезжала в ворота королевского дворца. В руках бывшая принцесса перебирала тот самый кулон, и мысли её были не менее тяжелы, чем её взгляд, устремлённый в пустоту. Она все-таки добилась от упрямого брата аудиенции — не без помощи дядюшки Карла, у которого пришлось просить протекции. Но что делать дальше, Катарина не знала. В общих чертах у неё был план, но у этого плана было столько оговорок, что он больше походил на смутные предположения, чем на руководство к действиям. А действовать было необходимо, потому что Ханс, в сущности, прав: если его отправят домой, а Анну выдадут замуж за кого-нибудь другого, Катарина тоже может потерять своё влияние на принцессу. И сейчас, когда решалось, каким будет расклад при дворе на ближайшие несколько лет, нужно было сделать все, чтобы занять в этой расстановке удачное место. — Принц-регент ожидает вас в кабинете, — сообщил слуга, встретивший гостью в холле. Катарина скинула тяжёлую меховую накидку в руки швейцара и, гордо выпрямившись, прошествовала по длинным коридорам и лестницам за своим провожатым в логово брата. Тот, как и предполагалось, был занят, и бывшей принцессе Южных островов пришлось ждать его в приёмной. Как будто она была не его родной сестрой, а каким-нибудь назойливым просителем…да уж, если братец ведёт себя так со всеми, то неудивительно, что его ненавидит половина придворных. Она рассеянно разглядывала висевший на стене портрет короля Рунарда, её двоюродного деда, в очередной раз обдумывая предстоящий разговор и пытаясь предположить, что могло бы подействовать на брата и склонить того к миру. Кис всегда был ужасно упрям и, хуже того, полагал, что статус старшего наделяет его какими-то невообразимыми божественными правами. Катарина, разумеется, никогда не имела к брату ни капли почтения, но теперь с его положением придётся считаться. Только как бы подступиться к этому истукану? Он непробиваем и неприступен, как ни разу не захваченная крепость Брадгард, гордо режущая туман у западных берегов Эренделла. На лице Катарины застыло выражение решительной задумчивости, словно у язычника, гадающего, какому из богов принести жертву. Времени на раздумья, правда, уже не оставалось: дверь распахнулась, и торопливый, хотя и важно осанившийся секретарь, пригласил принцессу войти. Кристиан показался Катарине ещё более нервным, чем в их последнюю встречу на её свадьбе. Он что-то писал, склонившись почти к самому столу по старой детской привычке, за которую его неоднократно ругал Д’Орбьё и все учителя. Когда он поднял голову от бумаг, взгляд его на мгновение заставил Катарину вспомнить того мальчика, которого она знала давным-давно, в те самые времена, когда они остервенело дрались до синяков и крови, ябедничали друг на друга воспитателям и ненавидели друг друга чистой, злой и бесхитростной детской ненавистью. Кто бы мог подумать, что спустя годы даже такие неприглядные воспоминания могут вызывать приятное ощущение ностальгии. — А ты завален делами по горло, дорогой брат, — сказала Катарина с непрошеной улыбкой. — Монаршая ноша тяжела, не так ли? Кристиан мрачно усмехнулся. — Чем обязан, дорогая сестра? — поинтересовался он, откладывая бумаги и медленно откидываясь на спинку кресла. Катарина опустилась на стул по другую сторону стола. — Только не говори, что пришла справиться о моих монарших делах. — Вот ещё: такая скука меня не интересует, — наморщила вздернутый носик бывшая принцесса. — Мой интерес куда прозаичнее. Я пришла замолвить словечко за Ханса. Раз уж ты совсем забыл о тех родственных отношениях, которые между вами все ещё существуют. — В последнее время они существуют настолько красноречиво, что начинают раздражать, — процедил Кристиан. — Боюсь, что причину твоего раздражения следует искать в зеркале, — заметила Катарина. — Нервы у тебя всегда были не в порядке. Кристиан поднял руку в повелительном жесте — как будто он был не принцем, а королём, и причём так давно, что уже сам забыл о времени, когда было иначе. — Оставь эти заботы моему доктору. И ближе к делу, пожалуйста: у меня, как ты заметила, дел по горло. — Как скажешь, — согласилась Катарина, хотя больше всего ей хотелось закатить глаза. — Так вот, что касается Ханса…не буду спрашивать тебя, чем он тебе так насолил за те десять лет, что вы не виделись; но все же не могу не поинтересоваться, в чем причина твоего упрямства? Ты ведь знаешь, что все этого ждут. Зачем так упорно стоять на своём? — Мне нет дела до того, чего от меня ждут, — отрезал Кристиан. — Я имею право принимать решение, и я его принял. Катарина ничуть не растерялась от его жесткого тона. — Твои тиранские замашки тебя погубят когда-нибудь, — сказала она с упреком. — Ты не задумывался об этом? Вспомни, как кончил наш прадедушка Генрих… — Если ты имеешь ввиду переворот пятьдесят шестого года, то это был не Генрих, а Фридрих, и он не может быть нам прадедушкой, потому что умер бездетным. Катарина беззвучно фыркнула. — Я пришла говорить не об истории. — О Хансе, я помню, — Кристиан снова ухмыльнулся, и по этой самодовольной ухмылке Катарина поняла, что у неё есть шанс. Она решила довериться интуиции. — Ладно, я буду с тобой откровенна, — начала она тем тоном, каким один умный человек говорит с другим умным человеком, когда все дураки выходят из комнаты. — Мы оба знаем о положении нашего отца. Ханс же младший, и ему не повезло больше всех, но речь не столько о нем, сколько об Анне. Можешь не верить, но я люблю её и желаю ей счастья, поэтому я прошу тебя быть снисходительным к её чувствам: она правда любит его — этого только слепой не заметит. И для чего ты будешь рушить её счастье? Просто потому, что младший брат ябедничал на тебя в детстве? — Это здесь ни при чем, — отмахнулся Кристиан. — И речь как раз о Хансе. Я ни за что в жизни не поверю, что этот избалованный эгоистичный мальчишка может полюбить хоть кого-нибудь; так что я именно забочусь о благополучии Анны. Среди принцев, несомненно, найдётся кандидат получше, не говоря уже о том, что она слишком молода для замужества. — Она молода, но она не ребёнок и понимает больше, чем ты думаешь. Как и Ханс. Он тоже давно уже не тот, кем ты его помнишь; ты судишь о нем по воспоминаниям детства, но он уже другой человек, Кис. — Только не называй меня Кисом, — брезгливо скривился Кристиан. — Это меня точно не разжалобит. — Как тебе будет угодно, — повела плечом Катарина и продолжила: — Я только хочу сказать, что тебе стоит посмотреть на все под другим углом. Может быть, найдутся кандидаты и лучше, но, неужели, тебе настолько наплевать на судьбу твоего родного брата? Ханс вовсе не так плох, не буду говорить, что он безгрешен, но уж избалованным его точно не назовёшь — ты тоже рос с нами, так что не можешь не помнить, каким «счастливым» было наше детство. Учитывая это, даже удивительно, что из Ханса получилось что-то более или менее порядочное; в любом случае, более порядочное, чем большинство наших братьев и сестёр. И я не вижу ничего предосудительного в его желании жениться на девушке, в которую он влюблён — можешь спорить, но я ручаюсь, что это правда. — Вот уж от кого, а от тебя я не ожидал таких сентиментальных речей, — хмыкнул Кристиан. — Это замужество сделало тебя такой чувствительной или ты решила, что меня тронет роль милой сестренки, которая защищает младшего братишку перед злобным братом-тираном? — Думай, что хочешь, но я пришла с миром, — кротко произнесла Катарина и сняла с шеи медальон, который она заранее спрятала за ворот платья, чтобы он не отсвечивал раньше времени. — Много лет прошло с тех пор, как мы были детьми. И я полагаю, что нам стоит забыть глупые старые обиды. Кристиан вздёрнул брови в привычной надменной манере, но когда Катарина протянула ему подвеску, выражение его лица сменилось растерянным удивлением. Момент был выбран удачно. — Он все ещё у тебя? — Где ещё ему быть? Кристиан взял в руки кулон и провёл большим пальцем по крышке. — Он меньше, чем я его помню. — Ты и сам был меньше, — усмехнулась принцесса. Кристиан молча разглядывал медальон, затем щелкнул крышкой и поднёс его к лицу. — Тот же запах, — он закрыл глаза, — только сильнее…ты разгадала, что это было? — Хейефлорге, — ответила Катарина. — «Сердце гор». Он растёт только на Нарлдрском полуострове. Его обычно не добавляют в духи, поэтому мы так долго не могли понять, что это такое. Я заказала эссенцию у местного парфюмера. — Ты и правда сентиментальнее, чем я думал, — проговорил Кристиан, задумчиво разглядывая столь дорогую им обоим безделушку. Он долго молчал, мрачно, как будто с неодобрением, но затем его губы дрогнули и растянулись в подобие улыбки. — Я сказал тебе, что буду ненавидеть тебя всю жизнь. — Даже когда умрешь, — припомнила Катарина и тоже улыбнулась. Возле его глаз показались маленькие колкие морщинки; в отличие от той, что появлялась между бровей, когда он хмурился, эти делали его лицо мягче. Манёвр, похоже, удался. Но Катарина была слишком подозрительна, чтобы радоваться раньше времени, и, как оказалось, не зря: хотя её тактика сработала, окончательной победы она не принесла. — Что ж, воспоминания детства и все прочее — это очень мило, — проговорил Кристиан, как бы опомнившись, — но, боюсь, что это ничего не меняет, — он положил медальон на стол. — Ханс может оставаться в Эренделле сколько угодно, если пожелает, но от Анны пусть держится подальше. Его брак с ней — ошибка, и я не могу этого допустить. Прости, но ты меня не переубедишь. Катарина подавила в себе раздражение и сокрушенно вздохнула. — Я не могу изменить твоего решения, это так, — произнесла она склоняя голову с видимым смирением. — И взывать к твоей совести больше не буду. Но, мой тебе совет: прежде чем закрываться от всех на свете, подумай о том, действительно ли ты хочешь остаться в одиночестве. — Путь к власти вымощен лицемерием и жертвами…— пробормотал Кристиан как будто самому себе. — …и венец её одиночество. Катарина знала эту цитату — на автора, правда, её память не расщедрилась, но это наверняка был какой-нибудь древний умник из тысячу лет назад распавшегося государства. Она усмехнулась. Грустный непонятый тиран — и это её-то он назвал сентиментальной? — В этом мире мало что зависит от наших желаний, и с этим ничего не поделаешь, — сказал принц, устало потирая бровь. — Можешь передать это Хансу. — Его это вряд ли утешит, — заметила Катарина, поднимаясь на ноги. — Как и Анну. — Ты забыла, — Кристиан пододвинул кулон к краю стола, упорно не глядя на сестру. — Он твой. Тебе нужнее, мне кажется, — ответила та, окидывая брата взглядом, со стороны похожим на презрение, но у неё он означал сочувствие Кристиан молча накрыл медальон своей широкой ладонью и свободной рукой дотянулся до колокольчика, чтобы позвонить. В дверях возник секретарь. — Что ж, прощай Кис, — бросила Катарина, прежде чем уйти. — Прощай, Катин, — хмуро отозвался Кристиан и остался в кабинете один.***
Неверно было бы сказать, что разговор с сестрой не произвёл на Кристиана совсем никакого впечатления. Он не собирался переменять своё решения относительно брака Ханса и Анны — несмотря на то, что последняя закатила почти истерику, когда узнала, что её жених уезжает из дворца. И пусть уезжал Ханс недалеко — к сестре, на соседнюю улицу, для принцессы это была почти трагедия и виновником её она справедливо считала принца-регента. Но, хотя внешне Кристиан продолжал стоять на своём, он все же снизошёл до того, чтобы посмотреть на брата «под другим углом», как посоветовала ему Катарина. И то, что он увидел с этого нового ракурса, было так поразительно похоже на его собственное положение, что ему стало мерзко. В сущности, они проделали почти один и тот же путь — по стечению обстоятельств попали в Эренделл и получили возможность жениться на одной из его принцесс. То, что Ханс не успел обзавестись разрешением покойного короля на свой брак, ничего не меняло. Больше всего на свете Кристиан не хотел быть похожим на отца и на кого-либо из своей семьи, кроме, может быть, матери. Обнаруженное им сходство с собственным братом, было для него крайне неприятным открытием. Ещё более неприятным открытием было то, что прежде замечательно действующая формула «для блага Эренделла» перестала казаться ему такой всемогущей и несомненной. Конечно, не было ничего дурного в том, что благо государства и его собственное совпадало, но было в этом что-то…не вполне благородное, как ему теперь казалось. Он думал об этом прежде, ещё в юности, когда только-только приехал в Эренделл и чувствовал себя крайне неуютно в новой, почти роскошной обстановке, так непохожей на ту, в которой он вырос; среди чужих, незнакомых людей, которым он должен был понравиться. Но те сомнения и неуверенность прошли со временем, укрытые дружелюбием королевской четы и искренностью Эльзы — они приняли его, как родного, посвятили в тайну, скрытую для большинства, возложили на него свои надежды. И всего себя Кристиан положил на то, чтобы оправдать радушие и доверие, однажды к нему проявленные. Он полагал, что в этом состоит его предназначение. Теперь же он чувствовал растерянность и сам не знал почему. Он все хотел сесть и разобраться с этим, глубоко и обстоятельно обдумать все, что накипело, но у него не было на то ни времени, ни сил. В комнатах, где он проводил большую часть дня, хорошо топили, но он все равно умудрился подхватить то ли простуду, то ли еще какую-то дрянь, и последние несколько дней его мучила свербящая безостановочная головная боль, кашель и гадкая, до нутра пробирающая слабость. Эльза советовала ему показаться врачу, но Кристиан, как всегда, тянул с этим и ссылался на дела. Он старался заглядывать к невесте в каждую свободную минуту, но в последние дни это было ему гораздо тяжелее, чем обычно. Все яснее ему становилось, что несмотря на всю внешнюю и внутреннюю привлекательность старшей принцессы, он не может любить её. Она станет его женой, но навсегда останется ему только другом, драгоценной статуэткой, — такой гладкой, холодной на ощупь — которую он должен будет оберегать. Глядя на красивые, идеальные черты Эльзы, Кристиан вновь и вновь убеждался в том, что поступил верно. Потому что он не сможет до конца своих дней спокойно наблюдать за тем, как Ханс будет счастлив с Анной. Пусть это будет кто-то другой, лишь бы не его брат. Все это ошибка, просто большое глупое недоразумение, и время все исправит. Все встанет на свои места. Когда-нибудь… Несколько дней спустя, правда, ситуация по-прежнему казалась Кристиану какой-то неестественной, как будто он сделал что-то не так, как будто забыл что-то важное — а он не любил забывать даже самых ничтожных мелочей. Он списывал это на будничные заботы, которых было, разумеется, предостаточно, и главной из них был герцог Варавский, уперто выторговывающий себе неземные привилегии и не желающий идти ни на какие уступки. Кристиана до спазмов в желудке раздражал этот маленький скользкий старичок, и он в очередной раз не сумел сдержаться, так что они разругались почти вдрызг, и не пришли ни к чему, кроме очевидного «взаимного неудовлетворения», как осторожно назвал это его секретарь, зашедший к принцу-регенту после неудачной аудиенции. Кристиан не знал, чего ему хотелось больше: ударить кого-нибудь или уснуть на недельку-другую, но ему пришлось признаться самому себе, что он не справляется. Он обращал свой усталый взгляд на дядяин портрет, висевший в кабинете над камином, но, разумеется, не находил в красивом горделивом лице почившего монарха никаких ответов. Ему подали кофе, и он пил его в угрюмом молчании, косо просматривая бумаги, когда в дверь снова постучали и доложили, что в приёмной ждёт министр иностранных дел Эренделла, герцог Роэтельский, Карл Густав. — Пригласите, — ответил Кристиан, несколько удивленный таким внезапным визитом — герцог уже приезжал докладываться сегодня и ему не было назначено. Герцог Роэтельский был чуть менее неприятное Кристиану лицо, но не потому, что они были согласны во мнениях, а потому, что «дядюшку Карла» трудно было не любить. Если его и не любили, то, по меньшей мере, не ненавидели. У него был, пожалуй, только один настоящий враг — Андерс Фортхейн, королевский канцлер. История этой вражды была давняя, основанная на абсолютно противоположных мировоззрениях и ядовито подпитываемая служебной ревностью. Они долгие годы тянули внимание короля Агнарра каждый на себя: герцог — как старый друг короля Рунарда; канцлер — как друг самого Агнарра и его главный сподвижник. И, хотя периодически их отношения доходили до крайности, так, что сыпались шантажом угрозы отставок, король не спешил отдалять от себя ни одного, ни другого, и всегда умудрялся улаживать их конфликты. Кристиан, к сожалению, так и не постиг волшебного дядиного умения — то ли по недостатку обаяния, то ли из-за собственного непростого характера — и уже заранее предвидел, что противоречивому сотрудничеству двух упёртых сановников при его правлении придёт конец. Пока, кажется, все шло относительно гладко, но Кристиан уже поручил канцлеру составить список возможных кандидатур на пост министра иностранных дел. Просто на всякий случай. — У вас что-нибудь срочное? — спросил Кристиан, бросая взгляд на изящный фамильный перстень герцога, который тот носил на указательном пальце правой руки. — По правде сказать, не слишком, — в своем деловом тоне, в котором он каким-то образом совмещал и серьёзность, и непринуждённость, ответил герцог и протянул принцу папку с документами. — Так, небольшое затруднение. Оно могло бы вполне подождать до следующего раза, но, как вы знаете, меня не будет в Эренделле на этой неделе, и я подумал, что было бы неплохо обговорить это сейчас. Кристиан принялся читать, но уже на первых строках он понял, что дело, с которым к нему явился герцог — просто предлог, и цель его визита в чем-то другом. Но герцог Карл не был бы собой, если бы не зашёл издалека — он начал было обсуждать с принцем вопрос, с которым пришёл, но обсуждение это очень скоро превратилось в светский разговор, и Кристиан совершенно забыл, о чем шла речь вначале, и почти безмятежно цедил кофе, от которого герцог отказался, сославшись на поздний час. Разговор каким-то образом перешёл на дискуссию об оружии древних нарлдров, и герцог вспомнил как будто нечаянно: — Это герцог Варавский большой ценитель — у него отличная коллекция. Кстати, я встретил его только что на лестнице. Он был ужасно чем-то взволнован. Вы, случайно, не повздорили снова? — Он всегда выглядит так, как будто с кем-то повздорил, — фыркнул Кристиан. — Мы обсуждали проект графа Лаудена. — Ах, вот оно что, — понимающе закивал герцог. — И что же, вам удалось перетянуть его на свою сторону? Если да, я наградил бы вас орденом за терпение. — Если бы! Он упрям, как… — Кристиан бросил неодобрительный взгляд на герцога, чувствуя, что в очередной раз неосмотрительно поддался его мягкому, настойчивому влиянию. — …да почти как вы. Герцог тихо рассмеялся. — Вы ещё так молоды, — сказал он по-отечески ласково. — Но, я думаю, вас ждёт блестящее будущее. Особенно если вы не будете принимать поспешных решений. — Это вы о реформе? — догадался Кристиан. Герцог Карл голосовал против на прошлом заседании, вместе с Варавским, и герцогами Оландским и Эстхёльдасским. — Вы знаете мое мнение по этому поводу, — сказал он, вздохнув так, как будто совсем не хотел говорить об этом. — И, кстати, если позволите мне совет, я бы настоятельно не рекомендовал вам позволять Варавскому больше, чем это позволено остальным. Это подкрепляет его в уверенности, что он может что-либо требовать от вас, а у нас и без того достаточно много феодальных пережитков, от которых следует избавляться. — Именно этим я и занимаюсь, герцог, — тут же помрачнел Кристиан. — А вы и ваши родственники, за которых вы голосуете в собрании, чините мне всяческие препятствия, — он имел ввиду Бьёрна, герцога Эстхёльдасского, который, даже достигнув совершеннолетия, не пользовался своими правами, оставив их дяде Карлу, и совершенно не вмешивался в политику. — Я лишь пытаюсь уберечь вас от ошибок. Эта реформа — просто создание излишних бюрократических органов, которые только усложнят процесс, и не более того. — Создание излишних бюрократических органов — это та комиссия, которую вы созвали в прошлый раз «для изучения вопроса». Она до сих пор не принесла никакой пользы, — с раздражением бросил Кристиан. — Значит, нужно созвать новую, — спокойно возразил герцог. — Если уж вы хотите реформировать систему, нужно подойти к этому основательно и рассмотреть дело со всех сторон. — Оно было рассмотрено. Этим занимался лично король Агнарр, а проект писался лучшим экономистом Эренделла, членом Королевской академии наук. — Граф Лауден, при всем моем уважении к нему, в большей степени теоретик и никогда не сталкивался с государственной деятельностью на практике. — Именно поэтому он советовался с министром финансов и отчитывался королю. Или вы хотите усомниться в том, что король тоже недостаточно сталкивался с государственной деятельностью на практике? — Кристиан понял, что повысил голос и замолчал. — Ну-ну, что вы, — примиряюще сказал герцог. — я не имел ввиду ничего подобного. Я только хотел сказать… В дверь постучались, и он замолк. — Его Высокопревосходительство, господин канцлер, — обьявил секретарь. — Изволите принять? — Да, сейчас, — ответил Кристиан рассеянно. — О, ну, я, пожалуй, пойду, — улыбнулся герцог, поднимаясь с кресла. — Я итак отнял у вас слишком времени. А вы, я полагаю, ужасно заняты. — Да, это правда, — вздохнул Кристиан, пожимая его морщинистую, но крепкую, руку на прощание. — Что ж, желаю вам всяческих успехов, мой дорогой принц. А насчёт Варавского, все же, подумайте хорошенько. — Да, насчёт Варавского… — пользуясь моментом, Кристиан чуть подался к герцогу и проговорил, глядя прямо в его непроницаемо-добродушные глаза. — Я понимаю ваши дипломатические привычки, но, учтите, что у вас не получится дуть с мукой во рту, как вы это делали при дядюшке. — Что вы, Ваше Высочество; мне в моем возрасте нельзя мучное, — отшутился герцог, ничуть не смутившись этим замечанием. Они окончательно распрощались, после чего герцог удалился; в дверях он столкнулся с входившим канцлером, и они обменялись друг с другом вежливыми кивками. — Это невозможно, господин Фортхейн, — пожаловался Кристиан, когда они остались одни. — Я пытаюсь убедить проклятого старика-Варавского перейти на нашу сторону, а его за моей спиной тянут обратно. Герцог Карл ни за что не признается, но это его работа, я уверен. Иногда мне кажется, что мы в полном тупике. Он положил сжатую в кулак руку на одну из стопок с папками, привычно хмурясь, и спросил исподлобья: — Что вы думаете? Канцлер взглянул на принца своими голубыми, ничего не выражающими глазами, которые сегодня как-то необычно блестели, и заговорил тихим, но хорошо слышным голосом, от которого всегда отдавало скрытой угрозой: — У герцога Варавского, как вы знаете, нет детей, так что после его смерти на его место вы сможете назначить того, кого сочтете нужным. Это решило бы нашу проблему. — И сколько ему лет? Семьдесят? — мрачно усмехнулся Кристиан. — Дядя был уверен, что переживёт его. — Нам вовсе не обязательно ждать, — заметил канцлер. Кристиан понял, что он имел ввиду и резко мотнул головой. — Нет, — сказал он твердо. — Я не могу допустить этого. И король не пошёл бы на подобное. Канцлер тускло ухмыльнулся одними уголками губ. — Боюсь, Ваше Высочество, вы много не знаете о покойном государе. Но, как вам будет угодно, я не настаиваю. Кристиан тяжело вздохнул, закрывая на мгновение глаза. У него болела голова. — Мы найдём выход. В конце концов не собира… — у него запершило горло, и он закашлялся с хрипом. Канцлер терпеливо пережидал этот приступ, равнодушно глядя в сторону. — …не собирается же он жить вечно, — продолжил Кристиан, доставая медальон из-за ворота. Он говорил себе, что все эти глупости с медальонами и прочие сантименты ничего не значат, но материнское наследство он носил с собой под мундиром, не снимая, и по десять раз на дню вдыхал до боли и слез знакомый аромат. Он сделал это в очередной раз, чувствуя, как от родного запаха успокаивается раздражённая носоглотка. — Вы принесли список возможных кандидатов? — Да, Ваше Высочество, — кивнул канцлер и протянул принцу папку. Кристиан взял её в руки, раскрыл и попытался вчитаться в витиеватый почерк, которым были выведены знакомые фамилии высокопоставленных чиновников, подходящих на должность министра иностранных дел, но буквы разъезжались у него перед глазами. В голове задолбило со всей силы, и боль наконец слилась в длинный протяжный гул. В горле опять адски засвербило. — Ваше Высочество? Вы в порядке? — донёсся до него голос канцлера, почему-то странно дребезжащий. — Да, все… — он не договорил, что-то вдруг встало у него поперёк горла. Кристиан попытался сделать вдох, и не не смог; папка выпала у него из рук и, должно быть, упала на пол, но он не услышал звука: в ушах у него звенело, как от пушечного залпа. Он судорожно схватился за шею, пытаясь расстегнуть ворот мундира: пальцы непослушно соскальзывали с пуговиц, путались в цепочке медальона, за которую он схватился беспомощно, когда понял, что теряет сознание. Ему казалось, что он летит куда-то вниз спиной в бесконечном падении. Вокруг мелькали яркие разноцветные пятна, было жарко и душно, из-за призрачной завесы раздавались чьи-то голоса, которых принц не мог различить, и его не покидало острое ощущение собственной растерянности, какое-то совсем глупое, детское. Отрывочные воспоминания и неясные образы мелькали и расплывались, то сливаясь друг с другом, то раскалываясь на кусочки, из которых разум был неспособен собрать и осмыслить целое. Смутный силуэт матери в каком-то неземном сиянии то и дело возникал перед глазами; её медные волосы, отливающие янтарём в солнечных лучах, были так похожи на непослушные локоны Анны; глаза такие же чистые, ясные. И щенок спаниеля путался у неё под ногами.