that's rough, buddy

      От белозубой улыбки его неожиданной летней любви внутри всё становится хрупким и острым, и Зуко чувствует себя неоправданно счастливым каждый раз, когда его внутренности превращаются во фруктовый лёд со вкусом какой-то сладкой экзотической ягоды при взгляде на эту улыбку — Сокка выгребает из старой морозилки остатки мороженого, и их небольшая компания окружает его, как верная стайка голодающих щенков.       В их большом доме на берегу моря в этих тропических широтах почти никогда не закрываются стеклянные двери, большие окна — и по дому всегда ходит солёный бриз и роятся сквозняки. От этой открытости Зуко неловко с первых же минут, как он перешагивает порог дома. Он оглядывается, подмечает разнообразие вещей и раскиданных тут и там, принадлежащих каждому из жителей дома мелочей: это, должно быть, зелёная футболка той цинично-молчаливой девчонки, в углу, кажущимся единственным оплотом чистоты, косметичка Катары, у дивана стопкой сложены один на другого воздушные змеи с рожицами — точно принадлежащие лысому пацану со странными татуировками и благодушием святого или безумца.       И, конечно же, бумеранги и доски для серфинга. Подвески из клыков. Полуразобранные внутренности радиоприемника на верстаке в зарослях растений с большими темно-зелёными листьями. Какие-то древние — такие древние, боже, — журналы юных техников.       Вещи Сокки.       — Держи, оно здесь и недели не пролежало, я недавно привёз, — информирует Сокка, усадив Зуко на поскрипывающий диванчик с этническими узорами на обшивке. — Не переживай, твоей машиной мы займёмся и сможешь уехать дня через три. Не обращай внимания на Момо.       — Не обращать внимание на кого?..       Ответ ловко впрыгивает на подлокотник дивана, скребёт острыми когтями и без того ободранный диван. Смотрит на него двумя жёлтыми фонарями. От холода мороженого в руках Зуко сводит пальцы: он смотрит на взявшуюся льдом субстанцию, тщательно скрывая оскорбительный для Сокки скептицизм. Зуко не сомневается, что мороженому нет и недели, но вёз его сюда Сокка как минимум две — растаять оно успело за это время полностью, а принять первозданный вид — не совсем.       — Спасибо, — говорит Зуко. — Но я не могу оставаться здесь три дня. Мне нужно ехать дальше. Я ищу кое-кого.       — Подружка сбежала? — спрашивает Сокка, закидывая ноги в сандалиях на низкий столик. Прежде чем Зуко успевает процедить ответ, заканчивает: — Брат, ты извини, но по-другому не выйдет и подружке твоей придётся поскитаться здесь в одиночестве. Лето, сезон дождей. Скоро шторм, мои кости клянутся в этом. Далеко ты не уедешь.       И Зуко не уезжает.       Зуко не уезжает не только из-за мрачного предупреждения костей Сокки, оказывающегося правдой. Он не уезжает из-за всего Сокки целиком.       Он никогда не считал, что сможет влюбиться в кого-то так быстро — Зуко был привередлив и придирчив, деревенщины никогда его не привлекали. Парни никогда его не привлекали. Но влюблённость пришла с первым рассветом, рождающимся из моря, нежно-розовые волны которого нашептывали комплименты берегу, пока Зуко лежал на кровати, а напротив него Сокка наигрывал на банджо оптимистичную мелодию. Он высекал её из-под пальцев, как искры, и искры эти разгорались там же, где Зуко чувствовал холод и хрупкость.       Сокка часто улыбался. И улыбки у него были такие красивые.       ***       От тяжёлого молчания его летней любви кажется, что молчит весь мир — так степенно, так многозначительно. Сокка пошмыгивает носом, разбитым до крови, пока вокруг его коленей песок, наметённый на асфальт, превращается в мини-торнадо, и думает, что всё бы отдал — даже старые браслеты, которые ему сплела Катара, — чтобы узнать, о чём думает этот черноволосый незнакомец со шрамом на лице. Он разбил ему нос. А потом спросил, в порядке ли Сокка.       — Да, не думай обо мне, — гундосит Сокка, а потом вдруг морщится и бьёт ладонью по коленке: — Нет, думай! Ничего не в порядке, мне очень больно.       Машина Зуко заглохла на полдороге, а Сокка решил помочь, подъехав на совсем не внушающей доверия развалюхе, набитой песком, ловцами снов и ароматическими маслами, поскрипывающей и ржавой, и явив Зуко себя — совсем не внушающего доверия человека с плохими шутками.       Машину они всё-таки отгоняют к дому. По пути Зуко презрительно смотрит на вещи вокруг себя, но Сокка видит за презрением — любопытство и лёгкий, пугливый восторг. Сокка рассказывает, как они с ребятами поселились на берегу моря год назад и с тех пор цивилизация им немила. Сокка рассказывает, что новости о войне из большого мира их волнуют чуть меньше, чем никак. Сокка рассказывает о сёрфинге и о том, как хорошо на закате купаться в заливе.       Он всегда влюблялся так быстро — Сокка был влюбчив, как бог, но этот молчаливый парень чем-то особенно зацепил его.       «Говори со мной», — мысленно просит Сокка. Когда Зуко заговаривает, для него начинает звучать весь мир.       Но Зуко говорит нечасто. И его молчание Сокка воспринимает как вызов.