that's rough, buddy

      Молния разрывает ночное небо пополам над их головами — и небо дрожит и трескается, этот хрупкий стеклянный купол, грозящий усыпать их звёздными осколками. Зуко и Сокка, смеясь и толкаясь, задевая друг друга локтями и наступая друг другу на ноги, насквозь мокрые, забегают в дом: Сокка задвигает стеклянную дверь под оглушительные раскаты грома, а потом становится тихо, уютно и тепло, будто бы кто-то выключает весь звук.       Только дождь шумит по листьям за пределами их мира.       В наступившей темноте, пахнущей пылью, Зуко странным образом ощущает забытое, давно померкшее чувство единства с этим человеком — с его фигурой на фоне черноты неба, с его плечами и спиной, даже с его царапинами на руках, которые Сокка расцарапывает ещё больше и чертыхается. Объединённые общим смехом, кровью и руганью где-то под всем этим скрываются и общие воспоминания: яркие, как картинка в калейдоскопе.       Зуко любит его. И Зуко как никогда ясно представляет свою жизнь без этого человека — которая последует, обязательно последует.       — Лето заканчивается, — говорит Зуко, закутавшись в большое махровое полотенце.       Они сидят в комнате Сокки, ставшей их общей комнатой. Он подкармливает Момо орешками. Сокка копается во внутренностях старого радиоприемника — это его успокаивает, но факт его взволнованности Зуко улавливает не только в куче проводов, раскиданных по столу.       Лето заканчивается — а с ним заканчивается и всё остальное.       — Мистер Я-Люблю-Говорить-Очевидные-Вещи, вы как всегда внимательны. Вас не проведёшь, а я ведь специально не переворачивал календарь вот уже… очень много дней. Хотя их должно было быть три. — Сокка со вздохом откладывает в сторону инструменты и встаёт. — Твои три дня, Зуко, для меня были словно три месяца. Время — странная вещь, да?       — Мне всё ещё надо найти кое-кого важного, — говорит Зуко. Момо сворачивается у него под боком, а потом рядом оказывается и Сокка — закидывает руку ему на плечо, притягивая ближе к себе. От Сокки пахнет перегоревшей проводкой и морской солью. — Мне надо искать его, иначе я предам самого себя.       И когда Зуко уже решает, что Сокка едва ли поймёт, о чём он говорит, Сокка с привычной для себя беззаботностью отвечает:       — Конечно. Но моё сердце будет разбито.       Зуко вздрагивает. В ответ он шепчет почти с ужасом:       — Я никогда этого не хотел.       — Знаю. Спасибо, — говорит Сокка твёрдо, — спасибо тебе за всё. Замечательное было лето.       Касание его пальцев к запястью Зуко выходит почти призрачным, и Зуко думает, если бы всё было иначе, если бы у них было больше, чем это касание, разговоры по ночам и тишина зарождающегося утра, отдалённый шум волн и игра на банджо, если бы лето никогда не кончалось, то как бы было тогда? Но Зуко отметает эти мысли.       Уезжая, ему придётся увезти с собой лишь половину своего сердца, но это лето — это лето стоит этой горечи до последней капли.