that's rough, buddy

      Иногда Зуко казалось, что неловкие моменты — всё, из чего состоят их отношения с Соккой. И сам Сокка. Неловкие моменты тащились за ним, громыхали, путались в ногах и иногда с них сбивали. Неловкие моменты заставляли Зуко мрачно отворачиваться, чтобы никто не увидел его покрасневших щек, а Сокку — смеяться.       — Может быть, в другой жизни, ты мог бы быть принцем, — говорит Сокка однажды, приспустив на нос солнцезащитные очки; он ловит ртом соломинку в чае.       Он странный, начиная от того что пьёт чай с соломинкой и заканчивая тем, что говорит парню с ожогом на пол-лица, что в другой жизни тот мог бы быть принцем. Несчастным, возможно.       — Самым лучшим, — улыбается Сокка и подмигивает ему. — Посмотри на свою чайную. На нас. Я не люблю зелёный чай. Ты выглядишь суровее, чем памятники старым президентам. Но всё же я здесь почти каждый день. Это уже что-то значит.       Сокка касается его руки, когда Зуко забирает у него чашку. Зуко перехватывает его взгляд.       Вечером, после закрытия чайной, Зуко заводит свой старый мотоцикл («Вау, это ретро», — говорит Сокка) и выкатывает его на брусчатку перед витринами: от частой езды по брусчатке его мотоциклу станет плохо, но разве имеет это значение, когда вечер так тих и солнечен, а у Сокки опять не получается надеть шлем?       Зуко в конце концов помогает ему застегнуть лямки под подбородком, и Сокка, сверкая синими глазами через чёрное стекло, стукается ламьим носом мотоциклетного шлема об его собственный: вот он, ещё один неловкий момент, можно запускать счётчик.       Они любят уехать из города на вечер. Даже если мотоцикл может заглохнуть где-нибудь на выезде или — чего не бывает — в милях от города, и Сокка обязательно предпримет все усилия, чтобы заставить его ожить, и потом придётся катить его по дороге, пока Сокка сетует на то, что у него не вышло, и, может быть, даже придётся потом сидеть на холме, вымотавшись полностью, и целоваться.       Поцелуи с Соккой тоже выходят неловкими, но слаще, пожалуй, Зуко себе вообразить бы не смог.       — Кем бы ты был, будь я принцем? — смеясь, спрашивает Зуко.       Он поджимает колени, испачканные в зелёном травяном соке, и обхватывает их руками, сильнее всего ощущая в этот момент себя самим собой.       — Тоже принцем, конечно.       Зуко удерживается от закатывания глаз, но не может удержаться от довольной улыбки, когда Сокка пододвигается ближе: от него пахнет зеленью, смуглые руки были в земле и царапинах, но он даже не морщится, когда Сокка запускает их ему в волосы. Сокке нравились его волосы, Зуко же от этого чувствовал себя невероятно гордым. Особенно теперь, когда они стали длиннее.       Как-то, перебирая его пряди пальцами, Сокка сказал, что с отросшими волосами он выглядит гораздо мягче. Зуко не знает, входило ли «быть мягче» в его планы, но отчего-то это звучит как шанс на исцеление.       — Не зна-а-аю, каким-нибудь остроумным парнем, который выводит принцев из себя, — говорит он сейчас. — Заставлял бы попадать тебя в неловкие ситуации.       Зуко улыбается. Потом целует Сокку — конечно, они неловко стукаются носами, конечно, прямо посреди поцелуя Сокка улыбается и хочет что-то сказать, — и говорит:       — Или просто делал бы принцев счастливыми.