***
Зелина выскочила из дома, тащив за руку Грейс. Она любила свою дочь, больше жизни любила, но сейчас, когда ее мир рассыпался и вот-вот должен был отвалиться первый валун ее сказочного замка, она невольно выплескивала раздражение даже на ней. Девочка, неизвестно в кого крайне тихая и неконфликтная, зажималась в себе, боясь материнского гнева, заставляя Зелину страдать куда больше, нежели если бы дочь кричала бы на нее. У входа ее ждал Робин, уже пригласительно открыв дверь машины со стороны пассажирского сиденья. Но Зелина, не в силах сдержать злость, сразу начала искать, за что зацепиться. И нашла. — Почему колеса такие грязные? Где ты шляешься на машине после рабочего дня? — Мы договаривались, что я могу брать машину в нерабочее время, ты же даже вычитаешь аренду из моей зарплаты, — добродушно ответил водитель, надеясь свернуть все в шутку. — Договаривались, что ты ездишь на ней домой и на работу, а не гоняешь по полям! Скажи на милость, что ты там забыл? — Съездил до конюшен несколько дней назад. Ты раньше не замечала, — пожал плечами Робин, не зная, что у его начальницы уже потемнело в глазах от бешенства. Конюшни. Только одно могло заставить его, по фальшивым воспоминаниям никогда не интересующегося лошадями, ехать туда. Ее сестричка-идиотка, бросившей все ради него. Они не должны были сойтись, не должны были, никак не должны. — Конюшни? А не боитесь с концами сменить транспорт на копытный? — прошипела мэр, надеясь, что из глаз не польются злые слезы. Дочь осторожно дотронулась до ее ноги, и Зелина поняла, что слишком сильно сжала ее руку. — Знаешь что? Не боюсь, — вдруг устало проговорил водитель, с нехарактерной для него небрежностью хлопнув дверцей машины. — Это становится нереальным — работать с тобой. Я увольняюсь. — Что? — опешила она. Как в этом городе кто-то может перечить ей? — Друг давно предлагает место в автомастерской. Зарплата там копеечная, но я и не из-за денег тут черт знает сколько терплю ежедневную ругань. Мне было на самом деле жалко тебя. — Как ты смеешь… — С тобой никто, разве что кроме дочери, не общается даже. Мне казалась ты очень одинокой, хотелось поддержать, поговорить, просто по-человечески, без всякой задней мысли. Но ты перешла все границы. Я устал слушать обзывательства, ладно бы еще в свою сторону, но… — Мисс Миллс, конечно, — оскалилась Зелина, возвращаясь на землю от удивления, — она тебя надоумила… А ведь ей это доставляло удовольствие, самой предлагать ему зайти вместе с ней в бар и наблюдать. В той жизни, о которой они ничего не помнили, он предложил ей свободу, а она дала себя уговорить. Этот факт больно бил по ней, и она придумала им пытку, за которой так забавно было следить раз за разом. «Могу ли я?..» «Нет». И каждый раз он останавливался, связанный выдуманной ею чертой характера, и каждый раз она не могла объяснить себе, что держит ее. Между ними не было абсолютно ничего, что могло помешать, а они бились о придуманную стену, ей придуманную, но они не могли этого знать и винили себя в слабости. Да, это действительно забавляло ее, дольше всего в этом застывшем мире. — Отнюдь. Не знаю, что вы там с ней не поделили, но Реджина тут ни при чем. Это только мое решение. Он ушел, а она долго стояла, хватая ртом воздух, пока Грейс тихонько не спросила: — Мама… мы пойдем? — Мы пойдем домой, — ответила Зелина, — скажем, что ты заболела. Ей нужно было увидеть его глаза, полные отчаянной муки, чтобы успокоиться. Она завела девочку в ее комнату и подошла к окну. Джефферсон. Она сделала ласковый вид и помахала рукой, зная, какой болью отзовется ему это движение. Он, бледный, как всегда сидел у окна. В этом мире ему больше нечего было делать. Родить ребенка от Безумного Шляпника было самой ненормальной идеей, что приходила ей в голову за всю жизнь. Но слишком было невыносимо смотреть, как расцветает Реджина рядом с неоткуда взявшимся младенцем, что подсунул ей Голд. У нее будет свой ребенок, решила она тогда. Свой ребенок, от человека, который ее любит, и тогда она переплюнет сестру. Джефферсон в этом мире имел подтвержденную шизофрению, домашнее заточение, соцработника и свою память. Днями, месяцами, годами смотрел он на нее, но в настоящую пытку это заточение превратилось, когда она показала ему через окно их дочь, и он понял, что будет вечно также молча смотреть на девочку, даже не узнав ее имени. Зелина никогда не любила его, это с самого начала была глупость, авантюра. Робин предложил Реджине свободу, и она дала себя уговорить. Джефферсон был еще более свободен со своей чертовой шляпой, они могли уйти в любой мир, она бы забыла, что не любит его, если бы он только предложил… Но он не сделал этого. Он клялся ей в любви, но оставался отдельно. Он ни разу не предложил ей сбежать. Она не знала, согласилась ли она, если бы он предоставил ей возможность выбора. Она не была Реджиной, она хотела быть королевой, но он не пытался, не спросил, не хотел. Зелина ненавидела его настолько, что оставила ему память, искренне желая, чтобы он в самом деле сошел с ума. Глянув на дочь, уткнувшуюся в книжку, мадам мэр вышла из ее комнаты. Забавно было бы, вдруг подумала она, родить ребенка от Робина. Такую же милую девочку. Он бы еще не мог вырваться из ее замысла. Как мучительно разрывался бы он сейчас между любовью и долгом. Как весело было бы на это смотреть. Но на тот момент укусить Джефферсона хотелось сильнее. Но в итоге меньше ли страдала она сама? Зелина мучилась, глядя на Грейс. Ее дочь не должны быть такой. Она должна быть яркой и открытой, как отец, подвижной и целеустремленной, как мать, но была похожа лишь на Сару, девочку, которую она убила, чтобы наложить заклятье.***
Реджина тосковала. По чему-то нереальному, сказочному, по чему-то такому, чего в ее жизни никогда не было. По какой-то свободе, хотя она не могла ответить себе, что понимает под этим словом. Она вспоминала прочитанные книги и думала о том, что согласилась бы на какое-нибудь идиотское приключение ради того, чтобы душа перестала так ныть. Генри попросил остаться у Эммы. Ее небольшая квартира на другом конце небольшого города была пуста. Но сердце пустеть отказывалось. Самое обидное, ей, в общем-то, даже нравилась эта Эмма, с ее колючестью, одиночеством и настороженным отношением к миру. Сидя в собственном баре и крутя в руках бокал сидра, она почему-то вспоминала очередную ссору с мэром. Та, похоже, как никогда слетела с катушек. Вполне вероятно, что в ближайшее время она все же найдет способ докопаться до бара, даром что с документацией все было чисто. Реджина тосковала. И все же было в этой тоске что-то живое, такое, что давно не чувствовалось. Она не услышала, как ее позвали, и очнулась от мыслей, только когда ее руки коснулась другая. Она вздрогнула, едва не расплескав содержимое бокала. — Похоже, я застал тебя врасплох? — усмехнулся Робин. — Пьешь? — А ты, я вижу, тоже? — удивилась Реджина. — На тебя не похоже. — Устроился на новую работу. Со следующей недели приступаю на должность механика. А пока вот трачу свободное время. — Ты уволился? Неожиданно, — фыркнула она, отмечая, что в глубине души рада этому факту. — Сам не ожидал, — ответил он, — всегда думал, должен же хоть кто-то принимать на себя ее досаду на мир. Сорвался что-то, не возвращаться же обратно. — Какие у вас были отношения? — не удержалась от вопроса Реджина. — Натянуто-дружеские. Раньше наши дети дружили, но в последнее время она и дочь свою вконец запугала, — он нахмурился, как будто что-то в его воспоминаниях было не так, но не понял, что, и улыбнулся. — А ты уже ревнуешь? — Конечно нет, — ответ прозвучал чуть быстрее, чем стоило бы. — И все же мне по-прежнему жаль ее. Реджина пожала плечами. Благородный защитник женщин и детей, что с него взять. По ней, как мисс Уэст просто уже не знает, чего ей еще надо. Впрочем, что надо ей самой, она тоже не знала. Спустя пару бокалов разговор снова начал съезжать на тему их отношений, и оба почувствовали странную неловкость, как будто оба были вместе когда-то давно, а теперь, когда у обоих семья и какая-то, словно чужая, жизнь, встретились вновь и боялись затронуть что-то такое, после чего назад уже будет не свернуть. Но их семьями были только дети, и что мешало говорить, было неясно. И это начинало надоедать. Реджина спрыгнула с высокого стула, и Робин поднялся с ней следом. На этот раз он не спросил, может ли проводить ее. Он просто пошел рядом, вглядываясь в ночную темноту. Почему-то его присутствие успокаивало. — Я далеко живу, если ты помнишь. — Это же отлично. Больше времени побыть с тобой. Она улыбнулась, а потом нагруженное алкоголем тело среагировало само. Она бросилась ему наперерез, преграждая дорогу, схватила за шиворот и поцеловала. Отрываясь от губ, она думала, что впереди еще большая часть дороги, а он точно не оставит ее сегодня, и придется идти рядом и даже говорить. Стоило дать себе волю уже у дома. Или вообще не стоило. Но все осталось спокойно. Он завел разговор о чем-то постороннем, не давая ей зациклиться на верности или неверности своего поступка. Она прижалась к нему ближе, силясь спастись от душащей тоски. Снова говорила о сыне. Тоска не прошла совсем, но притупилась. И ушло желание спрятаться как можно дальше от людей. Потому что как минимум одного человека сейчас ей видеть хотелось.