Предопределение

Город расплывается в белесой дымке. То дальше, то ближе вспыхивают мимолетом неоновые огни, словно отражения невидимых звезд, и Ахилл пытается поймать их взглядом прежде, чем они вновь погаснут, скрывшись в тумане. Глупое развлечение, бесполезное, отчаянное, не развлечение даже – способ отвлечься, не смотреть и не думать, не думать, не думать. А ночь, кажется, была сотворена богами проклятьем для всего рода человеческого, и в особенности для тех, у кого в душе шквалистый ветер, острый, все никак не успокоится, и мечутся мысли в его порывах. – Опять не спится? У Патрокла голос тихий, усталый; он стоит, прислонившись к двери, и щурит темные глаза, вглядываясь в силуэт у перил. Ахилл похож на статую, вырезанную из камня давным-давно, застывшую навечно в одной изломанной позе: с напряженными плечами и пальцами, вцепившимися в металл, и даже ресницы почти не дрожат. И он не должен быть таким – неподвижным, неживым практически; в нем спрятано столько храбрости, чтобы против сотни, против тысячи – выстоять одному, укрыв Патрокла за своей спиной. Не такая храбрость сейчас ему нужна. – Почему она все время говорит об этом? – он шепчет, и слова вязнут в тягучей ночной тишине. – Снова? – Каждый раз, когда я встречаю ее, приходя проведать отца. Или еще где, неважно. Каждый чертов раз она повторяет это, и улыбается так скорбно, и потом просит не беспокоиться, не думать об этом. А как я могу не думать об этом и днем и ночью, когда она не прекращает напоминать – напоминать, что я скоро умру? Как я могу не думать о том, что не останется ничего от этой жизни, глупой, но яркой, и она погаснет, даже не успев разгореться, и я никогда… – голос у него рвется – резко, словно перевернутая неосторожно страница книги. Он оборачивается, обхватывает себя руками, вцепляясь пальцами в плечи – до синяков, потому что хватка у него железная, Патроклу это известно точно – не чета его хрупким, изящным почти что по-женски кистям. Патрокл делает несколько шагов вперед – холодит босые ступни камень – и мягко накрывает его кисти своими, в глаза заглядывает. Глаза у Ахилла блестят нездорово. В них город расплывается в белесой дымке, и вспыхивают мимолетом звезды, и там, в самой глубине – смерть, липкая и черная, смоляная. Это необратимо, как вырвавшиеся на эмоциях слова. Как полученная в аварии травма, что приковывает к постели. Как разбитое сердце. Это страшно до дрожи. Он почти понимает Фетиду в этот момент. Почти. – Она любит тебя. Просто боится и не хочет потерять, – Патрокл пытается говорить так мягко, как только может. Ахилл кривит губы и практически шипит: – Боится? Она не единственная, кто боится. Но остальные почему-то не считают необходимым говорить об этом каждый раз. Ты же не говоришь … – он замолкает резко, вдыхает глубоко, будто ему перестает хватать вдруг воздуха – свежего по-ночному, горло обжигающего. – Разве ты не боишься за меня? Не боишься остаться один, когда меня не станет? – он хватает Патрокла за руки. – Разве ты не любишь меня? – Люблю. – Ты врешь мне. – Нет. Ты и сам знаешь. – Тогда почему?.. – с каким-то тихим отчаянием, в самую душу пробирающимся, шепчет Ахилл. Патрокл молчит. Постепенно светлеет горизонт, и гаснут невидимые звезды, и туманная дымка утекает из города, и кажется, что это утекает отведенное им судьбой время. Патрокл молчит. Будто молчание что-то изменит. – Потому что мне она тоже сказала кое-что. Твоя мать, – наконец роняет он. Должно было прозвучать равнодушно, но голос дрогнул. Ахилл вскидывает голову. – Может, в этом причина, – продолжает Патрокл. – Я боюсь за тебя. Конечно, я боюсь за тебя. Но я не боюсь остаться один. Потому что она сказала… Он замолкает на мгновение. Передергивает плечами. – Она сказала, что я умру раньше тебя.