Путаница

      Пары встреч хватило, чтобы Салли окончательно убедился, что вся эта затея насчет дружбы с Трэвисом вовсе не такая бессмысленная и глупая, какой казалась еще пару дней назад. Он старался, притом это было заметно: был максимально дружелюбным (если учитывать, какой Трэвис сам по себе), старался не развивать конфликты, признавал свои ошибки и даже пытался обходиться без агрессии в сторону друзей Фишера. Салли очень ценил такие старания, прекрасно понимая, насколько тяжело переступать через себя ради какого-либо взаимодействия, и как тяжело в принципе идти на контакт, когда всю твою жизнь творится всякий пиздец.       Салли все прекрасно понимал, а потому запасался терпением за десятерых и старался так же сильно не давить на Трэвиса.       В какой-то степени юноши были очень даже похожи: у обоих жизнь не слишком хорошо сложилась, обоим потребовалось время для установления контакта с кем-либо, и они оба отнеслись к этой попытке наколдовать дружбу из ничего совершенно серьезно. Трэвис был по-детски честен с ним, Салли был по-детски наивен, и это… создавало некую гармонию, судя по всему.       Возможно, именно поэтому энтузиазма Салли хватило бы как минимум на парочку кварталов — настолько он был воодушевлен и вдохновлен.       Общение, однако, нужно было скрывать. Фишеру не нравилось это обязательство, но, блять, по-другому просто не получится. Никто не готов принять их примирение, особенно Джонсон, который доверять Фелпсу не станет, даже если тот будет на коленях умолять об этом.       Да и Трэвису было как-то поднасрать на это. С какой-то стороны так даже лучше, но все равно нехорошо.       Разговаривать получалось либо до уроков, либо в перерывах между ними — буквально считанные секунды, за которые Ларри успевает дойти от своего кабинета до кабинета Салли, но этого достаточно, чтобы назначить встречу или просто спросить, как у кого дела. Трэвис, разумеется, не слишком разговорчив и не рассказывает про свои отношения с отцом, точнее, про то, какой он отстойный, но Салли становится в самом деле спокойнее, когда тот честно говорит ему, что все вроде бы нормально, просто жуть как не выспался.       Фишер же, в свою очередь, старается задавать больше вопросов по мелочам, чтобы Трэвису было, что рассказать о себе. На самом деле, это обычно работает почти всегда — человеку есть, что рассказать о себе, да хотя бы любимый цвет назвать, но Фелпс… с ним было сложно. Охуеть как сложно, потому что он не мог ответить на такие вопросы. Проще было спрашивать про любимые созвездия, чем про любимого актера — Трэвис бы ни за что не смог назвать какое-либо имя и фамилию просто потому, что его это не интересует.       Узнать, чем дышит и из чего состоит тот самый Трэвис Фелпс казалось непосильной задачей, и Салли от этого только сильнее хотелось сорвать с него все имеющиеся маски, чтобы наконец-то хоть одним глазком взглянуть на настоящего Трэвиса, который всегда был не меньшим фриком, чем сам Фишер. — Привет. Как чувствуешь себя сегодня?       Фишер позволяет себе непростительную наглость: кое-как оторвавшись от своей компании, юноша, завидев знакомую фигуру в школьном коридоре, поспешил к нему, чтобы начать обыкновенный для них разговор. Как обычно: Салли здоровается и интересуется самочувствием Трэвиса, а тот, в свою очередь, нейтрально-грубо отвечает. Только вот это всегда происходило либо в кабинете, либо возле него, еще и при минимальном количестве свидетелей, а сейчас же местом встречи Фишер обозначил коридор с оживленным потоком учащихся.       Совсем не осторожничает. — Я не ебу, почему ты спрашиваешь это так, будто я всю ночь глушил, но как видишь. Нормально.       Глаз Трэвиса почти пришел в норму: опухлость уже прошла, синяк был практически незаметен. Салли не знает, кого нужно благодарить за это, но он искренне рад, что проблемы больше не ходят за блондином хвостиком, оставляя после себя фингалы и разбитые костяшки. Более того, за все время, что они общались — если эти редкие встречи можно назвать полноценным общением — Фелпс стал гораздо спокойнее, конфликтов пока что никаких не случалось, и это можно назвать успехом.       Это замечательно.       Салли встает спиной к окну, чуть опираясь о подоконник. Голову все равно приходится поднимать, чтобы смотреть Трэвису прямо в глаза, но к таким вещам Фишеру пришлось привыкнуть в тот же день, как он познакомился с Ларри. В какой-то степени это напоминало обыкновенную беседу с Джонсоном перед уроками. Отличие же заключалось в том, что это был краткий разговор с Трэвисом, который терпеть Ларри не может, и с которым в принципе лучше не пересекаться в школе вот так бездумно. Почему Салли вообще потянуло на разговор с ним вот прям щас — непонятно. Просто сильно захотелось. Вот и все. — Эм… а ты как? — когда молчание растягивается до неловкости, Трэвис решает взять инициативу на себя. В любой другой ситуации и с любым другим человеком он бы не церемонился — просто бы пошел дальше, махнув рукой. Но это ведь Салли мать его Фишер, с ним так нельзя. — Просто прекрасно, — отвечает юноша более чем беззаботно, на что Трэвис только кивает, не зная, как еще можно развить этот обмен дежурными фразами в адекватный разговор. По сути, он вообще не имел никакого представления о том, как в принципе начинать разговоры — даже их беседы с Фишером завязывались в основном только благодаря вопросам и ответам на них же, а со всеми другими людьми Трэвис предпочитал ругаться. Даже не предпочитал, а просто все таким хуевым образом выходило. Сейчас же, да и в остальных немногочисленных случаях, в разговоре инициативу проявлял Салли, будучи относительно открытым. Трэвис же в душе не ебал, как правильно разговаривать, чтобы не превратить простое обсуждение в перепалку — это он осознал, когда в доме Фишера едва не разругался с ним из-за одной-единственной фразы, брошенной слишком неосторожно. Вот же блядство. — Я вот думал, составишь ли ты мне компанию сегодня вечером. Хочу прогуляться, но все заняты. Подумал, может хоть у тебя не будет целого списка задач на сегодня.       Салли не был манипулятором, нет. Он был просчетливым и внимательным, умел разбираться в людях и понимать, куда нужно давить, чтобы добиться желаемого. Использовать это в каких-то корыстных целях он даже не думал, но ради таких мелочей — пожалуйста.       Салли не был манипулятором. Просто он умел подбирать слова достаточно хорошо и правильно, чтобы расположить собеседника максимально доброжелательно к себе. Он замечал как сильные стороны, так и самые яркие слабости, а потому быстро соображал, как нужно подступиться, чтобы завоевать чужое доверие и выбить необходимое согласие. Это не работало со всеми, кстати говоря: тот же Джонсон был слишком безразличным — даже похуистичным — и упрямым, чтобы уговорить его на что-то, если тот для себя уже решил ровно противоположное. Разумеется, даже в таких ситуациях у Фишера оставался последний козырь, который даже козырем-то и назвать нельзя.       Они ведь лучшие друзья. А настолько близкие кореша просто обязаны поддержать идеи друг друга, иначе в чем смысл такой дружбы?       Трэвис, однако, оставался для него загадкой. По нему было видно, что он не планировал в принципе какие-либо взаимодействия серьезнее тех перепалок, а о дружбе с кем-либо не задумывался вплоть до предложения Фишера попробовать. Салли оказался достаточно внимательным, чтобы заметить, что Фелпс реально старается измениться, и это его сильно подкупало в том плане, что всех своеобразных тайн и секретов от Джонсона это дело стоило. Врать Фишер не любил и не привык, но зная, насколько Ларри вспыльчив, когда дело доходит до Трэвиса, приходилось искать так называемый компромисс.       Ларри однажды обо всем узнает, и Салли просто нужно успеть совсем задобрить Трэвиса к этому моменту, чтобы можно было сказать и Джонсону, что оно того стоило. — А хер ли нет, погнали, — соглашается Трэвис, запоздало вспоминая, что, по правде говоря, дела у него все-таки были. Один хуй поможет он отцу в церкви или нет, ничего не изменится, зато если бы он сейчас отказал Фишеру, то проебал бы и шанс провести с ним время, и вынудил бы его скучать дома в одиночестве. Да и если уж прям совсем никто не смог составить Салли компанию, то значит, что и этот уебок Джонсон слишком занят, чтобы караулить протезника и портить настроение Трэвису одним лишь своим существованием. Чем не плюс?       Добившись согласия Фелпса, Салли внутренне ликует, но внешне это, конечно, никак не проявляется. Он только склоняет голову, отмечая, что теперь Трэвис хоть и не злится каждую секунду, но все равно не выглядит чересчур счастливым.       Фелпс был слишком серьезным. Даже в какой-то степени угрюмым — он никогда не улыбался, не смеялся, интонация его голоса никогда не менялась настолько сильно, чтобы демонстрировать какие-либо положительные эмоции. Он как бы все еще находился от него на большом расстоянии, много больше, чем даже теоретическое расстояние вытянутой руки — Фишер буквально чувствовал, что Трэвису комфортнее закрываться и никого к себе не подпускать вообще, и всяческие взаимодействия с другими людьми, а тем более с Салли, которого он какое-то время донимал, реально даются ему очень тяжело.       Он старался не налажать. Очень старался. Салли не мог точно сказать, что в голове у Трэвиса, о чем он думает и что ему на самом деле приятно, но он готов был поклясться, что Фелпс старается изо всех сил, чтобы только не испортить зарождение этой странной, никому не понятной дружбы.       Со стороны их краткий разговор не выглядел так, как полагается обыденным предложениям прогуляться. Скорее это напоминало что-то очень серьезное и важное, если судить по отсутствию эмоций на протезе Фишера и слишком серьезному «да» Трэвиса.       Именно поэтому Ларри, изначально даже не планировавший сворачивать на этот коридор, замер, издалека заметив знакомые светлые волосы Трэвиса и голубые хвосты Салли. И ему это очень не понравилось, прям пиздец как. — Чего тебе? — Ларри встает между ними, моментально настраиваясь на конфликт. Все взаимодействия Салли и Трэвиса заканчивались либо тем, что Салли отхватывал от него пиздюлей, либо тем, что приходилось вмешиваться уже Джонсонсу, и тогда становилось еще хуже, поскольку что он, что Фелпс были слишком упрямыми и вспыльчивыми для адекватного разговора, а учитывая их взаимную неприязнь возможность разойтись мирно и вовсе исчезала.       Салли одергивает Ларри за плечо, заметно занервничав; только этого еще не хватало. Нужно было зайти сначала в класс, а потом поговорить — хоть какую-то осторожность проявлять надо, иначе можно нарваться на проблемы. Точнее, они сами появятся, как только в одном помещении окажутся одновременно и Трэвис, и Ларри.       И что у них вообще такого произошло, что они так враждуют? — Все в порядке, Ларри, незачем устраивать разборки, — мягко произносит Фишер, надеясь тем самым успокоить Джонсона, но тот его игнорирует, обращая внимание только на Трэвиса, который так же мгновенно настроился на выяснение отношений.       Казалось бы — мгновение назад все было хорошо, даже отлично, а теперь снова происходит какой-то пиздец. Не успели даже на уроки сходить, а уже проблемы, за которые могут дать еще один выговор Ларри и Трэвису. — Тебе настолько нехуй делать, что решил влезть, куда не просят? — говорит уже Трэвис. — Это тебе делать нехуй, насколько я заметил. Отъебись от него.       Салли оставалось только мотать головой то в сторону Ларри, то в сторону Трэвиса, всем богам молясь, чтобы они только не подрались. И чего Ларри вообще так разозлился? Ничего же не случилось! Они не ругались, не дрались тем более, да и это вообще не выглядело, как хотя бы зачатки конфликта. Все было действительно нормально, а теперь вероятность драки становилась опасно высокой, и Салли в самом деле переживал, что это кончится плохо. — Ларри, серьезно, хватит. Ничего не случилось, мы просто разговаривали, — чуть повышая голос, повторяет Фишер. И в этот раз Джонсон его слышит. — Разговаривали?! О чем можно с ним разговаривать?! — А вот это тебя уже ебать не должно, коротышка, — отвечает за Фишера Фелпс, и после этих слов Ларри даже не нашел, что ответить, выглядя почти озадаченным. «Коротышка»?       Трэвис сразу заметил, как поразительно одно лишь слово сработало на этом надоедливом обмудке, а по Фишеру не было заметно, отреагировал ли он вообще хоть как-то. В своей правоте Трэвис был уверен и, более того, впервые кто-то принял его сторону в каком-то конфликте. Даже если Салли не смог убедить Ларри в отсутствии необходимости его охуенных способностей бодигарда, он попытался дать понять, что все в порядке, и это было, ну… Приятно что ли. Наедине ведь можно быть и святошей, и ангелом, а при других упрямо делать вид, что тебя ничего не ебет и ты тут не при делах вообще, но Фишер не стал бездействовать.       Все-таки есть какая-то надежда, что у них получится дружить, а не просто пытаться друг друга разговорить.       Фишер же был и искренне рад, что запал Ларри сменился обдумыванием услышанного, и он сам не понял, что это вообще было. Посмотрел сначала на Ларри, потом на Трэвиса, прикинул в голове, как они выглядят и сообразил, что ему проще ориентироваться на то, куда утыкались его хвосты. Невольно вспоминая, как они с Трэвисом во время их первой прогулки обнялись на прощание, у него в голове пронеслось то самое сравнение их роста.       А потом он понял.       И рассмеялся, окончательно расслабившись.       Конфликт не состоялся, и, более того, слишком вовремя зазвенел звонок, оповещающий учащихся, что пора бы приступать к учебе, а не ебать друг другу мозги со своей хуйней. Джонсон мог бы задержаться, но тогда получил бы уже два выговора — один за драку, а другой за опоздание на урок, и ему ни один из них ничем бы не помог. Да и уже смысла не было продолжать разговаривать: запала попросту не осталось. Он не был тупым, не был глупым или непонятливым, но конкретно сейчас не мог понять ни нахуя было это говорить, ни зачем.       И что это вообще значит? — Иди на урок, пока выговор не получил. До встречи, — просмеявшись, Салли все-таки решает обозначить окончание конфликта, опираясь при этом на довольно весомый аргумент: Ларри нужно успеть попасть в свой кабинет раньше преподавателя, если он, конечно, не хочет опять остаться отрабатывать твои косяки после учебы.       Ларри оставалось только послушать своего лучшего друга, оставляя их с Трэвисом в покое. Блондин при этом выглядел как победитель, гордо уходя в кабинет, не дожидаясь ни Фишера, ни какой-либо реакции Джонсона.       Пошел он нахуй, в конце концов.

***

— Этой суке все неймется, будто нарочно доебывается. — Думаю, в этом есть доля правды.       После уроков Фишер предупредил Фелпса, что встретится с Ларри, а потом они уже пересекутся внизу. К этому Трэвис отнесся на удивление адекватно, даже внутренне не ощущая никакого негатива или злобы по этому поводу. Хай уже отчитается перед своим ненаглядным, чтобы никаких проблем потом не было у них обоих. У Салли — потому что Ларри радикально против любого общения своего хоуми с таким выродком-уебаном, как Трэвис. У Трэвиса — потому что пиздить Джонсона больше нельзя, а он, сука, провоцирует и добивается именно этого.       Самому Трэвису на Ларри похуй, но Салли явно не обрадуется, когда его лучшего друга отпиздят. — О чем вы разговаривали? — неожиданно спрашивает Ларри, и Салли, в это время надевающий куртку, замер.       Почему он вообще не подумал об этом раньше? Всегда будут вызывать подозрения такие якобы нормальные и даже рутинные вещи, если дело доходит до взаимодействия Салли и Трэвиса. Они — не друзья и даже не приятели для всех остальных, а именно враги. Трэвис ненавидит Салли, а Салли ненавидит Трэвиса, вот и все. Иначе и быть не может. — Да так, мелочи, — снова выглядя совершенно спокойным, отвечает Фишер, застегивая молнию куртки. Взглянув на Ларри, он понял, что такой ответ его устраивает меньше всего и напрягает больше всего. — Правда, Ларри. Я сам подошел поздороваться. Сейчас все очень тихо и спокойно, так что тебе нет смысла переживать и волноваться.       Ларри пару секунд выглядел задумчивым, а потом выражение его лица снова стало скептическим. — То есть, хочешь сказать, что ты просто решил «подойти и поздороваться» с человеком, который тебя пиздил и не терял ни единой возможности доебаться? — Именно так.       Салли не хотел ругаться и оправдываться. Да, они лучшие друзья, у таких корешей не бывает секретов и тайн, но это вовсе не значило, что у него не могло быть права на собственное мнение, планы и принципы. Салли не был мстительным или злопамятным, а тем более злобливым — он был очень дружелюбным и спокойным, легко прощал и давал миллиарды шансов, не требуя взамен ничего невозможного. Будь искренним — и тебе достанется все, чего ты заслуживаешь.       С Трэвисом чутка потяжелее, потому что они не начинали со знакомства — они мирятся, и это требует больших вкладов и трудов, чем простое понимание и интерес друг к другу, как это происходит, когда ты с кем-либо знакомишься. Не было смысла спрашивать, кто что любит, чем интересуется и кто его бесит. Салли все это знал, а что не знал — додумывал, полагаясь на то, что ему уже известно, и ему нужно было просто завоевать полное доверие Трэвиса. Уничтожить это мнимое расстояние между ними, не прибегая к ссорам и стычкам, а действуя мягко и аккуратно, даже деликатно. Трэвис все-таки не такой спокойный, как сам Фишер, и его легко довести до ручки.       Салли вздыхает. — Я бы сказал, что это только твое дело, чувак, но это дико странно. Типа, я не говорю, что не верю тебе, просто… — Ларри старался правильно подбирать слова. Салли хорошо его понимал, но тема довольно щекотливая, и у них в этот раз мнения абсолютно противоположные. Ларри не прощает такое уебанство, Салли же готов помогать любому, кто в этом нуждается. В этом заключалась их разница. — Мне это не нравится. Я прям совсем против таких «подойти и поздороваться». — Позволь мне самому с этим разобраться, ладно? Я не маленький ребенок, чтобы со мной сюсюкались и присматривали. Все под контролем, но если мне понадобится твоя помощь, я обязательно обращусь. Можешь в этом не сомневаться. — Только не додумайся еще и дружбу с ним водить, приятель. Я этого не переживу.       Салли молчит, но чувствует, как его щеки начали гореть — ему стыдно, ему охуеть как стыдно, что он врет Ларри, притом вынуждено, и сам Джонсон это понимает. Брови парня хмурятся, когда он не получает никакого ответа на свои слова, и лишь поэтому Салли пристыженно отводит взгляд.       Ему не должно быть стыдно за то, что он дал Трэвису второй шанс. Его вообще не должно ебать, против их дружбы Ларри или нет — это не его дело, а сам Фишер — не его собственность, чтобы ему еще и круг общения выбирали и позволяли с кем-либо общаться только по договоренности и с его, Ларри, позволения.       Его это не касается, но Салли все равно чувствует вину за то, что что-то от него скрывает. Так не должно быть. Друзья так не поступают. — Чего стоишь там? Пошли уже, — доносится знакомый голос, и Салли с облегчением узнает его.       Эшли чертовски вовремя пришла за Ларри — они же в одном классе, и уроки у них еще не закончились. Салли освобождается от занятий раньше, так что уходит именно сейчас, а Ларри придется еще какое-то время провести в стенах школы, скучающе вслушиваясь в монотонный бубнеж преподавателя. — Ладно, чувак, я погнал. Вечером свидимся, — говорит Ларри. В его голосе Салли отчетливо слышал нотки разочарования и напряжения, но он их проигнорировал. Во-первых, им некогда обсуждать такие темы. Во-вторых, он все равно не готов переубедить его. И, в-третьих, он просто этого не хочет.       Они оба будут плыть по течению, и этого пока что достаточно. — Хорошо. До встречи.       Ларри уходит, и Салли провожает его взглядом, какое-то время просто стоя на одном месте. Измученно вздохнув, он спускается на первый этаж и выходит из школы.

***

— Дон Жуан не отпускает? — Просто заболтались. Прости.       Они отходят от школы достаточно далеко, прежде чем проронить хоть одно слово. Салли все еще чувствовал себя несколько неловко, но быстро пришел в норму, понимая, что и Трэвис, по сути, ни в чем не виноват, и во время прогулки не за чем себя грузить такими переживаниями — тогда и какой-то смысл во всех этих тайнах пропадет.       Было прохладно, но не критично. Зима близится, кусается морозом по утрам, и солнце садится гораздо раньше — даже сейчас уже темнело, немного и постепенно, но заметно. Уличные фонари должны включить через пару часов, и как раз в это время у Джонсона закончится учеба.       Нужно быть внимательнее. — Он охуеть как не в восторге, да? — задает вопрос Трэвис, и Фишеру хочется неловко потереть шею, лишь бы показать, насколько ему не хочется об этом говорить, а в особенности как-либо негативить по этому поводу. — Разумеется. Ларри просто тяжело это принять, — последовал ответ после краткого вздоха. — Погоди. Ты же сам говорил, что ему нехуй про это знать, — не совсем понял Трэвис. Салли сам был против того, чтобы Джонсон что-то знал про их совместные прогулки и общение, а теперь складывалось такое впечатление, будто он каждый шаг Салли прослеживал, а сам Фишер ему все докладывал, лишь бы только не расстроить своего ненаглядного. — Я и не говорил ничего, но он же не слепой. Лучше так, чем врать, что мы ругались. — Один хуй он будет вести себя одинаково, хули там думать, — не глядя на Салли, продолжает Трэвис.       Погода была ни к черту. — Он переживает, Трэвис, — напомнил протезник, так же не глядя на Трэвиса.       И Фелпс прекрасно понимал, почему так. — В любом случае, сейчас все в порядке, так что нам не о чем переживать, — заключил Фишер, наконец, подняв взгляд на Трэвиса. Они уже зашли во дворы, так что никаких невольных свидетелей их странных прогулок поблизости быть не должно. Салли чувствует себя более открытым теперь, осознавая и это, и старается перевести тему, чтобы наконец-то расслабиться. — Куда пойдем?       Трэвис недоуменно изогнул брови. Куда они пойдут? Он-то рассчитывал, что Салли сам предложит ему пойти в какое-нибудь конкретное место, а тут что-то не то. — А разве не ты меня позвал? Я был уверен, что ты уже надумал какой маршрут и хуе-мое, — прямо говорит блондин. — Ты ж хотел гулять, а никто не согласился. — Ах, нет, — с легкой улыбкой признался Салли. — Я никого и не звал. Просто хотел вытащить тебя прогуляться. Думал, так ты точно согласишься. Прости, что пришлось немного приврать.       Вот этого Трэвис точно не ожидал. Дело не в том, что Салли своим поведением напоминает какую-то святошу, да и перспектива всегда быть запасным вариантом на крайний случай его тоже не сильно обрадовала, но это странно. Трэвис вроде бы дал понять, что не будет против будущих встреч и совместных гулянок, а Салли по каким-то причинам все еще действует как бы исподтишка, втихую, чтобы все выглядело незаметно и совершенно нормально.       Хотя, если подумать, Трэвис тоже в первый раз не особо ясно выразился, когда решил позвать Салли погулять. Может, эта херня не только у него вызывает какое-то волнение или любую другую подобную поебистику.       Кто знает? — Ты мог просто позвать меня, я ж не какой-то хиккан, чтобы тебе нужно было мутить что-то такое. Да и ты ж не какой-то уебан, типа…       В голове Трэвиса многие фразы звучали красиво и почти нежно — так, как он описал бы самого Фишера. Но выходило все ровно противоположно: грубо, несвязно, не всегда понятно и в большинстве случаев просто нейтрально, без каких-либо позитивных оттенков. Он хотел бы научиться говорить именно то, что ему на самом деле хочется, но всегда происходит некая внутренняя борьба с самим собой: а не слишком ли это приторно, не слишком ли неправильно, и можно ли вообще друзьям говорить такие вещи. Он хотел бы прямо назвать Салли хорошим, достаточно замечательным, чтобы выкроить ему и блядские несколько минут, а то и часов своего времени, и похуй, есть ли у него какие-то дела. Ему не жалко отхватить пиздюлей от отца за то, что он ему не помогает, если именно такую цену придется заплатить за проведенное с Фишером время.       Оно того определенно стоит. — Понял-понял. Учту в следующий раз, — перебил его Салли. Трэвис не возражал. — Тогда, эм… может, снова сгоняем на качели? — Давай.

***

— Так ты тут живешь с самого рождения? Кажется, церковь твоей семьи стоит тут уже не одно столетие. — Ну, да. Ее основали хуй знает когда, еще отца даже не было. Не помню, сколько поколений сменилось, но мы все родились здесь, и я, к сожалению, тоже.       Когда они дошли до качелей, Салли снял свой рюкзак, положив его на лавочку, находящуюся прямо рядом с качелями. Уже после этого они сели на качели, и Фишер, обхватив одной рукой — господи боже, какие у него красивые руки — железный подвес, принялся подбирать темы для разговора. Да, ему было известно, что Трэвис тут родился и никуда не уезжал — это было бы странно, учитывая то, что его будущее уже предначертано его отцом и церковью, но он рассчитывал, что Фелпс расскажет что-нибудь, чего Салли явно не мог знать.       Но Трэвис был очень скуп на подробности. — А ты ведь приехал откуда-то там, — вдруг вспомнил Фелпс. — Старая маразматичка представляла тебя, но я нихуя не слушал. И, кажись, так было со всеми. Типа, сам понимаешь, все охуели, когда ты к нам пришел. — Мм, да. Припоминаю такое.       Салли помнит свой первый день в новой школе. И, на самом деле, он помнит его лучше, чем хотелось бы — все, абсолютно все пялились на него, рассматривали его протез, шептались и оборачивались, обсуждая необычного новенького. Салли старался зациклиться на учебе и не обращать ни на кого внимание, лишь на переменах общаясь с Ларри и расслабляясь перед следующим уроком. Возможно, во многом благодаря дружбе с Джонсоном его никто и не трогал. Ну, помимо Трэвиса. Ларри ведь знали практически все, учитывая то, что и он далеко не ангелом оказался, умея удивлять и даже шокировать.       Но Ларри все равно показал себя, как довольно дружелюбного и даже примерного человека. Да, побывал в колонии, да, ошибался, но никогда не лез в драки первым и без надобности, был интересным, общаясь со всеми, кто этого хотел. У него не было предрассудков, каких-то своих заебов по поводу чужой внешности, жизни, тараканов в голове и прочей поебистике. — Так откуда ты? — все же решается спросить Трэвис. — Из Нью-Джерси. — Мне это ни о чем не говорит, — напрямую сказал Фелпс, давая понять, что такой ответ едва ли можно назвать информативным. Он не был там, понятия не имеет, что собой представляет этот город, и ответ в принципе должен быть чуть более понятным, чем просто обозначение какой-либо географической точки. — Понимаю. Это самый обычный город, но там было действительно хорошо и спокойно. Я не очень люблю суету, как здесь, например, так что там просто здорово, если тебе хочется покоя. — Если же там было так хорошо, то зачем переехал? — сам собой напросился вопрос. — Ты правда хочешь знать это?       Трэвис хотел было сказать «да», как вдруг понял, что это не простой вопрос. Это уже что-то в самом деле личное, что-то, что нужно заслужить и понимать. Просто… такие вопросы не задают, когда речь идет о каких-то мелочах или глупостях, и Трэвис не был каким-то конченым идиотом, чтобы не понимать это: сейчас у него реально был выбор либо узнать кое-что о Фишере, что дано знать далеко не каждому, либо спасовать и оставаться в благом неведении, играя в дурачка.       Трэвис в самом деле хотел узнать о Фишере гораздо больше, чем знает сейчас, и, конечно, он понимал, что есть темы, на которые лучше не разговаривать, не добившись определенного уровня доверия с обоих сторон. И сейчас был как раз тот самый момент, когда ему стоило бы задуматься, готов ли он стать другом на самом деле. Пытаться играть в приятельство и дружбу, обниматься и иногда общаться — не то же самое, что и открыться другому человеку и доверять ему то, о чем не принято говорить вслух.       И Трэвис понимал это. Он хорошо понимал, что следует за вопросом Фишера и какие будут последствия, если он согласится принять правду, о которой нельзя спрашивать.       Так что именно поэтому он решает сделать еще один малюсенький шаг ему навстречу; шагает вверх по лестнице, за последней ступенью которой его ждет тот самый Салли Фишер, о котором ему дозволено лишь мечтать, стыдливо прикрывая лицо руками. — Сказал «а», говори и «б», че уж там, — беззаботно произносит он, пусть и понимает, что охуеть как волнуется.       Салли, услышав его ответ, поворачивается к нему лицом, а потом чуть склоняет голову набок.       Трэвис волнуется. — Я потерял свое лицо, — глядя четко ему в глаза, отвечает Фишер. Сейчас Фелпсу даже начало казаться, что радужка у этого фрика и вовсе светится ярко-голубым — настолько жутко это прозвучало и настолько странным оказался его ответ, пусть и ожидаемым, по правде говоря. Трэвис никак не отвечает на сказанное. — В смысле, не прям перед переездом, но годами раньше. Уехать куда-то в том состоянии было бы губительно. Я бы просто не выдержал, — поправил себя Салли. — мне потребовалось много времени, чтобы прийти в себя и оклематься. Когда папа понял, что на старом месте это невозможно, он запланировал переезд. И через какое-то время мы правда переехали. Было непривычно, но мне повезло быстро найти друзей и влиться в хоть какую-то компанию. Если бы в день переезда я не встретил Ларри, все было бы по-другому. Я бы вряд ли вообще тут ужился. Так что, в какой-то степени я многим обязан ему. Это первый друг, который у меня появился за несколько лет. Поэтому, пожалуйста, не ведись на провокации и не провоцируй. Мне тяжело разорваться между вами двумя.       Понятно.       Трэвис прерывает зрительный контакт, задумавшись над словами Фишера. С одной стороны, он все еще дико ненавидел Ларри, но с другой… он слишком хорошо понимал Салли. «Первый друг, который появился за несколько лет» — какая красивая и в то же самое время ужасная формулировка.       Трэвис понимал, каково это. Салли был его первым другом в принципе за все время, и только он мог принять его таким, какой он был — не слишком эмоциональным, грубым и нелюдимым, не способным радоваться каким-то мелочам так же, как и остальные подростки. Трэвиса не интересовал первый снег, пробуждение весны и бездомные кошки. Трэвиса не интересовали пьянки втихую от родителей. Трэвис должен был соблюдать исповеди и вести себя хорошо, чтобы не отхватить пиздюлей от вечно недовольного отца. Трэвис должен был держаться ото всех подальше, чтобы, не дай бог, никто не узнал, насколько он грешен и в чем заключается его грех. Трэвис много чего должен был.       И Салли все это понимал, а все равно считал его нормальным и доверял такие личные вещи.       Наверное, поэтому он и не мог никак без своего ненаглядного Ларри. Ведь именно, блять, Джонсон, а не Фелпс принял его. Именно этот уебок Джонсон заприметил протезника и не возражал, что рядом с ним всегда будет такой фрик. Именно Джонсон, а не Фелпс, был согласен стать таким же фриком и не париться ни о чем, пока рядом с ним Фишер.       У этого уебка в самом деле прав на Салли было куда больше, чем у Трэвиса когда-либо будет.       Трэвис отчаянно желал его внимания, но попросту не мог предоставить его любым другим подходящим способом. Выкрикнуть «никто не любит белых и пушистых» все равно, что сказать «ты хороший, и я это знаю». Трэвис не умеет иначе, да и вряд ли когда-нибудь научится, как бы сильно он не старался и как бы в него не верил Салли. Фелпс ведь до сих пор понятия не имеет, что представляет собой дружба и как положено себя вести друзьям.       Просто быть удобными друг для друга? Жаловаться на жизнь? Гулять вместе втихую от других друзей?       Да можно ли вообще быть друзьями, когда ты в этого самого человека влюблен самой порочной, отвратительной и неправильной любовью? Трэвис не имеет права пачкать в своем грехе кого-то настолько хорошего.       Он ничего не говорит довольно долгое время, а Салли, наверное, ожидая хоть какого-то вердикта или вывода, шумно вздыхает, понимая, что ни слова от своего никудышного собеседника не дождется. По правде говоря, он и не ждал ничего такого. Ларри бы бросил что-то в стиле «пиздец, братан, но ты крепчай», Эшли бы посочувствовала от всего сердца, а остальные… наверное, они бы сказали хоть что-то, чтобы дать ему понять, что им не плевать.       Они бы заботились о его чувствах. Они бы старались не допустить завершения этого разговора на печальной ноте.       Так бы поступил любой другой человек, но Трэвис — нет, уж извините. Он лишь кивает, давая понять, что слушал его, но ничего не говорит. Думает наперед, понимая, что извинений за поднятие данной темы Салли уже наслышался, обещаниями, что все будет хорошо если не сегодня, то через хуеву тучу лет, уже нажрался, а советов, как лучше справляться с этим дерьмом и вовсе не потерпит.       Никто не имеет права вообще говорить с ним об этом. Это личное, даже интимное, и Трэвису стоило закрыть свой рот, когда у него был шанс.       Но он почему-то захотел стать примерным другом и выслушать, коли уж представился шанс. — Хочешь узнать что-нибудь еще?       На самом деле, Трэвис не просто хотел знать «что-нибудь еще». Он хотел знать о нем абсолютно все, чтобы понимать, чем Салли Фишер дышит, что ему интересно и почему он именно такой — классный, хороший и совершенно прекрасный. Казалось бы, быть хорошим очень просто — тебе нужно лишь быть вежливым, заботиться о чувствах других людей и искренне этим наслаждаться. А как копнешь глубже в эту яму бессмысленной доброты, как начинаешь понимать, что нихуя это не легко. У Салли даже нет лица, и черт его знает, каким образом он его потерял. Наверняка это была дико травмирующая, болезненная и тяжелая херня, и тот факт, что не смотря ни на что он решил быть «белым и пушистым», в некоторой степени Трэвиса раздражал.       Да, он обожал доброту Фишера. Да, он понимал, что сам виноват в том, что доебывался до Салли из собственного идиотизма. Да, он осознавал и принимал еще и то, что заслуживает всего этого меньше, чем даже незнакомый Фишеру человек.       Он всего лишь считал, что доброта — простейший способ загубить самого себя. — Да, — отвечает блондин. Все же, если Салли ему доверяет, у него хотя бы появится шанс доказать, что это не бессмысленно. — Только ты не захочешь рассказывать.       Салли понимал, что имеет в виду Трэвис. Если уж они перешли границы личных тем, то нет разницы, насколько это сокровенная и травмирующая информация — рано или поздно он бы все равно сам об этом рассказал, а с серьезностью и нелюдимостью Фелпса можно быть уверенным в том, что никакой утечки информации, сплетен и переебок одной истории не будет.       Трэвис старается, и он заслуживает чего-то равноценного — так считал Фишер. Фелпс переступал через себя всякий раз, когда разговаривал с Фишером, всякий раз, когда они обнимались на прощание, всякий раз, когда вообще допускал мысль, что это взаправду. Это его первый опыт з д р а в о г о взаимодействия с кем-то, и ему просто нужно время, силы и понимание других людей. Или хотя бы одного человека.       Единственного, кому можно доверять. — Я знаю, о чем ты хочешь спросить. И я расскажу, но у меня будет одно условие, и я назову его, когда закончу. Пойдет?       Говорить о том, что было в твоей жизни самое хуевое — кое-что, что реально доверить нельзя первому попавшемуся. Так Трэвис доверил Салли и рассказ о дерьмовости своего папаши, и о том, что его душа запятнана отвратительным грехом, от которого невозможно отмыться. Нет ни молитв, ни притч, способных обратить его в нормального человека, как и нет способа вернуть Салли лицо.       Некоторые вещи невозможно изменить. Их нужно либо принять, либо перебороть. И если Фишер выбрал первый вариант, то Фелпс свято верил в осуществление второго. Если, конечно, вера его заключалась только во вспышках гнева, появляющихся всякий раз, когда он осознанно или неосознанно думал о ебучем Салли и его волосах, его охуительных руках, смехе и беспричинной доброте.       Фелпс снова долго молчит, но теперь потому, что снова задумался не о том, а когда до него дошла суть вопроса, он и вовсе растерялся. С одной стороны, игры в друзей продолжаются, а с другой… Салли может предложить все, что угодно. Плата за такие рассказы будет велика, и он может затребовать в том числе и примирение с Джонсоном, которое Трэвис обещать реально не может. Ненавидит он этого уебка носатого, что тут поделать-то?! Тем более, этот мудозвон сам напрашивается на пиздюли, когда лезет, куда его не звали.       Но не станет же Салли в самом деле требовать что-то такое. Он же не настолько идиот, чтобы реально верить, что это возможно сделать по щелчку пальцев, даже если пальцы фишеровские и пиздатые.       Оставалось только надеяться на его благоразумие. Ха-ха. А ведь именно с такой надеждой Салли согласился на первую прогулку с Трэвисом. Как иронично. — По рукам, — сдается Трэвис, и готовится к худшему.       Сам же протезник только отталкивается носком от земли, совсем слабо, чтобы легко качнуться на качели один раз. Что ж, пора поговорить о неприятном. — Мне было семь лет, когда это произошло, — начал юноша. Голубые волосы приятно блестели в темнеющем вечере. — Мы с мамой и папой собрались на пикник, в лес. Папа что-то забыл дома, так что ему пришлось вернуться, а мы с мамой пошли выбирать место. И… тогда я заметил песика. Он выглядел таким потерянным и грустным… И я попросился пойти погладить его.       Салли говорил все ровным тоном, без каких-либо слезливых интонаций и восклицаний, хотя, по правде говоря, именно этого Фелпс и ожидал. Это ведь не какая-то кулстори про то, как ты получил пизды от мамки за то, что забыл помыть посуду или достать что-то из морозилки до ее прихода. Это история о том, как он потерял свое лицо, как его жизнь пошла по пизде, как все изменилось настолько сильно. Невыносимо, дико, мрачно. — Потом помню только полосы крови, тянущиеся к скорой. И больница, да, — в этот момент Сал кивнул, как бы подтверждая собственные слова. Кажется, вспоминает все, как оно было. Трэвис даже начинает думать, что это даже хуже, чем если бы он просто пересказывал этот пиздец, основываясь на словах врачей или отца. — Когда я очнулся, у меня вся голова в бинтах была, только один глаз уцелел каким-то чудом. Все было как в полусне. До сих пор не знаю, приснилось ли мне, как я нашел маму в морге или это было на самом деле.       Как только речь зашла о матери Салли, юноша заметно помрачнел. Да, он не сильно переживал за свое лицо — ну, насколько это возможно, учитывая тот факт, что это происшествие сломало ему жизнь, — но смерть матери определенно оставила на нем свой отпечаток. Трэвис мог его понять — свою мать он не помнит вообще, но был уверен, что если бы она была с ним, то все было бы иначе. Он был бы обыкновенным счастливым идиотом, завел бы друзей и даже позволял бы себе быть мудаком реже, чем обычно.       Как же многое зависит от людей, которых уже нет в живых. — А потом была долгая реабилитация. Меня постоянно тошнило, всегда хотелось спать, да и в принципе я был той еще обузой. Проебал в больнице столько времени, что охуеть как отстал по учебе от остальных. Пришлось наверстывать так быстро, как я только мог. Мне то делали операции, то я отходил от них же, и из-за всего этого меня могли исключить. Всем было плевать, что я вообще ничего не мог поделать с этим. Мне было охуеть как тяжело, но еще хуже было папе. Сейчас, конечно, ему гораздо легче, но все происходящее в то время — кошмар. Будто черная полоса без конца.       Скрип качели прекратился — Салли уткнулся носком кеда в землю, остановив движение. — Я до сих пор скучаю по маме и ненавижу себя за то, что не послушал ее. Если бы я был хорошим послушным ребенком, как, блять, детям и полагается, все было бы хорошо.       Вот оно что. Доброта, сердечность — не всегда то, с чем ты рождаешься и живешь, ни на что не жалуясь. Иногда ты вынужден быть солнышком, потому что один раз уже конкретно так лажанул и вынес из своего косяка урок на всю оставшуюся жизнь. Болезненный, жестокий, но урок. Слушайся старших. Не уходи в лес один и далеко. Не трогай бездомных животных — могут попасться бешеные и свести тебя в могилу.       И, разумеется, при отсутствии поддержки, помощи и понимания ты понимаешь, насколько это важно и ценно. Салли родился уже хорошим и замечательным, раз решил искупить свою вину добродетельностью, и Бог наверняка давно простил его за все случившееся. Да, скорее всего, он даже и не смел считать его виноватым.       Кто вообще в здравом уме посмеет обвинить его в чем-то? Пиздец.       Трэвис был другим. Трэвис не получал ровно то же самое, что и Фишер, но вырос обмудком, который привык отвечать на все агрессией. Он дрался, потому что боль была самым ярким и надежным способом показать, кто прав. Он дрался, потому что только так находил выход своим эмоциям. Он дрался, потому что не мог быть хорошим, не мог поддержать, простить и обнять со всей искренностью.       Он до сих пор не видел среди других людей кого-то стоящего таких усилий. Только Салли Фишер, которым можно восхищаться за красоту его души и глупую веру в ужасного Трэвиса Фелпса.       Даже грустно становится. — Вообще, — когда молчание затянулось слишком сильно, подал голос протезник, — я рассказал тебе очень личную историю, так что ты просто обязан пообещать мне кое-что. — Что? — слишком резко спросил блондин.       Если даже он и потребует примирения с Ларри, Трэвис будет обязан сделать это. Открыть душу непросто, но Салли сделал это, притом довольно спокойно и без нервотрепок. Рассказал все так, как оно и было, объяснил ему многое из того, что не объяснит никому другому. Доверил самое сокровенное — причину смерти матери, отсутствия лица и наличие безграничной доброты и искренности.       Он ничего не утаил. Не стал врать, не выгородил себя жертвой и не стал оправдываться. Трэвис ни в коем случае не винит его в произошедшем кошмаре, но понимает, каких трудов стоит признать свой промах перед другим человеком. Притом перед тем, кто может использовать это против тебя, чуть появись надобность. …Трэвис, конечно, так не поступит. Он умеет держать обещания. — Будь хорошим другом. Обещаешь? — и протягивает мизинец, дожидаясь ответа.       Ожидал Фелпс чего угодно, но не этого. Такое… детское и трогательное обещание, что даже невольно хочется улыбнуться, но он никак не меняется в лице. Это тоже очень и очень серьезно, и он понимает это лучше, чем Фишер может себе представить.       Быть хорошим другом. Для Салли.       Господи, как же это наивно, славно и приятно. — Хорошо. Обещаю, — дает он обещание, так же протягивая мизинец, чтобы сцепить его с мизинцем Фишера. И по какой-то причине это не кажется ему неправильным, порочным и грешным. Словно… все так и должно было быть все это время. Всегда.       На улице уже совсем стемнело, и фонари один за другим загорались рыжеватым светом. На улице не было никого, кроме них, и сейчас это не давило каким-то промерзшим одиночеством и пустотой. Все было прекрасно — да, Трэвис описал бы это именно так. Салли называл его своим другом до этого, когда они были у него дома, но тот раз можно вполне себе спокойно принять за такую мягкую шутку. А сейчас все было серьезно, и Трэвис чувствовал, что это охуеть насколько ответственный шаг — наконец-то стать действительно другом для кого-то, а не просто тусоваться вместе и обсуждать всякую всячину.       Друг Салли Фишера. Друг, а не незнакомец или «банальный задира».

***

      Они еще долго сидели на качелях, не отпуская пальцы друг друга.       Время, тем не менее, не останавливалось и никуда не девалось — фонари уже горят, а значит, вечер уже давно настал, и Салли задерживается, притом сильно. Телефон не вибрировал, так что Ларри еще либо не дома (что маловероятно, к тому же), либо не заходил к нему, а потому не знает, где конкретно находится Фишер.       Нужно поспешить, пока не появилась необходимость рассказать ему о своем маленьком достижении. — Мне пора. Я бы посидел еще с тобой, но тогда Дон Жуан будет задавать вопросы, — отпуская руку, с легкой смешинкой вперемешку со смущением оповестил Салли. Все же неловко вести себя так, словно он обязан отчитываться перед Джонсоном за каждый свой шаг. Ларри не был токсиком, не ограничивал его в общении с кем-либо, просто… так будет лучше для всех. Он еще не готов знать это. Салли еще не готов метаться меж двух огней. И Трэвис еще не готов быть сдержанным, когда Ларри решит, что обязан вмешаться.       Никто не готов. — Ага, валяй.       Фишер слезает с качели и идет к лавочке, на которой оставил свой рюкзак. Можно было бы кинуть его и возле самой качели, но песок после осенних дождей превращался в мокрую грязь. Повезло, что и лавочка, и сами качели успели высохнуть за день — дождь, кажется, прошелся ночью, так что никаких следов помимо луж и слякоти не осталось.       Трэвис, наблюдая за этим, отметил кое-что, что его напрягло: они не попрощались, как раньше. Салли обнимал его на прощание, и пусть это были до безобразия смущающие секунды, но они что-то значили. Такая славная невинная близость, как что-то хорошее, что компенсирует сам факт разлуки, пусть и кратковременной. Это было приятно, это было нормально, пусть Трэвис в силу своего воспитания и влияния отца не мог так просто это принять.       Так полагается друзьям. И что бы он там себе не надумал, а это действительно происходило везде. Он начал обращать внимание на это в школе, особенно к концу учебного дня: многие школьники и школьницы обнимались на прощание, и никто не смотрел на них косо. Никто не осуждал их, никто даже внимания на это не обращал, пока Фелпс с искренним удивлением, даже шоком осознавал, что в обществе это считается принятой нормой поведения.       Церковь осуждает близость такого рода. Отец осуждает намеки на подозрительную близость. А Трэвис осуждает себя, потому что ему до стыда хорошо, когда Салли учит его быть другом. Хорошим другом. — Э, бля, ты ничего не забыл? — напоминает о себе Трэвис, так же спустившись с качелей на землю и первым подойдя к Салли.       Их разделяли жалких несколько шагов, и Фелпс волновался, по правде говоря. Один шаг — он хуевый сын, плохой человек и просто конченый грешник, поддающийся таким слабостям. Второй шаг — это неправильно, люди всегда лгут, нет ничего хорошего в том, чтобы обнять хорошего Салли Фишера и получать от этого настоящее удовольствие. Третий шаг — ему нельзя так себя вести, он должен сдерживаться, должен прекратить думать о руках Фишера, о его волосах и васильковых глазах, это просто ненормально, это чудовищно ненормально!       И последний, четвертый шаг. Он ужасный человек, который причинял одну лишь боль другим людям, который причинял боль и Салли, пусть тот уже и получил оную сполна. Фишер не был виноват ни в чем, но Трэвис вынуждал его страдать, провоцировал на конфликты ради мельчайшего взаимодействия, хоть какого-то диалога. И, не смотря на все это, он пообещал ему кое-что важное.       Он плохой человек, да. Но он пообещал ему быть хорошим другом. И он сдержит это обещание. Прямо сейчас. — Что такое? — так и не дотянувшись до рюкзака, спрашивает Салли, разворачиваясь — мало ли действительно что-то выронил и забыл. Но не успел он и в сторону качелей взглянуть, как почувствовал, как Фелпс прижимает его к себе в прощальных объятиях.       Салли не растерялся. Салли вовсе не растерялся, охх, нет. Просто… это ощущалось так странно и славно. Они пережили не самый приятный разговор, но это здорово поможет им в будущем. Трэвис ответственно относится к обещаниям, особенно когда это касается самого Фишера, и именно сейчас он ощущал это как никогда ярко и сильно.       Его собственные руки обвили спину Фелпса в ответных объятиях, когда он наконец-то чуть пришел в себя. Так забавно… он ведь просто хотел надеть рюкзак, а потом уже обнять его на прощание, но Трэвис, кажется, неправильно его понял, и это вынудило его сделать первый шаг. И он сделал его. Он первый обнял его, без каких-то просьб и намеков, просто потому, что так принято поступать друзьям.       Разве это не прогресс? Разве это не может не радовать? — Ах, да, прости. Что-то я забывчивый сегодня… — оправдался юноша, чувствуя необходимость сказать именно это, а не что-то другое. Не надо поправлять Трэвиса сейчас; просто не стоит вводить его в неловкое положение ради собственной правоты.       Этот момент того стоит.       Даже если друзья обнимаются не совсем так — хватает мгновения, чтобы это прикосновение засчиталось за полноценное «до встречи!», но они растягивают его по максимуму, и черт его знает, как так получается. Менять что-то уже поздно, да и это просто не имеет смысла. Будет только еще больше неловкости, а от нее пора бы избавляться. Да, уже самое время уничтожать и расстояние между ними, и всяческое стеснение.       Сердце у Трэвиса снова колотится, как ебнутое, но в этот раз дело даже не во внутренних противоречиях. Просто страшно что-то пробовать самому впервые, даже если это чертовы объятия на прощание, которые по каким-то причинам не вызывают у Фишера никакого волнения.       Отпускает он его в полной тишине, и в такой же тишине Салли уходит, некоторое время молча стоя на одном месте, словно бы собираясь что-то сказать. Натягивает на плечи рюкзак, разворачивается, и, глянув на блондина в последний раз, идет домой, не понимая, хочется ли ему смеяться потому, что это было и забавно, и очаровательно, или потому, что он почему-то занервничал.       Черт его знает.