Путь варга-1: Пастыри чудовищ

МЕЛОНИ ДРАККАНТ       — Все Девятеро и Единый, — говорит Грызи, хмурясь. — Всё очень серьёзно.       Врёт при этом, как мамаша Йоллы, когда уверяет, что последнюю девятницу капли в рот не брала.       Потому что с королевским геральдионом всё ещё как в порядке. Покрупнее обычного (порода! — гордо поясняют нам по поводу и без). Белоснежный и пушистый. С огромными фиолетовыми глазами. И розовым влажным носиком, которому хочется сделать «буп».       Орэйг Четырнадцатый созерцает Грызи без особенного, в общем, интереса. Лежит себе на боку на пышно расшитой подушечке. Лениво поводит лапкой, хвостиком-пуховкой. Позволяет созерцать свою неотразимость.       Линешенты пялятся на Грызи с куда большим интересом. Можно сказать даже — со страстью.       В полутёмном приёмном зале (в чертовой громадине замка — всё полутемное) они столпились все. Почтительно хранят молчание — будто сошедшие с древних гобеленов в своих старомодных, темных платьях да сюртуках. В самый раз — написать семейный портрет.       Старикашка, Глава Рода, морщинистый, плюгавый и мелкий, лет семидесяти. Старуха — его чопорная женушка, которая нас и встретила. Не погнушалась руку подать Гриз. Со мной так раскланялась и выразила сочувствие насчёт моих батюшки-матушки (чутка запоздала). Дальше идут их отпрыски: три сына, две дочки. Сыновей обзываю без изысков: Старший (вислые усы, опухшие веки, стеклянный взгляд), Средний (весь в помаде, успел подмигнуть мне и Гриз), Младший (мелкий, с лысинкой и какой-то задёрганный, под руку с беременной супругой-наседкой). У остальных сыновей жён не видать, зато у двух сестриц-близнецов (Змеюка Первая и Змеюка Вторая) — по мужу с недовольными рожами. И у каждой по паре своих детей. У Старшего и Среднего тоже то ли три, то ли четыре. Все в аккуратненьких костюмчиках-платьях, все пялятся со вниманием.       Кажись, от этакого сборища даже Янисту не по себе. Рыцарь Морковка, поежившись малость, начинает задавать вопросы. Пока Грызи копается у геральдиона в черепушке.       — А… когда он почувствовал недомогание?       Отвечает обычно Старуха — она тут в замке за главную. Пока муженёк дремлет себе в кресле.       — Это началось ещё с Луны Дикта, не меньше. Он просто… занемог.       — Отказывался от еды или от питья?       — О, нет… он пропускал иногда обед или ужин… однако никогда — более одного раза…       — Может быть, м-м-м, ему не нравился рацион? Он же достаточно разнообразен, да? Принцесска толкает меня ногой — мол, правильно говорю? В ответ отдавливаю ему ногу совсем. И без того ясно, что Орэйг Четырнадцатый питается получше, чем мы. И вообще, не отвлекай, Морковка. Тут Грызи ходит вокруг совершенно здорового геральдиона. Погружается в соединение, вздрагивает. Качает головой, цокает языком и делает вид, что стоит у постели помирающего.       Врет, короче.       — А-а-а, сколько ему лет?       — Всего лишь четырнадцать, однако для королевских геральдионов это немного. Орэйг Первый прожил до тридцати восьми лет…       Морковка оживляется:       — Не тот ли, который стал причиной изменения герба Линешентов? Подарок Наорэйгаха Благочестивого?       Старушенция так и тает, да и старший Линешент малость просыпается в своем кресле. Скрипит смешком.       — Молодой человек хорошо знает историю родов и гербов. Олкест… так?       — Воспитанник Драккантов, — шелестит Старуха. — Вы понимаете, господин Олкест… вы, конечно, понимаете. Род Орэйга никогда ещё не прерывался. Даже трагически погибший Орэйг Восьмой успел оставить потомка — единого потомка, как заведено… Вы понимаете, что это для нас не просто животное, не питомец, но — символ Рода, фамильная драгоценность, оживший герб… и вы должны понимать…       Паучье гнездо. И эти… закутавшиеся то ли в паутину, то ли в туман. Отжившие своё — даже дети. Будто изголодавшиеся или высосанные кем-то досуха. Тонкие лапки, слабые плечи. Пристально следящие из полумрака глаза потомственных Стрелков. У всех одна и та же Печать на ладонях. И лёгкий сквозняковый шелест. Умоляющий:       — Вы должны понимать, что мы не можем потерять его… не можем.       Рыцарь Морковка косится отчаянно.       — Но вы же… обращались к другим специалистам?       Линешенты хором кивают, не спуская страшновато-пристальных глаз. Лучшие врачи, да. Лучшие маги. Ничего не обнаружили. Порекомендовали варга.       — Вы должны понять… наша фамильная драгоценность… мы не можем потерять его… любые условия, любые деньги…       На «любые деньги» Младший начинает огорчённо кряхтеть и чесать лоб с залысинами. Видать, с деньгами у древнего семейства Линешент как-то не очень.       Грызи тяжко вздыхает.       — Это очень редкое и тяжёлое заболевание, — и делает брови трагическим домиком. — Неудивительно, что врачам ничего не удалось диагностировать… Лечение может потребоваться длительное… не думаю, что особенно дорогое. Но — долгое. Нужно будет провести кое-какие анализы… может, вызвать сюда ещё кое-кого из моей группы. И, я так понимаю, что лечение возможно только здесь, так? Вы ведь не рискнёте отдать Орэйга в чужие руки. Но в таком случае он должен быть под постоянным присмотром кого-то из нашей группы.       Паучье племя раскидывает паутину гостеприимства. Приглашает остаться в холодном и пыльном поместье на сколько угодно. Вызывает древнего слугу — чтобы показал нам наши апартаменты.       От вида апартаментов можно провалиться в прошлое веков этак на пять назад. Тяжёлые и пыльные балдахины. Поеденные молью гобелены по стенам. Картины, которые тебе череп проломят — если свалятся. И — сырость и полумрак, и древнющие камины с гнутыми решетками не разгоняют ни того, ни другого. Под стать самому замку — огромному и хищному. Затаившемуся в болотах, как чёрная мантикора.       Грызи заявляет, что нам надо посоветоваться. Выставляет из своей комнаты служанок в коричневых платьях. Прикрывает дверь. Косится по сторонам и достаёт из сумочки «Злое ухо» — артефакт против прослушки. Мастерградская работа, дорогая, усыпанная мелкими рубинчиками бляшка. Явно одолженная у нойя.       Артефакт работает от огня, так что Грызи суёт его в камин. И по комнате начинает гулять лёгкий будто бы шорох. А мой Дар глохнет: артефакт работает в обе стороны.       — Ну, и зачем это тебе понадобилось?       Гриз греет руки и не шевелится.       — Врать, — поясняю. — Видно же, что геральдион в норме. Ещё и в какой.       Шерсть не выпадает, глаза блестят, нос холодный и влажный, с языком, деснами, зубами всё прекрасно, из пасти ничем таким не несет. Реакции не притуплены, боли явно не испытывает, разве что ленивый малость.       — Его тут разве что под хвост ещё не целуют. Он еще нас с тобой переживёт.       — Очень сомневаюсь, — бормочет Грызи, глядя в расплясавшееся пламя.       Рыцарь Морковка каким-то чудом еще не орет мне: «Я ж тебе говорил!» Хмурится и переводит взгляд с меня на Грызи.       — Но если зверь здоров, то зачем вам понадобилось вводить в заблуждение хозяев…       — Ну, — говорит Гриз, оборачиваясь от камина. — Дело вроде как в моих ощущениях как варга.       — То есть в том, что вы увидели в сознании животного?       — Скорее уж, в том, что я не увидела в этом животном сознания. Понимаете, господин Олкест… По моим ощущениям — этот геральдион мёртв.

* * *

      По комнате бродят шепотки от амулета. Пляшут, гнусно кривляются тени. От окна тянет болотной гнилью и туманами.       В старинном зеркале — моё лицо. Точь-в-точь — если бы меня бахнули по темечку картиной. Рядом — физиономия Яниста, с недоверчивой, сомневающейся полуулыбкой:       — А вы не могли… ну, скажем, ошибиться?       — Гм. Так уж вышло, что я вполне способна отличить живого зверя от мёртвого.       — Но вы же понимаете, что геральдион выглядит… даже избыточно живым?       Грызи выражает лицом полнейшее согласие:       — В этом-то вся проблема.       — А вы не думаете, что в таком случае мы немедленно должны сообщить хозяе…       — Морковка, заткнись. — Ага, так и скажем прямо: ваш символ рода сдох, простите-извините. — Грызи, что ты вообще разобрала?       Гриз протягивает пальцы к огню — и отдёргивает. Будто играет с кусачими язычками пламени.       — Базовые инстинкты, на поверхности. Боли нет, хочется пить, спать, испражниться. А сознание будто… Будто его что-то выжрало. Пустота, или скорее, воронка. Ни эмоций, ни понимания, где он и кто вокруг. Это непохоже на спящего или даже на умирающего. Даже на сознания рептилий. Просто чернота, тяга… что-то липкое, будто паутина…       Не зря мне Линешенты показались пауками. Дар всё-таки работает.       — И что ещё?       Грызи трёт лицо, будто стирая с него остатки липкой гадости. Выдыхает в ладони:       — Голод. Эта штука — что бы оно ни было — голодна. Понимаете теперь, почему я разобраться решила?       Морковка ёжится, но всё же обливает её подозрением и недоверием пополам — из взгляда. У меня-то сомнений нет: Грызи сказала, что оно дохлое — значит, оно дохлое.       Падаю с размаху на кровать с мерзким балдахином.       — Некромантия?       Есть несколько способов сделать мёртвое — живым. Вернее, придать ему видимость живого, на время. С какими-нибудь гнусными целями. Все до одного способы — под строгим запретом, так что Линешенты уже увязли, как муха в соку паучьей сливы.       — Некромантия, вроде бы, так не работает. Он не должен бы есть, пить… да и выглядеть таким здоровым.       Ага, не говоря уж о том, что темные практики — удел всего-то пары отмороженных сект. С которыми изо всех сил борются законники.       — Есть продвинутые некрозелья, Конфетка рассказывала. Позволяют сохранить внешний вид на пару лет… и видимость сознания. Или какой-то артефакт? Кто-нибудь из Мастерграда. Из изгнанных Мастеров.       Как бы Его Светлость насмерть не удавился своим возмущением.       — Может, это вообще иллюзия, — хмуро говорит Грызи. — Или они призвали из Запределья какую-то иную сущность…       — Если демон, то это не по нашей части. Нужно вызывать ребят из Акантора… или кого-нибудь из этих орденов, которые умеют с этим справляться.       — Вот только что бы это ни было — оно в оболочке геральдиона. Так что…        — Давайте проясним, — рожает наконец Морковка.       Пыхтит он гневно, но как-то не срывается на вопли про «чушь» и «это же аристократическое семейство». Поднимает ладони и чеканит:       — Вы считаете, что кто-то около семи-восьми лун назад убил королевского геральдиона семьи Линешент. Это ведь в то время началось ухудшение состояния Орэйга? Потом над… уф-ф, Единый, дай мне сил… над зверем был проведён некий обряд, а может, здесь виновато зелье, или… что вы там еще предполагали, артефакт? Что угодно из этого. В любом случае, вы считаете, что этот геральдион — что-то вроде видимости, магической куклы, или…       — Вы отлично излагаете, господин Олкест.       На это он мастак. Говорить, краснеть и сверлить глазами Грызи.       — При этом вы полагаете, что с этим может быть связан кто-то из самой семьи, я верно понял?       Фыркаю так, что на меня сыплется пыль с балдахина.       — Не, это местный конюх-некромант. Они тут на каждом углу.       — Но ведь это же абсурд! — возмущается Его Светлость. — Если это кто-то из Линешентов… зачем они тогда позвали вас? Получается — они надеялись, что вы можете… что — не заметить это?!       Грызи коротко кивает. Наполовину одетая в пламя камина.       — Хороший вопрос, господин Олкест. А вас, например, не насторожило, что все члены семьи Линешент считают своего питомца больным? Вот уже столько лун — притом, что все врачи твердят им обратное, а симптомов и вовсе нет?       — Что вы хотите этим сказать?       Эта тварь с ними как-то связана — вот что Грызи хочет сказать. Паутина, угу. И взгляды, взгляды семейки, прикованные к семейной реликвии. Жадно подмечающие — чего пушистая реликвия хочет.       Морковка с трудом, но осмысливает.       — Может быть кто-то из вхожих в дом или даже слуг — если их снабдили нужными инструкц… — тут он ловит себя на том, что начал развивать версию Грызи. И вянет, как тюльпанчик.       — Что делать будем? — спрашиваю, пока Его Светлость не воспрянул.       Ясное дело — что. Выяснять, что за дрянь тут происходит. У нас же всё-таки заказ на больного геральдиона. Геральдиону, конечно, уже лекарства не нужны. Но контракт есть контракт.       — Вызову Хаату, посмотрю, что она почувствует. Мел, геральдион на тебе — всё, что выжмешь по физическому состоянию. Дежурим возле него по очереди, слушаем-замечаем, расспрашиваем слуг.       — О геральдионе?       Грызи смотрит на Рыцаря Морковку таким особым мягким взглядом. Как на мелких щеночков кербера, которые, дурашки, норовят за пальцы хватануть.       — Этот зверь и то, что с ним случилось, явно связан с самими Линешентами. Так что не помешало бы…       — Покопаться в их грязном белье.       Жаль, тут Пухлика нет. У меня с чужими тайнами так себе — разве что подслушаю что. Грызи ещё может кого к себе расположить…       А Морковка вообще сейчас взорвётся и нас забрызгает праведным гневом.       — Вы… вы предлагаете мне…       — Принести хоть какую-то пользу, господин Олкест. Не хотите разговаривать с Линешентами — идите в библиотеку, разберитесь с их родовым древом, с родовым древом Орэйга… узнайте, как у них вообще идут дела, а то, судя по всему…       Осматривает холодную, древнюю с виду спальню. Кривится. И продолжает, глядя в лицо багровому Янисту:       — Потому что, если вы ещё не поняли, у нас тут неопознанная сущность с непонятными способностями. Члены семьи явно подвержены влиянию этого существа, а цели у него и того, кто его создал… могут быть любыми. Я намерена в этом разобраться, если мои методы или что-нибудь еще стоят поперек ваших нравственных принципов — питомник вас ждет, я никогда не принуждаю работников.       Его Светлость сверкает глазами и пышет жаром. Кидает короткий взгляд на меня и отчеканивает:       — Я не уйду.       И намеревается врасти в потемневший от времени паркет.       — Ну, надеюсь, вы всё-таки позволите мне остаться одной в моей спальне, — выдыхает Грызи. — Хоть на полчасика. Мне надо подумать. Всё, я снимаю заглушку. Мел, если планируете совещаться — можешь взять амулет.       Мотаю головой. Будто не знаю, что мне Морковка скажет. У него всё на физиономии — буквами размером в кулак. И про «эту невыносимую», и про традиции древних родов. На пару часов разговоров.       — Лучше подежурю возле этого Орэйга, вдруг чего учую.       Грызи кивает. Щипцами вынимает раскалившийся амулет из огня. Небрежно кидает на подставку для чайника. И скрывается за дверью ванной — или что там за дверь.       Морковка молчит.       В коридоре по пути к своей комнате тоже молчит.       Когда через полчаса увязывается за мной к комнате местной фамильной ценности — от Принцесски опять ни звука. Вот бы он так всегда. Кучу сил бы нам сэкономил.       Ясное дело, Грызи он не поверил. Решил, что пытается выжать из Линешентов побольше деньжат. Или лелеет какие-то зловещие планы. Так что Рыцарь Морковка точно собирается подождать, посмотреть на наши действия — и вывести Гриз на чистую воду. Показать мне самое её зловещее нутро.       Лишь бы под ногами не путался и нас не сдал местным паукам первого круга знатности.       Только вот если я что-то и знаю про Его Светлость Рыцаря Морковку — так это то, что он просто не способен кого-то сдать.       Это попросту не в его натуре. ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ        Замок вымерз, пропитался болотной сыростью, объелся туманами. Древнее обомшелое чудовище, воздвигшееся над Ийлинскими болотами — замок источает каждой своей костью промозглый холод. Жадно тащит в себя тепло — будто не видал веками. И сквозняки, которые шастают меж камнями и рамами, играются с древними флюгерами и ставнями — все сплошь подначивают: давай, разведи камин, укутайся в меховые одеяла, брошенные на кровать. И прикрой глаза, спи и прорастай в холодные рёбра замка, влипай в тряскую, раскинутую повсюду паутину, увязай будто в тине — глубже, глубже…       Крепостям не страшны сквозняки.       Аманда говорит, что Гриз после рождения, должно быть, Даритель Огня поцеловал («Ты когда-нибудь вообще простужаешься, горячая дева?»). Йолла считает, что это всё от варжеских тренировок («Вас же учат переносить и жар, и холод, с детства, да?!»). И есть ещё… один. Которого не удивляет её одновременная любовь к теплу и переносимость холода («Просто огненные крылья, аталия, так?»).       Может, это просто способность разжечь пламя в себе. Жарко натопить внутренние печи в своей крепости. Чтобы пройти по местным коридорам — извилистым и пахнущим плесенью. Темным или мертвенно-синим от ракушек флектусов. Проскользить, чуть заметно прикасаясь пальцами. Не замерзая, но вслушиваясь.       В огромный тысячелетний замок, властвующий над болотами и туманами. Замок из почерневшего камня, покрывшегося со временем ослизлой болотной зеленью. Памятник умирающему величию на острове среди голых чёрных стволов, топкой воды и буро-зелёной ряски. Отживающее, умирающее чудовище, полное сквозняков и ознобных тайн… с белым и пушистым сердцем.       Тем, что — посмотри, Гриз! — на гербе, вот тут, на щите. Белый геральдион, символ гордости и благородства, под стать таким же белым буквам — «Издревле неизменны». Девиз, который повсюду — на посуде, на мебели, на гобеленах и картинах… Как герб. И как геральдион.       Четырнадцать геральдионов, четыре сотни лет. Замок привык, замок ощутил, замок знает: без маленького зверька — не быть Роду… Почему — не быть Роду? — едва заметно шевелятся губы Гриз.       Величественное остророгое чудовище, замок Линешентов, не отвечает чужим. Молчит, настороженно вслушиваясь в её шаги: зачем пришла? Чего хочешь? Напрягаются и тут же спадают древние, родовые чары: не чувствуют в ее разуме намерений причинить зло кому-то из Рода.       Замок кажется безграничным, пустым и немым, хотя в нём же не меньше семи детей сейчас, и ужин закончился только час назад. Будто бы наложили «глушилку»… а может, просто все в другом крыле, а она бродит тут, где можно взглянуть в глаза разве что портретам в тяжёлых, потемневших рамах. Все — Линешенты, все — с непременным геральдионом на руках (это там… Орэйг Третий или Пятый? Гриз не вглядывается). Жгут взглядами и предлагают убираться подальше — и Гриз поворачивает от неуютной, длинной портретной галереи.       Госпожа Изелла Линешент словно выныривает из пустоты — или из прошлого, где носили такие вот старомодные темные платья, все в кружеве и с завышенной талией. — Простите, что побеспокоила, — оборачивается к ней Гриз. — С Орэйгом сейчас госпожа Драккант, а мне нужно бы к виру, встретить сотрудницу. Вот, искала боковую дверь и заблудилась.       — Поднимается туман, — говорит хозяйка дома, не глядя в глаза. Старомодный светильник на витой ручке едва теплится: желчь мантикоры выдохлась со временем.             Лицо Изеллы Линешент от этого кажется костяным и мёртвым.       — Не беспокойтесь, и она, и я найдём путь в болотах. Простите за то что вот так, ночью… но нужно поскорее определить, что такое с вашим геральдионом. Это ведь важно, так?       — Так. Так. Орэйг болен… Орэйгу плохо, он… недоволен, бедняжка… — она чуть покачивается, и искорки света подскакивают и гаснут в бледных глазах. — Вы пойдете на болота? Сейчас?       — Меня ведь выпустят? Мне сказали, сторож откроет боковую калитку. Простите, я думаю — меня там уже ждут…       — Так. Там… ждут.       Изелла Линешент поднимает слегка дрожащую руку, указывая направление — и кажется в этот момент древней, дряхлой старухой. И Гриз не может сказать — она… показала туда, куда нужно идти? Или просто указывала куда-то в сторону болот?       Выход из левого крыла охраняется: тут есть охрана у всех выходов. Сами Линешенты не держат много прислуги, а в защите полагаются на родовые артефакты, вмурованные в стены и ограду. Но приехавшие погостить дочери навезли наёмников. Кто-то наверняка торчит возле спален, охраняет сон… от чего, интересно бы. Остальные у входов. Тут, у двери, двое магов — Дар Огня, Дар Меча. Вопросов не задают, скользят мимо взглядами… не распознают как угрозу — а что для них тогда угроза?       Внутренний двор замка не такой уж обширный для такого громадного строения. Наверное, виной всему болота, которые подступали всё ближе и ближе, влезли теперь уже за раскрошившуюся каменную ограду, подтопили крайние конюшни… всё равно пустующие. И много чего пустует — кладовые, ледники, и сторожки, и каменные грубые беседки тонут в болезненной, гнилой растительности… и ползут туманы с болот — тянут бледные, бессильные щупальца в ночи.       По двору разгуливают сторожевые алапарды — встревоженные, со взъерошенной шерстью. Жмутся ближе к варгу, тенями скользят вслед, и Гриз останавливается на минутку, гладит вздыбленные загривки, нашептывает-напевает успокаивает: тише, тише, славные мои, вас никто не тронет, я здесь…       Останавливаться приходится ещё трижды: её встречают вышколенные игольчатники, а потом — пара болотных сторожевых. Псы даже провожают к калитке — и ворчат на кашляющего привратника.       — На болота? — удивляется он. — Ночью? Да что вам там вообще…       — Далеко не уходите, — просит Гриз. — Скоро вернусь.       Голубое платье сброшено — фальшивая кожа, а может, кокон, который удерживал варга. И нет другого кокона — давящих, черно-серых стен. Только она — и туман, и болотные запахи осени.       От поместья к реке ведёт широкая дорога — насыпь, на которой могут две кареты разъехаться. По обе стороны — болота. Из них вздымаются черные, ослизлые, голые стволы. Будто сотни увязших путников стоят — и в отчаянии размахивают руками… а вокруг их ног оборачиваются белые, призрачные змеи тумана. И подползают к самой насыпи, и жадно впиваются в каждый звук шагов. Скрогги здесь не водятся, но где-то в глубине постанывает филин, что-то бурлит в животе у болот — гидры? Еще какая-то живность? И доносится короткая, пронзительная и ждущая трель горевестника.       В небе над головой — бурая трясина, ни звёзд, ни месяца, и приходится освещать себе путь фонарём. Гриз сама собой переходит на мерную пробежку — всего-то три мили до перекрестка, от которого — наезженный каретами путь к ближайшему виру.       — Сестра.       Хаата скользит навстречу от реки — лёгкая тень с чуть светящимися в темноте глазами. Гриз прикрывает фонарь ладонью, кивает приветственно. Короткий жест — идём… в полном молчании, потому что нет смысла в словах.       Даарду Хаата хорошо знает, зачем её позвали. Из-за того, что она может увидеть. Услышать. Прочувствовать незримой пуповиной, связывающей её с землёй.       Даарду Хаата бывала раньше с Гриз на ночных болотах. Спокойно дышала туманами и различала — шевеление мантикоры внутри трясины, и звуки ночных птиц, и толковала пляски болотных огней…       Но никогда даарду Хаата не вела себя так. Будто маленькая девочка из сказки — той, где старшая сестра ведет младшую в лес на съедение. Испуганная, дрожащая маленькая девочка — которая сутулится, и бросает пугливые взгляды по сторонам, и нащупывает каждый шаг на дороге, и шепчет тихонько под нос: «Я не пойду, не надо, там страшно…»       — Я не пойду, сестра… не пойду.       — Что случилось, Хаата? Что не так?       Даарду дергается, пытается спрятать лицо в ладони, отворачивается и крутится на дороге. Будто пытается укрыться от кого-то… чего-то.       — Смотрят. Смотрят. Они смотрят, сестра… глядят из тумана.       И шёпот, и туман пробивают дрожью, и Гриз вглядывается в болота — туда, влево, потому что Хаата жмётся к правой стороне…       Чехарда тёмных стволов, один-два случайных огонька, и белые, влажные изгибы болотных испарений.       — Глядят, — задыхаясь, шепчет Хаата. — Страшно, страшно, страшно… Уйдём быстрее отсюда, сестра.       Гриз кивает и волочит её за собой, но они не проходят и сотни шагов, как Хаата останавливается, сжавшись. Поднимает дрожащую руку, показывает во тьму, в трясину, над которой прихотливо клубятся белые завитки.       — Там… они смотрят. Уйдем, сестра, уйдем!       — Я не слышу, — откликается Гриз на наречии даарду. Глотает ночной, похолодевший воздух. — Я не вижу… Кто на нас смотрит?       — Безглазые… ушедшие… Шесть молодых одного корня глядят оттуда, сестра. Шесть неспокойных… — шепот даарду прерывается, и она всё жмётся, жмётся к другому краю насыпи. — Там… ждут.       — Чего они ждут?       — Седьмого… нет, больше… других, как они. Чтобы глядели с ними… уйдем, сестра! Туман клубится, и болота спокойны и равнодушны, но Гриз чувствует, как сотрясается худенькое тельце терраанта. Будто раз за разом пронзают беспощадные взгляды — стрелами. И тащит, тащит Хаату вперед, теперь уже почти бегом, надеясь, что страх — как туман — отлипнет, ослабеет…       Но как только из-за деревьев оскаливается древнее чудовище — замок — Хаата испускает придушенный вопль, оседая на тропу. Корчится, прикрывая голову, выстанывая сквозь зубы:       — Не… пойду, не проси, сестра! Не… туда, нет! Там… страшно, страшно, страшно!       И бьётся в судорогах, выкручиваясь, выламываясь в неестественных позах на дороге, разметывая волосы и прикусывая губы. Будто выпила яд, нет, несколько ядов, и теперь может только биться в агонии и бессмысленно ползти…       Гриз хватает под плечи почти невесомое тельце — тянет по тропе назад, так, чтобы не видно было замковых стен. Потом опускает на землю, тихонько баюкая и нашептывая на наречии даарду простые, материнские слова: всё хорошо, тихо, тихо, ты со мной, никто тебя не тронет и не обидит, никто не напугает больше…       Хаата обмякает, всхлипывает, испуганная.       — Страшно… страшно, — твердит, как заведенная. — Не могу, сестра… прости… не могу.       — Ш-ш-ш, тихонько, — Гриз прижимает к губам терраанта успокаивающее из набора в поясной сумке. — Давай-ка, глоточек… у тебя сердце бьётся как бешеное. Сейчас посидим немножко — и опять пойдем к реке, а там ты подышишь хорошим воздухом, почувствуешь крепкие корни… Не думай об этом, Хаата. Не вслушивайся.       Даарду пристыженно шмыгает носом, глядит виновато. Пока они проделывают обратный путь — покачивает головой и мрачно косится на болота, шепчет под нос себе: «Глядят, да, глядят» — на прежнем месте, примерно на середине пути…       Когда до реки остаётся меньше мили — понуро бормочет: «Сама дойду, сестра». И еще с минуту пытается что-то выразить, глядя туда, за спину Гриз, где давно пропал замок, да и тропа теперь скрыта белесой дымкой.       — Большое зло, — говорит наконец, махнув рукой. — В стенах, в крови, в веках. Всё обвило, проникло…       Изображает руками что-то вроде кокона. Ещё подбирает слова, будто бы — отговаривать… Закрывает глаза, вздыхает:       — Пусть Ардаанна-Матэс поможет тебе, сестра.       Кивает на прощание и тонет во тьме. Гриз ждет, пока стихают шаги — и отправляется обратно. Уже не бегом — медленно, задумчиво, вслушиваясь в Ийлинские болота, но те дышат только холодом да осенью и не желают отдавать свои тайны.       — Вроде, крики слышались, — сипло говорит привратник, впуская её. — Не слыхали? Гриз пожимает плечами:       — Птицы, наверное. Что же ещё?       — Мало ли что, — бормочет привратник и бросает опасливый взгляд ей за спину.       Туда, где из ночи щупальцами тянется туман и ждут — незримые — шестеро одного корня. МЕЛОНИ ДРАККАНТ       — Вир знает что, — выдыхает Его Светлость.       Два последних часа он молчал, и это радовало.       Мы с ним сидим в комнате Орэйга Четырнадцатого. Не в помпезном и полутёмном зале приёмов. А в настоящей обители местной драгоценности.       Обитель похожа на бывшую оранжерею: зелень в горшках и подвесных вазонах Журчит вода — два небольших фонтанчика. Рассеянный свет — почти дневной. Тут даже две певчие тенны живут: мелкие, золотистые комочки с крыльями. Порхают с жёрдочки на жёрдочку под потолком.       У дальней стены — огромное подобие дворца из красного дерева. Роскошное, обитое войлоком и закиданное подушечками жильё. Посеребрённые поилки. Лоток за ширмочкой. С серебряным совочком. Гербы на каждом углу.       Апартаменты твари, за которой приходится наблюдать.       Геральдиону начхать на мои попытки высмотреть в нём что-нибудь подозрительное. Чешется, зевает, ещё чешется. Даёт пощупать нос — влажный и настоящий. Лениво смотрит сиреневыми глазёнками. Демонстрирует пузико. Пахнет, как слишком чистый геральдион.        Издевается.        Пока пытаюсь расшевелить непонятную тварь, Рыцарь Морковка находит дело по себе. Откапывает на ближнем столике здоровенный том — то ли историю всех местных геральдионов, то ли родословную. Тонет в нём с ушами, и пару часов от него слышно пыхтенье да сопенье. А теперь вот…        — Вир знает что. Тут четырнадцать глав, и они расписывают историю каждого! С датами, подробно! Кто сколько прожил, когда и от чего умер, ну и так далее.        Будто неясно было, что тут все свихнулись на гербовой зверушке. У аристократов такое сплошь и рядом — символ рода, ну да, ну да.       Папаша хохотал, что надо бы завести драккайну. Чтобы соответствовать традициям.       — Есть что полезное?       — Разве что история о самом первом Орэйге. Я её в общих чертах знаю, но тут подробно…       В коридоре — знакомые шаги. Грызи вернулась слишком рано. И входит со слишком озадаченным выражением лица. Что-то там у них не срослось с Шипелкой — но рассказывать сейчас она об этом не будет. Кидает мрачный взгляд на геральдиона, стекает на мягкое сидение, запрокидывает голову:       — Что там за история с королевским подарком?       Морковка косится на неё подозрительно, но соизволяет просветить:       — В тысяча сто восемьдесят первом году в Ирмелее было первое Выступление Мудрых. Ирмелей тогда представлял… хм, ну, что-то похожее на нынешнюю Вольную Тильвию, чтобы вам было понятно. Раздробленность, аристократические вольности, условная власть короля. К тому же, Наорэйгах Благочестивый был чем-то вроде… ну да, нынешней королевы Ракканта. Он был помешан на правилах и строительстве храмов, раздаривал земли направо-налево… в общем, первая Коалиция Мудрых выступила против монархии. Положение короля стало шатким. Однако во время стычки его спасло вмешательство аристократов во главе с Линешентами. Те привели собственную гвардию, да они и сами были мастерскими Стрелками… Выступление было подавлено, а те, кто состоял в Коалиции — большей частью казнены. Король был растроган поддержкой Линешентов настолько, что совершил формальный обряд их включения в королевский род. А чтобы скрепить дружбу — подарил им одного из своих геральдионов. У Наорэйгаха на гербе как раз красовался геральдион, это тоже странная история…       Все эти истории одинаковы. Все, о которых с таким упоением говорит Рыцарь Морковка. Головы с плеч. Предательства. Кровосмешение. Сбрендившие короли. Цвет мира Кайетты во всей красе.       — Так вот, этот подаренный геральдион и был Орэйгом Первым. И именно с той поры на гербе Линешентов появился геральдион: раньше там был Знак Стрелка — натянутый лук со стрелой. А потом… вы знаете, наверное — о Второй Коалиции Мудрых, которая через десять лет сумела всё же захватить власть. Король не удержал власть и сбежал в Акантор… да к тому времени он уже и не хотел править. Прямых наследников не было, а аристократы просто не сумели объединиться. С тех пор в Союзном Ирмелее…       — Правят Мудрость и Закон, — бормочет Гриз под нос. Морковка кивает.       — В общем, да. К родовой аристократии относятся с большим почтением, у них есть влияние в обществе… но несравнимое с вольностями при монархии.       Ну, и кто бы говорил, что это плохо. Ирмелей — самое сытое государство Кайетты. Благополучное, как торговка в годах.       Орэйг Четырнадцатый лениво следит глазами за своей игрушкой: звенящим шариком на веревочке. Геральдиону явно наплевать на своё прошлое.       — Для Линешентов это… — Его Светлость взмахивает руками, чтобы подобрать слова. — Это даже не просто гербовое животное. Это связь с традициями, с прошлым… с монархией. Память о величии рода. Величайшая семейная реликвия, понимаете?       Грызи задумчиво грызёт яблоко — достала из вазы на столике. Вид у неё такой, будто до неё доходит каждое второе слово.       — Там написано, как их размножают? К которому из двух разводчиков обращаются?       Странный вопрос. Ясно же, к которому. Не так давно имели дела с геральдионами — как раз к нему и мотались в Ирмелей.       — Разводчик… нет, не указан, — щурится Рыцарь Морковка. — Тут только даты… ну…       — Случек.       Янист порождает новый сорт румянца: малиново-морковный.       — И есть родовое древо… тут указаны имена… ну…       — Самок.       — Это я и собирался сказать, — обижается на меня недоженишок. — Тут ещё описывается, что они каждый раз выбирают, чтобы самка была тоже, знаете, крупной, белой, пушистой… чтобы получился настоящий…       — Орэйг, — подытоживаю я. — Похожий на папочку. Родовые традиции, чистая кровь.       Морковка кидает смурной взгляд из-под темно-рыжих бровей.       — Я только не совсем понимаю — что значат эти записи о единственном потомке по традиции.       Грызи задумчиво всматривается в яблоко.       — Это значит, что если после спаривания рождается несколько геральдионов, и один из них подходит по внешнему виду — остальные уничтожаются.       — Как с тхиорами?       — Нет, обязательно под надзором кого-то из семьи или доверенного лица. Чтобы потомство от этого геральдиона никому не могло достаться. Так обычно поступают при королевских дворах, кстати.       Морковка захлопывает книгу.       — Но это же как-то…       Поднимаю ладонь — тихо. Принцесска послушно давится возмущением, Грызи поднимает брови. Геральдион Орэйг почёсывается — ему плевать на шаги, которые доносятся из коридора.       Лёгкие, медленные, неуверенные… женские.       — Можно?       Жёнушка младшего сыночка Линешент. Закутанная в сизо-серую шаль по самые уши. Круглая и малость одутловатая из-за беременности.       — Я… не помешаю, нет? Я иногда прихожу сюда посидеть по ночам. Здесь теплее, чем в спальне, и вода, и зелень.       Голос у неё тихий, воркующий. Пусть будет Голубицей, ей подходит.       Садится на пуф с подушечками у фонтана, улыбается виновато:       — Муж часто с отцом и братьями засиживается в кабинетах… решают дела. А мне в замке не по себе одной. Тут, ну… знаете, болота, коридоры эти. И все так… смотрят, даже слуги. И совсем не с кем поговорить. А мне про Вейгорд так интересно, там же море… я так прямо обрадовалась, когда вас увидела. Я, наверное, кажусь вам неотёсанной, да? Ой, и я сама из Айлора, это же ничего?       Кожа у неё смугловатая, глаза и волосы — чёрные. Улыбка мягкая и малость виноватая. Рыцарь Морковка прямо тает — сейчас раскланиваться начнёт.       — Госпожа Линешент…       — Мелейя, — умоляет Голубица. — Тут… так много церемоний вокруг. А я к ним не привыкла, понимаете, я не из аристократии. У папы были свободные взгляды.       — У вашего отца? — осторожно спрашивает Грызи. — А как тогда…       Голубица рада рассказать — похоже, ей остро не хватало слушателей. Для истории о том, как это дочка магната выскочила замуж за аристократа первого уровня. Я слежу за спящей тварью и слушаю краем уха: про поместье в Айлоре, про папочку, который разбогател ещё до Плесневого Мора на тканях и нарядах, из простого торговца вырос в магната такого уровня, что был на свадьбе Эвальда Шеннетского. Но откуда вышел — не забывал и аристократию с их вывертами не любил.       — Во время Плесневого Мора мама умерла, я её почти не помню… а папа всё время проводил со мной, он не торопил меня замуж, говорил: ты выйди за того, кого полюбишь, я только хочу, чтобы моя звездочка счастлива была… он звездочкой меня звал… А потом он… когда папа умер, то было много предложений. Ну, я уже была перестарок, двадцать семь лет, а внешность, видите, тоже, ну, не очень, зато папа же оставил мне всё состояние. А Джио как-то приехал просто… из-за векселей, он хлопотал о делах семьи. И мы… много разговаривали, и потом он сделал мне предложение. Я сначала думала: это же Линешенты, понимаете, герб, дом, кровь… но он был таким усталым, печальным. И я решила быть с ним.       Прямо-таки расцветает, когда говорит о муже. Всё-всё готова описать: и как ухаживал, как готовились к свадьбе, сколько было гостей… Морковка слушает с образцовым вниманием, всем видом гласит: «Гляди, как бывает!»       Угу. Знаю я, как бывает. Когда аристократы в долгах — бывает, женят младших сыновей на богатых, но незнатных девушках. Только вот сыновья как-то быстро вдовеют — ещё до первых наследников.       Грызи, похоже, думает о том же, потому что спрашивает:       — А Линешенты не были против брака?       — Ну, они скрепя сердце меня приняли, — вздыхает Голубица, теребя шаль. — Были, конечно, любезны, но давали понять, что я не одна из них. Особенно сёстры Джио. И жёны его братьев — они-то аристократки, тоже первого круга… Знаете, когда случился скандал? Не после свадьбы, а через год назад, когда мы с Джио… вот…       Я заметила раньше — как только вошла. Но теперь могу рассмотреть ближе. Кольцо на мизинце — еле заметная вязь символов, распластавшая в центре крылья птица. Тонкий магический узор на коже. Идёт по всей ладони и уходит под рукав.       — Джио мой феникс.       Значит, правда любит, надо ж. Потому что провести обряд Полного Брачного Кодекса без чувств — это надо быть совсем отбитым. Брачующиеся с момента обряда всё больше сливаются в единое целое. Чувствуют боль друг друга. Ощущают мысли и эмоции. Делят пополам болезни — один может вытащить другого, если что. Половинки, словом. Фениксы. В полном соответствии со знаком на кольце.       — Вы, наверное, скажете: это так старомодно — я знаю, что сейчас мало кто на такое идёт. Но я так счастлива, что он всегда со мной, — прижимает руку к сердцу. — И я… чувствую его любовь и тепло, постоянно, и вот, мы не могли зачать ребёнка, а теперь… — гладит себя по животу. — Только, конечно, тяжело разлучаться, так что я решила приехать сюда вместе с мужем, а так я не люблю тут бывать. Но Джио нужно поддержать: вы же понимаете, надо быть рядом, особенно если трудно…       Вздыхает и смотрит на Грызи тошнотно-ласково, влажными глазами. Вся такая доверительная: наизнанку.       — Я ещё в детстве читала, что у каждого человека где-то есть свой феникс. Но понимала это не напрямую — будто, это не птица, а другой человек. Который для тебя как феникс. Твоя пара. Вот… А у вас есть…       — Нет. У меня нет… феникса, — тихо отвечает Грызи. Кошусь на Рыцаря Морковку, и мне смешно от его прищура. Небось, думал, что она Нэйша назовёт.       — А почему вы сказали насчёт «трудно»?       Голубица о нас с Морковкой как-то забыла, потому что подскакивает и сонно мигает.       — Что? Джио? Да, ему трудно здесь, я же чувствую, — стучит по виску. — Он же мой феникс. Вот сейчас он устал, и ему грустно, и он хочет скорее уйти. Они, наверное, опять спорят с братьями, ну или с отцом. Это так несправедливо.       Может, я могу залезть в домик к геральдиону. И заткнуть уши его вышитой гербами подстилкой. Ясно, конечно, почему Голубица это всё вываливает: ей одиноко, а у Грызи лицо понимающее. И слушать она умеет как никто — вот эту Мелейю и развезло.       Но мне-то оно не сдалось совершенно.       — Понимаете, мой Джио… он для семьи как отрезанный ломоть. Паршивая… коза?       — Овца, — поправляет вежливо Принцесска.       — Кто? Ой, точно, это я слова путаю, на последнем сроке что-то началось… — и улыбается жалобно, и гладит живот. — Да, паршивая овца, и это не с женитьбы на мне началось, это ещё раньше. Он не очень ладит со всеми этими их, ну, традициями аристократическими. Знаете, насчет того, что настоящие аристократы не могут быть дельцами, они выше этого. А у моего Джио — такая деловая жилка! И он начал строить в родовых угодьях, налаживать торговые связи, выгнал нескольких управляющих, которые воровали... А родные его за это презирают. Представляете, он расплатился с их долгами — у них они были огромные, за годы накопились. А после того, как я ему передала управление состоянием папы… он совсем преобразил всё в угодьях Линешент, и дела пошли в гору, и все денежные вопросы на нём, понимаете? Он даёт им деньги, а они их только тратят, ну вот хоть бы поместье это обновили, так нет же, и им всё мало, и всё равно они его почти не приглашают, и смотрят, знаете как…        Огэйг фыркает и идет в дальний угол — чтобы этого не слышать. Размышляю, как бы дать ему пару проявляющих эликсиров Конфетки. Или взять кровь и шерсть — прогнать через проявилки? Калом и мочой я уже запаслась. Спасибо серебряному лоточку.       Тут еще, кстати, колокольчик есть. В который — мне уже сообщили — геральдион торжественно звонит, после того как изволит присесть.       Голубица изливает Грызи обиду на Линешентов. Они, такие-рассякие, не ценят её муженька. Вечно с ним спорят и тащат с него деньги на всё. А старшие братья и сестры, ясное дело, пальцем не пошевелят ради благосостояния рода. И не стараются жить не так широко за пределами поместья.       Тут она мнётся, но не раскрывает — что там насчёт «не так широко». Хотя о Среднем Линешенте с первого взгляда ясно, что он мот и игрок. Про Старшего пока не понять.       — А ещё этот пансион, — вздыхает Голубица. — Мы с мужем, конечно, тоже сиротам помогаем, и в больницы жертвуем, и вообще… Но тратить столько средств, только чтобы воспитать слуг под себя — это как-то…       Грызи настораживается.       — Пансион?       — Да, он к тому же ещё и в Тильвии. Я там не была, Джио тоже, этим его брат занимается, Гарлон. То есть, старший из всех братьев. Там, вроде бы, обычный приют, но отбирают сирот… способных, что ли. Знаете, не беспризорников, а осиротевших, или у кого матери овдовели — но из достойных семей. Они там растут, обучаются умению услужения, или как это называется. А потом их пристраивают в разные хорошие дома, ну и в это поместье тоже.       Морковка тоже делает стойку. Да и меня как-то напрягает такая благотворительность.       — А в этом поместье — что, постоянно нужны слуги?       — Наверное… — Голубица гладит живот задумчиво. Кутается в шаль, как крылья. — Тут же болота, ну и нрав Главы Рода — Порэст Линешент, знаете, человек сложный… И бывает, болеют тоже: сырость, сквозняки. Местный доктор-травник такой молчаливый, но он как-то сетовал, что не всем удаётся помочь… Хотя это понятно, он такой старенький.       Если у них тут помирают от простуды — он не только старенький. У него ещё и руки не оттуда. Конфетка вон в холодное время котлами антипростудку варит.       — А вы среди слуг встречали… тех, кто из того приюта?       От осторожного тона Грызи озноб бежит по хребту.       — Я? Ну, у меня плохая память на лица, и женщинам же обычно женщины прислуживают… Да, тут был такой юноша… новенький, год или два назад, я ещё спрашивала — он не из Айлора? А он не помнил, где родился. А теперь вот его, наверное, перевели куда-то в другое поместье, ну или он сам перевёлся… Может, две или три горничные… Ой, кажется, сын Сооры, Соора — это горничная, она давно тут, у неё такой милый сын. Да, она мне год назад говорила, кажется… мы как раз приехали с моим фениксом после Обряда, и с Соорой мы так славно разговаривали. И она говорила, что её мальчик как раз приехал из пансиона, поступил в штат слуг. И что им очень довольны. А сейчас я её что-то почти не вижу, может, у неё что-то случилось? Надо узнать…       И воркует себе дальше, о том да об этом, а Грызи смотрит себе понимающими глазами. И повторяет одними губами: «Надо узнать, да».       Морковка крутит головой недоуменно. Ему, как и мне, кажется, что ни черта это не складывается в единую картину. И младший с его финансовыми заботами, и беременная женушка, теперь вот приют, какая-то там горничная. Дохлый геральдион, который посапывает, как живой. И даарду, которая почему-то ещё не в поместье.       — А вы к нам приезжайте обязательно! Ой, то есть вы же из Вейгорда, Хартия Непримиримости… ну, может, это когда-нибудь закончится, да? Тогда приезжайте.       Вот как только — так сразу. Айлор и Вейгорд триста с лишним лет как враждуют. Так что погостить у Голубицы нам не удастся ещё лет триста.       — У нас там такой сад красивый, — Голубица наглаживает пузо. — Папа ещё сажал, он любил интересные растения. А тут только… болота, туманы… жуть и тоска. Можно я ещё буду приходить, да? Я тут иногда сижу, с Орэйгом. Светло, и хоть кто-то живой. С ним спокойнее. А то когда Джио нет рядом — мне совсем не по себе, и заснуть не получается… и… сны…       Голос обрывается, гаснет. Голубица пошмыгивает носом, трёт припухшие веки.       — Мой феникс возвращается, кажется… устал. Вы… извините, я наболтала тут, я просто совсем не в себе бываю, когда приезжаю сюда, и каждый раз себе говорю: не поеду. И будто тянет: все равно же нужно… и надо поддержать Джио. Я же не сильно вам помешала, нет?       — Ну, конечно же, не помешали, — улыбается Грызи. — Мы всё равно дежурить будем, так что только рады обществу. Хотите — расскажем что-нибудь про питомник и животных в нём.       Голубица расцветает и начинает кивать. Всё, прицепилась. Хорошо, если не в мою смену припрётся. Не хватало развлекать разговорами доченьку магната.       Гриз окликает её, когда та уже идёт к двери — неуклюже переваливаясь из-за живота.       — Мелейя… а о каких снах вы говорили?       Дочка магната разворачивается и морщит нос.       — Ну, они в последний приезд начались. Такие… знаете, тяжёлые. Коридоры, коридоры, ещё какой-то подвал, и я кого-то жду… кого-то… кого я… вы посчитаете, что это глупо…       Переминается с ноги на ногу, обхватывает себя руками — будто от озноба. Рыцарь Морковка нагибается вперёд.       — Кого-то, кого вы?..       — Хочу съесть, — говорит Голубица и жалобно моргает. — Мне почему-то хочется его съесть.