Путь варга-1: Пастыри чудовищ

ЯНИСТ ОЛКЕСТ       Жёлтая страница медленно поднялась. Покачалась издевательски, легла на бок. Приоткрыла свою суть. Показала имена, и деяния, и даты.       Славные деяния рода Линешент.       Мелони с утра подалась в питомник — ей нужно было проделать какие-то манипуляции с проявляющими зельями. При помощи нойя. Где была Арделл — я не интересовался, но наверняка с геральдионом… возможно, мёртвым геральдионом.       Я же сидел в библиотеке поместья — царстве заманчивых томов в потемневших от времени обложках. Бесконечное чередование темного полированного дерева, искусных завитков и фигурных полок — с корешками, на которых — сотни надписей. Полустёртые, золотые, серебристые, позеленевшие — и приторно-сладковатый запах страниц и пыли, успокаивающие волны аромата из детства, которые не желали больше никуда уносить.        С полок жалобно глядели старинные инкунабулы с причудливыми названиями. Лежали («Подойди же!») оплетенные в кожу древние рукописи. Тома энциклопедий и родовые книги, и летописи, и поэзия, и собрания сочинений старых авторов — знакомые и незнакомые… Замерли, обиженные.       Я сидел за столом. Над историей рода Линешент. Скользил безучастным взглядом от лица к лицу.       Всё было отвратительно.       Необходимость врать, и болота с липкими туманами, бледно-синие коридоры, почти вызывающая бедность и древность всего вокруг — и неживые лица детей. И хозяева, с которыми явно что-то не то.       Сегодня утром я вздумал размять ноги, и в портретной галерее на меня налетел старший из сыновей Главы Рода — Гарлон. Он явно был не в себе: брёл, какой-то весь всклокоченный, с дикими глазами в распахнутой рубахе, опирался на портреты и бормотал себе под нос. Я успел разобрать только: «…скоро кончится» — а потом он сфокусировал глаза на мне.       Не глаза — чёрные провалы. Выпитые — на костистом и жёлтом лице. А возле губ у него проступали зелёные тени, когда он шептал:       — Ты… ты здесь… ты… один из них, да? Тебя уже привезли? Он уже умер?       Я не сообразил ему подыграть — только кинулся поднять, когда он начал соскальзывать на пол. Прошептал:       — Кто умер?       А он стиснул меня мертвой хваткой за плечи, вцепился как умирающий и заорал в лицо:       — Ты мой сын?! Да?! Ты — мой сын?! Прочь отсюда, прочь скорее, прочь…       И визжал, и извивался, и я не знал уже — что сделать, вовремя вспомнил только о поясном наборе зелий, который выдала мне нойя. Выбрал универсальный антидот, заставил Линешента сделать глоток…       Зелёные тени опали с лица, и он буркнул:       — Проклятая отрава.       Потом его вывернуло прямо на пол чем-то пронзительно зелёным. Он всё-таки сполз, откинулся на стену, бессмысленно глядя на меня.       — Ты… кто ты там есть. Слуг позови. Они знают, что делать.       Я осведомился — не нужна ли ему какая-нибудь ещё помощь или зелье. Он только усмехнулся зловеще, глядя куда-то сквозь меня или мне за спину:       — Уже ничего… не нужно. Уже… всё решено. Давно решено за меня. И скоро мой черед.       Потом его снова начало рвать, и я почёл за лучшее позвать прислугу. Но это будто отпечаталось изнутри на сетчатке глаз: длинный мужчина, вислые усы, всклокоченная полуседая шевелюра… Приподнимается и корчится в отвратительной луже, посреди длинной и пустынной портретной галерее. И смеётся в перерывах между позывами рвоты. Грозя кулаком портретам предков с геральдионами на руках.       А смущённые слуги действовали уж очень привычно, когда потащили своего хозяина в комнату. Значит, старший наследник увлекается дурманящими рассудок зельями и в таком состоянии бывает нередко.             Страница под пальцами задрожала, и я её перевернул. Книги подобны людям. Тоже… временами лгут. Ибо книги — всего лишь отражение людей, которые их пишут. Ну, а вот что некоторые люди могли знать… о варгах, например?       И что Лу, мой безногий информатор из Вейгорда, мог знать об одном варге? Потому что если Арделл притворяется вот сейчас — или она величайшая актриса… или вообще не играет.       «Мог ли ты ошибиться, ученик?»       Учитель Найго сказал — если я не захочу советоваться с собой… всегда могу представить его как собеседника. Пока что я не злоупотреблял этим, но… Загорелое широкое лицо с голубыми глазами. В густой бороде перевились золото и серебро.       — Наверное, мог. Если пытался увидеть что-то своё. Веря при этом книгам… тому, что сказал Лу и другие информаторы. Отказываясь верить своим глазам.       «Почему же ты не верил глазам и ушам, ученик?»       — Потому что думал, что это она забрала у меня Мелони. Что она настроила её против этого мира. Отняла у людей. Потому что представлял другое. Другую.       Аферистку с темным прошлым, которая играет на опасениях людей за животных — и на этом выстраивает свой путь, ведущий… куда?       — Понимаете, учитель. Она невыносимая. Этот кнут, и то, что она постоянно со всеми говорит на бегу… и… да, штаны вот под платье надевает… и она явно издевается, и…       — …из этого разве следует, что она — плохой человек?       Я молчу, стараясь даже мысленно не глядеть в голубые глаза учителя Найго.                   Переворачиваю и переворачиваю страницы, чтобы только не думать: как себя теперь вести с Арделл? И как вести себя — с Мелони?       Когда я поднял глаза — лицо учителя совсем расплывалось. И собралось в другое лицо. Сморщенное, меленькое, обросшее клочковатой седой бородкой.       — Ищете что-то, молодой человек?       Лицо Пореста Линешент, Главы Рода.       — Я… а… — как я не услышал, что он вошёл? Он скрюченный, старый, с тростью… может, он вышел из-за какого-нибудь стеллажа? Мягкие ковры… — Я просто… простите, я не смог устоять. Я попросил разрешения у госпожи Изеллы Линешент. Понимаете, с детства люблю книги, а тут… это просто…       Обвёл руками библиотеку с правдивым восхищением. Не ложь, еще не ложь — коллекция и правда поразительная.       Порест Линешент, шаркая ногами, подошёл к ближайшему стеллажу. Кончиками пальцев погладил корешки книг.       — Копилась столетиями. Пять залов, редчайшая… в поместье Драккантов такое было?       Когда я покачал головой, из резких морщин его лица по капле просочилась гордость. Собралась в подобие улыбки.       Глава Рода, скрипнув костями, сел в мягкое кресло — в профиль ко мне.       — Да… славный род Драккантов, хоть и на три колена меньше, чем у нас. Но бестолковые: не умели хранить традиции как должно. Я знавал отца этой… вашей невесты, видел его, да… он был ветрогон. Ветер на ладони, ветер в голове, так говорят, э? Плевал на традиции, как и его отец… того я знал мало, он всё пропадал в своем имении в Крайтосе, книги вот читал… и к чему это их привело? Эта девочка, Мелони — ведь единственный наследник Рода?       Я молча кивнул, силясь разобрать — что мне в нём кажется таким неестественным. Голос? Поведение? Что-то из того, что видел в книге недавно…        — А вы, значит, воспитанник Драккантов и её жених. Но в Род они вас так и не включили?        — Нет, мы не женаты, и… — тут я понял, что говорю не о том. Мелькнула на краю памяти какая-то формула… обрядовое принятие в род? Он об этом?        — Это славная цель, молодой человек. Что вы стараетесь возродить угасающий род. Не дать наследнице свернуть на кривую дорожку. Что вы там для чтения-то взяли?        Я приподнял книгу по истории рода Линешентов. Отозвался, по возможности — с почтением:       — Понимаете, я впервые в этом славном замке… А раньше не имел чести быть знакомым с наследием Линешент. Хотя слышал столько всего… И я просто не мог не ознакомиться целиком…        — Хороший выбор и учтивая речь, — глазки у Пореста Линешента оказались мелкими, стальными буравчиками. — С вами приятно побеседовать, молодой человек, ничего, что вы только во втором круге — вы, с вашими задатками… хорошо бы возглавили бы Род Драккантов. Скажите, что для вас — аристократия в первую очередь?       В первую очередь мне хотелось выяснить — чего хочет от меня этот старик… хотя какой старик? Ему же шестьдесят четыре года, если следовать родовому древу, я же только что его и листал.        — Благородство, — ответил, не раздумывая. — Ответственность. Знать первого круга — потомки самих Девятерых, если верить легендам… потомки древних королей, которым доверено беречь Кайетту. А это значит — они и обязаны представлять из себя тех, кто даёт пример остальным, кто безукоризненно почитает закон, несёт просвещение и одновременно блюдёт традиции…        Я не успел договорить печальную истину о том, что ныне аристократия — неважно, какой степени древности и знатности — являет собой картину далёкую от совершенства. Линешент торжествующе поднял трость и усмехнулся радостно, словно вцепившись в последнее слово.        — Традиции! Это верно, молодой человек, очень верно! Вы осознаете, что сила Рода — в традициях, в связи с прошлым — и потому пришли сюда? Не так ли?        Мой кивок скорее объяснялся тем, что я пытался вспомнить — что же не так в датах, которые видел. Что-то с предками Линешентов за последние две сотни лет… или больше?        — Но истинное сердце Рода — не здесь. Я знаю, что вы думаете — ритуальный зал, это… сердце замка, это всегда. Но идемте, я вам покажу.        Он вскочил на ноги, поманил меня за собой и двинулся вперед, почти бесшумно ступая по алому, полинялому ковру с богатым узором из стрел. Так же бесшумно открыл проход за одним из стеллажей — короткий, в соседний зал.       Реликварий.        Он был огромен — не меньше помпезной приёмной залы, и такой же полутемный… но здесь ещё поовсюду была позолота. Древние гобелены — от высокого потолка до пола. Выеденные молью, выцветшие, местами прорвавшиеся от старости. В цветах Линешентов — коричневый, зелёный и белый с серебристым.        — Род не там, — махнул рукой назад Линешент. — Здесь. Смотрите — это обломки от лука первого из Линешентов, потомка Лина Стрелка. А это меч времён Пришествия Вод! Напитанный драконьем пламенем, по легенде — Соалар Линешент не побоялся с ним выйти против дракона. А эта — Чаша Скорби, которую Ианна Линешент приказала осушить предавшим её сыновьям двенадцать веков назад — взгляните на рубины, они впитали кровь этих сыновей, которую влили в чашу, прежде чем отдать тела земле — чтобы Ианна никогда не разлучалась с родной кровью…        Реликвии стояли и лежали на столиках из белого и чёрного мрамора. Слабо посверкивающие или давно потускневшие. Источенные временем или всё еще целые. Возле каждой — бронзовая табличка с названием и короткой историей.        Почему-то с тоской вспомнились вечера в замке Драккантов — когда Абар, отец Мел, в лицах изображал «Всех этих придурков, которые хранят у себя родовой хлам».        — Каково, юноша, а? Поражены? Вот, сюда, идите сюда, видите — одна из моих любимых. Этот лук-атархэ был при Молине Линешенте, когда он с его гвардией выступили на защиту короля от клятой Коалиции. Болотные короли — так тогда нас называли, во время Эпохи Вольностей… Видите, какая тонкая резьба — будто лук оплетают болотные растения, Мастер знал своё дело… тогда при дворе у наших предков были свои Мастера, как у королей, да… Вот, работа такого Мастера, видите? Этот охотничий рог и вон тот кинжал. Вы думаете — слава Рода в книгах? Нет. Она — здесь. Это — овеществлённая история, запечатанная память, это и только это! Реликвии рода, которые бессмертны, как сам род, которые помнят их касания, помнят их истории — вот это истинное величие и истинная древность, вот посмотрите, да ведь рядом с этим медальоном всё, что вы слышали об артефактах — это просто чушь, он принадлежал четвёртой Кормчей, которая вышла из нашего рода. А вот…        Стучала палка. Пронзительно и гулко — в полутемном зале, похожем на храмовый — только лишенном стекол. Порест Линешент ковылял от одной тумбы к другому, тукал сухим, желтым пальцем в каждый предмет — и описывал его, с наслаждением и страстью, и всё повторял: «Смотрите, смотрите, юноша, перед вами история!»        Я видел вещи. Проржавевшие, пыльные, сломанные. Неживые.        Лишённые речи — потому что даже таблички рядом с ними начали зарастать зеленью.        А единственный голос, который у них был — голос древнего старика, которому на самом деле шестьдесят четыре года. И который всё ковыляет и ковыляет, и ведет бесконечную повесть, и лицо его светится, то ли вдохновением, то ли безумием, выкатываются глаза, когда он тычет пальцем: «А там! Вон тот шлем…»        Шестьдесят четыре года, да… вспомнил, что не так с предками Линешентов. Возраст.        — Это завораживает, так? Завораживает и притягивает, и позволяет понять… суть рода. Хотите совет, юноша? Возьмите эту свою невесту в её родовое поместье… покажите ей реликвии рода, напомните о её истинном предназначении — потому что ничего не может быть ценнее того, что завещали нам предки! Согласны вы с этим?        — Я… да-да, конечно…        Может быть, позвать Мелони в замок Драккантов — и неплохая идея… только вот едва ли она согласится. И вообще, пока не до этого, потому что сейчас — другая мысль, смутная, о давно прочитанном…        — Вы поражены, юноша? Овеществлённая… история…        — Поражён. Совершенно поражён…        Совершенно поражён, как мне в голову не пришла эта догадка. Невозможная — раз уж Линешент еще стоит передо мной и еще жив. Абсурдная: это же нужно лезть в такой пепел веков…        — Века! Века и основа рода!..        Он отпустил меня, наверное, через три часа — голодного и измотанного, со вклеившейся в лицо восторженной улыбкой. На прощание осведомился величественно — как продвигаются дела с геральдионом. И я заверил, что мы делаем всё, правда всё.       Вновь не солгав ни капли.       — Полагаюсь на вас, молодой человек, — взмахнул рукой Порест Линешент. — Хотя род Линешентов куда древнее, чем род Орэйга… он — олицетворение нашего герба, и ничто из этого, — тут он указал на реликварий, — не сравнится с нашим любимцем.        Я молча поклонился и еще раз заверил его в своей преданности. И прошел обратно через проход, возвращаясь в библиотеку.        Кажется, Гроски про это чувство говорит: «Будто весь день навоз у яприлей перекидывал!»        Хотя теперь я знал, по крайней мере, какую книгу стоит искать.        Поставил стеллаж на место, вздохнул, помедлив и пытаясь припомнить прочитанное давным-давно. Провел глазами по полкам, вспоминая — где же это могло быть?        Безошибочно потянул к себе книгу, на корешке которой значилась крупная «Ф». МЕЛОНИ ДРАККАНТ       — Есть чего? — спрашиваю я, когда заглядываю к нойя. Часа через три после того, как отдала образцы.       Вольерные каким-то чудом не угробили за ночь питомник. И тхиоры не сбежали, только соскучились. Они, как выяснилось, не так уж хотят убивать, если их развлекать. И еду подкидывать с кровью.        А Вулкан развлёк себя сам. Гоняет копытами ведро, которое у него в загоне Одноног забыл при утренней уборке. Душка. Только над послушанием поработать.       — Входи, солоденькая.        В «варочной» части лекарской малость дымно. Пованивает тухлыми яйцами. Вместе с мятой и печеньем. Всюду бутылочки, коробочки, мешочки с не пойми чем.       Нойя согнулась над мелким котелком — тот висит над здоровым каменным очагом у стены. Возле стола мается Плакса — что-то фиолетовое переливает из колбы в колбу. Пугливо поглядывает сквозь завесу волос.        — Ну?       — Абсолютно здоров.       Фыркаю — мол, спасибо за помощь. И тут нойя уточняет мягонько:        — Слишком здоров, медовая. Так не бывает. Особенно если ему четырнадцать лет. Не мне тебе говорить, что, каким бы не был уход — у зверя появляются болезни. Стареет сердце. Кости начинают ныть на непогоду. Иногда напоминают о себе забытые болезни — и есть же изжога… Однако этот геральдион здоров абсолютно. И ещё. Уна, деточка, подай-ка мне этот твой диагност…        Плакса суёт дрожащими лапками в свою наставницу это самое, фиолетовое. И заливается краской под волосами.       — Уна работала над этим, — Конфетка поворачивает колбу так и этак. В тягучем и густо-фиолетовом плавают клочки, которые мне удалось отстричь от геральдиона. — Эта проявилка должна показать, были ли у животного болезни ранее… ну, хотя бы в последних пять лет. Мы думали её использовать для животных, у которых рецидивы случаются. Хорошо бы, конечно, до детских болезней…       Время от времени Уну чего-то там осеняет. Хотя она и не Травник, как нойя. Может, ей шепчут сны и тени. И она принимается что-нибудь совершенствовать или изобретать.        Только вот руки у Плаксы отчаянно кривые. Кошусь на пробирку с проявилкой, жду, пока она взорвётся прямо у нойя в руках.        — Ну?        — Так вот, если только проявилка работает — этот геральдион никогда и ничем не болел. Точно он… новорождёный.        Или дохлый. Киваю, отчаливаю.        Успею закрыть дверь, прежде чем из-за спины начинает нести тухлятиной сильнее, а нойя взрывается воплем: «Сколько повилики ты туда добавляла?!»        Взрыва нет, вот странно-то. Только фиолетовый дым сочится в коридор. Ну и ладно. Всё равно Плаксе еще сегодня ночью в поместье разгребаться. Вместо Шипелки.       Эта, кстати, где-то шастает и не показывается на глаза. Пухлика нет, Мясника тоже — выясняют, что там не так с этим приютом. До моей очереди караулить Орэйга ещё есть пара часов. Проверяю раненых, кормлю Сквора. Спрашиваю его — кто помрёт.       — Линешент, — выдаёт горевестник. — Линешент. Линешент. Линешент.       Интересно бы знать — это он подтверждает или сообщает количество? Или просто слово понравилось? Не разобрать.        — А с утра был вызов, — хвалится Йолла, которая забегает поспрашивать — как там дела с заданием. — Гроски и Нэйш только ушли, а ты не пришла ещё… ну, я принимала, стал быть. Из Крайтоса вызов. Кербер-людоед, ого?       — Ого, — соглашаюсь, вычищая Скворову клетку. — Сколько там?        — Да они сами и не знают. Вроде, одного пока то ль погрыз, то ль утащил. А мужик этот, который на вызове, странный такой. Сначала: взрослых позови. Потом: чего эта так трясется, это что, издеваетесь? Это я Уну позвала… Потом: там что у вас, нойя? Ну, а Аманда ему: так вы скажите, в чём дело-то. А он такой: нет, я тут буду с главным говорить! А тут принесло Лортена…        — Этому чего тут надо утром?        — Так к Аманде же, за антипохмельным… Ну, Лортена принесло, и он в Чашу как засунулся… Эх! В общем, этот дядька, ну, который, староста Белобочья…        — Что?        Свой голос — как из-под покрывала. Прыгает по почищенной клетке Сквор. Мелкая распахнула глазищи — смотрит, удивлённая.        — Ну, деревня так называется. В Крайтосе.       Ага, небольшая такая деревенька. Три десятка домов.       Под боком у имения Драккантов. Напрямик от неё через леса можно через пару часов к имению выйти. И хмурые сосняки со мхами-валунами — как раз как керберы любят.       — Что он сказал?       — Пф, сказал! Заорал! Вы, говорит, все тут твари нехорошие, мне тут устранитель нужен, а вы издеваетесь! Ну, Аманда ему: так мы с главой ковчежников свяжемся, и будет вам… ну, кто-нибудь, с кербером разобраться. Или вы сами её вызовите. А он не слушает и орёт: мне нужен устранитель, вы куда его задевали? Ну, и по матушке нас всех… А Лортен говорит: держите меня все, сейчас я как выдам… И выдал.        Мелкая морщит нос, брезгливо косится на Водную Чашу.        — Мыть потом пришлось.        Молчу, перевариваю. Приближаться к поместью Драккантов на сто миль не хочется. И всё-таки — эти олухи могут и напрямик вызвать Нэйша. Или еще кого. Или поставят капканы, отравы накидают. Может, отпроситься у Грызи? Слетала бы сама в Белобочье, местность-то знакомая. Выследила бы кербера, бахнула б снотворным, потом к Пиратке — и в питомник.        Ладно, посмотрим, может, успею ещё.        В питомнике осень сухая и многоцветная, возле поместья Линешентов — снулая, влажная. Будто краски высосали. Оставили серый (дорога), бурый (трясина), чёрный (голые стволы и сам замок). Разбавили блекло-слизистой зеленью на камнях да белесым туманом.        Мерзкое место. Сотканное из стрельчатых окон, паутин да шепоточков.        Обиталище Орэйга Четырнадцатого от этого выглядит ещё поганее.        Работать невозможно: в коридоры обитатели местные повыползали.        — У них что-то вроде семейного сбора вечером, — говорит Грызи, когда я её сменяю. — Потому все и приехали. Традиция.        От этого слова во рту начинает кислить. От этого — и от того, что в комнату Орэйга время от времени являются Линешенты. Разных размеров и форм. В древнющих нарядах с пышными воротниками и родовыми узорами-орнаментами.       Засвидетельствовать почтение.        Нам тоже перепадает от всеобщего внимания. Полюбовавшись на белого-пушистого — Линешенты начинают пялиться. И задавать вопросы.        А как он? А скоро ему будет лучше? А лекарство стоит дорого? А болезнь достоверно известна? А мы уверены, что поможем?        Грызи врёт с таким скорбным видом, что даже Морковка проникается. Пыхтит уже не так гневно. Хотя, может, тут что и другое. Он вернулся из местного пылесборника какой-то сильно задумчивый. Трет подбородок, порывается что-то сказать, потом машет рукой — ничего мол, бред, приснилось.        Меня топят в сочувствии по поводу моей сиротской доли. И спрашивают, когда свадьба. Одна из Змеюк даже пытается отвести в стороночку и прочитать нотацию о традициях рода. Что род, мол, надо возрождать. Потому что нет же ничего ценнее.       — Имейте в виду — мы ждём приглашения, — и выпускает через зубы смешок — мол, честь оказала. И пальцы как-то тянутся к атархэ. Но тут подскакивает Его Светлость. Заводит со Змеюкой какие-то беседы о традициях родов.       И не сдвинуться с места. Как на поганом светском рауте. Можно только наблюдать. Старший сын Линешентов явно сидит на каких-то зельях. Глава Рода успел найти общий язык с Морковкой. Средний сынок подмигивает мне и выдаёт что-то об очаровательном охотничьем наряде. И тут же стрижет глазами платье Гриз.        Голубица наглаживает живот и воркует с задерганным муженьком. Смотрится как что-то двухголовое. Если бы не оценивающий взгляд красноватых глазок Младшего. Как будто вопросительный.        Старуха явно не ладит с зятьями и средним сынком. Мелкие Линешенты — подлые копии взрослых. Вытянутые, поднафталиненные с рождения. С туманно-постными рожами.        Чуть ли не до вечера ничего не удаётся сделать. Потому что мы все втроем оказываемся свитой дохлого геральдиона. Которого выносят на подушечке на середину комнаты. Умиляются каждому жесту. Прикасаются с бесконечной осторожностью.        Орэйг Четырнадцатый принимает поклонение родовитого семейства с мёртвым достоинством. Лежит. Гладится. Шевелит хвостом. Гадит в лоточек и звонит в колокольчик — вызывая ахи по поводу своей разумности.        Рыцарь Морковка сквозь зубы (но я-то слышу) предполагает, что они оправляют содержимое лотка как минимум в платину. Кажись, он тоже внезапно на взводе.        Поговорить тоже не удается, потому что Линешенты уходят и возвращаются. Даже на время ужина требуют перенести геральдическу зверюшку в общую каминную. Чтобы лицезреть геральдиона и за семейными разговорами.        Тут я наконец свободна и отправляюсь проветриться.        Подальше от столовой (желудок берут спазмы от запахов блюд, не хватало выдать, как Лортен). И от жилых комнат, куда тоже принесли еду — уже для нас.        Главное — подальше от чёртовой портретной галереи. Хотя в неё, кажись, ведут все коридоры здесь: шаг не туда — и ты в окружении Линешентов в рамах. Темные стены и тёмные лица. Выцветшие одежды. Полинялые улыбки. Пиявчатые взгляды сверху вниз. И белые пятна — геральдионы тут и там. На плече у одного, на руках у другой, все тут, все четырнадцать колен Орэйгов рядом со сколькими-то-там-коленами Линешентов.        Каким-то чудом галерею огибаю, путаюсь в переходах, как в паутине. Соображаю: это коридоры для слуг, узкие, неосвещенные, чтобы проходить по памяти. Ну, и ладно. Иду себе, потому что даже пыль и ослизлые камни, и сквозняки лучше, чем мерзенькие разговорчики и поганые портреты. Всё равно Дар выведет.       Так что иду и пытаюсь надышаться. Пока не понимаю, что камни вокруг меня плачут.        Тихо, со всхлипами, переливаясь и перекликаясь. Будто плач замурован в них много лет. И выходит помалу, как из темницы.       А в плаче живёт песня. О том, что скоро всё будет хорошо. И не надо бояться болот. Песня пытается продраться через плач и камень — но они глушат её.        Останавливаюсь, приказываю Дару — веди. Иду через полутемные коридоры под стрельчатыми окнами. Какое-то нежилое крыло. В окна видны то ли облака, то ли туман. За деревянными панелями и поеденными плесенью коврами — вечерние гулянки крыс.        Плач — там, где пахнет лекарствами. За дверью, похожей на мою.        Комната, кстати, тоже похожа, только победнее. Камин прогорел. На кровати лежит парень лет шестнадцати-семнадцати. А эта, которая плакала и пела ему, подскакивает на ноги со стула возле изголовья.        Опухшие глаза, чёрные волосы. Рано постарела, потому выглядит старше сорока.        — Вы… доктор? Вас к нему прислали?       Жаль, нет Грызи. У неё получше получается вызывать доверие. Молча поднимаю ладонь с Даром Следопыта — показываю, не доктор. Шагаю внутрь комнаты.       — Что это с ним?       — Он месяц почти не встаёт, — беззвучно говорит Соора, точно, Соора, Голубица говорила — у служанки болеет сын. — Гарлон… господин Линешент был так добр, освободил вот меня от работы, разрешил с ним сидеть, сколько надо. И врача, да, позвал к мальчику врача. Врач господ Линешентов сказал — это от нервного расстройства.       Отменный диагноз. Подхожу к парню, тот открывает глаза, глядит мутно, глаза закрывает. На шее у него какой-то амулет — отметаю ладонью в сторону, прежде чем положить ладонь с Печатью на грудь.        Использовать Дар для диагностики не всегда выходит, но вдруг да услышу где неправильную пульсацию.        — Врач дал снадобья, — ловлю шепот краем уха. — Ему сперва помогали… лучше стало, да… а потом гляжу, спать всё больше стал… и не встаёт… Диммок, Диммок… что у тебя болит?        Парень опять приоткрывает глаза, качает головой — ничего… ну да, температура пониженная, пульс слабый, но органы, вроде, работают как полагается. Кожа холодная, бледная… и полнейшее обессиливание.        — Он сначала просто уставал малость, — бормочет Соора, дергает себя за волосы. — Уставал после работы… а я и думала — ничего… потом голова болела у него, сны…        — Какие сны?        Волосы у парня тоже тёмные, немного вьются. Разметались по подушке. Вздернутый нос. Скулы кожей обтянуло. Чуть прикусывает губы, бормочет:        — Тону… там… я тону…       — Так что ж, теперь и не сделать ничего? — служанка выглядит не просто горюющей — до смерти перепуганной. И какой-то надломленной. Будто сразу знала, что ничего не сделать. — Это всё проклятое болото. Оно… отбирает моего мальчика. Жизнь из него пьёт. Как это было с дру…        И подхватывается, зажимает себе рот, и начинает махать на меня: а ну, пошла вон. Вся трясется. И ясно, что из неё слова не выжать. Так что нечего и спрашивать.        Но я спрашиваю.        — С какими — другими? ЛАЙЛ ГРОСКИ        — Лайл. Что скажешь?        — У них отменные копчёные рёбрышки в трактире. И отвратительное пиво. В целом, одно нейтрализует другое, но гурман во мне наполовину помирал от блаженства, наполовину рыдал — странное чувство, если хочешь знать.        Нэйш явно не хотел ничего такого знать, поскольку посмотрел на меня взглядом первой ступени терпения.        Но во мне плескалось четыре пинты пивка, а отрезвляющее я с собой не взял, потому взгляды напарника мне были по колено.        — О, и вот, лови. Боженьки, хватит так смотреть. Эти пирожки не совершили ничего противоестественного с твоими родичами, во всяком случае — я на это надеюсь. Можешь считать — компенсация за твои пробежки по чертовым скалам.       И за то, что по чёртовым скалам не пришлось лазать мне. Меня устранитель выпнул разживаться сведениями в ближайшее поселение. Поселение оказалось за четыре мили − всё равно лучше, чем ползать вокруг приюта Линешентов, очень удачно расположившегося в долине под защитой скал. И пытаться высмотреть что-нибудь ценное. Сигая по этим самым скалам.       — Забавно. Знаешь, из тех, кто пытался найти со мной общий язык… никто пока не додумался меня прикармливать. Метод Гильдии или твой собственный?       — Это вековая мудрость, «Вдруг пожрет и подобреет». С тобой всё равно не работает, я уже понял. И кстати, насчёт общего языка… а что — были идиоты… ну, в смысле, другие идиоты?        Нэйш повертел сверток с пирожками, положил его на камень и уставился на меня взглядом, выражавшим вторую ступень терпения.        Смеркалось. Нагорье Трапа в Вольной Тильвии укутывалось в осенние дымки. Но с наблюдательного поста, который облюбовал «клык», пансион Линешентов всё равно был хорошо виден. Обычное двухэтажное загородное поместье, только приспособленное для детишек. Деревья, кусты. Прогулочные дорожки. Что-то вроде спортивных площадок, небольшой корт для игр с мячом.       — Маловато времени, чтобы выцедить из деревенских хоть что-нибудь, кроме скверного пива. Насколько я смог узнать — их в этот пансион не приглашают, даже для черной работы, вроде уборки. Значит, здесь свой персонал. Да и детишки отсюда в деревне не бывают. Похоже, заведеньице-то закрытое. Само-то собой, местные интересовались — знаешь, вся эта борзая молодёжь, ползающая на разведку, детишки с их байками, пастухи, рыбаки… эти время от времени натыкаются на воспитанников пансиона у озера. Вроде бы, их тут немного. Девчонок нет, все парни, разного возраста. Словом, то самое тихое, закрытое место, про которое просто обязаны ходить самые дикие слухи… Боженьки, ты не разогреешь пирожки своим взглядом, а я не пытаюсь устроить тебе пищевую диверсию, просто съешь их уже!        Нэйш неохотно взял свёрток, повертел в пальцах. На месте пирожков — я бы срочно ожил и ретировался под вопрошающим взором «клыка».        — Слухи?       — До черта всего, но вряд ли что достоверное, — я присмотрел себе камень посимпатичнее и дал ногам отдых. — Кто-то судачит, что Линешенты, мол, прячут тут своих тайных любовниц с детьми. У кого на уме бордель для знатных извращенцев — ну, знаешь, падких на мальчиков. Большинство толкует в духе «И творятся там страшные дела, и доносятся оттуда страшные звуки, и там наверняка жертвы и оргии, и вообще, оттуда же люди пропадают!» Последнее-то как раз самое смутное: тот пастух уж слишком перебрал. Доказывал мне, что непонятно — куда они отсюда уходят, мол, взрослеть взрослеют, а старших так и не видать. Хотя бы по истории более или менее ясно: они объявились здесь с десяток лет назад, откупили полуразвалившееся здание у помещика, который мутил здесь темные делишки, но решил переехать. Заметь — у Линешентов нехилые угодья в родном Ирмелее, но приют они внезапно основали в Тильвии, где вечный раздрай и можно нарваться на грабителей, поджигателей и прочую братию. Зато никто не суёт нос в чужие дела.       — Детей тоже было сначала меньше десятка, а вот в последнее время малышни что-то прибавилось. Просто на будущее: у тебя какие-то личные неприятности с тестом? Тебя в детстве пытали при помощи пирожков, или…        Нэйш явственно настроился переваривать не еду, а сведения, поскольку пялился в пространство, так и этак поворачивая сверток на ладони. Потом единым текучим движением послал его в мою сторону — так, что я чуть не свалился с валуна.       — Я не голоден, Лайл, но спасибо за заботу.       Я пожал плечами — мол, многое теряешь. .       — Деревенька слишком далеко от приюта, так что мне никто не смог ничего сказать насчёт того, кто навещает это место. Кто-то клянется и божится, что Линешенты наезжают каждую девятницу. Кто-то — что не приезжает никто и никогда. Питание и прочие нужности им сюда доставляют по реке — к озерной пристани, которая как раз рядом с выходом из долины. Это уже рыбаки поделились. Но основные моменты: что тут за дети, из каких они семей, откуда их берут в приют, куда потом определяют — сам понимаешь, не разведаешь в местном трактире. Если тебе только не хочется услышать двухчасовой пересказ из местных сплетен.        Развернул холщовый мешок, вдохнул аромат сладковатого теста, курятины и лука. Решительно запустил в первый пирожок зубы, всем своим видом показывая: видишь, я тут пытался позаботиться о напарнике, а ты, сволочь такая, не ценишь.       — Ну, а как у тебя? Успел разведать что-нибудь, пока просматривал территорию и питался воздухом и чувством долга?        Нэйш молча побарабанил пальцами по сумке на боку, показывая, что шуточки про питание можно оставить: всё с собой. Кивнул — всё с тем же взглядом, устремленным в пространство. Мол, сведениями, Лайл, ага, сведениями.        — У пансиона серьёзная охрана. Сигналки на проникновение. Магическая артефакторная защита типа «купол». Постоянные часовые на удобных постах. И один сторож у единственной дороги, ведущей из этой низины вовне. Кроме того, к самим детям приставлено не менее пяти воспитателей, две нянечки. Возможно, это ещё и не весь персонал.        Я присвистнул. Конечно, в Тильвии надо бы поостеречься, а лучше — заплатить знающим людям за покровительство. Но всё-таки…       — Некисло для пансиона сиротинушек, которых готовят в слуги.       — Двадцать четыре воспитанника, примерно от пяти лет до шестнадцати. Старших немного, основное количество — до десяти лет. Насколько я мог заметить — «пустых элементов» нет. Физическое состояние отличное.       — Стало быть, они не пытают детишек и не морят голодом.       — Физическое состояние отличное, — повторил Нэйш без малейшего нажима. Смерив при этом взглядом меня и пирожки. — Дети с утра на свежем воздухе. Закалка и гимнастика на рассвете. Большое внимание уделяют тренировкам выносливости. Перед обедом все воспитанники под надзором отправляются к озеру — упражнения по плаванию…        — Так ведь осень уже!       — Я же говорил о закалке. На свежем воздухе ведут часть занятий… насколько я понял, по этикету. Прививают образцовые манеры, учат подавать подносы…       — А я-то уж было поверил, что это, насчёт «Мы тут выращиваем наших будущих слуг» — отборный навоз яприля.        «Клык» молча повернул голову туда, где виднелось безмятежное белое здание с двумя аккуратненькими колоннами и увитыми зеленью балкончиками. Смерил его не слишком-то приятным взглядом — как людоеда, которого хочется устранить.        — Я не заметил тренировок Дара. Дети пользуются им, но это скорее спонтанные выбросы. Воспитатели не наказывают за это, но и не поощряют. Скорее уж, учат контролировать… но не учат управлять. Не развивают.       — Черти водные, — мы играли в переглядки с третьим пирожком. И партнер по игре пока что проигрывал. — Похоже… не знаю, на приют умалишенных. Ну, знаешь, магические больнички, куда сдают тех, кто не может как следует управляться с Даром. Вроде айлорского Приюта имени Премилосердной Тарры, или…       Нэйш хмыкнул, посматривая вниз, на утопающее в сумерках поместье. В окнах поместья загорались огоньки.       — Определённое сходство есть. Например, дисциплина. Я не сказал? Они все удивительно послушны. Правда, слегка заторможены при играх и в реакциях. Но выполнение команд — просто образцовое. В какую сторону повернуть. Куда пойти. Что делать…       — Подозреваешь зелья или артефакты?        Ну, и чем не лечебница, в таком-то случае? Я потянул из свертка последний пирожок.       — Постоянное пребывание на воздухе не вписывается. Как и походы к озеру. И содержание детей разных возрастов всех вместе. В лечебнице они были бы разделены на группы, по… особенностям поведения или искажения Дара. К каждой группе был бы приставлен медицинский куратор и охранник. Прогулки дважды в день, на пару часов — а остальное время они проводили бы внутри. Не говоря уже о походах к озеру, для купания.       И я не заметил в них ненормальности поведения — разве что кроме послушания.        Бывшему тюремщику-то уж, наверное, виднее. Дружище-пирожок помешал этому моему замечанию, так что Нэйш продолжал говорить, негромко и мерно роняя слова. Будто капли притирки на крылья бабочки.        — Самым интересным мне кажется то, что их постоянно… выгуливают. Питание четырежды в день, а так — в основном подвижные игры. И постоянное физическое развитие. Думаю, они тут все… исключительно здоровы.        Я раздумал доедать то, что осталось у меня в руке. А то, что было съедено, грызун незамедлительно постарался вытолкнуть наружу.        — Погоди, ты имеешь в виду, что…        Устранитель медленно повернул ко мне лицо. Вскинул брови с лёгкой сосредоточенностью.        — Тебе ничего это не напоминает, Лайл? Их кормят. За ними присматривают, о них заботятся. А они весь день гуляют на травке, прерываясь на поход к озеру в середине дня. Здоровые физически, послушные… и они не могут отсюда выйти. Где такое ещё можно встретить, по-твоему?        В питомнике, — хотел было сказать я, потом понял, что это-то неверно: в клетках питомника сидят твари, которые тебе голову могут откусить. А те, которые здесь — просто ждут своей участи, будто…       — На ферме. ГРИЗ АРДЕЛЛ        — Прошу, впустите нас, — повторяет Гриз в третий раз. — Мы правда хотим помочь.        Служанка Соора — та, что плачет и поёт своему больному сыну — не отпирает. Тихо всхлипывает изнутри в ответ на все уговоры. Роняет едва слышно из-за двери: «Пожалуйста, уходите».        — Ведь вы же хотите, чтобы ваш сын был здоров. Мы принесли зелья — может быть, какое-то из них поможет. Пожалуйста, впустите нас — мы правда никому не скажем…        В коридоре пусто и пыльно, через высокое окно прощемился луч месяца, и в нём танцуют пылинки. Попискивают мыши за плинтусами. И всхлипывает служанка по ту сторону двери — явственно разрываясь на части, но не желая открывать. Шепчет боязливо, прижимаясь к двери, что не хочет навредить своим благодетелям, которые взяли её сюда, бедную сироту… не хочет, чтобы про них распускали грязные слухи.        А плечи у неё точно сотрясаются от рыданий — потому что вздрагивает голос. И в словах — чужие, подленькие нотки, что-то навязанное, о том, что господа Линешенты сделали всё возможное, они позаботились о её мальчике… А если от болот не спастись — то такова уж судьба.        Кто-то запугал её, — понимает Гриз. Запугал, а может, даже и запер. Она говорит и говорит, мягко убеждая в том, что они никому ничего не выдадут, что они даже и вопросов задавать не будут, только дадут больному зелья, да ещё осмотрят. Но с той стороны — только приглушённые стоны. Да молитвы Премилосердной Целительнице Тарре.       — Соора. О вас спрашивала Мелейя Линешент. И о вашем сыне. Она о вас тоже беспокоится. Может быть, хотя бы ей вы позволите навестить вас?        Тишина. Гриз вздыхает, прислонившись к гладкому дереву лбом.       — Вы можете открыть дверь? Не нам, а вообще? Мы тогда зелья оставим тут, в коридоре. Заберите их и дайте сыну. Дозировку я сейчас расскажу.        Темный коридор, мышиные шорохи, блеклый лунный луч скользит по резному узору. За дверью — ни звука, но Гриз чувствует, что там слушают внимательно.       — Пожалуйста, возьмите зелья. Наш Травник — специалист высочайшего уровня.       Из-за двери несётся задавленная, задушенная рыданиями благодарность. Смолкает, даёт дорогу тишине.              Время чуть повернуться, искоса взглянуть на Уну, застывшую напротив стены коридора — в голубоватой, сумеречной тени. Ученица Аманды едва-едва касается холодных камней кончиками пальцев, и лицо её совсем затенено волосами. Голова чуть откинута, тело напряжено как струна. Бледные губы плотно сжаты, на правой ладони едва заметно светится бледно-лунным полумесяц — Печать Сноходца.       — Что-нибудь есть?        Когда девочка использует свой Дар — смотреть сквозь тени и сны — голос у неё меняется. Из боязливого бормотания — становится отдалённым шорохом теней.        — Он спит. И он видит, как падает. Будто… тонет в огромной воронке, или в колодце, откуда нет выхода. Это как падение в вир, только в жадный, чёрный… А теперь его куда-то ведут… что-то обещают, хлопают по плечам… Что-то хорошее, только давнее. Они идут… темные коридоры, коридоры… портреты. Там… портреты в длинном коридоре, а потом они спускаются куда-то… Там подвал, он видит подвал. Только это не подвал, а зал… какой-то алтарь или знаки, потом голоса, они его зовут… И теперь опять воронка, и он тонет, и тонет…        Голос Уны делается дремотным, ленивым. Тогда она толчком отстраняется от стены. Стряхивает с волос и пальцев приставшие чужие сны. Говорит уже своим, прерывающимся и жалобным голосом. Не глядя на Гриз.       — Вот… я больше ничего не вижу. Ему это снится постоянно. Всё время повторяется.       — Подвал, — кивает задумчиво Гриз. — Подвал в портретной галерее… спасибо, Уна. Тут, пожалуй, всё, пойдём-ка обратно.        Коридоры петляют и лгут. Распахивают объятия, коварно заманивают — мимо, мимо… Проклятое платье подолом цепляет ноги, и приходится поправлять под ним пояс: спасибо ещё, подол достаточно пышный. Уна неслышно течёт следом: бессловесная, вся в ночных тенях. Оглядывается, бормочет что-то едва различимое под нос.       — Что?        — Сон. Он тут будто… повсюду, — сжимает-разжимает тоненькие, нервные пальчики, пытается пояснить. — Как… туман над болотом, или как ветер. Будто бы в самих камнях.        — Что им снится? — тихо спрашивает Гриз.        Уна привычно избегает её взгляда (её нельзя винить — девочка безответно влюблена в Нэйша). Ежится, обхватывает себя руками. Кивает влево — вон туда, в те коридоры.        В коридоры жилого крыла, где расположены спальни хозяев. Гриз выбрала время и ознакомилась с тем планом замка, который был в свободном доступе, в библиотеке. В эти коридоры им нет ходу: здесь бесшумно шастают слуги, здесь стоят и охраняют входы-выходы наёмники сестёр Линешент… Но Уна и не стремится туда — просто подходит ближе, приникает к камню и слушает, слушает, смешиваясь с тенями.        — Это сны… нет, это сон. Но они видят его все вместе. Один и тот же. И они не хотят его видеть — но видят, вместо … вместо кого-то, кто не может видеть снов.        Один и тот же сон у всех Линешентов? У Главы Рода, у сыновей, дочерей, внуков — у всех?       — Что там, Уна?       — Подвал. И лицо парня. У него чёрные волосы, нос курносый… И…        Уна осекается, на лице там, под волосами, можно рассмотреть страх.       — И голод, — заканчивает шёпотом.        Выстывший замок наваливается тишиной. Стремится подмять под себя, задавить величественным молчанием, неуютным одиночеством.        Гриз повторяет под нос себе: «Голод…». Потом кивает Уне — пошли.        — Да, это то, что нужно. Хорошая работа, спасибо. Точно не хочешь дождаться утра?        Простые фразы, простые мысли. Ещё не сейчас, Гриз Арделл. Не время для жутких прозрений посреди коридоров, в которых легко увязнуть, как в паутине.        Уна там, позади и слева, отрицательно трясет волосами. Гриз не спорит: не нужно девочке с Даром Сноходца быть здесь — где все видят подвал, и умирающего сына Сооры, и чувствуют чужой голод. Возле геральдиона Уна всё равно побывала — не увидела ничего.        Тварь, которая мертва, — едва ли будет видеть сны… если только за неё их не видит кто-то.       — Хорошо. Рихард тебя проводит до «поплавка».       Благоговейная дрожь и румянец в ответ — Гриз даже не нужно это видеть. Она старается подавить вздох, пока ищет ближайший выход.        Нэйш ждёт под оградой, не проявляя никаких признаков нетерпения. Секретности ради он отчитывался по приюту лично, а не через Водную Чашу. Но вот внутрь Гриз его приглашать не стала: если кто-то из Линешентов наводил о группе сведения — будет очень сложно объяснить, зачем ты привёл в замок устранителя.        — Вызов, — говорит Рихард вполголоса. В болотной ночи его костюм кажется слишком уж белым. — Насколько я понимаю, в той деревне, возле имения Драккантов, всё-таки решились.       — Знаю, Аманда со мной связывалась. У них там жертвы, похоже.       — Кажется, ещё кто-то ночью — раз они повторили вызов, — Нэйш слегка подкидывает на ладони сквозник. Тот при свете месяца рассыпает голубые искры.       — Госпожа Арделл, ваши распоряжения?        Гриз кивает:        — Отправляйся и прихвати с собой Лайла. Расспросы, договор, финансы на нём.        Согласный наклон головы — почти что полупоклон. Едва заметная издевка в этом движении — «Услышал, понял… ещё будут инструкции?»        — Если там раненный зверь или менее пяти жертв…        Нужно связаться со мной. Бесполезное напоминание, Гриз. Тут больше надежды на Лайла.        Нэйш самую малость приподнимает брови — и вечные полукруги у губ становятся глубже тоже на пару миллиметров.        — Разумеется, госпожа Арделл. Но никогда ведь нельзя предсказать, как поведет себя агрессивное животное. А в случае непосредственной опасности для людей — вы же знаете…        Пальцы нежно касаются дарта на поясе: единственного лекарства от агрессивных животных, которое признаёт устранитель.        Знаю, — молчит Гриз, глядя ему в глаза (они серебрятся, как лёд под луной). Знаю, что ты сделаешь. И ты тоже знаешь, что сейчас мне приходится выбирать: поставить под удар людей — или направить туда тебя, зная, чем кончится.        И мы оба знаем — что если бы была возможность не посылать туда тебя…        Устранитель чуть-чуть улыбается — почти сочувственно. На её глазах переходя в иную сущность: из коллекционера бабочек, исследователя и наблюдателя — в Провожатого.        Это видно по едва изменившейся манере стоять. Чуть-чуть заострившимся чертам лица. И особому, тускло-стальному, ничего не выражающему взгляду.       Смерть в белом плаще улыбается Гриз ещё секунду, будто говоря — «Гляди, что будет!» Потом разворачивается и растворяется в клочках белесого тумана на дороге, в лунном свете и осенней ночи. Будто забыв про Уну, которая тут же семенит вслед, тихонько вздыхая — Нэйш прекрасно знает, как её ранит, когда он смотрит сквозь неё, как на пустое место… поэтому так и поступает.        Гриз давит глупое желание пойти за ними. Накостылять Нэйшу кнутом, самой уйти на вызов в земли Крайтоса, принадлежащие Драккантом. Поболтать с Фрезой в «поплавке», разобраться с делами питомника. Гриз возвращается через двор, полный настороженных зверей, к костистому замку, укутанному в грязно-серую шаль. Вступает внутрь, уже привычно кивнув наёмникам у входа. И бредёт, не зажигая фонарь, к портретной галерее, которая властвует над всем замком, через которую с таким трудом ищутся обходные ходы…        Один вход, один выход — и длинное пространство, заполненное портретами Линешентов. Эпохи и платья — наперечёт. Гордо красуются геральдионы на руках у… скольких там поколений? Почти две дюжины портретов с одной и с другой стороны, а дальше — поздние, без геральдионов, и совсем уже потемневшие… И посреди портретов — дверь. В глубокой нише. Незапертая — Гриз чуть приоткрывает её и видит ступеньки.       — Исследуете замок по ночам, милочка?       Среднего сына Линешентов зовут Этром. Ему, должно быть, лет сорок — и на лице у него отчаянная попытка выглядеть на свой возраст. Пудра и грим, помада в волосах и обведённые, чтобы казаться более полными, губы. И дорогая булавка торчит в сюртуке — напоказ.       — Простите, — Гриз просто поворачивается и следит за его приближением. — Рассматривала вот портреты. Я не знаток живописи, но они просто… завораживают.        Завораживают — своей непонятностью. Что-то, что не желает оформляться в образы и слова и только настойчиво царапает там, изнутри… что не так с портретами?       — А там, внизу — продолжение галереи?        — Вы, видно, совсем не знаете, как устроены родовые гнёзда, — на лице у Этра Линешента — радушная светская улыбочка. Глаза вот с ней не вяжутся, как и со всем остальным.        Опасные глаза игрока.       — Там, внизу, церемониальный зал. Обрядовый, их всегда делают под дворцами. Чтобы, знаете ли, они были словно фундаментами. Хотите взглянуть? В подвал вход открыт, а вот сам зал может открыть только Линешент.        Не в такой компании. Там, в буровато-карих глазах, как в трясине прячется — опасность. И часовые во внутренней крепости привычно бьют тревогу — когда Гриз вежливо качает головой.        — Простите, это было бы уже вторжением в дела Рода. Я и так позволила себе лишнее. Я здесь не гостья — меня наняли для дела.       — Ах да, действительно, бедолага Орэйг. Реликвия нашего рода, во всех поколениях, — и широким жестом обводит картинную галерею. — Но знаете, мне нетрудно проявить особенное гостеприимство… особенно если гостья такая очаровательная.       Он уже подошёл слишком близко для обычного разговора — заслонил галерею своим лицом. Слишком многозубой улыбкой.       — Вам интересны тайны моего рода? Я многое могу о них порассказать. Можем спуститься в обрядовый зал, милочка. Или пойти к вам в комнату. Или мы можем даже… здесь…        Он тянет её на себя уже решительно, пытается дотянуться губами до шеи, рывком обвивает за талию. И забивает дыхание духами — что-то яркое, цитрусовое, молодое. Дикое здесь, среди болот и туманов.        — Господин Линешент, а вам не кажется, что то, что вы сейчас делаете, как-то недостойно аристократа?       — Ну, вам же платят за услуги — так и оказывайте услуги, — мурлычет Этр, не теряя гостеприимной, располагающей улыбки. — Я же один из ваших нанимателей, а? Так что в ваших интересах — чтобы я был удовлетворён. А я пока что совсем не удовлетворен тем, как вы тут шастаете… так что будьте попокладистее. Не волнуйтесь, внакладе не останетесь.        Гриз уворачивается от мокрого поцелуя в шею. Морщится брезгливо, отводит в сторону руку Линешента, которая тянется к груди.       Хоть бы не покалечить его сгоряча — тогда весь заказ сорвется.       — Что, если нет?       — Ну, не будь же дурочкой, — бормочет Линешент, прижимая её к стене и к одному из портретов — рама больно впечатывается в поясницу. — Ты в моём замке, я — аристократ первого круга… а ты просто грязь, девка-варг из питомника, еще и из Вейгорда, да тебе порадоваться надо, что я…       — Пытаетесь влезть ко мне под юбку? — предполагает Гриз, когда Линешент слегка тонет в её голубом подоле. Аристократ тяжело дышит, замечает, что она больше не сопротивляется, и выдаёт с удовольствием:       — Ну вот, так-то луч… — и тут же. — Это что, штаны?!        Пока средний из сыновей Главы Рода стоит, слегка выпучив глаза, его рука неуклонно продолжает путешествие вверх. По штанине, то есть от колена по бедру.        Три секунды, невнятный хрип, а потом Этр шарахается подальше, хватаясь за занемевшую руку.        Соблазн слишком силён. Гриз чуть наклоняется и интересуется вполне в традициях Лайла Гроски:       — Ой, не обожглись? Подхватила какую-то заразу от мантикоры, знаете ли. Теперь вот, видите, по ночам такая дрянь отрастает. Это хорошо, что вы дальше не полезли, господин Линешент, а то бы еще годик лечились.        Не говорить же ему, что кнут из кожи скортокса приходится таскать на поясе, под подолом. С сумочкой ходить неудобно.       — Мразь… варжеская, — шипит аристократ, держась за кисть. — Завтра же вас отсюда… до единого, так и знайте…       — Поставите здоровье фамильной драгоценности против вашей руки? — Линешент отступает на шаг. — А как вы объясните, почему с нами надо расторгнуть договор — вот так прямо и расскажете — где получили… кхм… ранение? Да не беспокойтесь, пройдет скоро. Но могут быть последствия для потенции, так что… знаете, вы бы охладилки попили где-то месяцок. В ней как раз нужные компоненты.        Этр выскальзывает из галереи, держа руку наперевес и шипя под нос проклятия варгам, Гриз, мамаше и почему-то — младшему брату. Гриз остаётся отряхиваться от липкой пудры и приставучего цитрусового одеколона.       Линешенты с портретов взирают с величественным отвращением. Сверху вниз. Ты грязь, грязь, говорят их взгляды. Ты всего лишь девчонка-варг, которая вздумала, что можешь путаться в наших делах. Взгляни — наша история проросла в Кайетту корнями. Мы — это Кайетта. И у каждого из нас на руках фамильная драгоценность.        Гриз стоит в полутьме, ощущая колючие взгляды — и усилием воли замедляет дыхание и стук сердца. Входит в свою крепость, задвигая тяжкие ворота — ей нужно подумать, нужно свить воедино всё, что слышала и видела. Да, именно здесь, в двух шагах от обрядового зала, среди старых портретов — нужно написать собственную картину. Где будут мертвая тварь, и один сон на всех членов Рода, и умирающий мальчик, которого очень хотят съесть… и приют — который на самом деле не приют, и…       Белые, пушистые геральдионы — на двадцати с лишним портретах. Гриз стоит, вглядываясь — а они смотрят на неё. С розовыми носиками, фиолетовыми глазками, аккуратными мордочками. В драгоценных ошейниках, с ленточками, на плечах у хозяев, на руках у хозяев, на подушечке рядом, лежа, сидя, стоя, вытянувшись во весь рост. Она смотрит, уже понимая, уже холодея — а они будто кружат вокруг неё, приплясывая на мягких лапках, взмахивая такими похожими хвостами… Геральдионы, геральдионы…        Геральдион. МЕЛОНИ ДРАККАНТ        Грызи врывается в комнату Орэйга Четырнадцатого. Малость растрепанная, почему-то воняющая померанцевыми мужскими духами. А ещё с горящими глазами и указующим на геральдиона перстом.        — Это фамильяр Рода.       Орэйг Четырнадцатый недоуменно гадит в лоток. Глядя невинными фиолетовыми глазками.       — Чего? — спрашиваю я.       — Невозможно, — выдыхает Рыцарь Морковка. Очень ожидаемо.        Грызи растрепывает волосы и запускает в них пальцы.       — На портретах в галерее — один и тот же геральдион. Вот этот. Можешь сама сбегать, глянуть. Мы не всматривались раньше, да и разные позы… украшения.        — Но сходство — если они потомки одного и того же…        Грызи цыкает на Морковку так, что дохлый геральдион-фамильяр (или что это?) забывает возвестить в колокольчик о том, что закончил дело.       — Не бывает полностью одинаковых потомков, уж вы мне поверьте. Либо геральдиона перерисовывали с портрета на портрет. Либо это один и тот же, вот этот, он же — Орэйг Первый.       — Погоди-ка, получается, что ему… что же, четыре века?!        Про фамильяров Рода я помню чуть больше, чем ни шнырка. Это было где-то в энциклопедиях и учебниках, на страницах которых я от скуки пыталась вырезать. Вроде как, в глубокой древности была такая блажь у аристократов. Включать своего любимца, гербовое животное, в род. Черт знает каким обрядом.       Надежда на Рыцаря Морковку, но он таращится на Грызи и объяснять ничего не намерен. Потому объясняет она сама:        — Я мало знаю об этой практике, но слышала о ней… давно, правда, ещё в общине. В основном о том, почему эту практику запретили. Древние аристократы рассчитывали, что животное обретет бессмертие, станет хранителем рода, его магической реликвией. И после обряда сотворения фамильяра они делились с ним физической и магической силой. Подкармливали за счет совокупных сил Рода. Только вот с каждым годом на такую подкормку Род начинал тратить всё больше сил. Потому что это противоестественно — поддерживать жизнь… или видимость жизни в том, что годы назад должен был умереть. Заканчивалось это, насколько я помню, плохо, потому лет шестьсот назад создание фамильяров было запрещено.        Делает пару шагов и задумчиво смотрит на Орэйга Единственного. Тот недоуменно моргает себе с расшитой подушечки.       — Жаль, не осталось сведений о том, приглашали ли варгов к таким существам. Теперь-то ясно, что животное всё же умирает во время обряда. Остаётся его видимость. Оболочка, которая поддерживает внешнюю иллюзию жизни. Тело ест, спит… потому что в этом его предназначение. А духа нет, вместо него… голод. Постоянное желание подпитки… и… Мел, ты понимаешь?! Они связали Орэйга Первого с родом Линешентов столетия назад, когда ему пришел срок умирать. Не смогли отпустить реликвию. Память о братании с королем. Создали фамильяра… и отдали себя ему. Свои силы, свою магию — воображаешь, сколько сил нужно, чтобы поддерживать существо, которому четыре сотни лет как надо умереть? А с годами это всё только нарастало, и вот теперь… Он будто опутал их, он у них в крови, это поэтому они слышат его желания, недовольство… ловят приказы.        Грызи мечется по комнате, как загоревшаяся. Полыхая румянцем и сыпля всё новыми догадками. Я кошусь на фамильяра, который не просто сдох, а сдох четыре века назад.        Мне всё это кажется жутким идиотизмом. Кормить собой того, кто должен был умереть… потому что это вроде как реликвия? Гербовое животное? Память о каком-то там величии? Четыре сотни лет?!        Даже для таких чокнутых на своей знатности, как Линешенты, это перебор.        Рыцарь Морковка думает точно так же, потому что говорит слабо:       — Невозможно… — и тут же. — Нет, постойте, я не о том. Версия с фамильяром выглядит правдоподобной, даже… единственно возможной. Я просто… тоже думал об этом.        Грызи застревает посреди комнаты. Моя челюсть сейчас тоже где-нибудь застрянет.       — Вы об этом думали — и не сказали?       — Просто хотел проверить… я тут поговорил с главой Рода, и оказалось, что он помешан на реликвиях, так что, если у них это передаётся из поколения в поколение, как нечто священное — то да, версия со Зверем Рода смотрится правильно. Я думал найти какие-нибудь подробности, но в библиотеке не оказалось книг по фамильярам, — покашливаю. — Да, Мелони, понимаю, что подозрительно. Сам я не слишком хорошо всё это помню, читал об этих обрядах ещё в библиотеке Драккантов, годы назад… Но, в общем, это не может быть четырёхсотлетний фамильяр. Чисто… технически. Или магически.        Морковка рдеет, но оказывается в своей стихии — книжной. Потому берёт себя в руки и соскальзывает на лекторский тон:       — Дело во влиянии фамилиаров на Род. Насколько я помню — этому влиянию подвергались все члены Рода, но больше всего — Глава. Ухудшение здоровья, притупление магических способностей, трудности с зачатием детей, высокая смертность после родов… Короли древности были готовы принять даже эти симптомы — лишь бы сохранить свой оживший герб. Но выяснилось, что прежде всего фамильяр берёт силы от Главы Рода. И когда это стало известно — Шестая Кормчая издала эдикт, который постепенно поддержали все короли… А теперь вообразите — сколько энергии потребует фамильяр, которому четыреста лет!        Морковка приподнимается со своего места, и они с Грызи становятся прямо-таки похожими. Румянцем и блеском глаз.       — Понимаете?! Я смотрел семейные метрики, родовое древа… да, срок жизни у Глав Рода Линешент сокращался с годами, но ведь в любом случае Порест Линешент должен быть уже мёртв! Если только он каким-то образом не нашёл способ… Единый на небесах…        Морковка застывает с поражённым выражением лица. Мы с Грызи переглядываемся.        Это всё даже слишком ясно. Шестеро в болотах, ферма-приют, умирающий сын служанки — сводится к единому. К единой крови.        — Бастарды, — выплёвываю я. — Как они это проворачивают?        — Формальное включение в Род, он же сам обмолвился, — бормочет Морковка, вцепляясь в волосы. — Это обряд, может проводиться не только при кровном родстве, но тут, видно, нужно кровное… Они… они…        — Готовят пищу для этой твари, — пронзительно-спокойным голосом говорит Грызи. Глядя на невинного пушистика-геральдиона. — Заводят любовниц, отнимают у них детей. Может, обещают их обучить в частном пансионе, пристроить… обеспечить будущее. В пансионе заботливо оберегают — им же нужен здоровый человек, чтобы надолго хватило… По достижению какого-то возраста… совершеннолетие, да, господин Олкест? Приводят их сюда, проводят этот обряд и каким-то образом переключают геральдиона на новую жертву. Шестеро одной крови в болотах… шесть умерших, почему так много?        На это я ответить не могу. Потому что ни черта не знаю обо всей этой родовой мути. И потому что борюсь с желанием перерезать глотки всем в этой вонючей семейке.        Морковка потирает лоб.        — Не знаю… не могу сказать. Возможно, потому что они непризнанные… без вступления в брак, понимаете? Или обряд выполнен неверно. Тут может быть что угодно. Единый… и получается, что они просто избавляются от тел?!       — Да, шестеро умерших за последние годы слуг могут вызвать вопросы… Если их, конечно, предавать воде в храме, как полагается. А так можно сказать что угодно: уволился, сбежал, не поладили. Искать их всё равно некому. Значит, официальных обрядов Проводов нет, магия не возвращается в землю или в воду… понятно, почему их Хаата почувствовала.       Грызи говорит быстро, глядя перед собой. На лице застыло всё то же желание: как следует отходить эту семейку кнутом.       — Значит, и Диммок, сын служанки, тоже сын кого-то из Линешентов. Из приюта или нет — неважно… Едва ли мальчику много осталось, раз эта тварь так голодна.       — Но почему тогда они вообще вызвали нас? Если они прекрасно знают, какого рода… болезнь у этого существа, они же видят, что он хочет добраться до мальчика… И почему…       — Нет.       Это уже я. Тоже встаю со своего стула. И у меня тоже куча вопросов — один над другим. Знают ли Линешенты, что тварь — не тот самый Орэйг, а сдохший перерожденец? Они совсем рехнулись или еще не окончательно? Они всё время видели эти самые сны или только недавно начали?       — Наплевать на вопросы. Успеем прояснить. Нужно решать одно.       Грызи и Морковка ловят мой взгляд. Разом кивают.        На уме у нас одно.       Как покончить с этой поганью.