* * *
На самом деле я всегда обожал маленькие городки, особенно приморские. Узкие улочки, извилистые и пропитанные запахом пряностей, и толкотня на пестрых рынках, и леденцы в руках надсадно орущих торговок. Только вот Энкер не был таким. Был — серым, скучным, пыльным, и каждой своей улицей кричал, что до моря около сотни миль. И паутина занавесок качалась от прохладного ветра в окнах — вкрадчиво и тихо, приглашая слиться с тусклыми стенами, смешаться с мусором вдоль покосившихся заборов, с пророками в сером отрепье, провозглашавшими: «Он вернулся!» По такому городу мало хочется ходить. Еще меньше хочется ходить под ручку с невыносимой Арделл. — Процветающий город, — уронила она, пока мы двигались от стены куда-то в сторону центра. — Это тогда и началось, двадцать пять лет назад. Бегство населения. Поиски. Теперь вот пророки. С тех пор тут строили разве что храмы. Промолчал — отвечать не хотелось. Храмов было предостаточно — мы успели миновать внушительное строение Единого, полукруглую ракушку Рыбаря, островерхое здание, посвященное Ледяной Деве, и множество мелких молелен. По выщербленным улицам бродили гадалки нойя — подметали сор цветастыми юбками, предлагали: «Раз в глаза взгляну — все скажу про тебя, любезный!» Прямо и строго шли молельщики, преклоняя колени то перед изваянием милосердной Целительницы, то перед легковесным, запрокинувшим идеально красивое лицо Стрелком (проклятие, кого он мне напоминает?). Под ноги сунулась пара торговцев с предложениями амулетов вечной любви и верности (получили силу на месте его явления!). Пока я объяснял, куда торговцам следует применить свои амулеты, эта Арделл стояла на перекрестке, задумчиво посматривая по сторонам. — Налево, к Ярмарочной, — пробормотала наконец и взяла новый курс. Не озаботилась даже посмотреть — иду я или нет. Как она вообще дожила до лет таких? — Вы тут, видно, все улицы исходили, — буркнул я наконец. — Да, приходилось бывать, — рассеянно отозвалась невыносимая. — И еще я часами изучала город по картам. Еще до того, как покинуть общину. — Так Мелони была права? Насчет того, что вы давно… Рука предательски дернулась — покрутить у виска. — Давно ищу следы Ребенка из Энкера? Ну, конечно. Эта история занимает многих из наших — каждого на свой лад. — Потому что он проявил способности наподобие ваших? — Потому что он проявил способности за пределами наших. И потому, что никто не почувствовал рождение такого мощного варга. Да и вообще, легенды гораздо интереснее, когда они здесь, родились недавно, когда их можно потрогать, услышать о них… Она еще что-то забормотала себе под нос. Я хмыкнул, отставая на полшага. Пусть себе упивается легендами, тайнами, домыслами — что она там еще придумает, жительница своего мирка? Я ведь все равно заберу Мелони. Увезу туда, где бриз вкрадчиво залезает под одежду, где пахнет водорослями и свободой. Здорово было бы ходить по этим замусоренным жрецами улицам с ней. То есть, с ней прежней. Она бы натыкала острых словечек в стены этих поросших мхом домов, в скучающих на балконах дамочек с визгливыми шавками, в дешевую легендочку, во всех жрецов. Острых, метких словечек — куда там Стрелку на постаменте. Слежку я отследил через пару поворотов: вели довольно неуклюже, но цепко, упрямо. Тип в жреческой серой хламиде, с опущенным на лицо капюшоном, то приближался, то отдалялся, но не потерял нас ни разу. И ведь даже не попытался избавиться от военной, вбитой обучением походки. Лучше бы он костюм дерева на себя нацепил. — А вас всегда сопровождают в такие прогулки законники? — поинтересовался я, когда мы еще раз свернули. Арделл бросила мимолетный взгляд назад и тихо хмыкнула. — Обычно нет, но Тербенно, видно, тоже интересуется местными легендами. Не будем ему мешать. Тоже человек, в конце концов. Крысолов, как его именовал Гроски, явно намеревался ходить за нами весь день, но Арделл уже остановилась. Скользнула глазами вдоль улочки, в которой мы стояли — пропахшей помоями, но помпезной, с вычурными балконами и старыми, увитыми плющом двухэтажными домиками. И решительно взялась за ближайший дверной молоток, в виде головы аллапарда. Дверь распахнулась, выпуская наружу щебет — будто кто вдруг приоткрыл дверцу птичника. — Ах, да, да, да, милочка, вот и вы, вот и вы, я жду вас с утра, то есть, не с утра, конечно, но с той поры, как мое внутреннее пламя шепнуло: скоро тебя навестят важные гости — да, да, конечно, проходите. Ах, не столкните этюдник, дорогуша, он прямо здесь, мне нравится писать прямо в холле, знаете ли, такое преломление красок сквозь цветные витражи. Как неловко, немного неприбрано, но что это значит здесь и сейчас, о да, заходите же, заходите! Мелкая, вертлявая женщинка сунула мне в нос перемазанную красками руку (полоска масляной дряни точно осталась на губах) и взмахнула второй — причудливый разноцветный балахон так и заходил ходуном, будто парус. На этом парусе она и унеслась, увлекая нас — дальше, дальше, мимо крошечного холла, в котором цветные витражи лили свет на этюдник с чем-то многолико-цветастым, мимо причудливо расписанных стен, в маленькую душную комнатку, где тихо позванивал механический соловей на веточке, пахло сливовым вареньем, застарелым чаем и дурманящими благовониями. — Это чудно, чудно, милочка, что вы все же собрались, в такие времена, ах, в великие времена! Ведь он возвращается, вы, конечно, слышали эту историю на улицах, но о ней мы не будем, нет, не сюда, дорогуша, в это кресло, так свет будет выгоднее падать на ваши кудри, чудные кудри, вы не возражаете, я сделаю пару набросков? Милочка, ведь вы же не обидитесь, просто ваш компаньон обладает некой изюминкой, природной грацией, ах, это обаяние, его как раз недостает моей последней работе, это будет чудно, чудно! Конечно, я сделаю вам чаю, в награду за неудобство, да… В награду за неудобство я бы предпочел оказаться где угодно, кроме этой комнаты. Чтобы не утопать в продавленном кресле: из окна в глаза брызжет светом, слева в кресле — непринужденно усевшаяся Арделл (еще и подмигивает, чтоб ее!), напротив — радуется и щебечет сумасшедшая художница, раскладывая по низкому столику засохшее печенье с умоляющими глазами изюминок. — Госпожа Кэрт… — Ирма, можно просто Ирма. К чему церемонии, — смешочек, кокетливое закатывание глаз. — Ах, вас я тоже напишу, напишу непременно… вы ведь варг, правда? Какие глаза… дорогуша, вы не замечали, какие у нее глаза? Это стоит написать, непременно, мне так говорит внутренний огонь! И что там все углядели, в этих самых глазах? Они даже не особенно зеленые. Смесь — непонятно, что с чем. Ну, да, неплохая форма, размер подходящий. Разве что эти самые разводы, проступающие зеленью, напоминающие луговые травы, и лабиринт листвы, и спокойное море… Нет, в общем, там ничего особенного, нечего щебетать. — Но ведь вы пришли не за этим, да? — художница откинулась на спинку своего стула, и я уже решил было, что этот поток слов ее утомил. Но тут она совсем завела глаза и прошептала потусторонним, неземным голосом: — Вы пришли потому, что он возвращается. О, скажите же мне, что я угадала верно! — Да, мы кое-что слышали по пути сюда, — отозвалась Арделл, бестрепетно подтягивая к себе чайную чашку с четкими зелеными отпечатками пальцев. — И от знакомого я слышала, что он являлся на улицах ночью. Но вы уже давно писали, что говорили со свидетелем… Копна пушистых волос художницы замоталась отрицательно — будто одуванчик закачался. — Нет, нет, нет, милочка, я же не могла доверить бумаге такую тайну, и я не знала, что мне скажет он — мой внутренний огонь, но теперь — о да, я видела вас, я знаю, вам можно верить, он шепчет мне в груди… нет-нет, я не говорила со свидетелем, — лицо Арделл еще не успело вытянуться, как Ирма хихикнула и сообщила пискляво: — Я свидетель, сама. Своими глазами, да, своими глазами я видела… очень маленькими глазами, мне ведь тогда было всего лишь семь, но с тех пор — о да, с тех пор я уверовала и научилась видеть истинную красоту и слушать внутренний огонь, вот тут, в себе… Пока Арделл пыталась вставить реплику в эту мешанину слов, я прикидывал даты, бездумно пялясь в пеструю занавеску в половину соседней стены. Что-то отчаянно не сходилось в этих цифрах… Семь лет, двадцать пять… получалось, что художнице тридцать два года. «Боженьки», — почему-то отдалось в голове голосом Гроски. — Вы видели… — тихо и с сомнением начала Арделл. — Ах да, да, да, видела ясно, видела как вас, только, конечно, мы были дальше тогда, на той улице, вы услышите первые! Узнаете… Она запахнула на себе пестрящий красками балахон — незапачканные части оказались дымчато-серыми. Укуталась туманом таинственности. Тихо, с придыханием зажурчала голосом: — Это было ужасно, да, ужасно. Я до сих пор содрогаюсь, когда вижу это во снах: бледно-желтые пятна солнца на мостовой, и катятся кем-то оброненные имбирные пряники, и кровь, ах, эта кровь, эти тела. Они повсюду, отовсюду, они внезапны, неотвратимы, вихри смерти, карающие молоты Природы. Они обрушиваются, оставляют людей лежать в агонии, и повсюду крики, стоны, и никто не знает, откуда придет удар: они то появляются, то исчезают, перепрыгивают по крышам, крушат все внутри домов, потом опять выпрыгивают в окна, и радужные, радужные осколки… Арделл слушала внимательно, подавшись вперед. Каштановый локон прихотливо лежал на раскрасневшейся щеке, полуоткрытые губы ловили еще не сорвавшиеся слова — так изображали охотниц на картинках. Хотя они, конечно, были менее невыносимыми. — Мы с матерью бежали… все бежали тогда, она тащила меня за руку, и мы метались по той площади, ах, как метались, когда мы поняли, что не знаем, куда бежать, все метались, и кричали, и топтали чьи-то рассыпавшиеся ленточки, и я помню огненные глаза этих тварей, так близко, за миг до ее явления… Она замолчала, переводя дыхание, помаргивая вопросительно — мол, как? Я осмелился кашлянуть. — Ее явления? — переспросил тихо. — О, это и есть главная тайна! — художница очнулась, наклонила голову по-птичьи. Потом прошептала театрально: — Ну, не смешно ли, они все гадают: откуда он был, сколько лет ему было… И лишь я твердо помню: это была она. Малышка-ангел, чудное, дивное дитя, явившееся из ниоткуда… моя ровесница, да, пожалуй. С прекрасными золотыми кудрями — они словно светились, ниспадая ей на плечи. И эти глаза. О, разве можно забыть эти глаза? Синее июльского неба, синее сапфиров, они сияли, словно звезды, когда она протянула им руку, этим тварям, окровавленным, рычащим… Так спокойно. Так просто. И они упали на брюхо, они визжали, они ползли к ней, как малые щеночки, которыми недоволен хозяин. И даже в этом визге было слышно обожание. И я знаю, мой внутренний огонь, он родился тогда, я почувствовала, что они ползли к ней — лизать ей ноги. А потом она прошептала что-то — о, я видела, как шевелились ее губы, тихо, тихо, творя незнакомую нам, высшую магию, и огонь шепнул мне: она говорит им, чтобы шли с миром туда, где им будет лучше. Она словно пела им колыбельную, и они засыпали… казалось, что просто засыпали… Она уронила голову на грудь, как бы говоря: все, вот теперь пришло время аплодисментов. Арделл сидела задумчиво и не шевелясь, уставившись в чашку. Неизвестно, что там было, под ее темными ресницами. А художница наклонилась и сообщила благоговейным шепотом: — Она была посланцем высших сил. Пришла ниоткуда, исчезла в никуда. И еще я думаю… знаете, как она их убила? Любовью. Лаской. Она просто попросила их, а они — они так любили ее в этот момент, что просто не могли не подчиниться… Арделл издала какой-то невнятный звук — среднее между выдохом и стоном. Задумчиво встала. — Ведь вы же не хотите уйти сейчас?! — всполошилась художница и затарахтела по-прежнему: — А мои картины, вы же должны взглянуть, это же самое главное, я так долго писала все, что нашептывал внутренний огонь, все, что я видела во снах, ведь это же то, ради чего вы пришли — взглянуть на нее! И подскочила, и кинулась отдергивать пеструю занавеску, за которой оказался ход в следующую, куда более просторную комнату. Галерею. Галерею одной темы, я бы сказал. Пряники на мостовой, сбрызнуты алым. Бледно-желтые пятна солнца стремятся уползти от гибкого, медово-золотого силуэта. Дьявольский огонь в бешеных глазах. Мешанина кричащих ртов, радужные осколки разлетающегося окна — на следующем полотне. Привалился к стене почтенный старичок… наверное, это он рассыпал пряники. Кто-то пытается ударить магией, кто-то поскользнулся, его смяли, валяется чей-то измочаленный веночек, маленький… Оскаленные когти, ленточки под ногами, пятна на мостовой, тела, дикая круговерть осколков и тел… И в центре этой круговерти — девочка с протянутой рукой, хотя какая девочка –посланник богов, неземное существо, озаренное неместным светом. Кудри расплавленным золотом текут на плечи. В глазах — синь неведомых нам озер, и васильков, и тех звезд, что загораются над небосклоном летом особенно ярко. Алые губки приоткрыты — должно быть, шепчет что-то вроде: «Спать, спать, спать, сейчас я спою вам колыбельную». Щечки бледны, и на личике застыло слегка отстраненное выражение… спокойное знание. Будто не она стоит в воронке боли и ужаса, будто вокруг нет кричащих, мечущихся людей. Будто это не перед ней замерли на мостовой две огромные твари (медовые шкуры выпачканы в кровь), распластались в раболепных позах, готовы выполнить всё, всё, всё. Готовы с радостью идти туда, куда укажет детский шепот. Мне всегда нравились ангелы на картинках — будь то посланницы Целительницы в серебристых одеждах, или светлые мужи, сходившие с Небес, от Единого. Но при взгляде на этого ангела меня продрал по коже мороз — почему? Наверняка ведь полотно было призвано вызывать дрожь иного рода — благоговение, комок в горле, перехват дыхания от восторга перед посланницей неба… не это противное ощущение чуждости. Арделл тоже смотрела на картину странно. Вернее, на картины: она замирала у каждой и, кажется, интересовалась больше фоном, а не первым планом. Поднялась на цыпочки, чтобы рассмотреть перекосившуюся вывеску над какой-то лавкой. Склонила голову, уставившись на скрюченную оливу, видневшуюся с краю другого изображения. Задумчиво, от картины к картине, словно ступая по той, давней улице, добрела до центра, подняла голову и вздрогнула. Показалось: сейчас она заслонится, отвернется от чересчур уж синих глаз. Но нет, Арделл стояла, смотрела, только лицо ее было необычайно печальным. Бледная, трагическая маска, ресницы опущены и чуть нахмурены брови, на каштановых волосах словно играют отблески золотого света с картины, и она сама — будто бы часть картины: поднимет руку, шагнет и провалится в тот день, в тот мир… И картина станет совершенной, и смотреть на нее можно будет до бесконечности. — Ах, мне кажется, стук, конечно же, это Виолетта, моя подруга, она вышивает и всегда, всегда является не вовремя, я на секунду, на секундочку, дорогуша, мы ведь еще не закончили, я непременно должна еще многое написать! Волшебство развеялось. Голос художницы звучал уже за стенкой, она удалялась к выходу. Арделл тихо вздохнула, потирая лоб. — Прямо ангел из книжки, — сказал я, кивая на центральное полотно. — Если все они увидели там что-то подобное — становится понятно то, что творится на улицах. — Иногда ангелов видят там, где их нет, — отозвалась Арделл, усмехаясь со своей обычной невыносимостью. — Ну что же, нам, пожалуй, пора. Есть еще кое-что, что мне хотелось бы увидеть. «Кое-что» оказалось той самой площадью. В прошлом — Белой, ныне носившей помпезное название «площадь Явления». К счастью, попрощаться с художницей удалось почти сразу, хотя Арделл, разумеется, и здесь не удержалась от проявления натуры. Обещание «Конечно, мой спутник зайдет, чтобы вы могли сделать свой эскиз» ухудшило мое настроение еще на порядок. — Почему вам было и в самом деле не взять с собой вашего «клыка»? — буркнул я, когда мы наконец оказались на улице. — Была бы более подходящая натура. Ах да, он ведь еще не расстается с блокнотом. Свели бы двух художников, почему нет? Арделл покосилась удивленно, потом тихонько засмеялась. Отвесила торжественный поклон в сторону жреца в серой хламиде, который преклонил колени на углу, перед какой-то очередной статуей (скрежет зубов Крысолова отдался в переулке довольно явственно) и взяла курс на оживленные улицы. — А мне оставалось бы сидеть и надеяться, что Нэйш не начнет ее просвещать по поводу бабочек. Или не начнет пояснять, что у него в альбоме. В лучшем случае — она кинулась бы писать с него портрет тут же, и мои вопросы оказались бы забыты. Рихард вообще странно действует на неподготовленных к нему людей. Как будто на подготовленных людей этот тип действует менее странно. Интересно, что должно твориться в голове, чтобы взять в свою группу… не хватает слова, чтобы описать, только пальцы сжимаются непроизвольно. «Женщины любят красивые цацки», — высшая мудрость от того же Лортена. Чушь, разве можно настолько повестись на оболочку, чтобы раз за разом сносить все его выходки? А если нет — что у нее с ним может быть общего? Разве что невыносимость. Площадь Явления не заслуживала этого названия. Три в меру широкие улицы сходились в одной точке, в площадке у местного Дома Каналов. На этой-то площадке, заполненной бульканьем текущей в разные стороны воды, все и произошло. От полусонных домов шёл холод — зимний, застарелый. Дом Каналов в полуденном мареве плыл зеленым, поблескивала витая бронзовая ограда вокруг дома, и чем ближе к нему, тем явственнее становилось гудение воды под медными оковами: каналы отходили от дома причудливыми дорожками, разбегались по улицам и улочкам. Чахла искривленная олива, тоже обнесенная зачем-то оградой, и надрывал голос очередной пророк: завывал по поводу Второго Явления, которое состоится нынче же в полнолуние и никак иначе. Пророк устроился в тени памятника в центре площадки: медный малыш лет четырех, курчавый и пухлый, стоял на постаменте из трёх (почему трёх?) переплетенных поверженных алапардов. Арделл задержалась у памятника на миг: глянула, вскинув брови. — Что-то мелковат, — усомнился я. — И толстоват. Судя по виду этих алапардов, он здорово на них давит. Нет? Варгиня пожала плечами. — Никто не знает, сколько лет Ребенку из Энкера было на самом деле. Кто-то предполагает, что четыре. А кто-то — что десять. И это не говоря уж о том, что описания внешности тоже сильно различаются… Ага, вот. Бормоча что-то, она начала отмерять шаги, двигаясь при этом назад по улице. Задержалась возле оливы. Пристально вгляделась в какой-то обветшавший дом. Подошла к другому — провела пальцами по щербинам, наверное, оставшимся с того самого времени. — Где-то здесь, — пробормотала она. — Ирма с матерью оказались примерно вот тут, видели эту площадку отсюда, если судить по ее картинам. Алапарды гнали народ на эту площадку по двум улицам. Их было двое. Двое… Быстрым шагом она вернулась на площадку, окинула взглядом улицы, сходящиеся в идеальную ловушку. Потом направилась к дому Каналов. По когда-то белым камням, теперь перемазанным алой краской — в память о том дне. Пророк у памятника притих и наблюдал за ее манипуляциями с опаской. За бронзовой оградой с завитушками раскинулся цветник — наверное, чтобы смягчить мрачность темно-зеленого здания. Края клумб были засыпаны мелкими, блестящими камешками. Некоторые лежали на мостовой. — …а он, наверное, стоял здесь, — закончила Арделл, отвернулась от ограды и взглянула на улицы. — Она, — поправил я. Варгиня рассеянно кивнула. Наморщила лоб, что-то вспоминая или представляя. Пробормотала: — Может, они услышали даже раньше. Не зря же их тянуло сюда. И потом они увидели… ее. Увидели и поползли, так, будто не могли противиться зову. Да, а как бы они могли, если это была первая настоящая вспышка Дара… И синева глаз. Боги. — Вы все же думаете, что это был варг? — не выдержал я. Арделл не отвечала. Она смотрела на место, на котором стояла. Так, как глядят на могилы знакомых людей. Или на то, что вызывает у тебя страшные воспоминания. Потом дернула головой, взглянула на меня прямо и хмуро. — Нет, — сказала она четко, — я думаю, что это было нечто иное. Нечто, родственное варгам… но иное. И отвернулась от памятника, за которым изо всех сил старался стать незаметным законник Тербенно. Не то чтобы мне хотелось с ней разговаривать. Но почему-то казалось: нужно. Будто с человеком, который недавно заглянул в пропасть. Кем бы она ни была и какой бы она ни была. — Но вы же сами говорили: ваши старейшины чувствуют не только час рождения, но и место. Потом начинают разыскивать новичков… и прочее. Разве могло рождение настолько мощного… мощной… остаться незамеченным? — Конечно, не могло, — отозвалась Арделл обыденно. И прибавила вдруг: — Если, конечно, в тот же самый день никто из варгов не умер. Кажется, я наконец-то удостоился чести выслушать теорию, о которой говорила Мелони. Сойдет, чтобы скоротать обратную дорогу. — То есть, вы имеете в виду, что если смерть одного варга и рождение другого произошли в одно время… — Почему нет? Такие случаи не описаны, потому что варги рождаются достаточно редко. Но ведь рано или поздно — почему не быть совпадению? — И, как понимаю, списки варгов, умерших за последние тридцать лет, вы знаете наизусть. — Сорок лет, — назидательно поправила Арделл. — Я же не знала, сколько было Ребенку из Энкера. Люди склонны вмешивать в свои воспоминания… разное. Вплоть до крыльев и огненного хвоста. И потом, не так много их было, этих умерших варгов. Два десятка с лишним. Но один особенно примечателен. Так. Помнится, Мелони о теории высказалась так: «полный заворот мозгов». Начинаю её понимать. — Патриц Арнау, глава одной из общин и крайне мощный варг, — вещала Арделл, лавируя между нищими, проповедниками и гадалками. — Тоже легенда, в своем роде. Создатель ковчежников. Считается, что ни один из варгов за последние триста лет не достиг его уровня. Говорили, он мог бы повелевать драконами, если бы драконы существовали… — в голосе зазвучала нездоровая мечтательность. — При нем был создан Варгедорр — собрание варгов, на котором каждый может показать свое мастерство и поделиться секретами с окружающими. Сейчас там, конечно, уже не то: повсюду торговцы, работодатели, магистры, изучающие природу… Я кашлянул, с тоской оглядываясь: почетный эскорт в лице Тербенно не думал отставать. — Надо полагать, этот Патриц Арнау погиб при загадочных обстоятельствах? — Можно и так сказать. Умер от старости в кругу семьи. С его силами он мог бы поступить, как древние варги: переместить сознание в альфина или виверния — и продлить себе жизнь лет на пятьдесят. Но он не захотел. Смерть состоявшегося варга всегда ощущается очень сильно. Я переживала такое несколько раз, и… — она передернула плечами. — Думаю, за смертью такого, как Патриц Арнау, могло потеряться чье угодно рождение. — Ага. То есть… в каком это году было? — Шестьдесят пятый. — Так. Тридцать два года назад Арнау умирает, в этот самый час здесь, в Энкере рождается… скажем, другой варг. Какое-то время растет и не проявляет своих способностей, и никто его не замечает, пока в тысяча пятьсот семьдесят втором… Арделл кивнула. Будто точку поставила. Она шла по улице упругой, летящей, стремительной походкой и не оглядывалась ни на храмы, ни на статуи, ни на дома, гордо носившие увечья двадцатипятилетней давности. — Значит, вы думаете, что она случайно оказалась на площади в разгар действия, — не стану говорить, насколько это вероятно. — А куда она делась потом? Ведь как только пошли слухи о чуде — варги должны были спохватиться и прибыть в город? — Они и прибыли, — отозвалась Арделл спокойно, — уже на следующее утро. Я говорила со старейшинами… с теми, до которых смогла добраться. Они обшарили весь город. Расспрашивали людей, говорили с детьми. Но из города к тому времени уже хлынул поток беженцев, кто-то ехал к родным… люди опасались повторения. Варги и все, кто пытался отыскать того самого ребенка, остались ни с чем. А в последующие годы похожих случаев не было. Я помолчал, представляя девочку на полотне взбалмошной художницы. Синие глаза, приоткрытые губы… где такая могла затеряться? — Интересно, — пробормотал я, — что она все-таки сказала этим тварям. — Могу рассказать, — любезно откликнулась Арделл. — Три года назад я говорила с другим свидетелем, к тому времени глубоким стариком. Думаю, он находился к Ребенку из Энкера ближе всех. Правда, он его не видел, потому что был слеп еще до нападения. Он был нищим, просил подаяние на площади, когда все случилось, его зацепил один из ударов, он пытался уползти… и он утверждал, что слышал детский голос, совсем недалеко. — Что сказал голос? — поинтересовался я, приготовившись: вот оно, сейчас мне поведают о древних заклинаниях, о колыбельных, которые заставляют уснуть бешеных бестий… — Только одно слово, — проговорила Арделл с неожиданно кривой усмешкой. — «Умрите». Я был бы очень благодарен ей, если бы она не продолжала: мне хватило и этой порции мурашек по коже. Но она продолжила, все так же усмехаясь: — А потом очевидец добавил: «Эта тварь там, на площади… она была демоном. Демоном, посланным усмирить своих собратьев». Как понимаете, он говорил не об алапарде. Солнце там, в небе, ушло за тучи. Будто лодка утонула в ледяных волнах. Я не стал спрашивать — считает ли Арделл демоном ту девочку на площади. Едва ли в таком случае она разыскивала бы то… существо с таким упорством. Но зато я внезапно понял — отчего в Энкере могут не любить варгов. — А… ваши собратья. Они тоже считают так? Кривая усмешка с лица Арделл сошла. Теперь там была какая-то застарелая, болезненная скорбь. — Некоторые, господин Олкест. И у них есть причины. Видите ли, варгам нельзя убивать. Совсем. Не убивать и не проливать крови — два правила, которые мы не нарушаем. Считается, что те, кто перешёл в Хищные Пастыри, пусть даже и ненамеренно, со временем не смогут остановиться, будут смотреть на всё живое как на добычу… и постепенно… вместо моста между бестиями и людьми переродятся в нечто иное… Под конец её голос упал в невнятный, задумчивый шепот. Одинокий луч прорвался через тучи, вплелся в каштановые волосы — прибавил седины, подсветил контур. Показалось вдруг: была бы здесь эта художница — наверное, не смогла бы оторваться. Написала бы картину с названием «Дева Печали». Или «Обречённость». Спрашивать — во что мог переродиться ребёнок-варг, убивший двух алапардов одним только словом, я не стал. ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ Варгам нельзя убивать. Животных, людей или бестий — всё равно. Убивая — становишься из пастыря хищником. Делаешь кого-то жертвой. Из равного становишься тем, кто обретает власть над жизнью. И этим ставишь себя самого на вечную грань искушения: почему бы не ещё раз… не опять. Проливать кровь варгам тоже нельзя. Животных ли, людей или свою. Особенно свою. Потому что кровь животных и магов, пролитая тобой, — это лишь шаг к нарушению первого запрета. Но кровь самого варга…. Гриз помнит это — влитое в неё с детства, проросшее корнями знание. В стенах внутренней крепости навеки осталась жить та, которую давно приняла земля, — старая наставница варгов с зелеными разводами в глазах и кнутом на поясе. — Не проливай своей крови, девочка, — повторяет она, вновь и вновь обучая её — держать равновесие и оберегать кожу, и приземляться мягко, не обдирая коленей и рук. — Не проливай своей крови. У нас не так, как у магов, получивших Дар как Печать. Дар варга течёт в крови. Кровь — то, что роднит нас с землёй и со зверями. Это её голосом ты говоришь с ними. Но когда проливается кровь варга… — Что случается тогда, бабушка? В быстрых пальцах мелькает игла. Ныряет в ткань, стягивает края льна. Целит ткань, будто время — раны. Опасно посверкивает, искушая: ещё чуть-чуть — и по пальцах в ожогах и старых шрамах сползет первая алая капля. Запретная капля. — Звери теряют рассудок. Они не должны чуять кровь Пастыря. Для них это словно сотня голосов, которые взывают к ним одновременно. Ты носишь с собой зелье? Конечно, носит. В кармане у груди, с детства. Моток ткани, чтобы закрыть порез, останавливающее кровь зелье. Специально — с примесями душистых трав, чтобы перебить запах. — Хорошо, девочка. Так мне спокойнее. Вечное «потому что ты слишком часто идёшь туда, где опасно» остаётся во взгляде. Перевивается с тёмной зеленью. — Я не понимаю, бабушка. Твои шрамы… получается, ты тоже проливала кровь? И ведь бывает так, что животное кусает или царапает. Когда оно больное. Или вот если… — Верно. — Но значит, мы все нарушаем запрет? — Нет, девочка. Потому что мы пытаемся сразу же заглушить запах своей крови. Потому что успокаиваем зверей. Потому что не пользуемся тем, чем могли бы. Голос из внутренней крепости отдаляется, гаснет. Даёт место другим голосам — возбуждённым, обсасывающим новость — «Он явился!» Голоса мечутся не в стенах крепости — между мусорных, обшарпанных, неухоженных домов. Изливаются из окон с треснутыми стёклами. Привизгивают от экстаза — на порогах храмов. «Он вернулся, он явился, он наконец пришёл…» В голосах — сладкое предвкушение тайны. Варгов в Энкере не любят, это верно. Считают, что те слишком уж непочтительно относятся к Десятому Чуду Кайетты. Что пытаются низвести его полубожественную, таинственную сущность к всего-то ребёнку-варгу, проявившему Дар, пусть и необыкновенно мощный. И обычно в городе с неприязнью посматривают на ладонь Гриз, лишённую Печати. Но нынче можно не прятать правую руку под рукавом, не скрывать перчаткой или не наклеивать фальшивую Печать. Нынче город гудит, и в сутолоке, в помешательстве от новости всем наплевать — что по улицам ходит варг. Пусть даже он и интересуется внезапно вернувшимся Ребёнком Энкера. — Своими… своими глазами видела! Гриз перетекает с места на место, останавливается у храмов, у прилавков, у подмостков театров, где новость обсуждают особенно рьяно. Ищет место в гостиницах и меблированных комнатах — но цены в последние дни взлетели невероятно. На вернувшуюся легенду все хотят поглядеть. Ещё она ищет слухи. С этим получше: город пропитан восторженными шепотками о том, прошлой ночью он прошёл по Почтовой… а в ночь перед этим — по Ручейной… что он снова спасает людей. — От чего? — Так от этих же, уродов, которые алапардов тут на всех натравливают. Ну, этих, варгов-преступников, или кто они там. Которые в зверинцах по всей Кайетте куролесят. Гриз берёт след. Идёт по тоненькой, ведущей к предыдущим ночам ниточке слухам. О жутких варгах, которые нападают на людей и на храмы. Очаровывают алапардов и приказывают им убивать. О двух… нет, четырех… да что там, десяток жертв точно был! А как появился Он — тут всё и закончилось. — Странно. Я этого не зна… вернее, этого не было в газетах. — Ха! Да наш мэр-то, Сирлен Тоу, скорее удавится, чем такое кому расскажет! Так и живём! Янист Олкест… тоже охотится, наверное, но отдельно от неё. В конце концов, его искренность и открытое любопытство могут помочь ему выведать что-нибудь особенное. Красивым юношам всегда охотно рассказывают новости, и их легче пускают на постой. Ну, а если ты женщина, путешествуешь одна, скрываешь ладонь и носишь кнут… могут возникнуть проблемы, в общем. Брать же с собой на охоту за новостями того, кто посматривает на тебя искоса, и с каждым днём всё сильнее выражает своё неодобрение твоей персоной… ну, тоже не лучшая идея. Остаётся не слишком сильно тревожиться за жениха Мел — чтобы не влип в какую-нибудь неурядицу. Можно было бы, конечно, взять Лайла — и сразу всё стало бы легче… Но Мел и впрямь на грани, да и нужно же когда-нибудь всё прояснить и сработаться хоть немного. Если бы ещё от Тербенно можно было отделаться так легко, как от Олкеста. Но неуёмный законник всё мелькает в своём капюшоне, повторяет каждый её поворот, заходит с ней в храмы — и маскируется так же успешно, как яприль на фоне загона. Интересно, теперь-то он её в чем подозревает? В растлении невинных женихов своих сотрудников? Или в том, что она — один из тех самых варгов, которые тут нападают на храмы и пытаются убивать людей? Тербенно следует неотступно — когда она проходит по испещрённой каналами Почтовой, погружается с ней в запашок помойки на Ручейной. Пока она повторяет путь того, кто бродит тут ночью, с занавешенным капюшоном лицом. И с отнятыми у преступных варгов (или кто они там) алапардами. Потом она незаметно сворачивает на Большую Торговую. Чтобы повторить другой путь. Их путь того дня. На Большой Торговой теперь вечная ярмарка и вечное тридцать третье число Дарителя Огня. Все дома на улице раскрашены под торговые лотки — и над всеми лотками плывут, распластались в прыжках алапарды… А мостовая забрызгана алым. И стены домов. Краска, конечно, всего лишь краска. Всего лишь память и цветы — которые сюда несут беспрерывно, бесконечно. Их не убирают, и мостовая завалена их телами — у некоторых домов охапки, кое-где — меньше… Высохшие и свежие, полусгнившие, подвявшие — осенние поздние и из теплиц… в основном красные, но есть на любой вкус. Гриз идёт, тихонько касаясь пальцами стен. В восьмой раз в жизни — на этой улице. В стотысячный — мысленно. Рядом с плывущими в прыжках алапардами — олицетворениями мести. Идёт по разбросанным повсюду цветам, между сладостей и игрушек, оставленных для детей, у которых теперь могли бы быть свои дети. Идет по памяти — чтобы поговорить с тем, о ком в этом городе кричит каждый камень и шепчет каждый ручей. «Что с тобой тогда случилось… Что случилось с тобой тогда, когда они вырвались на площадь? И площадь окрасилась в алый у тебя на глазах, и радостный день взорвали крики? В тот миг — что нахлынуло на тебя такое, что одного слова для них оказалось достаточно? Одного слова ребенка — ты же знаешь, что такого не мог бы ни никто из нынешних варгов, ни даже Патриц Арнау, на день ухода которого — я уверена — пришлось твоё рождение. Что обозначала эта смерть для… Ардаанна-Матэс или иного, что наделяет нас Даром. Что обозначала смерть — если в её момент на землю явился такой Дар… Остановить двух алапардов в момент атаки, не глядя им в глаза — уже могут немногие из нас. Я вот не могу. Заставить их двоих забыть о мести, и ползти, и извиваться так, будто они слышали высший зов… что же они слышали и что в этот момент стояло перед ними и над ними? Убить единым словом — никто из наших не стал бы, но… допустим, это возможно. Для взрослого варга. Но никогда и никак — не для ребёнка. Особенно не для ребёнка шести лет, когда впервые проявляются настоящие вспышки Дара. Слабые, с возможностью ощущать животных, но с невозможностью контролировать… И если это правда был Дар — то, что можно так хотя бы приблизительно назвать… то он был невероятен, безграничен и безусловен. Но тогда почему… почему убийство? И что случилось с тобой после этого? И отчего в День Энкера будто повернулась невидимая ось — словно там кто-то услышал тебя и испугался, и позвал в мир нас — меня и остальных, которые родились в этот день…» Ответов так и не прибавилось с того дня, как она впервые себе их задала. Она — ребёнок, отмеченный той же печатью Энкера. И потому она идёт и идёт, а кровавые брызги слишком уж ровно и искусственно лежат на стенах, и улица полна лишь дальних отголосков этого дня, и Ребёнка Энкера здесь нет. Наверное, занят где-то выслеживанием варгов-отступников. Натравливающих животных на людей. Жильё удаётся раздобыть Янисту, он вызывает её через «сквозник». Комнат две, скверно обставлены и с отклеивающимися обоями, но зато на первом этаже, и в одной есть камин. Крошечная уборная без ванной, по кухне безбоязненно прогуливаются тараканы. Наловить, что ли, в банку для койн — им бы понравилось… Хозяйка — неопрятная, одутловатая, предупреждает, что за дрова для камина придется ещё доплатить. Сам наречённый Мел хмур сверх меры и старательно прячет глаза — можно поспорить, ещё и скрывает многое, что хотел бы выпалить Гриз в лицо. Но сообщает мрачно: — Он появляется по ночам. Избегает скоплений народа. Но его видело достаточно людей. Высокий. Скрывает лицо капюшоном. По голосу мужчина — в свете того, что нам сообщила… кхм, свидетельница… в общем, это странно, не так ли? И он не разгуливает с двумя алапардами. Ваши сведения неверны. Он отнимает алапардов у тех, кто вздумал натравить их на людей. Тут такие объявились, вы, случайно, не в курсе? Гриз машинально отмечает, что господин Олкест очень даже неплохо справился со сбором информации. И что он, кажется, как Тербенно, считает её к чему-то причастной. И ещё камин тут не желает разжигаться — дрова отсырели. — Да, слышала. Насколько понимаю — не меньше пяти дней… Появляются то в храмах, то просто на улицах. Тоже ночью. Действуют как-то странно: провозглашают громкие лозунги о том, что грязные людишки переполнили чашу терпения Матери-природы… и только потом начинают действовать. Ну, как действовать — берут контроль над алапардами, которых в городе полно. И натравливают на людей. С десяток ранений, две жертвы точно есть. — Я слышал как минимум о дюжине! Интересно, можно ли при помощи взгляда Яниста разжечь камин. — Именно. Вы слышали. Слухи всегда приходится делить хотя бы на пять. — Вас что — даже не волнуют возможные смерти? — Тише, господин Олкест, а то нам придется опять искать жилье. Они меня очень волнуют. Они показывают, что здесь ведется серьезная игра. — Игра?! Что вы вообще имеете в виду? Дрова наконец-то поддаются. Гриз греет пальцы у огня и смотрит в языки пламени… забавно, у Яниста кудри полыхают почти так же. — Просто как-то странно. Пять-семь дней тут внезапно объявляются ужасные злые варги, которые орут о своих целях на каждом углу. Хотя в питомниках и городах бешенство зверей вспыхивало внезапно, без всякого предупреждения. Просто начинались убийства. Так вот, они появляются, убивают пару человек, город начинает волноваться — и тут вдруг возвращается Дитя Энкера. И начинает срывать их зловещие планы. Жаль, до знакомого, который со мной связался, только слухи долетели — я бы… — По-постойте, — судя по звуку, Янист с размаху садится на кровать. Или на кресло — у чего-то подламываются ножки. — Погодите. Вы считаете, что это всё какое-то представление? Но тогда… кто… и как… и зачем… — Хорошие вопросы, господин Янист, — улыбка на лице появляется прямо-таки легко. И это странно — в Энкере она редко улыбается. — Попробуем на них ответить? Жених Мел, забавно полыхая ушами, поднимается с попорченного кресла. — Но ведь вы же не знаете, где этот Ребенок Энкера… или этот самозванец появится в следующий раз! — Точно. Зато этот, как вы выражаетесь, самозванец слишком уж хорошо знает, где каждый раз появляются злые варги-отступники. Вам не кажется, а? Рыцарь Морковка отчетливо пытается собраться. Он упрямо встряхивает волосами — от кудрей цвета пламени, кажется, в комнате прибавляется тепла. — Что вы хотите сделать? — Я хочу проверить, — Гриз старается говорить мягко, — правда ли он мгновенно появляется там, где злобные варги натравливают животных на людей. — Вы что — будете следить за этими… — Олкест кривится, но её термин принимает. — Злобными варгами? — Нет. Я стану злобным варгом, — и, не в силах сдержаться, добавляет: — А то месяц что-то не задался, так что хоть тут развеюсь. Проклятие, нужно себя держать в руках всё-таки. Янист Олкест — не совсем тот человек, рядом с которым можно так вот шутить. Жаль, к слову. И жаль, что он смотрит на неё, как на кого-то вроде Вейгордского Душителя. — Вы… вы что, собираетесь натравить алапардов на людей?! — Ну-у, не совсем на людей. Если уж честно, то на вас… — Гриз, Гриз, запри внутри крепости шуточки наподобие: «Вы же не думали, что я отдам Мел без боя». Олкест и без того явно решил, что ты намерена с ним покончить. — Господин Олкест, вам же знакомо понятие «спектакль»? Ну, или «засада», «хитрость», или… Жаль, она правда не взяла с собой Лайла. Он бы повеселился от души. — Но… — Послушайте, я вас не заставляю, и если вы уж так мне не доверяете — скажите сразу, я Аманду вызову. Думаю, она сыграет на славу, хотя, конечно, можем время потерять. — Да я не о том. Вы что — собираетесь проворачивать это всё под носом у законника?! Странно. Гриз полагала, что Янист и Тербенно неплохо сошлись. Нашли общую тему наподобие «Питомник — пристанище криминальных элементов». Впрочем, едва ли они долго общались… — Ах да, совсем забыла, — она роется в дорожной сумке, где-то тут должен быть плотный плащ… о, и печенье Аманды, совсем забыла о нем. Печенье зачерствело, но еще очень даже — если хочешь перекусить. — От Тербенно надо как-то избавиться. Янист Олкест драматично роняет руки и выцветает так, что можно пересчитать все веснушки. — Да не в этом смысле, — отмахивается Гриз. — Может, усыпить… хм, нет, всё равно противозаконно. Надо как-то просто и не переходя границ. Подумайте над этим, ладно? И над ужином, если несложно. Печенья, кстати, не хотите? С изюмом. Олкест с негодованием печенье отвергает. Он, похоже, готов разразиться тирадой — о том, насколько всё это неосмотрительно, незаконно, рискованно и поспешно. Но Гриз уже движется к двери, так что нареченный Мел едва успевает выдавить: — А… куда вы? — Ну, надо же найти алапардов, — не очень внятно (из-за печенья) отзывается Гриз. И уже приоткрыв дверь вспоминает еще кое о чем. Вынимает печенье изо рта и интересуется: — Господин Олкест, а вы умеете громко кричать?* * *
Вечер прекрасен — для Луны Мастера. Умеренно синие тени, мало туч и хорошая видимость. Лёгкая осенняя прохлада — вкрадчивая, не леденящая. Город, пропитанный насквозь ожиданием, вкрадчиво дышит всеми облупившимися стенами домов. Где-то вдалеке — слышно — шумят в давно не видевшей такого наплыва таверне. И теплятся огни в храме Дарителя — за два квартала отсюда, но всё равно видно. Вечер прекрасен — только не для Гриз. Слишком пронзительно пахнет гнилью и мусором в переулке Алапардов. Слишком много посторонних звуков на улицах — а значит, и возможных свидетелей… И ещё ей слишком не хватает Лайла Гроски. Ищи хорошее, — вздыхает Гриз. Старайся видеть светлое. Янист Олкест, в сущности, не так и плох. Он, например, выполнил её просьбу насчёт ужина. И даже придумал, как отделаться от Тербенно — всего-то стоило пошептаться достаточно громко о планах, которые требуют немедленного присутствия в храме Кратейи Перекрестной… Законник тут же бросился на другой конец города. Возможно, даже радовался, что сработала эта её дурацкая идея со шпионажем. «Неужто всё?» — удивляется внутренний голос, почему-то похожий на ехидного Гроски. Гриз кладёт руку на холку первого алапарда — помедленнее, девочка… Мужественно запирает голос в стенах внутренней крепости. Пытается отмахнуться — конечно, не всё. В Олкесте, в конце концов, есть даже своё очарование. Он на свой лад очень даже забавен с этим его праведным возмущением по её поводу. Голос изнутри крепости хмыкает «Ну-ну», и Гриз теперь замедляет второго алапарда. Ну, кто ж знал, что придется брать в Энкер отнюдь не самого законопослушного из «тела». — Откуда вы вообще взяли алапардов? — Из храма Ирла Всемастера. — Вы их… купили или взяли в аренду? — Я их пригласила. — Вы что… вы их украли?! — Я пригласила их помочь мне в деле. — Но вы… собираетесь вообще их возвращать? — Если они пожелают вернуться. Алапарды — самец и самка, Шалфей и Лаванда — безмолвно радуются прогулке. Скользят по ночным теням домов, иногда приносятся — прижаться исхудалыми, взъерошенными боками. Засиделись в храме, где их держали в тесных клетках и выпускали только прогуляться перед особо важными посетителями, в ошейнике. Растолковать им, что требуется, а потом пригласить на прогулку, было легче лёгкого… ну, то есть, было бы, если бы не возмущённое шипение наречённого Мел. И не его праведное убеждение, что алапарды принадлежат храму и жрецам в нём. Будто они подсвечники. Или сосуды. Будто они не могут решать за себя. Янист Олкест топает вслед — не по теням, по освещённой улице. Мрачно глядя себе под ноги. Распугивая крыс. С упрямым и несчастным выражением лица. Потому что он только что в тридцатый раз пытался доказать — насколько это плохая идея. И чистой воды авантюризм. И непонятно, чем они такого добьются. И они же могут испугать местное население. И они наверняка попадутся местным блюстителям порядка… На последней фразе Гриз не выдержала. — Вы что — еще не поняли, что такое Энкер? Мэр города — притча во языцех, не потратил за двадцать лет на благоустройство ни копейки. Эти самые блюстители по ночам на улицу нос не кажут! Олкест умолк, но с видом глубокого несогласия. И теперь Гриз идет к перекрестку переулка Алапардов и улицы Йенха Огнедарителя с полным осознанием того, что зря взяла Рыцаря Морковку на дело. И что они выглядят по-идиотски — шепотом ругаясь с разной стороны улиц. Очень жаль, что поздно пускать в ход кнут и посылать за Амандой. Перекрёсток вырастает впереди. Тускло подсвечен уличными фонарями — постепенно вымирающим в Энкере видом комфорта. А переулок почти совсем темен — нет света даже в окнах. Тем лучше. До перекрестка сотни полторы шагов — пожалуй, тут можно и начать. — Кричите. Янист Олкест нерешительно раздувает щёки и качается с носков на пятки. — Прямо так сразу? — Да, прямо так сразу. И погромче. Гриз накидывает на голову капюшон. Подзывает алапардов — и те покорно приходят, и зелень вздымается в её глазах, когда она легко касается их сознаний — не прорастая. Просто прикосновение, привлечь внимание, показать, что игра началась… Янист Олкест стоит посреди улицы с несчастным видом. Лунный свет на его щеках вскипает алым. — Отвернитесь. — Что? — Отвернитесь, я не могу, когда вы смотрите! — Тут сейчас будет куча свидетелей, мне всех попросить отвернуться?! Выдавите уже из себя пару нот. — По… помогите! — Неубедительно. — У-у-у-убивают? — Да вы издеваетесь. — А-а-а-а-алапарды! — Они сейчас тоже над вами будут смеяться. Они стоят на вонючей улице — и Гриз благодарит богов за капюшон на лице. Потому что она не может не улыбаться, это выше ее сил. Пылающий негодованием Янист Олкест слишком хорош. Просто неправдоподобно хорош. — Мне нужно собраться. — Мне принести чаю или попросить кому-нибудь уступить вам ванну? Господин Олкест, вы же час назад орали на меня так, что нас чуть из комнат не выселили — так в чем проблема? Проблема в том, что Янист Олкест — не Лайл Гроски. И его волнуют переминающиеся с лапы на лапу алапарды. И неизвестность. И Гриз Арделл. И Энкер. Это всё слишком ясно написано у него на лице. — У вас получится, — подбадривает Гриз, поглаживая алапардов. — Я в вас верю. Едва ли она делает этим лучше. Однако Рыцарь Морковка бросает на нее последний неприкрыто негодующий взгляд. Потом прикрывает глаза и будто бы что-то припоминает. — Настраиваетесь? — Гриз старается, чтобы её голос звучал невинно. — М-м-м… Просто пытаюсь представить себя Лортеном, у которого отняли спиртное на целую девятницу. Приступ смеха застаёт Гриз Арделл врасплох, и она сгибается пополам. Очень вовремя. Потому что именно в этот момент Янист Олкест взмахивает руками, словно записной актер драмы. И с воплем валится на грязную мостовую. — Не-е-е-ет! Не-е-е-ет! — умоляет он, хватаясь за сердце. — Не смее-е-ейте, прошу, пощадите. Стоит Гриз уловить Лортеновские интонации, — и вот она уже чуть ли не рыдает от смеха, и её всю трясет, и она никак не может выпрямиться и приобрести нужный накал зловещести для предполагаемого варга-отступника. Так что первые шагов десять они с Олкестом так и проходят. Он — ползет по мостовой, брезгливо отбрасывая мусор и стеная в точности как Лортен. Она — идет следом, приметно вздрагивая, обе руки — на холках у недоумевающих алапардов. — Помогите… кто-нибудь, помогите мне, — завывает Олкест и ухитряется возмущённо дуться: Гриз выглядит еще менее убедительной, чем он. Мантикоры корявые, что за ребячество. Она с трудом упихивает неуместное веселье за крепостные стены. Обретает твердость походки и вздергивает голову — чтобы сошло за величие. — Лежать, тварь! — в общих чертах она в курсе о том, что говорят эти самые… которые притворяются варгами-отступниками. — Чаша терпения Ардаанна-Матэс переполнена. Такие, как ты, слишком долго измывались над всем живым. — Да… нет… нет, я просто торговал алапардами… я ничего не делал, вам нужен не я! Олкест наконец-то вспомнил о тексте, который они обговаривали. Но выкрикивает он его с неповторимо заученными интонациями. И с вопросительным выражением лица — мол, я всё верно делаю? Гриз отвечает малюсеньким кивком. Повышает голос, посылая Шалфея на два шага вперед себя. — Торговал живой кровью, обращая её — в рабов. Хочешь спросить их — насколько они тебе за это благодарны? — Спасите… помогите. Убиваа-а-а-а-ают! — это звучит плаксиво. И хлопают окна, откуда-то слышится топоток ног. Из темных переулков поглядывают свидетели. Никто не пытается остановить, не помогает жертве. Праздные зеваки. Энкер. Они доходят до перекрёстка. Специально останавливаются несколько раз. Олкест то поднимается, то падает, потихоньку входит в роль и шумит всё громче. Гриз теперь говорит меньше — зато в игру вступают алапарды. Быстрые и гибкие — они идут впереди, правдиво оскалив пасти. Хлещут себя по бокам хвостами. Устрашающе ревут. И только варг способен услышать в этом реве — улыбку. Не атаку, но игру. Радость притворства. Медовые шкуры угрожающе серебрятся сперва в лунном свете, потом тусклом фонарном — на перекрестке. — Не надо, не на-а-адо, — вопит Янист, и зевак становится всё больше, больше… Но нет того, кого они ожидали увидеть. Никто не купится, — понимает вдруг Гриз. Да, мы выбрали место неподалёку от центра, и тут он еще пока не появлялся. И поблизости здесь много разветвлений, да и сама Белая Площадь только в четырёх кварталах… Но никто не купится на это в здравом уме. Олкест вопит свои мольбы с таким сосредоточенным выражением лица, что кажется — пьесу повторяет. Я явно не лучше. Даже споткнулась пару раз, спасибо — не растянулась поперек улицы. В криках, воплях, рычании алапардов и шепотках они проходят перекресток. Снова ныряют в темень. — Тебе нравится это? Нравится, когда тебя травят? Так поднимайся и беги, а я посмотрю, какая из тебя добыча. — Нет-нет… отпустите меня… прошу! Гриз зловеще хохочет — то есть, она надеется, что зловеще. От души сожалея, что рядом всё-таки нет Лайла Гроски. Он бы сыграл на славу. — Вставай! Вставай, или умрешь сейчас! Вставай и беги! Всё, другого шанса нет. Теперь только притвориться, что жертва бросается бежать. Якобы выпустить алапардов вслед. Олкест сымитирует крики боли, они об этом заранее договорились. А дальше придется просто раствориться в темноте улиц, придумать новый план… Когда из темноты боковой улочки навстречу выступает высокая фигура со скрытым капюшоном лицом — Гриз оказывается не готова. Не собрана. — Стой. Голос ровный и властный. Молодой. Красиво отдаётся в переулке. Словно у оратора, думает Гриз, пока чувствует, как она опадают куда-то на мостовую её собственные слова. Скомканные, бессильные. Изо рта клубами рвётся дыхание, и какую роль играть, если вдруг встречаешься с тем, о ком так настойчиво шепчутся на этих улицах… — Кто… кто ты? — Ты знаешь, кто я, варг. В голосе — ледяное презрение. Усталость? Кажется, так. Когда в сотню раз повторяешь заученное, многажды сказанное… — Тот, кто не позволит таким, как ты, проливать кровь на улицах этого города. Щит для людей от вас и ваших тварей. Он приближается тоже медленно, и Олкест умолк, переводит недоуменный взгляд с Гриз на внезапно появившегося Ребёнка Энкера. А от перекрестка слышны ликующие крики зевак — будто за спиной вздымается волна: «Он тут, он опять, он вернулся!» Человек в плаще надвигается из темноты. Протягивает руку — длинный рукав почти совсем скрывает ладонь, видны только белые пальцы. — Отступись, варг. Убирайся из моего города. И скажи всем своим собратьям — я знаю их планы на это полнолуние. Они ничего не смогут. Второго раза не будет. Олкест порождает какой-то странный, сдавленный звук. Алапарды недоуменно переглядываются — чуют удивление варга, тревогу… мучительное сомнение — что сказать и сделать. — Какие планы? — повторяет Гриз, помедлив. — Чего не будет? Это уже явно замешательство там, под капюшоном. Будто она должна была сказать другое. Вести себя иначе. И Гриз вдруг захлестывает облегчение и веселье — потому что от всего этого так и веет неумелой постановкой. Пьесой в одном действии — для двух алапардов, варга, адепта Единого и якобы Ребенка Энкера (последний — на сцене не впервые, зато любимец публики). А потом у нее перехватывают контроль над алапардами. Внезапно и намертво. Рвётся тонкая ниточка, которую она оставила в их сознаниях, легкое ощущение единства отсекается резко и по живому, а уже в следующую секунду Шалфей и Лаванда становятся в позицию охоты: прямой хвост, вздыбленный загривок. И начинают наступать уже непритворно. Тихо, кровожадно рыча. На Олкеста — и на того, кто пытается изображать из себя Ребёнка Энкера, потому что они теперь почти на одной линии. Поднимающийся на ноги Рыцарь Морковка — дальше по улице, якобы Дитя Энкера — ближе с величественно вытянутой рукой. — Ты смеешь угрожать мне, варг? Натравливать на Защитника Людей бестий? «Вместе!», — мысленно кричит Гриз, снова и снова. — «Мы вместе!» Но её крик тонет в пустоте, словно разбивается о камень или о щит — будто там, где был вход в сознания зверей вдруг выросла каменная стена. И Шафран и Лаванда идут вперёд, ладонь Ребенка Энкера вытянута в повелительном жесте — и обжигающее будущее встает перед глазами. Секундно. Сейчас всё повторится — короткое «Умрите», два тела на улице… — Остановите их сейчас же! — гневно кричит выпавший из роли Олкест. Гриз не отвечает: мало времени. На то, чтобы обогнуть алапардов, привычно встать между ними и жертвой щитом, плевать, кто тут жертва, плевать, что спина остаётся неприкрытой — сейчас… В миг, когда она срывается с места, из-за спины долетает звучный клич: — Именем закона! Стойте на месте, вы арестованы! И события обращаются детской игрушкой — калейдоскопом. Взлетают и падают разбившейся мозаичной картиной. Человек в капюшоне смотрит за спину Гриз — туда, откуда гремит клич Тербенно. Мгновенное, резкое движение — в воздухе оказывается что-то поблескивающее, летит на мостовую. Инстинкты толкают вперёд — быстрее, быстрее, прочь от этой штуки! Гриз обращается в ветер, в алапарда на улице Энкера, в свист кнута. Там, позади, вспухают клубы серого дыма, тянут косматые лапы — и не могут догнать. Олкест застыл посреди улицы, так что она просто хватает его за плечо и дергает за собой. Сворачивает в ближайшую подворотню, бросает: — Дыхание задержите! Ночное небо безоблачное, а на улице клубятся серо-черные тучи. Гриз роется пальцами под плащом, в сумке, отыскивает антидотную маску и с силой впечатывает Олкесту в лицо. — Надевайте! Пальцы чуть-чуть покалывает, и кружится голова. Рыцарь Морковка смотрит на нее круглыми глазами, но маску надевает, потом начинает копаться в своих карманах. Гриз прикрывает рот и нос рукавом. — Думаете, это какой-то яд? Он наконец протягивает ей свою маску — из сумки. Гриз надевает и с облегчением делает вдох. Может, конечно, попасться что-то неизвестное, но так всё равно лучше. — Я живу в одном доме с Амандой. Ладно, я пошла. Упаду — втаскивайте назад, где воздух чище, — Олкест захлебывается возмущением и пытается пойти первым, приходится прикрикнуть: — Не дурите! Вы меня вытащите быстрее. Плотные чёрно-серые клубы на улице как будто рассеялись. Оставили после себя неопрятную, болотистую туманную дымку, из-за которой видимости на ночной улице почти не осталось. Луна сверху кажется бледно-желтым пятном. Зеваки на перекрестке — размытыми тенями. Благо, хоть они сюда не сунутся… Гриз идёт по улице осторожно, почти на ощупь. Напрягает зрение. Вот блеснуло что-то на мостовой — фиал? Стеклянный шарик? Осторожно подобрать — благо, перчатки всегда даже не в сумке, а в кармане. Потом из дымки выступают подошвы сапог. Законник Тербенно раскинулся на грязной мостовой — аккуратно угодив затылком в лужу. — Что это? — спрашивает подошедший Олкест. Дрожащим шепотом. — Проблема, — отвечает Гриз, опускаясь над Тербенно на колени. Щупает пульс, достает из сумки фонарик, оттягивает законнику веко… — Вы имеете в виду — он… — Жив. Правда, без сознания и, похоже, не только от удара, но и от этой дряни, что бы это ни было. На этот раз она извлекает из сумки на боку маск-плащ. Накидывает его на законника — правда, на всю длину Тербенно плаща не хватает, ноги так и остаются на мостовой. В темноте и тумане — сойдет на первое время. — Так что перед нами стоит вечный вопрос — что делать с телом? Зеваки, конечно, не осмелятся сунуться в непонятный туман, где видели кровожадного варга с алапардами и законника (непонятно, что хуже). Но туман рассеется, и тогда они тут всё по дюйму обнюхают. И Тербенно… — Ладно, поднимайте его и потащили. Подальше, в темноту. Олкест стоит, не двигаясь. В темноте и тумане Гриз не видит его лица — и радуется этому. — Вы что… собираетесь его где-то тут оставить?! — Нет, собираюсь с собой прихватить. Тащите, говорю! Придется пронести его хотя бы ярдов сто, потом я попробую раздобыть носильщиков или экипаж… Янист Олкест неловко хватает Тербенно за ноги. С такого расстояния можно увидеть лицо Рыцаря Морковки: рот и нос у него скрывает маска, но вытаращенные глаза очень даже выразительны. Гриз Арделл молча наклоняется и подхватывает законника под плечи. И особенно остро ощущает — как же ей недостаёт Лайла Гроски.