Путь варга-1: Пастыри чудовищ

МЕЛОНИ ДРАККАНТ       — Хэээээй! — кричит Грызи на бегу. — Отзови-и-и-итесь! Кто живо-о-о-ой! Сперва отклика совсем не слышно. А потом громко, призывно ржёт лошадь. Пятьсот шагов, не меньше. Откликается вторая лошадь, повыше: «И-и-и-а-а-аху-ху!» А больше нет ничего, ни криков, ни рычания. Пытаюсь применить Дар на бегу — и серое небо с размаху подпрыгивает на макушке, прожёвывает меня и выплёвывает, будто в вир. Колени подламываются. Улетаю лицом в снег.       Мантикоры корявые.       Отключаюсь на пару секунд, не больше, а когда продираю глаза, всё уже другое. На западе в полный рост переливается Песнь Крови — не меньше дюжины глоток. Никакой Дар не нужен, чтобы разобрать.       Где-то возле озера, то есть пока что нет, но йоссы туда движутся. А всё лошади ржут и ржут, то дальше, то ближе. Подскакиваю, не дожидаясь, когда Грызи добежит до меня и поможет подняться. Машу рукой: в порядке, несёмся дальше.        Хотя порядка во мне — как у Лортена в коттеджике. Клятое Заброшье, будто на яприле по моему Дару прокатилось. То глохну совсем, то теряюсь в звуках, а направление не могу уловить. Спасибо ещё — есть следы двух охотничков. Ведут от места резни.       Потом их пересекают знакомые следы толстых лап. И мне в желудок валится ком солоноватого льда. Несусь за Грызи, наплевав на дыхалку и на Дар. А где-то там разливается Песнь Крови, стая идёт на добычу, только туда нам сейчас всё равно не успеть, мы и здесь можем не успеть, алапард подери, что ж за…       Сперва на нас вылетает пара йосс. Учуявших Песнь Крови и желающих прогуляться за стаей. Красавчики — в серебристых мантиях, с пушистыми хвостами-воротниками, медвежьи мордочки — потемнее. Забавно косолапят и загребают лапами снег, а несутся очень даже быстро. Обнаружив такое явление, как мы, йоссы встают меховыми статуями — в снегу. Потому что — варг же! И кровью никто не пахнет! И вообще…       — Вместе!        Грызи времени не тратит — лезет в единение прямо на бегу. Зелень в глазах разрастается и ловит йосс, прорастает в них, сначала в первого самца, потом во второго.       Успокаиваются красавчики не с первой попытки, один даже приподнимается на задние лапы и пробует подпеть далёким собратьям. Потом ловит взгляд Грызи и покорно ложится в снег. Я добавляю каждому йоссу снотворного, поглаживая густой мех — спите, малыши. Грызи морщится: задержать двух йосс сразу, да ещё когда они несутся туда, где кровь…       — Охотились здесь? — спрашиваю.       — Скорее просто случайно оказались, а потом услышали вот это.       Песнь Крови разливается и крепчает на западе, всё так же двигается к Тёплому озеру. Может, там ещё одна лошадь или собака влезла в кровяницу. А может, Аграст. Надеюсь, у Морковки или Пухлика хватило ума в такое не вляпаться.         — Хэээээй! — подаёт голос Грызи. — Кто живо-о-о-о-ой?       И теперь отклик есть: шагов за триста, два слабых голоса. И лошадиное ржание. Но как будто уже дальше. Или это опять Дар играется?       Плевать, найти теперь легко. Под курткой жарко, вся спина в поту, от волос идёт пар. Колени орут, что вот так долго бегать по снегу в лесу — дурацкая идея. Но я несусь, как алапард или как Грызи (она там земли вообще касается?). Прыгаю через поваленные деревья и перемахиваю через канавы. Обегаю кусты кровяницы.       Дуб пузатый, перекрученный и изогнутый — северное дерево. Раскинуло уродливые ветви так, будто желает послать север в вир болотный. А на дубе расселась парочка охотников. Несъеденных и на удивление не поцарапанных даже.       Который помладше, при виде нас сходу начинает реветь.       А лошади ржут и ржут, перекликаются, ищут хозяев бедолажки. Ещё впутаются в кровяницу, а тогда уж им конец.       Оставляю Грызи снимать с дуба урожай и бегу охотиться на лошадок. Кричу и подманиваю их ласковыми словами. Может, пойдут на человеческий голос.       Песнь Крови будто запнулась там, где-то между нами и озером. Заглохла. Кто бы ни стал добычей — тут уже всё.       — Только посмей, Морковка, — говорю зачем-то в воздух. И лезу по снегу дальше: по поляне, через сугробы. Скинуть куртку, что ли? Бег легче пойдёт…       Лошадушки всё-таки выходят на голос. Это их Песнь Крови спугнула. А то бы и раньше пришли. Два невысоких вороных жеребца, бока и грива сплошь в коротких кучеряшках шерсти — на ощупь почти как каракуль. Крайтосская шерстистая порода. Холод им нипочём, папаня на таких на зимние охоты и выезжал.       — Ну, идите сюда, идите, — маню лошадушек, угощаю сахарком и сухарями из сумки. Лакомства приправляю укрепляющим — не повредит. — Дайте-ка на вас поглядеть…        Храпят, пугливо косятся на запад и виновато тыкаются теплыми губами в ладонь — а нет ещё чего? Подустали за ночь, понятно. Один потерял малость хвоста, но в кровяницу на удивление не влезли. То ли умняшки, то ли их с толком тренировали. Наших конюхи тоже приучали эту дрянь сходу отличать.       — Не испугались, да? — глажу и глажу их по крупам, расчёсываю пальцами густые гривы. — Остальные понеслись, не разбирая… а вы потихохоньку, с умом, а? Настоящие северяне. Ночь в округе пробродили, подальше от всего этого, да? Вот и молодцы, вот и умницы… А потом вы…       Начали искать хозяев — шерстистые крайтосцы мало что умные и выносливые — ещё привязчивые. Почти как единороги. Это ж они дождались, пока йоссы отойдут и всё утихнет, и начали назад пробираться! Между собой еще перекликались. Вот охотничкам бы мозги, как у этих коней.       Хотя кто там знает, похоже — это лошади как раз тех двух желудей. Богатая сбруя, серебро и тиснение, зелёные цвета. На подковах — герб, Ройдэки, точно, Ройдэки. Знать второго уровня, у них были мечи на зелёных холмах. Оказывается, эта дрянь из меня ещё не выветрилась до конца.        Только почему сбруя похожая — там братья, что ли?        — Поедем-ка к вашим хозяевам, — говорю ласково. Оглаживаю того жеребца, что повыше, вскакиваю в седло. — Ух ты! Не бойтесь, не бойтесь, красавчики!        Взамен Песни Крови — ликующей, радостной, вдалеке теперь раздаётся Песнь Смерти. Яростная и заунывная. «Еээээр! Сме-е-е-ерть!» — всхлипывают вдали йоссы, и я проклинаю свой Дар — не мог продержаться дольше! Но к Печати не обращаюсь. Не хочется упасть с лошади в снег.        Трогаем с места — потихоньку, потом всё увереннее. Забытое чувство катания на кайеттской шерстистой — плавный, ровный бег. Настоящие кони с настоящей выучкой — чуют, куда можно копыто поставить. В точности как моя Лилия… давно.        — Песнь Смерти, — говорит Грызи вместо здрасьте. Она хлопочет над зимними желудями, старшим и младшим. От братьев-Ройдэков густо несёт страхом. И ночным сидением на дереве. Младшему вряд ли шестнадцать. Перемешивает на физиономии слёзы и сопли с мазью от обморожений.        Старший рвётся куда-то бежать и что-то рассказывать, укутывает братишку в куртку Грызи и хрипит, что остальные — они все вон там, вон там они… были.        — Были, — отрезаю я, подводя коней поближе. Посылаю Гриз вопросительный взгляд — куда теперь-то? Ясно, что Ройдэки идти не могут, но можно их посадить на коней. Да и самим сесть, эта порода выдержит на раз. И проверить — что там такое случилось на западе. Откуда теперь не слышно даже Песни Смерти.        Грызи откликается кивком. Коротким, сосредоточенным — мол, сейчас с этими желудями закончим и все вместе отправимся. Одними губами обозначает:        — Йоссов держали где-то за частоколом, в клетках… а потом кто-то клетки открыл.        Получается, успела всё-таки что-то зачерпнуть из сознания тех двоих, с которыми прошла в единение.        Младший Жёлудь-Ройдэк уже малость успокоился, тянет руку к одному жеребцу. Тот радостно подставляется под хозяйские ладони.        Старшего Жёлудя не заткнуть.         — Мы их бросили. Оставили их там. Когда эти твари… из темноты… мы их бросили. Я побежал… я брата взял и побежал. Хотя Кодекс Мечника… а я побежал… А сзади кричали. Мы слышали, пока бежали… потом на дерево… меня наш егерь главный учил — на дерево… а они всё кричали… кричали, мы их… я их бросил.        — Бросил, ну и молодец, — не выдерживаю всё-таки. — Иначе с ними разом бы переварился.        — Вы ничем бы мы им не помогли, — мягко говорит Грызи. Она растирает мазью от обморожения пальцы старшего. — Даже днём. Вы сделали единственное, что позволило выжить вам и брату. Не беспокойтесь, уже всё закончилось, мы постараемся как можно скорее доставить вас к родителям, в тепло…       Мысли Грызи — вир знает где, только не здесь. Понимаю, что стряслось неладное, сцепляю зубы и пинаю Дар опять — давай, с-с-скотина, я ж тебе. Печать на ладони словно кипятком обваривает. Темнеет в глазах, теряется дыхание. А вместо Песни Крови, Смерти или любой другой ни к селу ни к городу доносится:        «Ме-е-е-елоо-о-о-они-и-и-и!»       Что за… я набегалась до того, что мне уже голос Морковки кажется?       Печать остывает. Ощущение такое, будто руку сунули в полынью. Но направление всё равно уже хватаю — как раз там же, где были йоссы. Просто ближе к нам.       — Виверния глотка… Мел, давай, сделай глоток. Ты что, опять не спала? Вот же…        Это Грызи. Я, оказывается, опять вырубилась, только наполовину, потому что влетела в снег не лицом, а тылом.       Глотаю укрепилку, отмахиваюсь, пока меня не отлупили по щекам. Мычу:       — Погоди… Там Морковка. Несётся сюда. И зовёт. Грызи, там серьёзно, похоже. Показываю направление, и только тут спохватываюсь, что охотничков оставлять нельзя.       А Грызи нужно двигаться быстро, и если потащимся все вместе — замедлим её.       Вцепляюсь в её руки, прислоняюсь к боку лошади.       — Коня возьми. Я их сейчас погружу. И все вместе за тобой.       Наверное, выгляжу я не очень. Потому что Грызи секунды три колеблется. Потом коротко кивает, ласково проводит по шее того вороного, который пониже. В единение с не-магическим животным варгу не пройти — но тут и не требуется. Они и с обычными зверями друг друга с полуслова понимают.       Гриз взлетает в седло быстрее стрижа. Прощальный взгляд — и комки снега из-под чёрных копыт. Лошадь с наездницей становится тенью. Теряется между деревьями.         — Мы их бросили… бросили… они из леса… Кодекс Мечника… а мы их…       — Умолкни уже, — говорю старшему Ройдэку. — Сможешь на коня сесть? И брата твоего посадить надо. Я подсажу, если что.       Правда затыкается, смотри ты. Ковыляет к коню. Подсаживает младшего сам. С трудом, но всё-таки карабкается позади него. И только потом моргает:       — А… вы?       Ага, давайте ещё кого четвёртого позовём, на лошади покататься. Шерстистые крайтосцы — выносливая порода, но не до такой же степени. Спасибо ещё — младший Жёлудь не такой уж откормленный.       Трогаемся с места: я направляю коня под уздцы, сначала шагом, потом быстрым шагом, потом легкой рысцой. Старший Ройдэк пригнулся к шее и вцепился в поводья, младший обнимает брата за талию.       — А мы куда?       — Куда надо.       — Мы к реке? Или к виру? К… озеру?       — Разберёмся сначала кое с чем.       «А-а-а-а-а!» — долетает до меня издалека, уже без всякого Дара. Зов Морковки. Ну, этот хоть жив, а почему шарахается один по лесу и с чего зовёт…       Вспоминаю, как зазвучала и захлебнулась Песнь Смерти, и пытаюсь бежать быстрее. С Мясника бы сталось такое выкинуть. Приманить йосс на кровь, хоть бы и их же сородичей кровь, а потом… хотя нет, там же их точно осталось не меньше дюжины. Не совсем же Живодёр чокнулся — в такое лезть.       «Гри-и-и-ии-и-из!»       Морковка быстро несётся: зов всё громче. Ничего, Грызи несётся ему навстречу ещё быстрее, они там скоро встретятся… только мне тоже нужно быть там. И я задыхаюсь, то дёргаю повод, то повисаю на нём, извиняюсь перед лошадкой и кляну Заброшье, какая тварь вообще придумала это место?!       Хорошо ещё, Грызи рванула напрямик на зов. А не по нашему следу. А то налюбовались бы с Желудями на курганы, в которых прикопаны их товарищи. И так младшего не унять: согрелся малость от зелья и чужой куртки и начал щипать брата за бока и показывать живую натуру:       — Лиор! Лиор! А… кто они? Ну, они же женщины… так что это не наёмники и не охотники… наверное. Как ты думаешь, можно нам спросить, кто их за нами послал? Или это будет неучтиво?       Закатываю глаза. Такой шёпот можно и на другом конце Кайетты услышать. Старший Жёлудь кашляет. И бормочет себе под нос, что всё потом. А теперь мы куда-то спешим. И не надо мешать.       Надо ж, как у него прибавилось разума от сидения на дубе.       Призывы Его Светлости смолкают — наверное, Грызи до него добралась. К Дару взывать опасаюсь, потому вслушиваюсь и внюхиваюсь так, мы же уже больше мили отмахали. И мне кажется, что ветер доносит что-то… звуки какой-то свалки. Осколки Песни Смерти.       Сжимаю кулак и бросаю в сторону Ройдэков:         — Валяйте, рассказывайте, что там было.       Всё равно толку с меня как от Следопыта никакого. А рассказ помогает отвлечься. Бежать ровнее. Экономить вдохи и выдохи.       Мелькают сосны, помахивают лапами ели. Сплошь в трауре. Алые вкрапления — кусты кровяницы. Нет, не буду её собирать как лакомство для зверушек в питомнике.       Петляю, огибаю, держусь за лошадь. Рассказ Желудей — сбивчивый, извилистый и прыгучий, как наш путь. Рассказывают всё то, что мы и так знали. Выбрались поохотиться в угодьях магната Оштона. Дичи не нашли, пошастали по окрестностям.       Потом сынок Аграста пригласил всю компашку сюда. Сказал — тут охотничий дом на озере и хорошая охота. Только вот он всё время норовил куда-то отъехать, на секреты какие-то намекал. Потому с ним и начали ссориться — он же единственный, кто знал местность, как это он куда-то поедет?       Потом у сына заводчика Шэквуда упала лошадь, все перессорились между собой, решили остановиться. На этого Аграста наорали — тут Ройдэки отделываются простым «все рассердились». Небось, начали с «ты нас сюда затащил, твоя вина», а потом перешли на «сам слюнтяй и не мужик, кому поверили», а там уж недалеко и до «да твой папенька просто портной, ясно?»       — И он уехал, — говорит старший упавшим голосом. — Все только посмеялись. Думали, он испугается и вернётся. Или мы потом найдём. Или он сам доберётся обратно до пристани. Потом мы поужинали, начали решать — что делать…       Меньшой сопит, икает и подсказывает иногда: «Про л-лошадь скажи». Ну да, решили лошадь добить, чтобы не мучилась. Магией побрезговали, высокородненькие. Один из магнатских сынков закрасовался: вот, у меня атархэ, я с одного удара! И положил с одного удара, да.       Только вот крови от этого удара вылилось порядочно. И её учуяли йоссы, которые как раз как-то внезапно оказались вне клеток. Как там Грызи говорила? Кто-то выпустил?       Дыхание всё тяжелее, прерывается. В сапогах откуда-то полно снега. Тянет вниз. Кровяница мельтешит и плывёт в глазах, и кажется, останови бег — упадёшь замертво. Первыми почуяли стаю собаки и лошади — а лошадей эти остолопы не привязали как следует. Кто оборвал уздечку, кто ветку отломал, кто у слуги вырвался — разбежались все. Собаки — частью тоже в разные стороны, частью начали рычать на то, что неслось на них из лесу…       — А мы все не знали, что делать, — это уже младший Жёлудь. — Лошадей ведь нет, а местность никто не знал. Решили остаться у костра, бить магией, отпугивать огнём. Старший молча приникает к гриве, кусает губы. Сейчас опять заладит это своё — «Мы их бросили!»       Потому что ясно, что как только йоссы вырвались на поляну — он отшвырнул меч, сгрёб братца в охапку и рванул куда подальше от стаи. Бежали и слышали крики — тут младший всхлипывает. Старались не влезть в колючие кусты. Деревья вокруг — сосны и ели, никак не влезть, так что они бежали и бежали, пока не нашли тот дуб… а крики ещё сколько-то раздавались, а потом смолкли.       Старший добавляет только:       — Старый Хлоу говорил — если йоссы идут на кровь, то сразу бежать… и на дерево. Пока не… успокоятся. И он… настоял про коней. Чтобы взяли Куража и Отклика.       Папочка Ройдэк должен позолотить своего главного егеря. За то, что обучил сынков как следует. И лошадей для них выбрал нужной породы — мало ли, в снегах придётся гулять.       Вот они и выжили — и люди, и кони.       Набираю воздуха в грудь, чтобы сообщить Желудям — как им повезло. Только не успеваю. Потому что там, впереди, ясно отдаётся переливчатый, жалобный вскрик йоссы, которому сделали больно. И несётся вперёд Песнь Жалобы, которую поют над трупами собратьев.       Дыхание колет изнутри горло, распирает грудь. Я понимаю — лучше всех на свете понимаю, что сейчас там, куда ушли Морковка и Грызи. И забываю обо всём — что тут Заброшье, что ноги болят, голова кружится. Потому что это Мясник, чёртов Живодёр со своим клятым дартом, и он их истребляет прямо сейчас, а я застряла здесь и не успеваю!       И я рвусь вперёд со всех ног — увязая в снегу, задыхаясь от жара в куртке. Несусь изо всех сил и дёргаю за собой лошадь — быстрее! И кричу всем существом, обращаясь — наплевать к кому, к небу, к Заброшью или к ещё чему-то: мне нужно, слышишь, нужно туда, я должна знать, что там делается, я должна быть там прямо сейчас!       Потом в правую ладонь будто вгоняют раскалённую иглу толщиной с коготь альфина. И я понимаю, что на мой крик отозвался Дар, и останавливать его поздно. Потом я падаю — лечу и лечу в снег, и одновременно лечу куда-то над снегом, скольжу, будто выскочив из собственной шкуры, и кажется — вижу это… окровавленная, смятая простынь в серебристых телах, выедающий глаза блеск лезвия дарта…       Кажется, я ещё захожусь в другом крике: «Сто-о-о-ой!» — прежде чем нырнуть головой вперёд в холодную черноту.       — Очнитесь! Пожалуйста, пожалуйста, очнитесь! Госпожа… Лиор, мы же не знаем её по имени!       — Халлен? Это правда ты? Но как ты выжил?       Мне трут щёки снегом, надо мной причитают и пытаются в меня неумело залить какое-то зелье с моей же поясной сумки. Судя по запаху — кроветвор. Смыкаю губы и пытаюсь отмахнуться, пока младший Жёлудь мне зубы склянкой не высадил.       — О! Она приходит в себя!       — Где ты был? Ночью… ты куда уехал? И откуда тут эти твари? Ты знаешь?       Старший Жёлудь здорово хрипит и кашляет. Но важно не это, а третий голос, который что-то бубнит в ответ… что-то про «онневиноват».       Меня не было долго — вот что я выясняю, когда открываю глаза. Уже не жарко: лежу в снегу. Щёки горят — по ним меня отлупили. Потом ещё растёрли докрасна. Во рту вкус снега — им меня пытались накормить, потому что не было воды. Под головой куртка Грызи. Этот, как его, Хлоу, правда некисло готовил наследничков Ройдэка.       — Проблемы с Даром, — шиплю и пытаюсь приподняться. Мелкий Ройдэк помогает. — Этот тут откуда?       «Этот» только что вылез то ли из кустов, то ли просто из-за деревьев. Подходит в сопровождении старшего Жёлудя.       — Я услышал голоса… — ну да, братья тут суету развели, когда я в снег грохнулась. — Я тут… я заблудился, бродил всю ночь… я ни в чём не виноват, понимаете, всё просто так вышло…       Рожа у него исцарапанная и перекошенная от ужаса, руки трясутся, одежда подрана. С трудом переводит дух и весь горбится. Он мелкий и жалкий, этот сынуля Аграста. Только вот в повадке у него — что-то от испуганного зверя, который отползает и прижимает ушки, а на самом деле у него на уме одно.       Как тебе глотку перегрызть.       — Ты Аграст? Твой папаша нас за тобой послал. Меня и ещё кое-кого. Не встречался с ними, нет?       — Н-нет, — Дрызга правдоподобнее врёт, когда оправдывается — почему опять напилась. — Я… никого не встречал. Я тут… по лесу… я бродил всё время. Пожалуйста, отвезите меня домой!       Сейчас на колени кинется, а уж извивается — как червяк. Вот и имечко готово. А приполз он как раз с той стороны, откуда Морковка ломился. И мне не нравится, как Червяк поглядывает на лошадушку. Чуть ли не облизывается.       А Жёлуди так на коня и не влезли. Младший стоит, пялится, отряхивает куртку Грызи. Старший вообще слишком близко к Аграсту. Подхожу, оттесняю его к лошади.       — Отвезём, ага. Только сначала встретимся с остальной частью группы. Они где-то там. Где йоссы.       В глазах у Червяка плавает безумие, а поза меняется. И без Дара можно учуять, что у него там на умишке. Выжить любой ценой, отвлечь на нас йосс, самому — на лошадь и к пристани.       — Т-туда? Но зачем? — и подползает поближе. — Пожалуйста, просто… домой, пожалуйста… я ни в чём не виноват, это они там все…       Успел Ройдэк ему рассказать про отдых на дереве? Плевать, по братьям видно, что они чуть стоят. Так что ему бы только через меня переступить, а он уж попытается.       — Халлен, откуда здесь йоссы? — спрашивает старший Жёлудь. — Куда ты уехал ночью? И как они оказались на свободе?       Оборачиваюсь к Ройдэку, подставляю Аграсту спину. Кидаю небрежно:       — Не слышал, что моя подруга сказала? Они в клетках сидели. Только их ночью кто-то выпустил. И кто бы это мог сделать, как ты думаешь?       Бросок Червяка отслеживаю по старшему Жёлудю. По ужасу на физиономии. Не оборачиваясь, ныряю вбок, выбиваю из руки Аграста нож, которым он мне метит между лопаток. Атархэ давно в ладони, только лить кровь сейчас — не вариант. Потому разворачиваю Резец рукояткой вперёд и как следует даю мрази по зубам. Коленом добавляю пониже пупка.       Аграст теперь соответствует прозвищу. Извивается в снегу, пытается уползти. И отплёвывает зубы.       Брезгливо вытираю рукоятку атархэ — обслюнявил, скотина. Обхлопываю Червяка — ещё два ножа, кухонный и метательный. Где-то успел вооружиться.       — Надо б его связать покрепче, — кидаю братцам-Желудям. — Потом пойдём дальше.       Лучше бы бросить мразь здесь связанным. Но только всё равно мы уже задержались.       Не слышу ни рычания, ни даже осколков любых песней. Что бы там не было — оно закончилось.       И я туда безнадёжно опоздала. ЯНИСТ ОЛКЕСТ       Воздух стал магией, любой магией, на выбор, он — Дар Мечника, потому что взрезает мою грудь изнутри, и Дар Стрелка — потому что пронзает лёгкие и сердце, и Огонь — потому что полыхает лицо, и грудь, но нужно, нужно бежать и не останавливаться, чтобы там, у тех — остался призрачный шанс…       Сбереги их, Единый.       Воздух — вода, и я тону в нём, загребаю руками и толкаюсь, толкаюсь от него, чтобы меня не утянуло вниз, на снежное дно. И ни глотка я не могу потратить на мольбу, пока бегу, и отвлекаться нельзя: не утратить направление и не влететь в кусты кровяницы — вот самое важное. Но я прошу — не вслух, а мысленно — сберечь их… двоих, потому что один — мой сосед по комнате, хороший человек. А второго я ненавижу, но не желаю ему такой смерти. Кем бы он ни был — он остался там, надеясь или рассчитывая — о, Единый, на что?! И никто не заслужил такой смерти — быть разорванным опьяневшими от крови йоссами, которые заходятся в безумном вопле радости там, за спиной.       Они уже… близко, а может — они уже нашли их, добежали, и часть меня отчаянно рвётся — назад, помочь, но я вцепляюсь пальцами в кору деревьев — и отталкиваюсь, и заставляю себя — вперёд и вперёд, и пусть сердце и грудь разорвутся сейчас — мне нужно дойти, нужно…       Воздух — Холод. Но это почти не ощущается, только в горле застывает что-то колючими льдинками, и слёзы выступают на глазах — я их смахиваю, а эти вестницы холода лезут и мешают различать путь.       Я должен различать путь, должен… понять.       Нэйш указал мне направление — какое? Откуда он мог знать, где сейчас Арделл? Потому что видел, куда ушли йоссы от клеток, от частокола, они же неслись всей стаей, там был плотный след. А Мелони и Арделл ушли по следу охотников, йоссы же явно бросились туда, где была охота. Значит, они где-то там, неподалёку. И лучше всего мне сперва выйти на след стаи, а потом уже просто бежать по нему.       Проще было бы по тропе вернуться к частоколу и оттуда начать путь, но теперь — нет времени, и я держу направление мысленно: мы оставили частокол позади, в миле или около того, йоссы ушли от него на восток, и мне нужно сейчас выйти на их след. Просто треугольник, как в старинных книгах, как на уроках, и я черчу подошву этого треугольника, задыхаясь и проваливаясь в снег, стараясь избегать оврагов и россыпей кровавых ягод на кустах.       Я — прилежный ученик, и я — шанс, если у них ещё есть шансы, если он не отослал меня просто чтобы я жил, но нет, если бы шансов совсем не было — он бы ушёл со мной, Нэйш же безумен не настолько, чтобы вот так рискнуть драгоценной жизнью, но… тогда — на что он рассчитывает? Разве сможет выдержать бой с десятком йоссов?       Мне не доводилось встречаться с этими тварями в дикой среде, я видел их только мирных, в зверинцах и питомнике. Но слышал рассказы. И даже господин Драккант говорил, что если йосс больше двух и они учуяли кровь — лучше бы бежать, потому что они смелые и хитрые, а когти и клыки у них… нет, не надо об этом.       Ноги вязнут в непротоптанном снегу, его море, белое море в штормовых волнах, с рифами-деревьями, причудливо-алыми острыми кораллами, и несколько раз я спотыкаюсь и проваливаюсь в снег руками, чувствую его на щеках, почти захлёбываюсь снегом и воздухом — но выплываю, поднимаюсь и бегу. По снегу, как по морю, словно я — Глубинница из детских сказок, и только бы не вывихнуть лодыжку или не сломать ногу, я же не смогу бежать, а мне нужно — скорее.       Сколько раз я просил тебя о чём-то, Единый? Никогда — так, до разъедающей боли в груди, без единого слова, только всей душой моей… Защити и направь, сделай так, чтобы я не потерял дорогу — и чтобы те, за кем я иду, тоже были бы… чтобы они были целы.       Крупные следы бегущей стаи под моими ногами — и они убегают на восток, два десятка йоссов, разбегаются между деревьями, но все движутся в одну сторону. Я нашёл, не сбился, и теперь всё проще — только идти по следу. Но нужно звать, потому что вдруг Мелони каким-то чудом вслушивается, вдруг её Дар не отказал, вдруг они услышат меня, откликнутся…       — Ме-е-е-елони-и-и-и!       Тишина, и ели насмешливо покачивают сединами снегов — нет, нет, не слышали о такой. Я перехожу на быстрый шаг, пытаюсь выровнять дыхание, лью в горло на ходу укрепляющее — плевать, сколько, лишь бы хоть немного прибавилось сил. Проясняется в глазах, и я опять выкрикиваю имя наречённой, и опять, и опять… На бегу или в момент короткой передышки.       И бесстыдно лгу самому себе — потому что это не то имя, потому что не Мелони я должен привести к Гроски и йоссам, но то имя — запретно, как она сама, и во мне что-то тонет при мысли о том, чтобы звать её. Но сейчас не время — и я зову.       — Госпожа А-а-а-а-арде-е-е-ел! — нет, это совсем глупо, длинно… — Гри-и-и-изе-е-ельда! Гри-и-из!       Голос забирается ввысь, срывается — нужно опять… бежать, может, они далеко, может, не слышат. Буду звать их обеих, попеременно, и если они… они услышат, конечно.       По тропе стаи бежать легче. Укрепляющее действует и гонит вперёд, и может — у меня открывается второе дыхание, а может — я просто стараюсь сбежать от неотвязной мысли. Преследующей хуже голодного йоссы: что это моя вина.       Ведь это я так увлёкся, что тащил их по той тропе. И настаивал продолжать поиск. Лайл меня предупреждал, но мне казалось таким важным открыть — что может скрывать Аграст, да ещё обнаружить его сына… Ангелы Единого — мы же даже его не обыскали. А он ведь безумец, это ясно, он убьёт кого угодно на пути, если посчитает, что это отвлечёт от него йосс.       И он тоже бежал в этом направлении. Он может встретиться с Мелони или Арделл раньше, а тогда…       Перестаю отсчитывать вдохи и выдохи и бегу, бегу, наплевав на горящую огнём грудь, стук сердца, пятна перед глазами. Влетаю с размаху в кусты и замираю — но это не колючий кустарник, просто голые заросли, я проламываюсь через них и кричу опять: «Мелони, Мелони!» — и постепенно с отчаянием понимаю, что я едва ли успею вовремя, а если успею — сколько времени пройдёт, пока мы проделаем обратный путь? И даже если проделаем — зачем Нэйш приказал позвать её, у неё же всё равно нет способа остановить столько зверей, если только чудо…       — Гри-и-и-из! — зов опаляет губы, и вдалеке, между будущих кораблей — огромных сосен — смеётся и поддразнивает эхо, подначивает — давай же, давай, позови ещё…       Потом я понимаю, что это не эхо, а отклик. Быстро нарастающий, раскатывающийся с каждой секундой: «Я-а-а-анист!»       Сбиваюсь с шага, и внутри — вяжутся морские узлы, потому что это не голос Мелони, я знаю, это тот голос, который я хочу и боюсь услышать, голос невыносимой (кто проклял меня сунуться в её питомник?!), которая выкрикивает моё имя…       — Здесь! — кричу я и пытаюсь уловить — откуда зов, чтобы двигаться навстречу.       — Я здесь!       Голос и дыхание подводит, и наваливается ознобная слабость — да, я же, кажется, снял куртку… зачем? Она была в крови, и руки тоже, я пытался зажать рану Лайла, но на руках крови не осталось, это мне мерещится, будто ладонь в чём-то алом. Чушь, это просто перчатки, они коричневые, а не красные...       — Я здесь! — опираюсь на сосну и протираю снегом лицо — нельзя поддаваться и останавливаться. — Здесь!       Уже можно не кричать, не звать: это стук копыт там, на краю слуха. Чёрная точка мельтешит между деревьями, разрастается в жеребца — шерстистый крайтосец, мой отец пытался разводить таких и прогорел.       А через миг я замираю, не в силах поверить, что я не во сне: раскрасневшаяся наездница на чёрном коне, растрепавшиеся по плечам волосы, словно старинная гравюра или иллюстрация к древней сказке о охотнице, духе леса…       — В седло! — рявкает «дух», не тратя времени на приветствия. — Живо запрыгивайте!       Она освобождает ногу из стремени и направляет коня к поваленному дереву, и я повинуюсь как завороженный. Мышцы кричат от боли во время толчка, но это не самое худшее: Арделл так и не отпустила поводья, и получается, что я сижу за ней, а держаться мне не за что, кроме как…       — Нормально держитесь! — вздрагиваю и обхватываю её за талию, и каштанововолосая макушка едва не вышибает мне зубы, когда варгиня шепчет «Давай, хороший, давай, недолго уже» — и конь рвётся с места между деревьями.       «Снежный бег» — так называется этот аллюр, особая пробежка этой породы. Не поймёшь, рысь, галоп или скольжение — выносливый, упорный бег. И я стараюсь думать о нём, а не о запахе её волос — будто осенние листья, когда они уже чуть-чуть пропитаны дымом, — или о том, что она, наверное, слышит биение моего сердца — и хорошо, что можно всё списать на долгий бег…       — Что там?       Хорошо, когда можно говорить. По возможности сухо, кратко. Описать встречу с Аграстом, наш путь. Ранение Лайла и то, что последовало. И добавить:       — Он сказал передать… чем быстрее вы будете там — тем больше колонии останется в живых.       Невыносимая молчит, но деревья вокруг начинают мелькать быстрее.       — А Мелони…       — Жива, в относительном порядке, идёт за мной с двумя выжившими.       Прикрываю глаза и выдыхаю, благодаря небо. С Мелони всё хорошо. И двое выживших… всего двое! А ведь там, помимо охотников, были слуги. И нужно думать об этом, об этом и пути — ветер налетает и охлаждает щёки, тут всё-таки слишком жарко, удивительно, почему так, я же без куртки. Благо, поверх рубашки — плотный шерстяной жилет.       А Арделл — вовсе в рубашке, правда, в тёплой и толстой, но всё равно…       — Вы можете простудиться, вы… без куртки?       — Оставила охотникам. А вы свою где?       — Там… на ней была кровь.       Безумная беседа — и безумная ситуация, спина Арделл слишком тесно прижимается к моей груди — напряжённая и слишком горячая, и от этого меня самого затапливает жаром, так что все силы уходят на то, чтобы не прижиматься слишком тесно, не вдыхать запах волос, думать о Лайле и о Мелони, и о том, что там, впереди — оттуда уже доносится скулёж, рычание и взвизгивание. Значит, кто-то ещё жив, и, может быть, мы успеем, только вот — как их остановить? Судя по звуку, там же не меньше пяти-шести зверей.       Не выпуская поводьев из одной руки, Арделл поправляет кнут на бедре. Шипит что-то сквозь зубы — разбираю только пару слов о лёгком пути — и что-то ещё поправляет на поясе. Сумку с зельями? Ну, конечно, если Гроски ещё… нет, конечно, он ещё жив, и ему понадобится помощь.       Звуки разрастаются, идут навстречу и бьют в лицо — кровожадный визг, и страх, и стоны боли, и внезапное недоумение…       Лошадь тревожится, сбивается с шага — и вот уже она сворачивает с моего следа, устремляется не туда, где мельтешат между деревьями неясные точки, а левее, где меньше кустарника. Меньше минуты — и вот она, та самая тропа, по которой мы шли к озеру, и здесь лошадь останавливается, храпя.       И моё сердце тоже останавливается, потому что я вижу.       Скомканные снежные страницы, на которых кровью написана жуткая история. Прорванная книга Заброшья с серебристыми шкурами-гравюрами — это тела в снегу, агонизирующие, и неподвижные, и разорванные собственными же собратьями. Теми, что вокруг — раздирают сородичей и огрызаются, и зализывают раны, более мелкие йоссы, не достойные стать иллюстрацией в книге о смерти.       Не решившие посягнуть на белую фигуру, запятнанную кровью. Словно выросшую из осквернённого снега. Хищную фигуру с двумя клыками: длинный кинжал в правой руке и серебристое, смертоносное сияние дарта — в левой. У фигуры — растрепавшиеся волосы и пустое лицо вестника смерти, без следов улыбки.       Рихард Нэйш, чуть согнувшись, стоит на маленьком островке земли перед сосной, к которой прислонён Лайл Гроски. И вокруг островка в смертном молчании смыкаются йоссы: семь или шесть, с окровавленными шкурами, ощеренными чёрными пастями, дыхание пара переплетается в воздухе…       Словно короткая передышка в выматывающем, смертельном танце. Который не остановить, потому что йоссы уже идут не за кровью, а за местью и смертью… Я понимаю это в тот же миг, в который охватываю глазами жуткое зрелище — а ещё через миг передышка заканчивается, и картина оживает: один из йосс бросается вперёд, и в воздухе виснет дарт, лунным лучом взблескивает цепочка, но почти одновременно слева кидается второй зверь…       Я едва не пропускаю, как мне в лицо летят поводья.       Миг — и Гризельда Арделл соскакивает с храпящей лошади в снег. Второй — и мчится по тропе туда, где вокруг островка с сосной валяются тела и кипит вир смерти.       Третий миг — и наплечная сумка летит в снег, а в ладони варгини мелькает короткий охотничий нож.       Резким движением Гризельда Арделл вспарывает себе ладонь.       И кровь варга чертит по незапятнанную снегу резкую полосу — алую на белом. ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ       Мир осыпается искрами.       Занимается кровавым пламенем — голодным, всепожирающим.       Заходится алым смехом безумия, и из смеха выплавляются сотни, тысячи дрожащих огненных нитей, пронизывающих мир и её саму, и каждая нить взывает: коснись, поддайся, шагни! Ты больше — не-вместе, ты нынче — на лёгких тропах, так подними руку и будь с нами, повелевай низкими тварями, смейся над ними, они просто жертвы, разве они не жалки?       Огненные линии чертят вывернутое нутро мира, рисуют сущность йоссов, каждого из тех, кто припал к снегу, или бросился в атаку, или замер, подгадывая момент: каждая вена и каждая слабая точка, каждое сердце, с которым нынче — не-вместе. Слабые сосуды, в глубине каждого спит бездумная, душная ярость хищника: крови, крови, терзать, убивать, крови…       Отвернуться и не видеть, отойти и не приказывать — сосуды в сердцах расколются, и йоссы кинутся вперёд, обуянные десятикратной яростью, рядом с которой их обычная жажда крови йоссов. Сметут всех, кроме того-кто-над-ними, кто пролил свою кровь на снег — и потому имеет высшее право приказа.       Но она протягивает разрезанную ладонь, из которой вырастают одна за другой горячие огненные нити, нити распускаются, разветвляются, будто вены, и становятся диковинной паутиной, которая оплетает одного йосса за другим — сковывает приказом воли не Пастуха, но Хозяина, и они останавливаются, ибо ничто не говорит для зверей громче голоса крови, а Гриз теперь говорит её голосом:       — Замрите.       Нити растут и растут, и паутина превращает зверей в причудливые коконы, неподвижные жертвы, внимающие воле варга, готовые на всё, что только не прикажешь. Жаждущие этого приказа так же сильно, как крови, тоскующие по нему сильнее, чем по пище и сну.       Огонь течёт по венам, и занимается пламенем снег под ногами, и остаётся она да соблазняюще лёгкий путь под ногами: шаг за шагом — в огненную бездну. И бешенство алых нитей налетает и глушит хохотом: ну давай же, рвани как следует, поведи их за собой или закончи всё единым словом. Ты сейчас — их кровь и их сердце, и ты стоишь на белой площади, испачканной алым, и ты знаешь слово, одно слово, закончи всё сразу, они же только жертвы…       Пламя пожирает небеса и по крупице выпаливает мысли, и чувства, и память, и даже боль. Огонь вздымается торжествующим вихрем, хлопает в ладошки и вот-вот поглотит мир совсем, обратит его в пустошь…       Но среди огненной пустоши воздвиглась крепость. Город с крепкими, обожжёнными стенами — и пламя вновь опаляет их, но не в силах перехлестнуть. Отскакивает и обиженно скребёт по стенам старушечьими когтистыми пальцами, завывает и всхлипывает жалобно, точно мальчишка-нищий: открой мне, открой же мне, шагни же в меня, погрузись…       Мы будем — вместе, нашёптывает пламя — прими меня как родное, растворись в моей жаре — и я перестану обжигать тебя, я буду в тебе, о мой сосуд, так иди же, иди ко мне, иди по лёгкому пути, и я сотворю тебе новый мир, ты увидишь — как славно быть Хозяйкой, обретёшь невиданную мощь над всеми низкими тварями, только шагни же в меня, отдай истинный приказ — и позволь огненным нитям окутать и тебя тоже…       И сгори, чтобы восстать из пепла — иной, прекраснее любых фениксов.       Но опалённые губы складываются в усмешку: лишь чистые ходят в пламени. И я не тот, на Площади Энкера, а потому — «Замрите», не «Умрите», и теперь вот ещё — «Усните…»       Огненные нити вопят и рвутся из рук, но она тянет за них — осторожно, трепетно, чтобы не причинить боли. Шепчет каждой: спать, спать, не слушайте, это просто алое безумие, такое же — как внутри вас. На самом деле крови нет, успокойтесь, всё сейчас кончится, а сейчас вы просто ляжете и уснёте, и будете спать крепко-крепко и видеть во сне вольные снега…       Наша, наша, наша — торжествуют нити на ладони и прорастают внутрь неё, вглубь неё, пытаются оплести и стиснуть сердце, опоясать хищным сознанием: смотри, звери уснули, смотри, они покорны, а значит, ты — наша теперь, так шагни же на лёгкие пути, уйди совсем и будь что будет, потому что важно — только кто жертва и кто хищник, кто раб и кто господин, и ты же знаешь — что из этого ты?       Знаю, кивает она, стоя в огненном вихре, с протянутой рукой, из которой тянутся пылающие нити. Я… знаю, я помню.       Помню шерсть зверей под пальцами и весенние призывные песни, хлопоты питомника и свой Ковчег. Стены крепости обожжены, но сама она стоит — наполненная дорогими жильцами, и в бесконечных галереях памяти — молодая варгиня в общине терраантов, и юная ученица-варг с хлыстом скортокса, и девочка, кружащаяся в танце на льду.       Да, я ещё помню. Я Гриз. Гриз Арделл. И мне пора.       Стиснуть пальцы, обрывая огненные, наполненные хохотом и зовом нити.       И отсечь воззвание к крови, вернувшись в свой мир.       В лучший из миров, лишь слегка окрашенный багрянцем. ЯНИСТ ОЛКЕСТ       — Замрите, — сказала она. Не голосом невыносимой варгини, главы питомника, и не голосом кнута.       Резким и жёстким, вспарывающим, как кинжал — зловещим голосом крови. Она раскрыла пальцы навстречу йоссам, повела в их сторону ладонью с алым знаком на ней — и они замерли мгновенно, все. Даже тот, который пытался броситься на Нэйша слева и почти встретился с кинжалом устранителя. Перекувыркнулся в воздухе, упал в снег, и остался лежать без движения, и я так и не понял, что его остановило — клинок или приказ.       — Варг крови, — презрительно кривя губы, сказал Петэйр, и я отмахнулся мысленно: кто угодно, но не она, это уж точно не про неё…       Среди белого и алого плавала теперь тишина: они все смолкли, будто хозяйская рука рванула за ошейник. И все смотрели на неё, медленно, разом, опускаясь в снег, и на миг мне показалось: сейчас они поползут. Прижимаясь брюхами, пачкая шубы — поползут ей навстречу, чтобы только лечь у её ног и показать, что она их божество.       Но она не стала ждать этого. Потому они просто осели в снег. Послушными, одинаковыми движениями, будто их разом охватил невиданный мор. И в разрытой снежной постели, усеянной алыми пятнами — они остались неподвижными. Такими же, как их собратья, проигравшие в схватке с устранителем.       Конь подо мной всхрапывал и пятился — я натягивал поводья, чтобы его удержать, и в мыслях послушно шелестели страницы, и скрипучий голос Филора Крайторианца словно процарапывал в памяти: «Что же касается варгов крови — сие есть наиболее зловещие и опасные из порочного племени, ибо даже иные варги изгоняют их и полагают проклятыми…»       — Янист, — позвала вдруг Арделл. Не оборачиваясь, так что я всё так же не мог видеть её лица — но в её фигуре и голосе больше не было прежней властности и непоколебимости. Сила словно утекла вместе с кровью: варгиня перетягивала ладонь бинтом, и плечи у неё были опущены, и лицо тоже.       — Янист… там, в сумке у меня снотворное — толстая синяя бутыль. Пройдите по тем, кто жив, по семь капель в угол пасти или на веки. Справитесь?       Варг крови. Единый, она варг крови…       — Что? Д-да…       Она уже направлялась к Лайлу Гроски — всё так же, даже не взглянув. Шагая между телами йоссов… мёртвых? Спящих?       «Морковка, ты идиот, — внезапно вклинился в мысли отрезвляющий голос Мел. — Трупам-то снотворное на что?!»       Голос подействовал как пощёчина.       Коня пришлось отвести по тропе подальше и надёжно привязать. После я занялся сумкой варгини — мотки бинта и склянки, сахар и сухари, два или три артефакта, огонь, воздух, вода… вот и синяя бутыль. Пальцы двигались медленно — оказывается, они застыли, даже в перчатках. И уже потом, когда я поковылял давать снотворное йоссам — я вдруг понял, что мне холодно. И ещё почему-то колет в груди и кружится голова.       Двигался я словно во сне: подойти, пощупать… живой? Пипетка, синяя жидкость. Семь капель. Кажется, я ещё начинал считать йосс — живых, раненых и мёртвых, и всё сбивался. А холод всё креп, но был совсем неважным, только голос Филора Крайторианца не удавалось отогнать: «Зловещие… опасные… порочное племя… прокляты…»       — Олкест, дайте бинты! А лучше прямо мою сумку.       «Варг крови», — стукнула память, и я мотнул головой, отгоняя приставучий голос. Подошёл и протянул сумку и посмотрел в лицо Лайла: бледное, неподвижное, неживое.       — Он…       — Жив, плох, есть время, об остальном потом, — Арделл говорила, сжав зубы, а пальцы проворно вынимали из сумки — бинт, и одну бутылочку, вторую, третью… — Закончите с йоссами. И набросьте что-нибудь. А то простудитесь.       Я попытался перехватить хотя бы её взгляд — как будто взгляд бы всё объяснил бы, но она уже опять занялась Гроски, сооружала компресс, поливая его какими-то мне неизвестными зельями. Лицо у неё заострилось, и там было неуловимое какое-то выражение, отголосок, словно отзвук чего-то — за упрямством и тревогой.       «Варг крови, — твердил голос, пока я плыл по обжигающе холодному, плотному воздуху к тому месту, где бросил куртку. — Она варг крови».       Куртка была разорвана на шесть частей — я бездумно поднял голубой кристалл сквозника, выпавший из кармана, повертел в пальцах…       — Алое на белом.       Я забыл об устранителе, а может, не хотел помнить. Потому негромкий голос пришёл неожиданно. Хотя Нэйш стоял совсем рядом, за стволом дерева: брызги чужой крови прочертили дорожки по щекам, а костюм похож на здешний снег. Серебристая бабочка тускло посвёркивала с ворота рубахи. Разорванный рукав костюма — и всё, не считая этого, «клык» был совершенно невредим, разве что дышал чаще обычного и выглядел задумчивым.       Он протирал платком кинжал и не мог оторваться от россыпи ярких капель на снегу, у своих ног.       — С чем бы вы сравнили это, господин Олкест? Ягоды кровяницы? Алые чернила или что-то другое? Мне почему-то кажется похожим на коралловые бусы. Снег — и рассыпанные бусины…       У него тоже было непривычное выражение лица — то ли узнавание, то ли попытка вспомнить. И он вёл пальцами по коре сосны, к которой прислонился — но не лаская дерево, а словно пытаясь найти знакомые зарубки или открыть тайник.       — Я думал, вы коллекционер, а не поэт.       Нэйш моргнул, словно очнувшись. Поглядел на меня — и послал навстречу усмешку, вдвойне безумно выглядящую на лице, забрызганном кровью.       — Ну, смерть тоже своего рода поэзия. Просто рассмотреть её бывает несколько сложнее: не всем удаётся уйти с грани. Лайл вот, например, может и не оценить, когда выберется.       Теперь он увлечённо следил за тем, как хлопочет над раной Лайла Гроски Гриз Арделл. А мне нужно было идти к оставшимся йоссам — но будто корни сосны заплели ноги, я стоял на месте.       — Вы думаете, он выживет?       — Буду очень удивлён, если случится иначе. Это то, что он умеет лучше всего. Талант, основное качество, как для меня устранение.       Он вернул кинжал в ножны, со вздохом оглядел платок, набрал горсть снега и протёр лицо. Задумчиво задержал взгляд на заляпанном кровью костюме.        — Не сказал бы я, что у вас плохо получается выживать.       Настолько, что я вообще не понимаю — как у Нэйша получилось выстоять положенное время. Если он был в кольце, и они бросались на него одновременно — неужели он вёл и вёл с ними бой, не останавливаясь, и не попал ни под один удар?       Устранитель пожал плечами и будто ненарочно продемонстрировал щит на ладони.       — Маленькое преимущество Дара… и повезло, что это были йоссы, а не игольчатники или морозные гиены. Медленно думают и бросаются поодиночке. Внезапные и точные атаки их очень сбивают, так что это достаточно лёгкий противник: неповоротливый, глупый… Пожалуй, лишь с двумя раздражающими качествами: бесстрашность и настойчивость.       В последних фразах таилась насмешка, но я не успел спросить, что «клык» имел в виду на самом деле. Нэйш прибавил размеренно:       — Хотя они… довольно обучаемы, надо признать. Уже почти перестали отвлекаться на трупы сородичей и начали действовать сообща, — он ухмыльнулся так, будто успехи йоссов его чрезвычайно радовали. — Так что вы с госпожой Арделл успели вовремя.       Теперь он смотрел на Гриз, и в его взгляде появилась мечтательность — словно смакование необычного зрелища, которое видел недавно и ещё долго будешь вспоминать.       Она варг крови, — вспомнилось, и пришло вслед за тем: он знал, что это так. И поэтому отправил меня за ней.       Арделл обернулась прежде, чем я успел ответить. Махнула, подзывая ближе.       — Лайла нужно доставить в «Ковчежец» сейчас же. Пристань далеко, так что, господин Олкест, берите лошадь и — к Тёплому Озеру. Через сквозник вызовите Фрезу, пусть подводит туда «поплавок». Я и Нэйш сейчас развернём артефакт-носилки и будем вслед за вами, пешком, а то Лайла нельзя сильно трясти… Да, а потом вызовите Аманду, ей всё расскажите, пусть нас встретит. Справитесь? — я кивнул, мучительно пытаясь понять — что за выражение отпечаталось в её чертах, застыло в глазах. Но она уже опять отвернулась. — Нэйш, плащ у тебя цел? Укутай пока Лайла, я артефакт разверну. Господин Олкест, вы без куртки? Ладно, в «поплавке» согреетесь, давайте живо! Йоссами займётся Мел.       Мелони, — вспомнилось будто бы даже с изумлением, пока я шёл к лошади. Скоро будет здесь. Займётся йоссами, конечно. Наверное, будет обрабатывать раны. И давать снотворное тем, с кем не успел я. И плакать над мёртвыми.       А ещё есть выжившие, и где-то здесь ведь Аграст… о Единый, и нужно будет сообщить родне тех охотников, которые погибли… Связаться с законниками или с сыскарями Крайтоса, а Лайл ранен, и я виноват в этом, и что же со всем этим делать…       Змеёй вилась под ногами тропа, мелькали мимо сосны, и между ними — зловещими знаками — кусты кровяницы. Я ехал и ехал, и Теплое озеро вывернулось навстречу слишком скоро, приветливо поманило дымками над водой.       Когда я спешивался — там, позади отдался, ввинтился в небо короткий вопль. Оборвался и утих, но я узнал голос Мелони. Представил, какую картину ей довелось увидеть — и в глазах помутнело.       Тогда я склонился к ласковой тёплой воде, зачерпнул её и омыл лицо. По губам скользнули струйки — я думал напиться, но вода почему-то показалась горько-солёной…       И в тот миг я понял — что за выражение застыло на лице невыносимой Гризельды Арделл, зловещего варга крови.       Боль. ЛАЙЛ ГРОСКИ        Кошмар был старым — до медной оскомины во рту, до зверской скукотищи. В нём трещали и ломались доски, и утробно ухала «костоломка» впереди, и шипели безумные волны, смешиваясь с дождём.       В нем я метался по палубе тонущего корабля — и не решался спрыгнуть за борт.       А по самой качающейся палубе разгуливали мертвецы. Голосили и вздымали руки, захлебывались ругательствами и проклинали меня. И повторяли, что здесь не пройти, не пройти, не пройти…       — Нужно повернуть! — надсадно орал кто-то. — Назад, к Рифам!       И крик его заглушался медленным, зловещим треском перемалываемых, перегрызаемых зачарованными зубцами металла досок.       Двое валялись на палубе — вцепившись друг другу в глотки, перекатываясь и время от времени ударяясь о борт. Я перескочил их — привычно, в сотый раз зная, что вот сейчас мне нужно бежать на нос, слушая злобный скрежет «костоломки», которой на время заткнули рот, которая нетерпеливо впивается в дно судна снизу.       Потому что там, на носу, всё ещё есть верёвка.       «Из-за тебя, крыса, — прошипел в ухо голос мертвеца, и костяные пальцы стиснули плечо. — Из-за тебя…»       Может, стоило побарахтаться в ледяных объятиях рыжебородого Твилла, только я-то пробовал — и знал, что сон тогда не закончится. Потому привычно двинул его в челюсть и понесся дальше.       Полыхали паруса. Чей-то голос — уж и не поймёшь, чей, слишком искажен страхом — требовал отыскать меня — чтобы я всем сказал, что сделать дальше…       Вот только когда это крысы рулили кораблями? Я уже стоял на носу — и знал, что нипочём не спрыгну, потому что и во всех прошлых снах я не прыгал. Так и буду перебегать туда-сюда, бестолково ища то ли веревку, то ли якорную цепь, а они не будут попадаться под руки. И я буду в бессилии, замирая, смотреть, как приближается шипящая клубком гадюк вода. И осознавать, что внизу, всё ближе, рокочет «костоломка»: чавк, чавк, чавк. И что у меня не хватит смелости прыгнуть с пылающего корабля.       «Из-за тебя, крыса, — выдохнул в ухо полный ненависти голос. — Крысссссссса…»       И внутри вдруг оказалась сталь.       На самом-то деле обычно во сне я тонул — или меня поглощала чавкающая пасть «костоломки». Или я сгорал с кораблём.       Но тут, видно, так уж просто совпало.       Я повалился вперёд, на скользкую палубу, зажимая рану — и стал терпеливо ждать, пока нудный сон кончится. Внутри пекло болью, и рокотала «костоломка», и слышались вопли других рифцев, и бесилось море, и я знал, что потом веки отяжелеют, и выход из сна — через смерть…       Только вот шороха юбок в моих снах обычно не было. И теплых рук, и успокаивающего шёпота: «Тише, пряничный, тише, всё у тебя будет хорошо». И еще потом резких команд — какие-то названия трав, проявилка, «кровохлёбка», бинты…       И не веяло на скользкой палубе теплом, и ванилью, и травами.       Второй сон мне определённо нравился больше. Хотя бы потому, что был ни разу не сном.       — Знаешь, пряничный, — сказала нойя, приподнимая мне голову, — когда я приглашала тебя заходить почаще, я совсем не это имела в виду.       Голова шла кругом — то ли от запаха ее кожи, то ли оттого, что не так давно меня пырнули кинжалом, так что мне вообще полагалось быть мертвым, по хорошему-то.       Неплохо было бы разжиться хоть какой-то информацией — где я, сколько тут пробыл, что с остальными, только вот мысли ползли вялые, неохотные, голову к подушке как гвоздями прибили, а язык так и вовсе не желает поворачиваться.       — Спи, сладенький, тебе нужно набраться сил.       Да уж, тот кукукнутый тоже сказал насчёт «поспать» — неудивительно, что у меня после этого кошмары. Но тут даже прямо хочется и послушаться. Я глотнул из чашки, которую нойя прижимала к моим губам — что-то терпкое и кислое — и уснул заново, и снов больше не видел.       А когда очнулся во второй раз — Аманда, напевая что-то утреннее, раздвигала шторы в лекарской и постукивала окнами, впуская в комнату свежий воздух. Голове полегчало, только тело чувствовалось тяжёлым и неверным. Главное — язык поворачивался на заглядение.       — Боженьки. Ну, если в Водной Бездони для меня определили эту форму посмертия — так и передайте Девятерым, что я не против.       Нойя отвернулась от окна — сменила один потрясающий вид на другой, не менее выразительный. Обогрела теплейшей улыбкой.       — Как славно, что ты очнулся, сладенький! Что это тебе вздумалось — угодить в мою лекарскую?       — Так ведь соскучился же — мочи нет, — она подошла и коснулась лба мягкой, пахнущей травами ладонью. — Вот и выбрал самый короткий путь. Да и вообще — это можно считать одним из моих особенно коварных способов… привлечения женского внимания. Как только мне не дают покоя чьи-нибудь жгучие глаза — так и лезу ловить кинжальчики в живот! Нет лучшего способа сблизиться, чем если ты лежишь раненый, а кому-то приходится сидеть у твоего изголовья.       — До чего же это изобретательно, — пропела Аманда и сунула мне под руку что-то холодное. При попытке посмотреть — что там такое, меня вдруг начал лупить чувствительный кашель — густой, из груди. Внутри опять резануло болью. — До чего же изобретательно, пряничный… И сколько раз ты пользовался этим способом? Получал кинжальные раны?       — С кинжалом — впервые, — грудь так и раздирало изнутри, да еще ломило как следует шею. — Видать, до такой степени меня еще никто не очаровывал… Нойя рассмеялась — зазвонили полные колокольцы — и принялась деятельно выдвигать вперед какие-то баночки-склянки-пузырьки — из того, что в изобилии скопилось на столике рядом с моим скорбным одром.       — О, твой способ безупречен, пряничный. Ты хорошо привлёк моё внимание. Так хорошо, что должен мне ночь — ту, которую я и впрямь провела у твоего изголовья. Но на будущее — вспомни другие способы. Беседа. Прогулка. Подарок. Может, они не так удивительны, как этот — зато и не могут кончиться так печально.       Я уж было совсем расплылся в счастливой улыбочке и собирался пообещать, что могу отдать не только ночь, но и вообще все ночи — скопом, сколько угодно, забирай, красавица… И тут пискнул грызун. Слабо, по-больному.       Край был близко — вот, что обозначал писк.       — А что, этот портняжкин сын пырнул меня слишком серьезно, и теперь мир женщин и пива для меня потерян? Тогда уж лучше на месте меня отравить, что ли…       Аманда улыбалась ласково, и речь у нее журчала — весенними ручьями, пока она приподнимала на мне одеяло, снимала повязку, накладывала на рану что-то пахучее, потом опять перевязывала…       Нет, сладенький, дела не настолько плохи. Да и рана не настолько опасная — глубокая, да, но если бы Олкест вылил на нее только заживляющее — было бы все в порядке. Не нужно было пить кроветвор: при ранах в живот вообще пить не слишком-то надо. А еще больше ты навредил себе сам, золотенький, когда пытался себя заморозить («Я сложу об этом песни — нойя любят геройства… даже если это глупые геройства»). От внутреннего холода заживляющее частично сошло на нет, да и выброс магии очень тебя ослабил. А потом еще пришлось поваляться в снегу…       Всё это я впитывал, пока пытался помочь в собственной перевязке. Не слишком толково, но нойя отказываться не стала: «Держи бинты, сладенький», «Теперь на другой бок», «Тут прижми». Попутно досадовал, что вряд ли представляю собой что-то, подобное статуе Стрелка, и поражать объект своей страсти рельефными мускулами не могу. Так что, как мог, пытался кутаться в одеяло, пока нойя не повела бровями со значительным: «Ох, мой медовый, не пытайся скрываться, я всё уже оценила».       После перевязки пришлось выкушать ещё пару мерных стаканчиков с лекарствами. Аманда щебетала и показывала: вот от кашля, солоденький, а вот восполняющее кровь, их пить можно, сами всасываются. Это надо принимать постоянно, вот тебе дозировка, вот тебе схема приема, буду следить! А в обед и вечером будут еще другие зелья, этим займусь сама. Судно под кроватью, сегодня вставать еще нельзя, а завтра будет можно, но тихонько, не унывай, медовый!       Получалось, что провалялся я без сознания не меньше суток, а на ноги Аманда меня обещала поднять дней за пять. Не так уж плохо — учитывая, чем могло кончиться. С долей наивности я еще полагал, что мне положен душевный покой — и тут сокрушительно просчитался.       Аманда промурлыкала:       — Мне нужно лечить оставшихся йосс, так что нам придется пережить разлуку. Это же ничего? Остальные, конечно, навестят тебя и постараются развеять ожидание. Меня в пот бросило при мысли о посетителях типа Лортена или Мел, но я только и успел отшутиться: «Ну, говорят, что разлука подогревает чувства»… как хлопнула дверь, и мы остались на двоих с внутренним грызуном (судно под кроватью я не включал в нашу маленькую компанию).       Пора было готовиться к королевским визитам.       Хотя визит Арделл на таковой и не тянул: она заявилась усталая, с кнутом на поясе, и первым делом плюхнула мне на живот лёгкий клок светло-серого меха.       — Уип, — заявил мех и поморгал на меня парой золотистых глаз.       — Пурра, — пояснила Арделл и придвинула стул поближе. — Снимают боль. Редкие и нежные существа: их в южных землях используют для медицины, вот почти всех и истребили.       — Только не говори мне, как его назвала Мел — нужно же самому догадаться. Что-нибудь вроде Тергерн Храбрый?       — Уип, — воспротивился мех и переполз туда, где болело сильнее. Боль и впрямь начала понемногу утихать, и поплыло приятное тепло. Арделл слегка улыбнулась.       — Промах. Зовут его…       — Уип, — сообщил мех на случай, если до тупого меня не дошло.       — Очень приятно, — тут я осторожно скосился на начальство и припомнил. — Аманда тут говорила — ей нужно лечить оставшихся йосс…       Варгиня кивнула. Потерла красные с недосыпу глаза — странно, повязка на руке… поцарапалась, что ли, о какого йосса?       — Да, раненых нам позволили забрать. Пришлось сдать Аргаста сыскарям, они на животных и наложили конфискацию. Что будет дальше — решат чиновники Природного ведомства Крайтоса, но с ними… — она поморщилась и показала, что с этими общаться бесполезно. — Может быть, хотя бы несколько пар распределят по питомникам, но какие-то попадут в королевский зверинец, а какие-то…       А какие-то — на воротнички к женам чиновников из этого самого Природного ведомства. Или в частные зверинцы.       — Будем надеяться, нам позволят оставить у себя хотя бы тех, кого мы выходим, — продолжила Арделл мягко. — Я сейчас пытаюсь договориться. С учетом того, что Аргаст, конечно, наотрез отказался нам выплачивать остаток денег…       Я издал приглушённый стон и закатил глаза.       — Он что же, и договориться не попытался?       — Ну, я пообещала, что переговоры будет вести Мел. Почему-то ему не захотелось продолжать, — Арделл тихонько вздохнула. — Даже если бы он согласился расстаться с прибыльным делом и передать нам всех йосс — люди ведь погибли, а он в первую очередь хотел это замять. Договариваться нам с ним было не о чем.        — Так. Что его сыночек?       — Похоже, не в своём уме. Ну, и ещё ему нужны новые зубы: он пытался ударить Мел ножом.       Я попытался было заржать, но только как следует раскашлялся. Пурра тут же пополз на грудь, поудобнее обосновался там, где изнутри особенно рьяно царапался кашель. И добавил к беседе светское «уип».       — Само собой, за его шутку с йоссами Аграсту-младшему придется отвечать. Может, он и вывернется: скажет, к примеру, что дверь открыл не он, что вышло всё случайно…       А отцовские денежки помогут господам из Сыскного Ведомства забыть о том, что существует такая вещь, как «Истина на ладони». Кивнул — понятное дело.       — … но с учетом того, что среди погибших есть сыновья достаточно важных персон, а братья Ройдэки выступят свидетелями — всякое может произойти. Да еще и твоё ранение.       Тут уж я сморщил нос. Последнее, чего бы мне хотелось — так это оказываться замешанным в судебный процесс, где обвиняемый — магнатский сынок, да и жертвы — тоже какие-то шишки, как на подбор. Это я и изложил начальству, лихо дополнив своими соображениями:       — Поспорить могу, что если бы изложить Аргасту: так и так, откажемся от претензий, если вы нам дадите право на этих самых раненных йосс… сколько их там?       — Три самца и самка, — отозвалась Гриз, пристально рассматривая повязку на сжавшейся руке. — Во всяком случае, столько раз он… не успел довести дело до конца.       А сколько раз успел? Я вдруг понял, что не особенно хочу это знать. Куда интереснее было — каким способом они остановили оставшихся йосс. Понятно, что не нэйшевским — тогда бы некого было конфисковывать. А каким?!       — …стало быть, откажемся от претензий взамен на четырех раненых йосс, — подытожил я. — Можно было бы, конечно, еще и денег с него стрясти — первым делом займусь, как на ноги встану, обещаю.       Кажется, мне все-таки удалось ее малость ободрить. Мы еще чутка поболтали — в основном я выпытывал о том, что там с Аграстом и его сынулей.       Почему-то казалось — ей не особенно хочется живописать мне ту картину, которую они увидели, когда подоспели. Да и у меня в глазах при одном воспоминании начинало сплошь моросить белое с алым, и передергивало (пурра тут же издавал возмущенное «Уип»).       Напоследок я еще попытался повиниться.       — Всё-таки ошибкой было лезть к клеткам в составе неполной группы. Надо было бы получше поосмотреться…       Арделл пожала плечами.       — Мел говорит — Аргаст-младший время от времени выходил из клетки и шатался в окрестностях. Вы в любом случае могли на него наткнуться. Или на кого-то из йосс. И в любом случае — это уж точно была не твоя ошибка. Ты отлично держался, Лайл. И… хорошо, что выжил.       Да не усталая она, — запоздало вдруг дошло до моей персоны. Просто измучилась переживаниями — и за мою тушку, видно, тоже. Могу себе вообразить, что на нее свалилось: тут тебе йоссы, раненые и дохлые, истерика Мел (да уж я-то знаю, что с ней случается при виде убитых зверушек), а на закуску еще и я — почиваю с дыркой в животе. Не вызов, а сказка.       — Хвала местной Премилосердной Целительнице — скоро еще и на ноги встану. Помирать после боевого крещения кинжалом в пузико — не в моих, знаешь ли, правилах.       Ну и, само собой, спасибо тебе, что успела. И быстрым ногам Яниста.       И тому, что я не успел довести начатое до конца. Скосился на Печать — кажись, еще так и покалывает. Нэйш вырубил меня вовремя.       Если я верно понял — он еще и спас мне жизнь в наипрямейшем и наипаскуднейшем смысле этого слова. Но у Арделл я этого спрашивать не буду — потому что слишком, слишком хочу понять неверно.       Долго задерживаться она не стала — пообещала зайти еще. Пурру прихватила с собой — тот на прощание одарил меня печальным «Уип» прямо из коридора.       Минут через десять, когда я уже начал было подумывать — а не стоит ли свести плотное знакомство с местным судном — заявился Янист. Какой-то насквозь потерянный.       Его фальшивая бодрость убилась о его же собственную растерянность минуты через три, когда он просто замолк на полуфразе и принялся пялиться в пространство. Потом выдохнул:         — Это было мое предложение — пойти к клеткам.        — Мне прописали вон те два зелья, — сказал я на это. — Чужих самобичеваний Аманда мне не назначала. Может, конечно, они у нее запланированы на второй или третий день, но…        — Мое предложение, — упрямо повторил парень. — Из-за которого…        — Арделл что, тебе закатила из-за этого выговор?       Ясное дело, нет, а лучше б закатила. Ещё лучше — сняла бы с пояса кнут и как следует отходила кожей скортокса. Парень же прямо жаждет, чтобы его выпороли — сволочь этакую, осмелившуюся высказать свои догадки.        — Она… сказала, что это не моя ошибка.       И сказала, конечно, на бегу, пока ее мысли занимали йоссы, мое ранение, разборки с Аргастом и дела питомника. А парень, конечно, уже нарисовал себе в уме картину «Она считает меня безмозглым сосунком и осознанно игнорирует». И собирается излить чувство вины на того, кто не может сбежать.        — Ну, может, она сказала это, потому что так оно и есть? Лучше расскажи мне, как она остановила этих тварей — вот что я хотел бы знать!        — Она… взрезала руку, — лицо у Яниста перекосило почти что гримасой боли. — Когда мы успели туда… они уже начали брать вас в кольцо. Семь или восемь были мертвы, несколько раненых. Она достала нож… крикнула что-то… И они просто замерли. Все.        Я попытался присвистнуть, но получилось только позорное «Ф-фу». «Но варгам же нельзя», — чуть не добавил я, совершенно по-идиотски. Стало быть, когда-то да можно.        — Варг на крови, — загробным голосом добавил Олкест. — Я должен был догадаться.        Интересно бы знать — каким это образом. И что такое «варг на крови»? И чем эти варги отличаются от всех прочих? Снова сказывается недостаток информации. Жаль, из Яниста не удалось вытащить ничего путного: он на пару минут замкнулся в угрюмом молчании. А потом пришла Фреза и сообщила ему, чтобы он нашел себе дело, «потому что она сейчас тут будет одного придурка кормить через клизму, ты же не хочешь это видеть?»        — Мы оба не хотим, — от души заверил я и приготовился дорого продать свою жизнь.       Фреза хрипло расхохоталась, поглядывая на закрывающуюся за Янистом дверь.        — Да это я так шуткую. Приободрить его малеха под хвост. Что-то квёлый он в последнее время. Чахнет и не жрёт, ходит, как трезвый Лортен — шатало неприкаянное! Небось, по Гриз теперь сохнет, а? Лови! Нойя сказала — тебе можно.       Кружку с бульоном я в руке удержать худо-бедно сумел. Бульон был теплый, ароматный и пряный, каждый глоток отдавал в груди теплом, а пониже — тянущей болью, так что я потягивал его неторопливо, то и дело откидываясь на подушку.        — Я-то уж думала — с ложки кормить буду! — бодро гаркнула Фреза и ложку мне продемонстрировала. — Нет, молодцом. Крепкая порода — жаль, мозгов недовыдали. А правда, что ты, придурок, себя заморозить до смерти решил, а? Дурачина — ты с какого ляда жертвовать полез, кого спасал-то? Эхх, продать бы тебя, что ль, в цирк к Эрнсау — десяток золотых бы точно отвалили!        — А и дело бы, — отозвался я, похлебывая бульон. — Прибыль пополам. Если правда то, что рассказывают об цирке Эрнсау — там животинки получше меня живут. Спокойнее — уж точно.        Фреза довольно ухнула, отбирая у меня кружку. Потом еще пообещала притащить бальзама, «каким на море лечились, проверено, а то что тебе тут эта нойя наварит». Я выразил на физиономии доступный мне экстаз.        Потом меня ненадолго оставили в покое, потом явилась пугающаяся каждого звука Уна — напомнить о приеме зелий, которые я должен был поглощать в таком количестве, что это наверняка доконало бы меня на следующий же день…        От зелий мне плохо не стало.       Плохо мне стало от следующего визитёра.        — Боженьки, — выдохнул я, — только не говори, что ты до боли соскучился, не видя моего лица, изглодал себя зверской тревогой, а теперь вот пришел пожелать мне скорейшего выздоровления.        Нэйш не обратил внимания. Ни на слова, ни на меня в принципе. Он неторопливо проплыл через лекарскую, изучил оба стула, выбрал один, тщательно установил его, исходя из каких-то ведомых лишь ему параметров, уселся (безупречный белый костюм, бабочка на лацкане, до неприличия официальный вид) и адресовал куда-то в потолок:        — Привет, Лайл.        — И тебе тоже здравствуй, — от титулов типа «великодушный мой спаситель» или «король заноз пониже пояса» удалось удержаться волевым усилием. — Дай-ка я угадаю, чего тебе вздумалось посетить лекарскую. Ты наконец осознал, что с тобой не все в порядке, и пришел получить свой курс лечения? Арделл внезапно махнула на тебя рукой и сдала Аманде на компоненты? Скрываешься от Мел, которая объявила тебе кровную месть до конца жизни и теперь подстерегает по темным углам?       Я ещё малость поизвращался в догадках — лишь бы не играть по его правилам. Сидеть в жутковатой тишине и кожей чувствовать, как длится и длится пауза — слуга покорный, всегда проигрывал в «кто кого перемолчит».        Нэйш терпеливо и всё с тем же отстранённым видом подождал, пока варианты во мне закончатся, а начнётся кашель. И когда умолкнет и кашель.        — Арделл считает, я должен извиниться.        На сей раз ему пришлось подождать подольше.        Отличная вещь всё же кашель. Очень помогает скрыть, когда ты внезапно давишься одновременно воздухом и слегка истерическим смешком. Поскольку картина «Нэйш извиняющийся» никак не может уместиться в твоем усталом разуме — и непонятно, как она могла прийти на ум Гриз.        — Лучше бы она прислала мне ещё одну пурру. Ладно. За что будешь извиняться для начала? И ты поосторожнее с земными поклонами — тут можно нахватать заноз на полу.        Теперь Нэйш обращался к пузырькам на столике у моего изголовья. Судя по чуть приподнятым бровям — при этом крайне удивлялся их тупости.        — Я шёл старшим группы. Как наиболее опытный. После того, как мы нашли тело — должен был отвернуть группу от клеток и пресечь попытки углубиться на опасную территорию.        — А ты этого не сделал, потому что тебе на группу глубоко наплевать. Черти водные, да ты поразил меня в самое сердце.        Не надо забывать, что он был еще и самым защищённым из нас. И опытный боец, в отличие от меня или Яниста. Так что ему-то прогулка ничем особенным не грозила — ну, пока он сам не влез в бой с колонией йосс. Нам с парнем неплохо было бы думать своими головами, кто бы ни шёл старшим группы.        — Госпожа Арделл… выказала мне своё недовольство, — уклончивая ухмылочка. Чхал он на любое недовольство, само собой. — Можно сказать, что я… получил выговор. И я приношу извинения. Надеюсь, ты удовлетворён?        — Сказал тоже — да ты осчастливил меня до конца дней моих. Лет в восемьдесят девять, когда на меня нахлынет хандра, так и вспомню эти твои извинения — и жизнь вновь засияет своими красками.       Жаль только — он не принёс мне эти извинения в письменном виде — чтобы можно было закатать в рамочку под стекло и отправить вместе с рамочкой в невозмутимую физиономию «клыка». Которому, к слову, пора бы уже восвояси — что еще он забыл в лекарской?        — Аманда говорила, что переохлаждение было слишком сильным. А значит, ты пытался воззвать к Печати. Так? Я впечатлён. Такая жертвенность.        — Так это мой дурной пример тебя вдохновил на самоубийство? — к чёрту, я не спросил его об этом во владениях Аргаста, так теперь есть шанс. — Зачем?        «Клык» наконец почтил меня взглядом — замечательно стеклянным. Посильнее приподнял брови.        — «Зачем?»        — С чего тебе вздумалось поиграть с этими тварями в «главное звено пищевой цепочки»? Нравится рисковать своей шкуркой? Или у тебя были ещё причины — ну, помимо внезапно воспылавшей ко мне нежности? Ну там… «Я взбешу Арделл, я взбешу Мел, я смогу грохнуть пару-тройку йосс, пока четвёртая не перегрызёт мне горло…»        — Шесть.        — Что?        — Устранить пришлось шесть. Не считая… нескольких ударов вскользь. Повезло, что они слегка растерялись: им явно не приходилось встречаться с серьёзным противником до этого. Но всё же некоторые моменты были… захватывающими.       Захватывающими они у него были… представилось: белый снег, красные брызги, и серебристое лезвие летит, выбирает новую жертву, и клубы пара изо ртов, и серебряный мех, на котором тоже кровь…       Прикрыл глаза, сглотнул тягучую, горькую слюну.        — Зачем?        — Ты был в моей группе, Лайл.       Изнутри поднимался жар, а голова тяжелела — наверное, время принимать зелье.        — Что?        — В моей группе. Ах да, ты же не знаешь. Видишь ли, это что-то вроде привычки. Если я иду с группой на выезд — группа возвращается в полном составе. Могут быть ранения, но, — смешок, — все выживают. В паре мест, где я работал до «Ковчежца», меня особенно ценили за это моё правило… Даже считали чем-то вроде талисмана. Неважно. Это своего рода коллекция, если хочешь.       Боженьки, да он весь увешан коллекциями, будто старая нойя — украшениями. Бабочки, смерти, теперь вот еще эти самые группы в полном составе, и не хочется воображать, какие коллекции он у себя в башке таскает.        — Так. Коллекция, — добро пожаловать на стеночку, Гроски. «Грызунус вреднус», отборный экземпляр, содержать серую шкурку с особой осторожностью, коснёшься — в труху, чего доброго, превратит… — Надеюсь, ты не собираешься тыкать в меня иголками и искать в моем организме что-нибудь неожиданное, типа благодарности.        Если уж начистоту — во мне больше благодарности к йоссам.        — А у меня есть шанс найти что-нибудь неожиданное? — «Клык» наклонил голову, и прошёлся по мне внимательным взглядом. — Впрочем, может и есть. Некоторые экземпляры при подробном изучении оказываются значительно занимательнее, чем могло показаться.        — Полон сюрпризов. Да, — сказал я и поморгал, чтобы Нэйш перестал расплываться перед глазами. Внутри чувствовался уже серьёзный жар, и дышать стало тяжелее, и в груди точно выясняли между собой отношения бешеные кошки. — Надеюсь, ты явился сюда не для подробного изучения: я, видишь, малость не в форме, и вообще, меня лучше изучать в естественных условиях: с кружкой пива, например.        «Клык» никак не показал, что слышал этот прозрачный намёк пойти и потрепать нервы кому другому. Чёрт с ним. Я потянулся к столику, к первому из двух оставленных Амандой пузырьков (как она там называла это зелье — «Рука целительницы»? Заживляющее и жаропонижающее, налить до первого деления, долить водой до края).       Стакан оказался пуст — я выхлестал всё в прошлый прием зелья, а кувшин мне в руках не удержать. Мысленно выругался, глотнул неразбавленного.        Нэйш наблюдал за моими манипуляциями с умеренным интересом. Осведомился даже — с тщательно выверенными нотками фальшивой заботы:        — Позвать Аманду?        — Лучше скажи, какого чёрта водного ты тут делаешь, — отозвался я, ставя стакан на столик. Просто удивительно, до чего ж рука потяжелела — да еще и мушки перед глазами разлетались… алые с белым, будь они неладны. — Арделл приставила тебя ко мне сиделкой в наказание за грехи? Ну, в смысле, за мои грехи, конечно. Кончились бабочки? Никто не сдох из животных, так что и вскрывать тоже некого?        Я почти даже вообразил эту мину — приподнятые брови и слегка оскорбленное выражение. Мол, я тут пришел свой экземпляр проверить и попутно принести извинения по распоряжению начальства. Постигаю азы трудовой дисциплины.        Но Нэйш смотрел неожиданно прямо, и об ухмылочке напоминали только полукруги у губ.        — Один вопрос, Лайл. Как это было?        — Как было что?        — Умирать. Осознавать, что перестаёшь существовать. Ощущать, что превращаешься в ничто, что твоя личность… всё, чем ты стал за годы… пропадает, изглаживается. Как это — знать, что еще немного — и тебя не будет. Совсем не будет.        Паскудно. На миг дёрнулась, взвилась в вопле крыса внутри, обдало волной запоздалого, грызуньего страха — жить, жить, жить, во что бы то ни стало… Вспомнился отчаянно жуткий миг, когда понял: иного выхода нет, нужно взывать к Печати, и от обиды захотелось в голос заорать, и потом — навалившаяся ознобная темнота…        — Тебе, стало быть, интересно — как оно там на том свете? Встречают ли слуги Перекрестницы, куда ведут за ручку, есть ли свет в конце омута?        «Клык» был задумчив. Нехорошо, почти фанатично задумчив.        — Скорее уж, миг перед этим. Неуловимая грань, за которой бытие переходит в небытие, как… — он слегка повел рукой, — бабочка, когда она вспыхивает от лампы: за секунду до — жива, через секунду — пепел, и в настоящем — огонь и грань. Мгновение, когда ты стоишь на пороге, за которым тебя самого уже не существует. Знаешь, я… — смешок, — столько раз видел смерть — больше, чем приносил её, но приносил тоже довольно часто… Столько вариантов — агония, угасание, мгновенный уход… И каждый раз эта грань представляет собой нечто непостижимое. Неуловимое. Было бы слишком расточительно ничего не спросить у того, кто смог с неё вернуться. Так что там было, Лайл? Как это — ощущать, что ещё вот-вот, и тебя не станет?        «Знаешь, Лайл, думаю, тебе лучше поспать»…       И теплые пальцы смыкаются на шее, и миг отвратительного удушья, и истошный вопль крысы, и ужас и обида переплелись в темноте: я же не успел! Не додумал! Недовспомнил! Алое и белое смыкаются в водоворот и стирают и топят Лайла Гроски, и остается только немо вопящий грызун, а скоро и его не станет…        — Как это? До черта это погано, вот это как, — кажись, я всё-таки принял зелье неправильно, потому что в груди опять разрезвились бешеные кошаки, и слова выпихивались тяжко — со свистящим дыханием. — Не пробовал тонуть в ледяной воде, красавчик, а? Тебе заливает глотку и нос, а ты всё пытаешься вцепиться в дерево, обламываешь ногти, скользишь и захлебываешься и готов душу продать за кусок веревки, который хотя бы позволит поднять голову над водой. Только вот ты понимаешь, что никто ее тебе не бросит. Ну? Полегчало тебе от моих откровений, пополнил коллекцию?        — Довольно… познавательно, во всяком случае.       От светлой улыбочки местного коллекционера меня едва не вывернуло наизнанку.        — Да, увлекательный опыт. Почему бы тебе самому не попробовать, а? Выбери что-нибудь такое… на что твой Дар не действует. Пожри отравленных пирожков или скажи Фрезе, что её муж был слабаком. Окунись в исключительные ощущения — глядишь, незачем у других спрашивать будет.        — Мы все однажды станем на эту грань, Лайл, — философски отозвался «клык». — Просто иным отмерено много, а иным… Но готовым нужно быть в любой момент, не находишь? Это как с устранением. Знание — лучший способ, чтобы тебя не застали врасплох.       Смех у меня получился порядком похожим на скрип несмазанных петель.        — Ну, если взять тебя — похоже, что ты дойдёшь до этой самой грани с таким багажом знаний, что тебе прямо у входа выдадут орден «За лучшую подготовку».        Понятия не имею, собирался он отвечать или решил вконец заморить меня жутковатым молчанием, но тут дверь решительно протаранила собой Аманда со словами:        — Сладенький, кажется, кто-то забыл принять лекарство, да-да-да?        — У меня были причины, — сказал я, принимая помирающий вид. Вид принялся подозрительно легко. — Кое-кто два часа валялся у меня в ногах, умоляя простить.        После чего ухмыльнулся в лицо Нэйшу и преспокойно отплыл в мир лихорадки и смутных снов.        Маленьким утешением перед тем, как я отчалил, был ядовитый голос Аманды: «Медовый… ты что, решил уморить моего больного?!» ЯНИСТ ОЛКЕСТ        «Нужно извиниться», — твержу я себе, пока поднимаюсь по певучей лестнице бывшей таверны. Я ей скажу, что хочу извиниться — потому что я же действительно хочу, это ведь моя неосмотрительность привела к таким ужасным последствиям, пусть даже Мелони не думает так.        Она… наверное, в порядке — Мелони. Конечно, Аманда тоже отпаивала её зельями, и она переживает из-за погибших йосс, но теперь она уже воркует над ранеными и ни разу не пригрозила метнуть в меня атархэ или дать по зубам. И махнула рукой: «Да что ты разнылся, будто ты их убивал, это всё Мясник. Чего? Ты куда-то там предложил пойти? Ну так он шёл за старшего, должен был включить мозги и завернуть вас от опасной местности, ос-с-столопы, куда попёрлись. Всё, сюда Конфетка идёт, не мельтеши».       Потом она надавала мне поручений: проведать грифонят, поторопить вольерных с кормежкой, посмотреть, как там яприли Хоррот и Пьянчужка, «и что там Вулкан — не замёрз? Если замёрз — будет огнём каждую минуту пыхать, ты увидишь». И я окунулся в бурный омут дел, вот только так и не мог забыть: книга о боли и смерти, написанная алым на белых страницах снега, и серебристые твари с перепачканными в кровь тяжелыми шкурами поворачиваются, словно на зов, покорно пригибаются, валятся одна за другой… А она стоит там, по колено в снегу, с алым знаком на ладони и властным приказом на устах…        И лицо её выражает боль, я уверен.        Потому что отпечаток этой боли остался, когда она вернулась и бросилась к Лайлу. И не сошёл, пока мы забирали Гроски и йосс в питомник, и пока она раздавала распоряжения вольерным, а потом объяснялась с сыскарями Крайтоса, с Аграстом, с родителями погибших и спасённых.        Прошли уже сутки — а он там есть, этот отпечаток, и мне жутко при мысли, что она никогда не избавится от него. Так и будет ходить с запечатлённым тайным страданием на лице и даже сделается менее невыносимой. А потому я скажу, что мне нужно извиниться. И извинюсь. Но ещё мне нужно сказать что-то такое, что сделало бы её боль меньше.        И я понятия не имею, что это может быть, и только мучительно боюсь сказать и сделать что-нибудь не то — пока отсчитываю и отсчитываю ступеньки, а потом шаги по коридору. И стою напротив двери её спальни, не решаясь постучать. Может, лучше дождаться, пока она спустится в общую каминную? Она же часто там ночует. А если не спустится?        — Господин Олкест, входите, — усталый голос из-за двери.        Она сидит за столом, придвинутым к стене. На столе — Водная Чаша и дневник. Лёгкая тканевая ширма — огораживает кровать — светильник из желчи мантикоры, таз для воды… я ловлю себя на том, что рассматриваю чужую комнату, и вжимаюсь в дверь. Упираюсь глазами в носки новых сапог: в комнате слишком тесно, и мне кажется, что если я еще и посмотрю на неё, мы будем совсем уж лицом к лицу.        — Я ждала, что вы придёте. Думала даже, что вы раньше заглянете по поводу всего этого, — краем глаза замечаю, как она поворачивает перевязанную ладонь. — Прошу прощения, что держала вас в неведении. Мне показалось, что вы самую малость предубеждены на мой счёт — ну знаете, когда вы только попали в питомник. Вы что-то узнали о моём прошлом, верно? Ездили в общину?       Киваю, сам не свой от стыда. Будто меня поймали за чем-то ужасным, неправильным. Арделл молчит, и в этом молчании, как соль в морской воде, растворен вопрос: почему же я сразу не обвинил её, если говорил с её родичами.        — Ваш отец… он отказался говорить о вас. И… остальные тоже. Сказали только, что вы изгнаны, но за что — не уточнили.        — Понятно.        Во мне вдруг поднимается злость. На варгов, с которыми я разговаривал — совсем непохожих на неё. На Джода Арделл — с его седеющей бородой и величественными манерами пророка. На остальных — которые кривили лица в отвращении, как только я назвал им её имя.        Так что я поднимаю глаза и выпаливаю то, что хотел сказать по-настоящему, уже не один день:        — Я хотел извиниться. Сначала за то, что я… ну, вы знаете, задание. Но не только. Я хотел извиниться за всё. За своё поведение и за… если я был груб с вами. Вот. Я считал вас… я думал о вас неверно, и я обвинял вас в дурных умыслах… и в делах тоже, и я надеюсь, что вы однажды сможете мне это простить. Не сегодня, а вообще когда-нибудь.        Лицо у меня горит, и хочется приложить ладони к щекам, но мне всё равно. Гриз Арделл смотрит на меня от стола, и усталость на её лице мешается с удивлением.        — Вот сейчас? Вы пришли извиниться? После того, как вы узнали…        — Я не знаю, что такое — варг крови. То есть, не знаю по-настоящему. Я… читал об этом, но всюду упоминалось только мельком… и я слышал все эти намёки Петэйра на площади — о крови и варгах. И вы сказали, что они изгои. Но ещё я видел, что как вы спасли вчера их всех — Лайла, йосс… Нэйша, наверное, тоже. Поэтому, наверное, я знаю не всё. И книги и ваши родичи ошибаются, верно?        — Нет, — говорит она совсем тихо, — они не ошибаются.        Хорошо, что за спиной у меня — дверь. Такая твёрдая и надёжная. Потому что я прислоняюсь к ней, и она удерживает меня — от паденья в её голос, как в бездну боли.        — Варги не должны убивать — иначе они становятся «хищными пастырями». Варги не должны проливать кровь. Иначе возникает искушение пойти по лёгкому пути. Контроль на крови одновременно и сложнее, и проще — проще тем, что ты можешь контролировать сразу многих животных, и тебе не нужно уговаривать их, чувствовать их боль, страх, неуверенность, сливаться разумом — ты просто подчиняешь их своей воле. Обращаешь в марионеток, забываешь об их чувствах, отсекаешь себя от них. Из равных и друзей делаешь — рабов. И в этом сложность. Потому что за это нужно платить. Не только тем, что… ты испытываешь, когда применяешь Дар на крови — а это… сложно описать. Будто огненные нити, опоясывающие мир, и если упустишь их — они сожгут тебя же… Но не только. Посмотрев единожды на живое сверху, как на раба — ты неминуемо переходишь в иное качество. Раньше или позже, но ты становишься тем же «хищным пастырем». Как если бы ты убил. Это слишком близко — смотреть на них как на жертвы или смотреть на них как на рабов. Слишком близко, понимаете? Ощущать себя убийцей или лишаться сочувствия, ощущая себя высшим. И поэтому варгам нельзя проливать крови.        Шёпот у неё торопливый и горячечный. Сухие губы и потускневшие глаза, и я почти не вижу зелени в них, словно то — алое на белом — забрало травы из её взгляда. Я стою, прижавшийся к двери, а она прибивает меня к древнему дереву колкими истинами из своего шёпота.        Лампа из желчи мантикоры по временам бросает на потолок кровавые отсветы.        — Поэтому нам нельзя проливать крови. Мы вот с вами говорили об Уставе Телесной Нечистоты… ну что ж, у варгов есть свои инструкции. Если случайно поранился — немедленно перевяжи с эликсиром, отбивающим запах. Если крови много — заглуши запах всеми способами. Если поранился рядом с животным, и оно потеряло рассудок — отвернись от зова крови и воззови к зверю, но как Пастырь, а не на крови. Если зверей рядом много — просто перетерпи их бешенство, потому что тебя они не тронут, они не могут переступить через запрет, даже когда рядом с ними пролита кровь варга. Вы сами видите, это не охватывает все случаи. Например, здесь ничего не говорится о том, если вдруг вы пролили кровь, животных много, а рядом — люди… Но этого хватает, чтобы оградить большинство. Потому что те, кто взывает к крови…       Я вдруг понимаю, что ей нужно выплеснуть это. Словно кровь из своих вен. Что она, может быть, не говорила об этом так с остальными. Конечно, Мелони знает, и Аманда, и проклятый господин Нэйш, и Фреза, видимо, тоже — но они относятся к этому как к чему-то нормальному, и наверное — она им объясняла как-то иначе…        — Их изгоняют из общин, верно?        — Некоторые умирают. Когда у них не хватает сил справиться с контролем. Я уже говорила, это опасно, — она замедляется. Откидывает со лба растрепавшиеся волосы. И я вижу, что перевязанная рука едва заметно подрагивает. — А тех, кто сумел справиться… да. Потому что рано или поздно — они перерождаются всё равно. Дар меняется, сочувствие к живому утрачивается — и они теряют настоящее единение с животными. Остаётся лишь Дар на крови. А потом… — она чуть морщится, машет рукой, как бы показывая, что конец одинаково печален, и дальше можно не продолжать.       Я торопливо киваю — пусть не продолжает, мне совсем не интересно — что бывает со всякими там варгами крови. Которые — всё равно не она.        — Но от этого же можно как-то защититься? Да? Тонкие пальцы рассеянно перебирают страницы дневника в кожаной оплётке.        — Каждый ищет свои способы. Кто-то уходит в отшельники. Кто-то сторонится бестий, чтобы… не было искушений. Знаете, в нашей общине до меня была пара случаев, и ещё один — со смертью, это ещё в моём детстве… И мне всё казалось — если бы мы не изгоняли их, если бы остались рядом с ними, помогли им хоть чем-то, показали бы, что они не одни — может, это помогло бы отдалить полное перерождение. Наверное, в этом я неисправимая идеалистка. Потому что пока что исключений нет. Как и лечения. В истории варгов нет случая, когда кто-то использовал бы Дар на крови и остался собой.        Теперь мы молчим долго, и Гриз Арделл глядит на меня, словно обвиняемая на суде. Она, кажется, даже с радостью протягивает мне на ладонях возможность обвинить её.        Только вот я не желаю брать на себя роль судьи.        — Вы это сделали, чтобы спасти человека. В первый раз. Да?        — Верно.        — Сколько вам было тогда?        — Семнадцать.        Она не говорит о том — с каким животным это было, кого она спасала… Откуда-то я знаю — она ответит, если я спрошу. Но я не спрошу, потому что ей и так очень больно, а то воспоминание сделает ей ещё больнее, хотя куда уж. Быть оторванным от родных, от животных и общины, с которыми прожила с детства, и уйти в неведомый мир — словно маленький корабль в бурю, это…        — Я и так собиралась уходить. Отец надеялся, что я стану новой наставницей варгов при общине. Но выхаживать раненых зверей и приглядывать за территорией на день пути вокруг… мне всегда казалось, что мы не для этого рождаемся. Глупо провозглашать, что ты — мост между людьми и животными, когда почти не видишь тех и других, а сидишь вместе с общиной в лесах. И я выбрала это, — она усмехается хрупкой, болезненной усмешкой. — Знаете, сначала пару лет поскиталась — была у терраантов, потом работала у других ковчежников. И потом вот этот питомник и моя группа. Здесь приходится чаще рисковать — вы же видели.       Взмах левой ладонью, туго замотанной белоснежным бинтом. Алое под белым там, на ладони… таится до времени, пока его не придётся выпустить в следующий раз.        — За последние годы я была на «лёгких путях» девятнадцать раз, и с каждым годом это происходит всё чаще. Может быть, возрастает искушение, а может, просто становится больше опасных вызовов. Не знаю. В любом случае, я не смогу отсиживаться в глуши. Если уж я такая — принесу как можно больше пользы, пока окончательно не уйду в перерождение. А может быть, те, кто здесь… может, они помогут мне продержаться подольше.        «Те, кто здесь…» — это Мелони, и Аманда, и Йолла, Фреза, конечно, тоже. Наверное, животные. Точно уж не проклятый господин устранитель. Может быть, теперь ещё Лайл, он же в питомнике только с полгода. И…        Ловлю своё отражение в оконном стекле, и мне становится совсем душно.        — Я рада, что наконец рассказала вам, господин Олкест. Теперь вы наконец знаете, что я из себя представляю, — она захлопывает дневник и невесело улыбается — вязаная зеленая кофта накинута на плечи, каштановые волосы растрепались, и под темной медью ресниц — печаль. –. Свои меня называют отступницей и изгоем, прогрессисты полагают, что мы до одного — преступники и предатели рода человеческого, а другие варги крови — чего уж там, чокнутой считают за мои убеждения. Потому что идти в ковчежники, будучи при этом варгом крови — это как-то… несовместимо, как считается. Или позорит общее дело — тут я еще не разобралась.        Да. Теперь я понимаю. Что она представляет из себя. И от этого больно в груди, потому что в ней теснится море, столько слов, что можно исписать сотни книг, они толкутся, и сцепляются буквами, эти слова, комкаются в горле и не дают вам заговорить.       И всё, что у меня получается это:        — Знаете, если… какой-нибудь прогрессист, или ваши родичи… или, к примеру, законник обвинит вас в том, что вы преступница, отступница и изгой…        — Что тогда, господин Олкест?        — Ну… они все будут иметь дело со мной, — говорю я, краснею и жду, что вот сейчас она рассмеётся.        Но она и не думает — и когда я осмеливаюсь поднять на неё глаза, то вижу, что боль медленно уходит из черт её лица. И в глубине её глаз, там, где таится зелень, просыпается что-то тёплое и прекрасное — словно улыбка или весна.