«Можно ли назвать Перекрёстки мистическим временем? С точки зрения науки подтверждений этому не найдено. Нойя полагают, что в этот день люди склонны к воспоминаниям — однако это легко объяснить ритуалом Корабельного Провожания, посещением храмов и прочими народными традициями. Однако в деревенских поверьях Вольной Тильвии, Даматы, Вейгорда, Хартрата и прочих стран время Перекрестков предстаёт как некая расселина между годами, час неожиданных решений и случайных встреч…» Тэртан Эввек, «Религии, поверья, традиции»
ЯНИСТ ОЛКЕСТ Женщина стоит на прихваченной инеем траве. Трава — новая поросль, которая обманута тёплой осенью, и потому она зелёная. Тёмно-зелёная, с инеистой проседью. И она пахнет водой и ранним утром, и подступающей зимой, и шлёт женщине едва заметные блики-знаки. Давай же, нашёптывает скованная инеем трава, давай, вдохни полной грудью, распрямись и поведи по мне ладонью, и простись с тяжкой памятью, потому что нынче мы отпускаем её по воде… Но в руке у женщины — кнут, и она не слышит. Женщина стоит на тёмной, предрассветной траве, чуть согнув колени и отведя руку с кнутом. Перед двумя хищниками. Алапард скользит и дразнится в сиянии инея, красуется медовой шкурой, и наслаждается тем, как под шерстью перекатываются мускулы, и вздергивает верхнюю губу в лукавой усмешке. Рихард Нэйш тихо перетекает с места на место, движения вкрадчивы и осторожны, ладонь вытянута вперед, и на ладони — предостерегающий серебряный блик. Гриз Арделл ведёт глазами за этим бликом. Потому не видит меня. Они все трое слишком увлечены своей непонятной игрой — ступают по поседевшей ночью траве, не сводя друг с друга взглядов — а потому не замечают меня, прислонившегося к стволу верного дуба-старика, неподалеку от густых зарослей ивняка. Дуб и заросли уже оголились перед зимой, но всё равно скрывают надежно, и я не так близко, чтобы слышать, но достаточно близко — чтобы видеть… Кнутовище в пальцах Арделл тихо подрагивает — заставляя кожу скортокса струиться и рисовать фигуры в воздухе. Морвил, кружащий на полусогнутых лапах по поляне, тоже чертит в воздухе хвостом. На лице Рихарда Нэйша цветет неизменная безмятежная улыбочка. Свист кнута и дарта сливаются в одно. Серебристое лезвие быстрее арбалетного болта срывается с ладони своего господина, но там, где была Гриз — теперь уже пустое место, и только чёрная петля летит, грозясь захлестнуть устранителя за талию. Нэйш уклоняется, одновременно дергая цепочку, призывая атархэ — и, проскальзывая под самым кончиком кнута, вновь выбрасывает вперед ладонь с серебристой стрелкой — и теперь уже варгиня ныряет вниз. Уходит в траву, будто в воду, из лежачего положения делая попытку захлестнуть лодыжки противника парализующим хлыстом. Молниеносно перекатывается — и выныривает в другом месте, в искрах инея, поднимается, одновременно уклоняясь от опасного серебристого лезвия. Волосы у неё собраны в плотный пучок, и мне жаль, что они несвободны. А щёки горят, и губы приоткрыты, и эта безумная, безукоризненная грация движений, когда она в очередной раз пропускает палладарт мимо себя, и эти краткие передышки, когда они идут по кругу, по кругу, не теряя контакта взгляда, и музыка утра — первые робкие приветствия птиц в птичьих вольерах… И я не знаю, зачем смотрю на это — может, затем, чтобы представить её в танце. Лёгкую и воздушную, взлетающую не над травой — над безупречным зеркальным паркетом, и не в клетчатой рубашке с подвернутыми рукавами — в платье цвета весны, которое так пошло бы ее глазам. И… не с ним. На Нэйше костюм вроде тех, в которых он совершает пробежки по закрытой зоне питомника. Непритязательная рубаха и штаны, которые делают его ещё более хищным — потому что очевидно не идут к зачёсанным назад волосам, к холодной улыбочке коллекционера, к лезвию палладарта, на котором теперь пляшут рассветные отблески. Он развлекается, и кажется, что движения его лениво-плавны, даже небрежны — в противоположность собранной и серьёзной Гриз. Но дарт устрашающе точен, и он не пропускает ни одной оплошности противницы, и не даёт ей даже отдышаться. Свист лезвия, свист кнута, и откаты, и переходы, и по губам можно прочитать насмешливое: «Неплохо, аталия», и я знаю этот взгляд, от него утро вокруг меня вскипает алым. Потому что он смеет смотреть на неё так. Как на собственность. На часть коллекции. Может быть, я слежу отсюда, от зарослей, только чтобы увидеть, как его захлестнет наконец черная чешуйчатая петля из кожи скортокса. Потому с замиранием дыхания наблюдаю — как легко отпрыгивает в сторону Арделл, как кнутовище в её руках выписывает круги и восьмёрки, и гибкое тело кнута змеёй рассекает воздух, делается легче ленточки, вытягивается и взлетает — и как будто живёт… Но в ответ — взвивается неумолимое серебристое легкое лезвие, в рассветных брызгах как в брызгах крови, и белая цепочка кромсает и режет предзимний день. Нэйш, рисуясь, ускользает от ударов кнута и сокращает дистанцию, и вот наконец Гриз оказывается прижатой к краю поляны и делает неудачный уклон, и лезвие мгновенно взвивается и стремится — ужалить… Ноги делают короткий рывок — оттолкнуть, заслонить… Поздно? Не нужно. Потому что глаза полулежащей на земле Арделл наливаются зеленью — будто впитав в себя травы. И Нэйшу приходится в перекате уходить от Морвила, который решает включиться в игру. Гризельда неспешно поднимается, отряхиваясь от росы — и смотрит на новый танец: алапард против человека. Морвил морщит нос и обворожительно, радостно улыбается — наверное, это не в первый раз. Улыбочка Нэйша становится напряженной и застывшей. Атархэ в ладони сосредоточенно замирает. А я слышу вдруг тихий вздох из кустов — и понимаю, что не один. Уна спряталась куда лучше меня — её почти совсем не видно за ивняком. Она была там всё время — и я не заметил?! Единый в небесах… она могла подумать, что я пялюсь на главу «ковчежников», а между тем у меня, разумеется, есть причины здесь быть. Вообще, я собирался уже уходить. Откашливаюсь и готовлюсь покинуть убежище за надежным, дуплистым стволом. — Красиво, да? Кажется, я раньше даже не слышал ее голоса — в лекарской она тут же пряталась под волосами, зыркала пугливо, кивала или мотала головой. — Что? — Я иногда хожу сюда смотреть, — голосок у нее — будто песня тенны, которая только-только подала голос. Трепетный и прерывистый. — Они тут… бывает, что тренируются. По утрам. Когда у неё есть время и если Рихард в питомнике. И я иногда… тоже хожу. Только сюда. Просто это красиво, да? Красиво — и жутко. Человек против алапарда. Грация прыжков, и скорости, и мягких лап — против стремительности и быстроты полета дарта. Захватывающе, и каждую секунду кажется — вот, сейчас всё… он коснётся лапой… Нет, дарт же был нацелен ему прямо в горло… вот, алапард упадет на Нэйша в прыжке… Нет, лезвие почти же горла коснулось! Пока ты понимаешь, что это происходит не в первый раз, и человек и зверь только обозначают удары, не доводя их до конца. Намечают атаки — и проводят их не полностью. Игра? Тренировка? Небольшая схватка двух хищников? И быстрота, и гибкость, и немигающие скрестившиеся взгляды, и Морвил даже делает вид, что разъярён, а губы Нэйша сошлись в узкую полоску, и ему приходится напрягаться — чтобы избежать взмахов немаленьких лап и опасных длинных прыжков. А Гриз Арделл смотрит на этот непонятный танец внимательно и серьёзно — то ли прикидывая что-то, то ли оценивая, и рассветные лучи просачиваются через ветви ив и коронуют ее солнечными бликами… — Да. Красиво. Уна выступает из зарослей и даже немного приближается, не отрывая взгляда от поляны. Наконец-то могу рассмотреть её лицо — бледное, тонкое, с огромными пугливыми голубыми глазами, нервными губами и сеточкой вен на висках. Взгляд наполнен болезненной жадностью, и смотрит она неотрывно… Не на Морвила, конечно. На Нэйша, который ныряет под прыжок огромной кошки, перекатывается и встаёт, направив дарт алапарду в бок. Единый в небесах… ну, вот что она в нём нашла. Что они в нём все нашли? — Никто так не может, — тихонько говорит Уна, не отводя взгляда от зрелища. — Против алапарда один на один. Это никто и никогда так не мог. Не разочаровываю ее тем, что были мечники, которые в одиночку выходили на алапарда, тоже с атархэ. И даже маги воды. И что если бы Морвил ударил бы в полную силу — Рихард Нэйш был бы уже минут пять как мёртв. Эта пляска с алапардом — выматывающая, жестокая, но всё-таки тренировка, на грани напряжения всех сил и всей быстроты, но закончиться она может только одним. Морвил вдруг ускоряется — и на миг я перестаю понимать, что происходит. Вижу только растянувшегося на траве Нэйша и алапарда, который на нем разлегся. Клыки Морвила нежно сжимают запястье устранителя. Предупредительно. Вечерней печальной птицей вскрикивает Уна рядом. А мне становится холодно. Не потому, что я только что воочию видел скорость алапарда. Потому что возле виска зверя вкрадчиво маячит неизменный серебристый блик. Как бы намекая — ну, и что теперь? Все силы неба — он все-таки успел. Звонко поет кнут — и поперек серебра ложится черная кожа скортокса. Рука у Арделл прямая и напряженная — готова рвануть кнутовище на себя. — Так… нечестно, — шепчет Уна. — Она это… нечестно. Двое на одного! Она… иногда бывает такой подлой! Кажется, она готова заплакать. А я не могу оторваться — от сцены там, на выбеленной инеем лужайке. Где Гризельда Арделл замерла и чего-то ждет. Хода противника? Спутанный кнутом дарт падает на землю — атархэ услышал волю хозяина. Хозяин лежит на траве, под придавившим его обширным гладким телом. Внушительная пасть — и предплечье в ней, между желтоватых клыков. Дрожащее дыхание Уны. Пристальный взгляд Арделл. Весёлое, озорное подрагивание кончика хвоста алапарда. …и тонкая стальная игла охотничьего ножа, которая прижимается к шее зверя. Откуда нож? И главное — в какой момент он успел его достать? Арделл машет рукой — кажется, разочарованно. Морвил освобождает руку Нэйша и отходит — тот прячет нож и встаёт. Подбирает дарт из травы и что-то насмешливо говорит Гриз. — Нечестно, — упрямо шепчет Уна. — М-м-м, — вспоминаю, что так и не ответил. — Весьма… несуразное создание. Морвил, изнывая от свободы и игры, валяется по хрусткой траве. Арделл что-то доказывает Нэйшу, сворачивая скользкие от воды кольца кнута. Устранитель отвечает, стоя чересчур близко от неё. Потом вдруг оборачивается в нашу сторону и делает приветственный жест. Уна с испуганным писком кидается поглубже в заросли, а я осознаю, что торчу чуть ли не на виду — слишком увлекся зрелищем. — На что уставился? — голос Мелони позади окончательно рушит и очарование утра, и магию рассвета, и красоту картины. — Грызи выгуливает своих питомцев. Ха. Монстра и алапарда. Эй, Грызи! Эй! Там вызов! Машет Арделл и бормочет под нос: — Ну надо ж, Морвил ему опять ничего не откусил. Морковка, а тебе тут чего? Про эту не спрашиваю, — указывает в заросли, откуда звучит новый испуганный писк, — ее дом целебня, это все знают. А ты чего тут хотел узреть? — Как Морвил ему что-нибудь да откусит, — даю я почти что честный ответ углом рта. Мелони удовлетворенно кивает. Говорит: «Да, тебе там вроде как письмо. У Фрезы заберёшь». И направляется к вольерам, и я гляжу ей вслед, пытаясь выкорчевать из себя чувство вины. Потому что ведь даже мысленно теперь я не имею права звать её наречённой или невестой — после того, как позволил себе поколебаться в чувствах. Как ей сказать об этом? И на какой корабль, уходящий в Незримые Дали, возложить этот груз? — Янист, Тодд приехал, Тодд приехал! Это на меня налетает маленькая Йолла — оживлённый вихрь с белым корабликом в руках. Кораблик к нынешней вечерней церемонии Провожания ей делала Фреза (а я помогал с мачтами и парусами) — но у торговца Тодда девочка разжилась маленьким медным фонариком на мачту. — Глянь, как горит, как настоящий, а? Тодд мне ужо и приделать помог. А на палубу я вот, сластей у него купила — это для братьев, а батя сладкого не любил, так Тодд сказал, что вот табачок этот прямо вот про каждого мужика делан, пусть даже и для мёртвого, да! А ты ещё не запас? Совсем не запас?! Так беги, а то ж уедет совсем, а как ты вечером?! Киваю и спешу к воротам питомника, где уже мило щебечет со старым Тоддом Аманда. Перебирает корабли, рядами выложенные нынче в его тележке, цокает языком: «О, тропы Перекрестницы, груз чьих вин потащит на себе эта шхуна? Эвальда Шеннетского? Впрочем, у меня есть тут на примете один устранитель…» В присутствии светозарной нойя сморщенный Тодд самую малость разглаживается, жмурится и кивает мне даже с какой-то долей благосклонности. Показывает на корабли — я качаю головой. Мне не нужен корабль для Провожания: зачем… мёртвые там, с Единым, предстают перед Справедливейшим Судиёй, который определит каждому Лучший из Миров. Хотя и велико искушение — провести пальцами по гладкоструганным палубам, перебрать медные и бронзовые фонарики в коробке… вернуться памятью в детство, когда традиция ещё что-то значила. Но я роюсь в коробах Старого Тодда в поисках подарков: я давно запас защитный артефакт для Мелони, нитки для вышивания с серебром для нойя, новый водный амулет — для Лайла… А что может понравиться Арделл? Я всё тянул и тянул, заказал вот для Йоллы отличный атлас с картами Кайетты — девочка очень хочет учиться… А тут не решился. Так что я перебираю ленты, гребни, артефакты — мелкий подарочный хлам, в котором нет-нет да попадётся сокровище. И пытаюсь вообразить — что может обрадовать варгиню. И не могу отвязаться от старой песни, слышанной ещё в детстве:Корабли плывут, корабли плывут — На себе они что несут? Это тем дары, это тем дары, У кого под водой пиры. Корабли плывут по ночной воде, Где их пристань, скажи мне, где? Где бурлит вода, где бурлит вода, Где ушедшие навсегда.
День Памяти на то так и называется, чтобы тебя одолевала память. Откладываю со вздохом какую-то женскую надушенную шляпку — откуда она у Тодда? Замираю. Перчатки — тонкие, прочные, искусно выделанные из кожи. Пропитаны огнестойким составом — видно, потому что коричневая кожа чуть-чуть отливает бирюзовым. А у неё иногда краснеют и замерзают пальцы, да и потом, перчатки скроют шрамы поперёк ладони, даже повязки видно не будет… Аманда цокает языком, поглядывает лукаво: — Ай-яй-яй, сладенький, какая вещица. Только вот Мел они будут велики, а мне маловаты. Ну, разве что Гриз — в самый раз, представляешь? Тодд, дорогуша, скидочку в честь праздника? Они торгуются за корабль с наслаждением, взахлёб, с красочными оскорблениями и перечислением достоинств и недостатков товара — пока я прячу перчатки и тихонько сую старому Тодду две золотницы — без торга. И память не оставляет, купает в своих волнах. Вспоминается мой отец — он не любил Корабельные Дни, даже храмы не посещал, говорил, что не хочется ему ежегодных похорон. И мой опекун — господин Драккант учил нас с Мелони делать кораблики и украшать их, водил вечером к речке и хохотал: ну вот, устроили году проводы, расплевались с прошлым? Завтра будем встречать новое? Аманда идёт рядом, трепетно прижав к груди резную шхуну с красными бортами. Поглядывает с любопытством и понимающе кивает в ответ на мой взгляд. — Память, сладенький? Память… о девочке, с сосредоточенно нахмуренными бровями опускающей свой кораблик в воду. Подталкивающей меня локтем: эй, эй, валяй, Морковка, давай уже свой корабль-провожатый. О девочке, которая никогда не окажется в трюме — где груз боли и памяти, и никогда — я клянусь! — не будет забыта и мною оставлена, но что мне делать и как сказать ей о том, что я забыл о своём слове? Аманда мурлычет песню — на своём языке, но мотив тот же:Корабли плывут, свет в ночи дрожит — Что же в трюмах у них лежит? Это прошлый год, это груз невзгод, Груз обид, боли и забот. Корабли плывут, корабли плывут — За собой они год зовут. Корабли плывут и уходят вдаль — Ты прими их к себе, вода.
Машет от общей кухни Фреза, показывает жестом: зайди-ка. Киваю — и слышу, как откликается под утренним небом серебристый зов колокольчика-артефакта. — Общая встряска, — мурлычет Аманда, — сегодня рано, но это понятно — первый день Перекрёстков… Ты будешь праздновать в питомнике, пряничный? Здесь бывает хлопотно, но уютно, и я пеку свой фирменный пирог со сливками. Праздновать в питомнике Перекрёстки? Провожать старый год и становиться на порог нового? Звучит как зловещая шутка. Но Мелони, конечно, останется — а значит, мне придётся тоже. Я даже запасся некоторыми подарками в лавке. Впрочем, хорошо бы расспросить нойя о местных традициях этой самой встречи. — О! Сегодня можешь пойти в храм, сахарный, только спроси у Гриз — обычно на Перекрёстки у нас куча дел… Церемонию Провожания мы проводим прямо тут, у пристани, да-да-да. И вечером поём и рассказываем истории — не могу дождаться, что же в этот раз вспомнит Фреза? И ведь у нас ещё новички — о, это будут самые интересные Перекрестки за последние годы! Конечно, встреча года немного задерживается — ты же понимаешь, животные, их Мел и Гриз тоже угощают. Но потом обязательно случается что-нибудь захватывающее и непредсказуемое: один раз Фреза подралась с грабителями, а как-то раз компания Лортена подожгла его особняк… И ещё один раз они почти утопили самого Лортена, когда решили омыть его от прошлого года — ах, Гриз пришлось прыгать за ним в речку! Просто восхитительно, уверяю тебя, есть, что вспомнить, взять хоть того «клыка», который посреди праздничного ужина забыл что-то в вольере у виверния… Я резко останавливаюсь, и нойя уточняет со смехом: — Не Рихард, конечно, другой «клык». Нэйш здесь не празднует. Может, он считает, что его истории принесут слишком мало радости, а может, его не забавляют игры — но он проходит Перекрёстки неведомо где и как, в его стиле, да-да-да? Вот уж точно, — киваю я с некоторым облегчением. Вслед за Амандой поднимаюсь на крыльцо бывшей таверны и спешу на утреннюю «встряску»-совет. Внутри у меня какое-то странное ощущение. Словно бы Поминальный День (Вспоминальный, как мы шутя называли его с Мелони в детстве) начинается для меня с чего-то важного, о чём я забыл. ЛАЙЛ ГРОСКИ Вдохновенная рука того, кто создавал календарь Кайетты, покромсала год на одиннадцать месяцев по тридцать три дня. Каждый месяц получил посвящение в честь божества — а поскольку Девятеро это вам не Одиннадцатеро (про Керрента-Первоварга, как говаривал Лу, вечно забывают) — то ещё два месяца ушли на Предвечного Дикта и Всесозидательницу-Аканту. После такого чудного разделения остался куцый хвостик, не принадлежащий ни старому году, ни новому. Перекрёстки — промежуток в два дня, когда нужно как следует отчиститься от того, что было и подготовиться к тому, что на тебя неизменно свалится. Проводы и Встреча, Очищение и Обновление, Корабельный День и День Свежих вод, Поминание и Веселье — словом, так и так получается, что два дня Перекрёстков содержат в себе противоположное. В Поминальный день полагается поминать и вспоминать. Ходить по храмам и просить прощения, у кого попросится. Помогать сирым разной степени убогости и печаловаться о своём несовершенстве. Заканчивается день Корабельными проводами, когда все от мала до велика идут к ближайшему водоёму и нагружают его маленькими кораблями — покупными и самодельными, с белыми парусами, исписанными именами, с изукрашенными бортами — в общем, в меру фантазии. На палубу кладут небольшие передачки тем, кто ушёл в Водную Бездну — приветы и память от живых. На мачту вешают фонарики — чтобы все нашли верный путь во тьме. Трюм положено нагружать всем тяжким, что случилось в прошлом году: расставаниями, болезнями, нуждой, склоками. И отпихивать от берега поскорее. На Встречальный день всюду царствуют радость и надежда — потому что следующий год уже на пороге и решительно неизвестно, каким он будет, вдруг да каким-то чудом хорошим. Народ выходит гадать и увеселяться, идет общий обмен подарками и сладостями, обливание водой, которая уже обновилась, и теперь нужно смыть с себя год и породниться со следующим. Фейерверки в городах, песни, пляски, ярмарки. После этого приходит первое число Луны Дикта, а Предвечный — парень суровый, так что чаще всего этот день носит горькое название Похмельный. Я бы мог назвать его ещё и Склочным — помнится, мы здорово зашивались в Корпусе из-за количества преступлений. Вот только Склочным мне отчаянно хотелось наименовать себя — причём, решительно непонятно, по какой же это причине. Следы от пыряния кинжалом уже с девятницу как совсем затянулись, на нас неудержимо наступал год под номером тысяча пятьсот девяносто восьмой от Прихода Вод, Гильдия помалкивала во все свои несомненно чистые тряпочки, а я с чего-то вступил на Перекрёстки в настроении, которое примерно можно было выразить формулой «моя бывшая плюс Тербенно помножить на маразм королевы Ракканта». Грызун — и тот не стал точить мою печень дурными предчувствиями. Разнообразия ради — он просто ныл, но делал это с утра и постоянно. «Ы-ы-ы-ы, собрание, рано-то как, — отдавалось едко и желчно. — Небось, сейчас нас оповестят о том, как развешивать гирлянды по яприлям и кормить пудингом алапардов. У-у-у-у, Мел в хорошем настроении. Наверняка проломила своим корабликом голову какому-нибудь провинившемуся вольерному, хорошо б не Дерку — он мне две серебряных должен. Фу, а вот Нэйш». Источающий бодрость Нэйш моему инстинкту не понравился настолько, что тот аж захлебнулся на пять минут, прежде чем начать завывать: «В костюююююмчике, зараза. С улыыыыыбочкой, зараза. С блокнооооотиком, скотина, ща сядет, рисовать будет, убил бы, нетсилсмотреть!» — Солоденький, что-то не так? — справилась Аманда, которая принесла в каминную легкий корабельный дух (шхуна в её руках была почти так же изумительна, как грудь, к которой она была притиснута). Я махнул рукой и заверил, что теперь-то всё так, раз она здесь. И отказался слушать стенания грызуна насчёт лекарской. Арделл сбежала по лестнице и с размаху запрыгнула в кресло за столом. В начальстве праздничного духа видно не было. — Сегодня особая «встряска», к вашему сведению. Попытаемся обуздать тот идиотизм, в который обычно превращаются праздники в питомнике. Внутренний грызун поражённо смолк, встретив кого-то с еще более непраздничным настроем. — До новичков доношу, если ещё не знаете: все семейные вольерные празднуют с семьёй и уходят после полудня, так что у нас прибавляется работы. Если у кого-то есть уважительные причины, вроде похода в храм, посещения близких и прочего — говорите сразу и обозначайте время отсутствия. Нэйш, кроме тебя, с тобой всё ясно, нужно будет — вызову. Устранитель благодушно отсалютовал карандашом. Начальство малость подождало отпросов, не дождалось и продолжило: — Дальше. Церемония Проводов — как всегда, на пристани, по времени — как звери позволят, посмотрим. Дальше — по традиции, посиделки у камина под пироги с историями и песнями. Костры не жжём, поединков не устраиваем, если кто-нибудь склонен к утренним розыгрышам в день Вторых Перекрестков — советую передумать, и без того работы хватит. «А на Рифах-то повеселее было», — вздумал высунуться внутренний голос, и я только глаза закатил: не хватало мне тут ещё Рифов! — Основной день — само собой, завтра. Закрываем питомник для посетителей — дня на три, всё равно трезвых не будет. Вход — через калитку, артефакты на засовах не забываем обновлять. Будут ломиться пьяные из деревни — просьба не калечить. Мел. Это. Касается. Тебя. Последнее колено Драккантов фыркнуло носом и тоже отсалютовало. Ножом. Гриз пригвоздила её взглядом наподобие «Я за тобой слежу!» и продолжила расклад по фронтам: — Браконьеры в открытую часть питомника на праздник не сунутся, но деревенские вечно забредают. В патруле ночью я, Хаата, Нэйш, возражения? Возражений нет, хорошо, остальные — смотрите за Лортеном и его гостями, чуть что — вызывайте меня. И да, Мел… — Не калечить, угу, поняла. На этот раз Гриз посмотрела на Яниста. Взглядом, который напутствовал: «И ты за ней тоже следи!» — Ко второй ночи Перекрестков они там все перепьются, так что — все в готовности и на патрулировании. Пожары тушим, пьяниц усыпляем, из вольеров идиотов достаём. Вяжем или отрезвляем, рассовываем подальше друг от друга — хоть в подсобки, хоть в сараи, главное — не к Лортену. Нэйш, и если ты ещё раз начнёшь вскрытие, когда из угла три аристократа глазами лупают… Устранитель оскорблённо приподнял брови. — Насколько я помню, это была срочная работа. И не я их туда поместил. — И скажи спасибо, что он вскрывал не их, сладенькая, — ласково подхватила Аманда. «Сладенькая» напоследок сверкнула гневной зеленью из взгляда и продолжила: — Первое число как-нибудь переживём, разве что если какие-нибудь банды заявятся за подвигами… — Мяснику своему говори, чтобы он их не калечил! Можешь вон Конфетку попросить — пусть им печенек отсыплет! — На самом деле, отличная идея, золотенькая. Просто немного яда — ну, или хотя бы слабительного… Арделл помассировала виски, явно приходя к мысли, что в «теле» нужен какой-нибудь новый орган. Например, отвечающий за затыкание ртов. — Хватит. Дальше начинается самое паскудное, — Мел и Аманда поддержали дружным сочувственным стоном. — Визиты благотворительниц, — пояснила красотка нойя и потрясла своей шхуной. — О, эта память может наполнить несколько таких трюмов. Клянусь тропами Перекрестницы: на этих дам нападает безумие, словно они грифонихи во время гона… — Пвфхаа-а-а! — Лезут как шнырки в горох, — отчеканила Мелони и отоварила закашлявшегося женишка кулаком по спине. — Одна за другой, вир знает, куда засунутся. Всё им расскажи-покажи, бедные зверушки, а можно погладить, сю-сю-сю, вскую ли вы не в платье, ой, единорог навалил кучу, ой, у них из-под хвоста не радуга льётся… Морковка, завязывай кашлять, уже кулак отбила. — А насчет них… тоже действуют предупреждения «не калечить»? — осведомился бедолага Янист, кое-как разогнувшись. — А ты собирался? — хмыкнула Мел. — Разве что манерами и чувством поэзии. Грызи, кстати, он за «витрину» пойдёт. — Ч-что? — Пожалуй, — отозвалась варгиня задумчиво. — Господин Олкест, нужен тот, кто бы встретил благотворительниц, побеседовал с ними, провёл по питомнику. Ну, словом, кто-то с хорошими манерами, так что я сразу отпадаю. И желательно бы мужчина… — Потому что эти курицы сплошь старые девы. Янист было встрепенулся, чтобы сделать замечание невестушке, но под взглядом Арделл заалел и забормотал, что, конечно, любую помощь… — Замечательно, а то в прошлый год Рихарда на всех не хватало, — после такого вердикта Янист стремительно спал с лица. — А у нас есть дела и без поединков между благотворительницами. Нэйш, Олкест, рассчитываю на вас, главное — не подпускайте их к опасным животным… — Или ко мне. — Или к Мел. И Фрезе. И к Изе. Нэйш, в общем, объяснишь человеку тонкости. Янист продолжал тихо спадать с лица. Гриз передохнула, меряя его испытывающим взором, и опять лихо оседлала начальственного конька: — Вольерные к этому времени вернутся — Аманда, нужно отрезвляющее. Будем следить за чистотой клеток и вообще, территории. Мел, на нас с тобой — животные и их поведение, Лайл, если вдруг выжмешь из кого дополнительные средства — я не расстроюсь. Насчёт средств: если вдруг карманы пустые или какие-то сложности — говорите сразу, после праздников поджаться придётся. Да, и если приедет матушка Лортена… — …то я спускаю с привязи мантикору! В общем-то, на этой реплике Мел предпраздничный совет можно было бы даже считать и законченным. Дальше пошла рутина, унылая до того, что и крыса внутри начала уныло позёвывать. Сирил-Сквор в клетке задумчиво поскрипывал, переваривая услышанное. Словом, всё шло очень даже заурядно — если бы в конце «встряски» в меня не прилетело этим заданием. — Вызов не то чтобы срочный, — сказала Арделл, задумчиво комкая листок блокнота. — От знакомых нойя. Триграничье, бывший замок Шеу, возле городка Трестейя… Что-то ёкнуло внутри — то ли сердце, то ли крыса — и откликнулся тихий смешок из угла. — В чем дело, Нэйш? — вскинулась варгиня. — Знакомые места? — Для меня? Нет. Но может быть, для кого-нибудь… Взгляда в мою сторону так и не последовало, но от улыбочки устранителя по коже пошёл холодок. Ну да, конечно, он же читал моё дело. Помнит через столько лет или всё-таки опять справки наводил? — …так вот, у замка дурная репутация: во время войны Айлора и Вейгорда он переходил из рук в руки, да и потом там кто только не ютился. Сейчас нойя хотели переждать в замке холода, но новые хозяева дали им отпор, очень жёсткий. Сторожа натравили на них керберов, игольчатников и гарпий. Но главное — люди из лейра успели заметить животных на территории. Покалеченных и изголодавшихся, в клетках. Вряд ли владелец сходу решил сотворить зверинец, да и вообще — вопрос, кто купил замок с такой репутацией. Как понимаете — вызов не оформлен, и нам за него не заплатят. К тому же, еще и праздник… Но там животные, и в лейре утверждают, что с новыми владельцами замка нечисто. Нечисто на Триграничье, ну да. В местечке, где прижимаются друг к другу Вейгорд, Айлор и Дамата, где под землёй — бесконечные перехлёсты Кошачьих Ходов, извилистые лабиринты, обвалившиеся ходы, слепые тупики. И тайные метки, которые не каждый прочтёт… Интересно бы знать, с чем может быть связано любое «нечисто» в этих местах? — Так что хорошо бы присмотреться, — говорила Гриз. — Не в смысле — лезть прямиком в замок, конечно, а в смысле поспрашивать в окрестностях. Нэйш, если ты свободен… Устранитель аккуратно прикрыл блокнотик и поднял глаза на меня. Умело перемешав предупредительность и пренебрежение во взгляде. — Разумеется. Мне только хочется узнать, не возражает ли Лайл против твоего решения. Как думаешь, Лайл? Не стоит ли туда послать кого-то менее заметного, более свойского… лучше знающего местность? Под вопросительным взглядом Арделл я выжал на физиономию максимум безмятежности: — Само-то собой, возражаю — всё-таки, нынче праздник, а преумножать скорби местных, да ещё настолько — как-то даже и немилосердно. И да, бывал я в этом городишке, когда ещё был в Корпусе. Триграничье — местечко, где контрабанда цветет пышным цветом, так что могу месячное жалование поставить — дельце связано с этим. Думаю, пара-тройка знакомых у меня там осталась, так что можно управиться быстро — если, конечно, ты не навяжешь мне в напарники кого-нибудь в белом костюмчике, кем можно при надобности отряд морильщиков заменить. «Кто-нибудь в белом костюмчике» кивнул одобрительно. Поощрил улыбочкой — мол, неплохо Лайл, очень даже неплохо. Может, я даже не стану оглашать то, что помню о твоих делах в Триграничье. Оставлю на потом. Хотелось бы верить, что в моём ответном взгляде было предупреждение. Вместо страха. — Свидание с прошлым в Корабельный день? — осведомилась Арделл, которая поглядывала то на меня, то на Нэйша, и явственно пыталась понять, какие насекомые покусали нас разом. — Раз уж ты вызываешься сам — хорошо, отправляйся, только не суй голову в пасть к мантикоре: расспросишь знакомых — и возвращайся, в питомнике и без того тысяча дел. Да, и раз уж ты идёшь на выезд… Сквор? В последние пару девятниц «тело» ковчежников успело обзавестись новой традицией. Поскольку наш ручной горевестник в прошлый мой выезд уж слишком ко времени начал выкрикивать моё имя — Гриз сделала выводы, что с дрессурой она и Мел хоть как-то продвинулись, и Сквор-Сирил то ли уже может предвидеть — за кем скоро наведаются Провожатые — то ли вскоре это сможет. Потому теперь каждый, кто отправлялся на вызов, проходил нехитрую церемонию. Я поднялся, прогулялся до клетки Сквора и сдёрнул с неё синий чехол с морскими волнами — работа Фрезы. — Эй, дружище… Не сообщишь ли, кто нынче помрёт? Дремавший горевестник встряхнул головой и неохотно приоткрыл черный глаз. Этим глазом он с достоинством обозрел компанию: задумчивую Арделл, Нэйша с ухмылкой, мрачно глядящего на Нэйша Яниста, Аманду со шхуной и Мел с ножом. На закуску Сирил пристально изучил мою физиономию — полную, надо подумать, невыразимого счастья, потому что вот же оно — свидание с прошлым. От ослепительности радости на моём лице горевестник поперхнулся. Потом издал пару звуков вроде «Ыхыхы, ыхыхы». После чего голову поднял и ёмко приложил: — Праздник к нам приходит. В общем-то, на фоне всего остального — это можно было бы даже посчитать благоприятным прогнозом.* * *
Городок Трестейя принял меня со всей широтою захолустной своей души, как родного. В общем-то, он и был мне родным, и даже походил на меня как братец: слегка бесформенный и когда-то знавший лучшую жизнь, щетинистый от кустарников, мусорный и наполненный крысами. Невезучий такой дядька со сложной историей, взглянешь — и ведь были же шансы взлететь, да вот, не вышло. Город возник четыре века назад, в благословенные времена Таррахоры Сияющей, общей вотчины Целительницы и Мечника. На границе с восточным соседом, Даматой, город процветал меньше века. Потом грянули Братские Войны: короли-братья Айл и Вейгор устроили потасовочку за правление — больше тридцати лет, с небольшими передышками. Так что город переходил из рук в руки. А потом, когда возвестилось перемирие с Хартией Непримиримости, остался всё-таки за Вейгордом. Может, у города ещё был шанс, но тут подлянку решили подкинуть восточные соседи. Оказывается, Дамате здорово надоели многолетние разборки на границах с морами-гладами-дезертирами-разбойниками. По этому поводу юный и горячий король растряс сокровищницу, знать скинулась и возопила к Мастерграду — и по сухопутной границе Даматы пролёг Заградительный Барьер — мощнейший артемагический щит. Торговля прекратилась, и Трестейя вознамерилась было совсем уж помереть от таких непорядков — но спасение подкинула мать-природа да смекалка констрабандистов. С ближней таверны мутно подмигнул кошачий зелёный глаз. Я поправил подранный шарф, замотанный «с шиком, по-морскому». Из-под полей обтрёпанной шляпы покосился на восток, где смутно виднелись Кошкины Горы — невысокие, капризно и плавно выгибающие спинки. Показалось — в ответ знаку на таверне в горах подмигнули, разбегались голубые и зелёные огонёчки. И потянуло серой — из прошлого. — Дядька, вы морской? А откуда? Из Велейсы Пиратской? А у нас вот, корабли! А дайте монетку за-ради праздничка! Медную рыбёшку в детскую ладошку! Серебряный плавничок — в малый кулачок! Или золотницу — в храм на помолиться! Чумазая ребятня — с кособокими самодельными корабликами и в драных куртках… Визг, и хохот, и брызги грязью — грязи на улицах завались, вязнут грубые ботинки. В луже возле Храма Круга можно пару флотилий потерять, и прихрамовые кошки выглядят так мрачно, будто они только и делают, что кого-то в этой луже топят. Что-то никогда не меняется, а, Гроски? Помнится, когда меня впервые направили в этот город (сколько ж мне было? Двадцать семь?) — меня это и поразило. Стены храма, все в поросли дикого винограда, кажется — только за счёт него и держатся. И обилие кошек — не меньше пары дюжин разного цвета, и все с мордами, на которых написано: «Я тут кое-что повидала, поклонись мне, ничтожное ты создание». — Местные талисманы, — ухмылялся Нирв, хитроватый и суетливый. В свои пятьдесят он выглядел на семь десятков — потому что вечно горбился, шамкал и хватался за сердце. — Ты, парень, иди, мясца, мясца им купи в прихрамовой лавке! И повкуснее, пожирнее бери, щедрым себя покажи, раз такое дело! Попроси, значит… пусть благословят, раз такое дело. Родственничкам пусть скажут про щедрость твою, а родственнички… ну, сам понимаешь, раз такое дело. В долгу не останутся, а? И хихикал, и пихал в бок, и показывал в сторону Кошкиных Гор, и подмигивал: сам всё увидишь и с родственниками встретишься, а может и не встретишься, если повезёт, ага… Земляные кошки — очаровательные твари, как полагает Мел. Просто миляги, которые способны прогуливаться под землёй. Разрывая почву и камень ударными дозами магии. Временами кошатинам надоедает мыкаться на глубине — тогда они гуляют поближе к поверхности, выставляя то огненные уши, то горб головы. Иногда показываются сами, особенно когда есть желание поохотиться на кабанов, оленей или другую дичь. Немаленькие твари, в их тоннелях человек в полный рост пройти может: земляные кошки любят, чтобы попросторнее… Прихрамовые родственнички местных кормильцев снисходительно принимают подношения от горожан. Вид у кошек порядком обожравшийся: понятное дело, праздник. Народ семьями ломится в храм, чтобы поклониться Девятерым, вспомнить покойников и очиститься от грешков прошлогодних. Только вот мне заходить как-то не с руки — не в этом городе и не с такими целями. Нищих побирушек у храма толчётся чуть ли не больше, чем кошек — раньше не было столько. Это выдавало истинное лицо города — отсутствие нищих да наряды граждан, да ещё кое-какие детали в лавках и внутреннем убранстве домов. Слишком много даматских вещей. Дорогих восточных вещичек. И запах специй и сладостей — чересчур уж густой для захолустья на Триграничье. Он намекал на тайну. На то, что под ветхими обносками города — скрывается зажиточное брюшко, затянутое в золотую парчу. Не знаю точно — в какие времена, но как-то какого-то предприимчивого молодчика осенило: «Эй, да ведь местность у Кошкиных Гор так и пронизана ходами земляных кошек. Их тут пруд пруди! И наверняка эти твари гуляют и в сторону Даматы, и наплевать им при этом на все артемагические барьеры в мире. А раз так — то чего б и не попользоваться?» Молодчик был храбрый и настойчивый — потому что полез разведывать ходы, проделанные земляными кошатинами. И всё-таки вышел по ту сторону, в Дамате. Имя героя история не сохранила — но сохранила каналы контрабанды, которые организовались очень даже живенько, по ту и по другую сторону. Как-никак, близёхонько от Кошкиных Гор лежал Тавентатум с его заманчивыми ярмарками. Так что местные живо начали изучать ходы и таскать в Дамату на продажу всё, чем богата землица Вейгорда, в том числе дурманящие зелья, животных и артефакты. Из Даматы, кроме сладостей, специй и украшений тащили зелья взрывчатые, табачок и оружие. Всё — по очень низким ценам и без варварских пошлин (дружное счастье торговцев и контрабандистов с той и другой стороны). Само-то собой, налоги никто тоже не собирался платить — хватало и взяток. Так что Корпус Закона несколько десятков лет вёл с контрабандой Трестейи войну — с переменным успехом. Отправляли на Рифы проводников, накрывали склады с товаром, взрывали входы в кошачьи лабиринты — а результатов было не видать, а барыши становились всё крупнее, так что делом времени было — когда в Корпусе появятся те, кто решит сполна навариться на таком жирненьком кусочке. Знакомые дома наплывают отовсюду, поглядывают полуслепыми окнами — а за домами имена, имена и лица, колючая память, и моряцкая прокуренная трубка (взял у Фрезы запасную, для образа) скрипит на зубах. Вон там жил Жадный Ларр, вот виден угол дома Весельчака-Дерка, вот рябой Илли со своей неразлучной сварливой жёнушкой… И словно алая полоса поперек каждого лица и имени — будто пометка в папке, личном деле законника. Над каждом: «Убит», «Арестован», «Осуждён»… И дома смотрят равнодушно — заплёванными окнами-бельмами. В которых временами мелькают чужие лица. В «Кошачьей лапке» меня не узнали — ну да, ну да, через четырнадцать-то лет и в костюмчике морского бродяги? Хотя может быть, просто не осталось тех, кто мог бы узнать. Всё-таки, многих закрыли в восемьдесят четвертом, после того как я… ну, словом, после. В остальном же харчевня не изменилась: добряк Храпек за стойкой, кошки на столах, за столами, на лавках, отличное имбирное пивко. Мой небольшой маскарад тут же расположил публику в мою сторону: встретить на Корабельный день «человека моря» — хорошая примета, а в Трестейе моряков набраться неоткуда — это самый далёкий город Вейгорда от морских портов. Так что я опрокинул пару кружечек с местными, обозначил, что да — из Велейсы Пиратской, ну, откуда ещё. Подмигнул — мол, не просто так, а от серьёзных людей. Кое-какие делишки, сухопутные, ну что поделать. Есть товар, который уж очень не хочется перекидывать морем, на алчность даматских досмотрщиков никаких золотниц не напасёшься. Так что мне, как бы это выразиться, интересно, как в городе дела? В пиве загорчила дружная тоска окружающих, а Храпек уронил пару слезинок на жареные свиные колбаски. — Какие у нас дела теперь? Как в восемьдесят четвёртом клятые законники повязали Нирва и остальных ребят… с той поры жизни и не стало. Ты из чертогов Глубинницы, что ли, вынырнул, морской? — Долго морем гулял, — задумчиво отозвался я и сдул пену со второй кружки. — Да подумалось: когда был тот восемьдесят четвёртый? Неужто за четырнадцать лет опять каналы не наладили — не может быть такого. Вот и решил наведаться, проверить… Местные окунули трактир в дружные вздохи. Пояснили неразумному бывшему пирату: чего тут проверять, когда входы в лабиринты взорваны псами-законниками. Что взорвано, что завалено, в других Хозяева опять объявились — пошаливают, отпугивать надо. А самое поганое — нет проводников. — Ведь по проводникам-то они, скоты, в первую очередь били! Каких не забрали в восемьдесят четвертом — тех потом потихоньку извели. А водить по тоннелям — это, понимаешь ли, не каждый может. Особую хватку надобно иметь, вон оно как! — Да неужели ж, — искренне удивился я прямо в мясистое лицо поджарки. — Кто бы мог подумать. Темные тоннели смыкались над нами, дышали серой, и Старикан Нирв перестал суетиться и горбиться: поднял ладонь с Печатью Холода: «Смотри, парень, смотри и запоминай, я тебе скажу — толк из тебя выйдет…» Ага, ага, — поясняли мне. Карты тоннелей попросту не существует: земляные кошандры каждый раз прокладывают новые (шоб их Даритель Огня под хвост за такое каждую стеганул). Нужно уметь читать направление, да разбираться в тайных контрабандных знаках. Тайных — потому что мало кто полезет, из того же Корпуса… А ещё можно нарваться на Хозяев (тут все зашикали и оглянулись на кошек). Ну, а чтобы не нарваться… «...надо бы иметь Дар Огня или Холода, — вот оно как». Эхо разносило звук, но своды тут же его душили, и стены казались оплавленными и ровными, будто выкатанными. Значок глаза на стене, рядом значок ладони: впереди логово-провал, налево тупик. Нирв сказал: туши фонарь и послушай-ка Дар, слышишь? Он подскажет — откуда тянет теплом, так вот, таких мест нужно опасаться, чтобы не столкнуться с Хозяевами. Кабанов и оленей в этих местах стало сильно поменьше, чем раньше, так что теперь некоторым и контрабандист сойдёт. Земляные кошки, правда, пугливые: легко шугануть шумом, блеском, особенно — светом в глаза… Но зато и бесшумные. Так что предпочитают бить быстро и сзади. И нет, паря, ходить по тоннелям с грохотом и светом — тоже не слишком-то умная затея, у нас тут два проводника так пару лет водили караваны… водили-водили, а потом как бахнуло — ни их, ни тоннеля, обход месяц искать пришлось. Напугали мамашу с котятами, та вдарила магией. Так что лучше сторониться Хозяев, потому держи наготове Печать и чуйку… — Да ладно б совсем не было, — выдохнул мутный верзила с глазами, позеленевшими от дурманных зелий. — Проводников этих… нормальных нет! Которые лезут — и не возвращаются. А которые наутек — и товар теряют. Кто зелёный еще совсем, а обучать и некому, так по шажочку. У кого Дар слабый… «…а у кого нет чуйки, а это — смерть. Понял? В нашем деле — смерть это. Гляди, вот, это Проныр». Нирв вынул и посадил на плечо солидного серого грызуна. Голохвостого и упитанного. «Помогатый в нашем деле… обвалы чует, логова Хозяев, ловушки конкурентов, если какие случаются — тоже различают. Даматские тоже, бывает, на выходе ловушки ставят — власти если влезают, конечно. Да всякое бывает, говорю тебе. Так что это вот — в самый раз. Разве что отобрать такого вот разумного сложно — с Проныром мне повезло, а он уже старик… Раз в пару лет менять — не самое лучшее, конечно. Так что это так — это помогатый. А чуйка — она вот тут. Внутри! Вот тут такой же Проныр сидеть должен, понятно тебе?» Жёсткий тычок чуть ниже середины груди — отдаётся под ложечкой. И выдавливается на лицо недоверчивая усмешка: крысу внутри себя завести? Ага, сейчас… — …так что тут тебе искать нечего, парень. Лучше б заплатил кому надо в порту. Тут-то только товар угробишь. Добряк Храпек завздыхал, поглаживая здоровенного смоляного котяру. Шепнул заговорщицки: — Не один ты приходил-то… Тут знаешь, ходят, ищут разные. Только нет проводников — и всё тут! Общество заглянуло в пивные кружки и разошлось не хуже кумушек на базаре: точно, ходят, спрашивают, вон, компания, которая в замке засела, сколько раз уже наведывалась — говорят, будто бы, даже нашли какого-то проводника, только если нашли — то неудачно: проводник-то ушёл с концами! Про эту самую компанию в замке Шеу местные почитатели свиных колбасок отзывались с иронией и знали мало. Мол — кто их знает, что за народ, раз вперлись в такую глушь. Сидят… давно сидят, ага, с полгодика уж будет. Чем занимаются — не рассказывают, а деньжата у них водятся: еды закупают изрядно, да и выпивку телегами приходится поставлять. Народ ходит туда спрашивать, не нужно ли работников — гонят. Кто пытался глянуть, нельзя ли чего стащить у пришлых — на тех зверюг натравили, зверюг у них там в клетках много… А вообще, не понять, что за они — приезжают, уезжают, десятка два их там точно есть, вполне себе разбойничьи рожи. Шныряют вот и ищут проводников, неплохие даже деньги предлагали, только вот — сказано же, откуда этого добра набраться? — Да чего там, если они даже к Сэймону пошли, сыночку старого Нирва! И на проводничество его уговорить пытались! Это Сэйми-то! Колыхнулось мутное болото памяти — и всплыл белобрысый улыбчивый паренёк с большеватыми руками. «Да я уж четыре каравана в этом году перевёл, сам, а раньше только с отцом… Ты ему не говори: я уехать хочу. Может, в Вейгорд-тэн. А караваны — это на пару лет, заработать на свадьбу, на переезд…» «А что, — поднял я брови, — и претендентка имеется?» — и Сэйми застеснялся, отвернулся… Взяли его вместе с отцом и остальными, в восемьдесят четвёртом. — Местная знаменитость? — спросил я, задумчиво покачивая пивом в кружке. Добряк-Храпек цыкнул на развеселившихся завсегдатаев: чего ржёте? Грех! Еще в такой день! Сам сделал могучий глоток, обтёр усы фартуком. — Старина Нирв у нас тут лучшим проводником ходил, — прохрипел растроганно. — За самые, значит, серьезные грузы брался. Только вот связался с псами из Корпуса, через это и сгинул. Сдал их кто-то всех. И законников, которые за делом тут присматривали, и наших, которые торговали, да и проводников. В восемьдесят четвертом тут ужас что было. В самый раз история для Корабельного дня. Кто полез отбиваться — тех положили на месте… А забрали с полсотни. Нирва с сыном вот тоже. У старика кровь была на руках, да и контабанду он водил чуть ли не сорок лет — так что ему дали пожизненное на Рифах. А сынку ему, Сэймону, четыре года, значит, насчитали… Я убрался поглубже в тень — вдруг всё-таки Храпек рассмотрит под моей щетиной тени былого. По столешнице прогулялась серая кошка, вопросительно боднула в плечо: как насчёт поделиться колбаской? Четыре года — за четыре каравана, стало быть? — Так он, этот Сэймон, что… вернулся? С Рифов? — Вернулся, ага… — хозяин таверны скривил рот. Махнул широченной ладонью. — Парню девятнадцать лет было, чуешь? Жениться собирался. А его на Рифы, как матёрых, значит… Может, мы были в соседних бараках? Спасибо, что не в одном, в одном бараке со мной было только трое наших, и все долго не протянули, там вообще не очень-то долго живут бывшие законники… — Невеста его так уж плакала, — общество притихло и настроилось на лирику. Кто-то сердобольно вздыхал в ножку запечёненого гуся. — Голосила, когда уводили, в ноги кидалась… Потом осталась ждать. И дождалась себе на беду. Я пробыл на Рифах полтора года. Чуть больше, чем полтора года — и я был законником тридцати с лишним лет, по уши увязшем в тёмных делишках. Так что сумел обвыкнуться и притерпеться: влиться, вщемиться в компанию, там подольстить, тут заболтать, здесь соврать, рассказать шуточку, а где-то и по зубам дать. Наверное, я бы смог даже совсем приспособиться, если бы не один новенький «скат», который решил, что из меня выйдет приличный доносчик… Но всё-таки я знал — чего стоит один день на тюремных скалах. Так что я мог представить, что Рифы могли сотворить за четыре года. С неопытным мальчишкой вроде Сэймона. — Пьёт он, в общем, — махнул рукой Храпек. — Сперва ещё пытался как-то — женился, тоже сына родили, работать пытался, а заливался от случая к случаю. Теперь вот вообще пропащий. Эти, из замка, спрашивали — где он тут живет, но точно не от большого ума к нему сунулись… ты, что ли, тоже хочешь? Меня ещё малость поотговаривали. Пояснили мне, что вместо Сэймона мне бы лучше проводником взять вот этого жареного гуся, потому что сынок Нирва и в своём доме на углы натыкается. Потом заверили, что ничего, кроме тюремных баек, я не выжму. Потом всё-таки снабдили информацией — где кого искать и сколько бутылок с собой брать (не меньше четырёх и закусь тоже, там вечно жрать нечего в доме). Напоследок я отжалел золотницу и махнул Храпеку: в честь Корабельного дня. Выпейте, мол, за восемьдесят четвёртый и за тех, кому не вернуться. — Правильный мужик, — прилетело в спину на прощание. — Понимает кой-что — не то, что эти, из замка… Внутри, бесшумно скаля жёлтые резцы, расхохоталась крыса. Дороги в Трестейе точно стали хуже, чем были: покрутишь головой — и либо вступишь в лужу, либо запнёшься и вываляешься в грязи, смешанной с навозом. Так что я старался не глазеть по сторонам — всё равно увидел бы всё то же. Умерший город с укоризненными окнами, за каждым вторым — память. «Больше туда некого посылать, — развёл руками Эрлин, — нужно присмотреть за контрабандными путями: защитить наших, убрать конкурентов. Как обычно, словом. Только вот местные, чтобы ты понимал, братец, не жалуют ребят из Корпуса. А у наших идиотов — слишком много гонору. Рано или поздно начинают хвост распушать — ну, и нарываются. Там нужен кто-то, кто умеет сходиться с людьми, не задирает нос и не сдаст при случае. Словом, больше туда посылать некого…» Горчит во рту, и сумка с бутылками и снедью кажется совсем уж неподъёмной — Эрли, ты только раз ошибся, когда называл нужные для работы качества… только раз. «Официально будешь числиться, как всегда, на задании с внедрёнкой — бумаги наши ребята тебе состряпают. Съездим вместе — сведу тебя с Нирвом. Он там в авторитете у проводников. Смотри, чтобы эти хмыри грузы не скидывали и не утаивали, ладно, братишка? Если что — сразу связывайся, прикроем. Ну, и… сам понимаешь, смотри в оба. Кто да с кем, да куда…» Кто да с кем, да… Нирв знал, что я из Корпуса Законников, знал его сынок и ещё с дюжина контрабандистов — те, которые переплыли под покровительство к нашей шайке продажных законничков. Для остальных была готовенькая легенда — мол, вот, дальний родственничек Нирва, извольте видеть, учится караваны водить. Это позволяло не только шастать по лабиринтам, но и вникать в дела торговые. И сдавать Службе Закона конкурентов: честные коллеги в Корпусе, должно быть, не нарадовались нашей плодотворной работе. Больше они радовались, только когда старик Архас Жейлор выдернул у меня признание на допросе — и я сдал всех, кого знал, назвал все имена, лишь бы спасти себя… Все имена, кроме одного. Ноги разъезжались, а ботинки задорно почавкивали, и я смотрел вниз — на жирную, зловонную грязь. До смешного похожую на ту, что плескалась внутри. Старикашка Жейлор всё равно узнал бы. Ему, в конце-то концов, уже было известно немало. Нас прихватили вчетвером, с нехилым грузом золотниц от гильдейских — за услуги… так что старина Архас мог бы расколоть любого из нас или даже всех. Но выбрал меня и сходу получил первый приз. Всю кассу. Он бы узнал всё равно — да. Просто не от меня. Я мог бы молчать и всё равно получить на суде свои двадцать пять, и не сжиматься по ночам от бесконечного «а если они узнают», и искренне проклинать того, кто нас всех сдал, поддакивая остальным… Я не назвал одного имени. А мог не назвать ни одного. И не задаваться сейчас вопросом — какого чёрта они всегда выбирали меня. Неподкупный законник Жейлор. И неугомонный Крысолов-Тербенно И красавчик Шев Сакрист, надсмотрщик на Рифах, который так хорошо вербовал предателей… Что они вообще знали обо мне или что обо мне видели?! «Что ты предашь, — нежненько шепнула крыса, и шёпот у нее здорово был похож на шепот одного «ската». — Кого угодно и как угодно. Лишь бы спасти серую шкурку. А, Лайл? Они догадались об этой стороне твоей натуры. Что если вдруг выбор будет между тобой и кем-то другим… всё равно сколько их и какие они… ты всегда выберешь себя. Да, Лайл? Или мне напомнить…» Чавк. Чавк. Чавк. Звуки «костоломки» на Рифах… да нет, просто грязь под ногами. — Мне бы Сэйми, — сказал я, слегка задыхаясь, в лицо костлявой женщине, открывшей дверь. — Я, понимаете ли, старый друг Нирва, папашки его. Пришёл вот… поговорить. Женщина взглянула брезгливо. Бросила пару словечек про пьянчуг, которые являются с выпивкой, твари. Но свёрток с едой взяла, и махнула в глубь коридора. Крикнула визгливо: — К тебе какое-то отребье опять! И ещё пять минут я не мог понять, что за скрюченный старик притаился в тёмной комнатушке за ободранным столом. Потом старик растянулся в бессмысленной и беззубой улыбке — и я понял, что смотрю на Сэйми. Того, который младше меня на двенадцать лет — а выглядит старше на столько же. — Чего сразу отребье… вечно так… разойдётся. А вы, господин хороший, не слушайте её, это она так… бабское дело, бесится… Опухшие от беспробудного пьянства щёлочки глаз, прорезь улыбки в щетине, лысина и клочки волос — не светлых, пепельно-седых. Трясущиеся пальцы хватаются за выставленную бутылку: «С праздничком, с праздничком! Жена там… закуски нам принеси, мы тут… папашу поминать будем. Вы папашу знали, да?» Удушье сжимает горло: в комнатёнке нет воздуха, только вонь чего-то давно прокисшего да застарелый трактирный дух. Слезятся глаза. Ребёнок за стеной надрывается, надсадно и остро, в комнатёнку щемится мальчик в отрепьях — несёт сыр и хлеб, на ходу торопливо впивается в кусок сыра… — Света больше нам с гостем, Нирв… в честь папки назвал, вот… А тебя я узнал. Узнал… ты к нам от Корпуса тогда приходил, как же тебя… эх, как вот… нет, никак! Вот всех не помню, тебя помню — караван ещё вместе вести должны были… да! Точно! Тебя ж со всеми повязали, когда какая-то падла… Язык у Сэйми заплетается, и прошлое он помнит не слишком-то точно: запамятовал имена ещё пары-тройки подельников, путается в датах, часто повторяет одно и то же. Зато с упоением и ненавистью говорит о падле, которая всех сдала: «Пошел бы… ножиком по горлу… нет, сначала Печать вырезать…» На месте Печати у Сэйми — косой лиловый шрам: то ли развлекались «скаты» на Рифах, то ли кто из заключённых… Снежинка на ладони — такая же, как у меня — кажется рассечённой надвое. Расколотой. — Да как тебя зовут-то, а? Как же… а правду говорят, что ты сбежал с Рифов? Слухи ходили, помню. А как ты сбежал-то? — Да вот… год тренировался задерживать дыхание, потом проплыл под «костемолкой»… Заготовленная, привычная шуточка встаёт поперёк горла и отдаётся оскоминой. Сэйми крутит головой, бормочет что-то одобрительное — мол, жаль, не сидели вместе, а то бы… может, вместе бы тогда… И приходится делать ещё глоток, чтобы заглушить то, что это у варгов бывает — вместе. А у рифских крыс бывает — порознь. Потому что не всем удаётся сигануть с корабля вовремя. — Чего, из замка? Да, приходили из замка. Только я уж не помню, кто там… хотя рожа тоже знакомая, вроде… Кто-то из знакомых того же Нирва? Или торговцы по старым связям вышли? Не показатель — мало ли, кого парень мог здесь навидаться, пока с отцом работал. Но по всему видать, компания в замке собралась непростая. Пожалуй, пора возвращаться в питомник. Хватит, нахлебался прошлого, подробнее можно и потом поглядеть. — Искали проводника, ага. Ну, я уже давно не вожу… А у тебя с этим делом как? — С каким делом? — Ну, по Кошачьим ходам. Папка тебя учил… помню, учил, — Сэймон ухмылялся над загаженной кружкой хитровато. — Я потому и запомнил, что он в пример тебя ставил. Говорил — во как схватываешь. Я ж с ним по тоннелям с семи лет, а ты у нас сколько был… три? Четыре года — если по времени от первого прибытия до ареста. С перерывами на отъезды — то к семье, то по другим делам (провести переговоры, для виду закрыть пару-тройку дел, доставить груз, попировать с друзьями — разного хватало). Словом, наездами. — Ну, и папаша говорил, что ты уж куда круче меня. Скоро, говорил, сможешь и его подменять, а я радовался тогда ещё… думал, уеду… так ты ж наниматься приехал? Да? По спине прошёл холодок — противный, скользкий. Будто встопорщилась мокрая шерсть. — Ходы повзрывали, да, — твердил Сэйми и подтаскивал к себе третью бутылку, а наливал из второй. — Ходы повзрывали, так что поразведать бы — где входы есть. Прощупать… тут пару-тройку знаю… знал… я бы тебе сказал, да. А что этим, из замка надо? Говорили — товар непростой… что-то не помню я… Когда я встал — он вряд ли это заметил. Был слишком увлечён компанией бутылок и малость бессвязными воспоминаниями. В основном о караванах, подземных знаках и отце. Ребёнок в дальней комнате надрывался пуще прежнего. — Наслушались? Что, славно выпили, а? Теперь я узнал в ней знакомые черты — за постаревшим иссушенным лицом, измученностью и озлобленностью, как за маской. Хотя и видел раз пять, да и то мельком, и четырнадцать лет назад. Мы с Нирвом собираемся на переговоры, Сэйми машет рукой: «Ну… я… того…» — выскакивает из дома навстречу к тоненькой девочке с кокетливыми локончиками из-под шляпки… Кошелёк лёг в руку сам. Слишком лёгкий, нечувствительный — и странно, что ладонь женщины дрогнула и прогнулась. — Вы чего? — Отдаю долг, — получилось слишком высоко и сипло. — Брал у его отца… давно. Она медленно открыла кошелёк — засветив костлявую ладонь с печатью Воды. Прачка — у них от частой работы и перенапряжения магии такие ладони и будто стертая Печать. Недоверчиво посмотрела внутрь — с таким видом, будто золото видит впервые. — Тут же, — приглушила шепот, чтобы муж не слышал, — золотниц двадцать. Вир побери, с собой такую мелочь взять. — Я… взял не всё сегодня. С собой. Я остальное потом… — Честный, тоже, — хмыкнула женщина. Прищурилась, вгляделась получше. — Ты не друг старому Нирву. Я тебя помню, говорили, ты его родич. Дальний, из Вольной Тильвии. Ты к Нирву ходил ещё… с этим рыжим, который к мужу приходил недавно. Поперёк груди легли обручи — словно чьи-то чересчур жёсткие объятия. — Что? — Эти… из замка когда приходили, — жена Сэймона пожала плечами. — Говорила им, нечего тут искать. Мужа расспрашивали, хотя какой с него толк в тоннелях… Четверо приходили, а этот рыжий у них был за главного. Дружок твой. Повыше тебя, с бородой. Шрам поперёк брови — не помнишь, что ли? — Помню… «Бате не скажем, — заявил он, залепляя рассечённую бровь подорожником. — Слышь, Лайли, а ты не знаешь, как сделать так, чтобы шрам остался? Чтобы зелья-целилки не взяли? Может, рану какой дрянью надо помазать, ты как считаешь?» «Да на кой тебе шрам?» — сплюнул я — и он ухмыльнулся во всю широкую белозубую улыбку. Ничуть не стесняясь щербинки в зубах. «Ну, потому что я с ним буду выглядеть круче». Внутренний голос твердил, что не может быть. Я шёл (куда там, нёсся!) к окраине города, грязь брызгала из-под ботинок весёлыми фонтанчиками, и крыса только пораженно попискивала где-то в районе печёнки. А внутренний голос твердил, что не может быть — здесь и сейчас. Через столько лет. Его не было на суде, и среди осуждённых ходили слухи — один невероятнее другого. Что дядька Текр выкрал сына. Что убит при задержании. Что его будут судить особым порядком. Или что его отмазали откуда-то сверху — те высокие чины, имен которых я не назвал, потому что не знал — Большие Шишки. На Рифах я утешался только тем, что его здесь нет, что может быть — его нет среди нас именно потому, что это его имя было единственным, которое я не назвал. Что он выкрутился. После побега пробовал наводить справки — но узнал только, что он был под следствием, а потом уволился и куда-то пропал… Ветви в лесу смыкались над головой, как своды Кошкиных Ходов. Казалось — сейчас появятся отметины на стенах, в лицо ударит теплым воздухом и серной вонью, и ты призовёшь Дар и пойдёшь, нащупывая перед собой безопасный проход в лабиринте… Который уводит вир знает, куда, куда-то — к тому, чего не может быть, к кому-то, кого я не искал, потому что боялся того, что могу узнать. Кто мало того, что в Вейгорде — так ещё и сейчас, да ещё у Трестейи… А говорят, что не бывает чудес в Корабельный день, ну-ну. До замка от города было две с половиной мили, я отмахал их единым духом — пробираясь по заросшей дороге, между руин и остатков укреплений. Замок Шеу когда-то был недалеко от городской стены — но с той поры город скукожился, стену построили новую, а сам крепкостенный замок с бойницами переходил от хозяина к хозяину, пока не захирел совсем. Ров зарос, артефакты почернели и повыпадали из стен, да и сами стены поискрошились, хоть и были ещё высокими. Ворота замка были закрыты наглухо и всем своим видом сообщали, что мне здесь не рады. Будь я из прекрасного народа нойя — я бы пролез поверх стены, но жизнь не радовала меня подобными упражнениями. Так что я забарабанил в ворота и смиренно дождался, пока на меня ругательно пообещают спустить керберов. — К вашему главному! — крикнул после этого. — Из Трестейи, на переговоры! Говорят, проводников ищете? Калиточка в воротах помедлила, но открылась. Хмурый детинушка со Знаком Стрелка на ладони мерил меня взглядом и арбалетом — одновременно. — Ты, что ль, проводник? — А по мне не видно? — отрезал я, придавая своей физиономии максимально возможную проводниковость. — Или хочешь мне испытание устроить, а, парень? Ну так полезли в Кошачьи Ходы вместе, познакомлю тебя с парой симпатичных Хозяев, они как-то без мясца затосковали в последнее время. Я, знаешь ли, ваших условий не слыхал и работать ли мне с вами — ещё не решил. Так что если вам тут проводников не надобно… Молодчик зачесался, сплюнул, но арбалет и часть подозрительности с физиономии изволил убрать. Задрал голову, свистнул и предупредил: «Провожу этого внутрь» — сверху донесся ответный свист. Ребятушки-то организованные. — А неплохо у вас тут всё схвачено, — признал я, когда мы вошли на внутренний двор. Двор и впрямь был заставлен клетками — и звери в них всеми силами приглашали подойти, попробовать, как оно — жить с перегрызенным горлом. Некоторые ещё и гуляли снаружи — не совались к тропинке, зато бдительно просматривали периметр. Четыре кербера на цепи, покалеченные, хромые игольчатники, в клетке — гарпии… — Меньше глазей, — предупредил детинушка позади. — С чего бы это? Если уж я с вами в опасную работёнку суюсь — я должен вас знать лучше, чем король Крайтоса — свои мозоли. И вас, и товар… бойцовых, что ли, в Дамату возить решили? Или шкурки поставляете? Охранник буркнул что-то невнятное — ладно, в любом случае понятно, что эти звери у них — для охраны. Сторожевые. Брали, правда, по дешёвке, потому некоторые истощённые, некоторые — искалеченные, а то и просто старые. Интересно — гарпии-бескрылки-то им зачем? Вызов сквозника обжёг бедро, когда я уже подпихивали по лесенке к одному из боковых входов. Наверняка из питомника — я задержался в Трестейе. И извини, Гриз, — задержусь ещё самую малость, потому что если он жив и здесь — мне нужно выяснить это сейчас же. В суровом зале, который требовал то ли ремонта, то ли сноса, меня сдали с рук на руки молодчику постарше рангом. Молодчик был сухощав, деловит, цыкал зубом и обладал благородной лопоухостью. И подозрительностью Крысолова. — Проводник? Цык. Одет как моряк. Цык. Глянь-ка его карманы. Ты, как тебя. Чего к нам только сейчас? Цык, цык. Проводника давно ищем. Кто тебя в городе знает? С кем работал? Поручители есть? — Говорить буду только с главным, — ну, вот и самый скользкий момент. — Передайте наверх: за меня поручится Лайл Гроски. Моё имя произвело внезапный эффект: молодчик уважительно цыкнул зубом и тут же пропал. Судя по грохоту шагов — кинулся бегом, сперва по коридорам потом по лестнице. Гул отдалённых переговоров… эхо голосов, и торопливые шаги — многие, грузные, и не узнать — есть ли из них та самая походка, тот самый… — …видишь ли, идиот ты этакий, единственный, за кого поручится Лайл Гроски — это Лайл Гроски, ты уж мне поверь, это наша старая шуточка… Голос ударил как-то внезапно, и зрение размылось и поплыло внезапно тоже — так что я не сразу смог рассмотреть того единственного, имени которого я когда-то не назвал. Потом он наконец-то соткался передо мной: малость поседевший и не такой стройный, как раньше, зато всё с той же улыбкой — широкой, во всю душу. — Давно не видались, братишка, — сказал кузен Эрлин. И распахнул объятия.