Путь варга-1: Пастыри чудовищ

»…однажды она мне рассказывала о дневниках, которые в обязательном порядке ведут главы и наставники варгов — эта та память, которая остаётся от них для потомков. — Что останется от нас, других? — спросила я тогда. — Наведённые мосты, — ответила она, но я была слишком мала тогда, чтобы понять. Тогда мне ещё казалось, что записать можно — всё»

ГРИЗ АРДЕЛЛ        Сундучок с виду кажется простым. Ни изящной резьбы, ни замысловатой ковки, ни артемагических замков. Тёмный, скучный сундук — в самый раз, чтобы расположить в нём дюжину таких же скучных, среднего размера книг.       Незамысловатый такой сундучок, а возьмёшь — покажется непомерно тяжёлым. Приблизишь к глазам, сощуришься — и углядишь в тёмном дереве словно огнистые проблески, тёплые завораживающие переливы… Знак тейенха — тёплого дерева.        Тот, кто дарил сундучок на Перекрестье, сказал так: «Ты не любишь бесполезных подарков. Это тейенх. То, что внутри, сохранится даже в самом сильном пожаре — дерево Дарителя Огня только становится красивее от пламени, но не пропускает жар внутрь. Ещё оно всегда тёплое… впрочем, тебе не грозит замёрзнуть когда-нибудь. Но в таких ларцах часто хранят важные документы. Памятные реликвии или даже сокровища».       От даров на Перекрестье не отказываются, потому она взяла подарок. Погладила пальцами шелковистое дерево — ощутила вечное тепло тейенха. Спросила: «Почему же ты не хранишь в нём реликвии или сокровища?» — и дождалась ответа: «Потому что мне плевать на реликвии, а единственное моё настоящее сокровище… не думаю, что она захочет спрятаться в сундук».        Сундук теперь доверху наполнен памятью и сам — память.       Гриз чаще всего открывает его вечерами. Разделавшись с девятьюстами дел из неизменной тысячи, вернувшись с вызовов, готовясь к заступлению в ночной патруль. Коротко провести пальцами по тёмной полированной крышке — извечное приветствие, от которого теплеет ладонь. Тайная пружинка сбоку. Бережно откинуть крышку.       Памяти до смешного немного внутри. На дне притаилась пачка писем, обёрнутых в жёсткую почтовую бумагу — больно перечитывать, невозможно сжечь. Рядом с письмами, всё в той же бумаге — портрет, который никогда не достаётся, не открывается… вот уже скоро будет семь лет. Сбоку притаились перчатки из мягкой кожи, отличное шитьё — дар на последние Перекрёстки. Гриз примеряла перчатки четырежды: они впору, и руки в них смотрятся изящно, и шрамов на правой ладони совсем не видно… Примеряла, крутила руки так и этак — и прятала перчатки обратно в сундучок: жалко, пусть полежат до подходящего случая. Они, конечно, пропитаны защитным составом, но в питомнике никакие составы не помогают: рукавицы из кожи яприля рвутся и пачкаются… словом, жалко.       Большую часть сундучка занимают тетради. Их десять, каждая — толста как книга, оплетена в кожаный переплёт. Красивые тетради, с листами, пропитанными составами от времени и потускнения чернил — ещё один подарок, от той, которую взяла земля.        — Пусть будут у тебя, — говорила она осенним вечером. — Было дело, подарил мне один человек… «для лучшей из наставниц варгов», так он сказал. А я вот всё берегла и писала в других. А ты пиши в этих, пусть пригодятся. Пиши и меня вспоминай.        Они проговорили тогда весь вечер — пятнадцатилетняя Гриз Арделл и одна из лучших наставниц варгов, перед болезнью которой оказались бессильны зелья умельцев общины и дружественных нойя. А ночью наставница варгов встала с постели так, словно была молодой. И Гриз поддерживала её под руку, пока та обходила общину — прощаясь с домами, с людьми в них и с животными возле домов. Сидела рядом, когда та с усталым вздохом опустилась на постель из осенней листвы и откинула голову, глядя на звёзды, и в открытых глазах навсегда проросли извивы тёмной зелени.       К утру деревья одели тело в золотистый саван.       Дневники лучшей из наставниц остались в общине — как и дневники всех наставниц и глав. Маленькая общинная библиотека из нескольких сотен томов-тетрадей, напитанных памятью: наблюдениями за животными, размышлениями о важном… чувствами. Память общины, средство связи с прошлым, источник знаний о зверях и их обычаях, тревожная летопись людских безумств. Теперь по дневникам той, глаза которой были так похожи на глаза Гриз, учатся маленькие варги. Наверное, тоже нетерпеливо вздыхают: томов так много, кажутся бесконечными как жизнь, а на реке такой заманчивый лёд, и так весело танцевать на голубоватой глади…       Свой дневник Гриз начала вести через три года после того, как покинула общину. Тогда уже стало ясно, что не быть ей наставником варгов, и поперёк ладони легли первые глубокие зарубки, и затерялся след того, чей портрет она иногда только трогает через бумагу кончиками пальцев, с неизменным ноющим чувством в груди. Тогда она решила — какая разница, всё равно многие варги ведут дневники, и выплеснула мысли на бумагу впервые, и обрела новую традицию.       Традиция — переложить тетрадь на стол, придвинуть чернильницу и пролистнуть страницы.       Дневник разделён на две части. Заметки о животных — после середины тетради. Алфавитный порядок: «Альфины», «вивернии», «гарпии», «грифоны». Возле каждой заметки — дата и примечание на полях «корм», «привычки», «Дар», «лечение», «размножение». Бывают и другие: «внезапно», «важно», «что за…?!».        Пролистываешь — словно прогуливаешься между загонов и клеток.       «Наши тхиоры очень понятливы и легко откликаются на объединение с разумом варга. В круг хозяев пока явно включают меня и Мел, с симпатией выделяют Йоллу. Вольерных после первой девятницы не пытаются атаковать. Однако установка «Все, кроме хозяев — добыча» — очень серьёзная и поддаётся работе медленно…»       «Единорог-драккайна Вулкан проявляет живой интерес к сородичам. Очень скучает без общения и игр. Кажется, удалось до него донести, что остальные единороги устроены иначе и не могут выдыхать пламя. Завтра попробуем поместить в соседний от Принцессы загон, под пламягасилкой».       «Плохой аппетит яприля пьянчужки — обычный запор. Яприль перебрал со спелой тыквой».             «Йоссы Вафелька и Ромашка быстро оправляются, у Ртути сегодня был жар и нагноение ран. «Длань Девы», видимо, не даёт нужного эффекта, попытаемся дополнительно ввести «Зимний штиль».        «С чем связаны сбои в поведении халадриана Сирила — пока неясно. Мел предполагает, что тренировки прошли даже слишком успешно, и теперь Сквор мысленно — уже в наступающей весне. Продолжает петь брачные песни. Сегодня — крики вроде «Красавица! Красивые! Любви!» Крики пронзительные и постоянные, завешивание клетки не помогает, варжеское единение тоже. Горевестник уверен, что пришла весна, и разубедить его пока не получается. Впрочем, в практике варгов встречались случаи, когда горевестники видели, что им подберут пару…»       Первой части тетради не должно быть вовсе.       «Пиши, что с тобой случается каждый день», — не глупо ли. Вместить на бумагу тысячи дел. Десятки тысяч мыслей. Вылить боль, страх, радость, усталость, опасения.       Гриз совсем не умеет этого — потому пишет в основном то, что видит. Не каждый вечер.       Короткие, сухие заметки — словно краткие сообщения для кого-то, кого не видела годы:       «На патруле ночью были Янист и Мел, взяли двух браконьеров. Не местных и с хорошим грузом ловушек».       «Обед с благотворительницами. Четыре часа расспросов и сплетен. Новое Чудо Энкера — тема всех светских салонов».       «Игольчатый волк, у которого охотники убили подругу. Нэйш. Проводить я не успела».       «Гости Лортена решили отметить второй день Перекрёстков фейерверком прямо у поместья. Истерика у зверей, Мел чудом никого не убила. Как выразился Лайл, «Праздник продолжается».       «С утра Тербенно на два часа. Допрос о наших прошлых потерях. Связывает то ли с Душителем, то ли с пропадающими охотниками».       Короткие строчки, скупые ручейки мыслей текут на бумагу. Словно тот (та?!), к кому Гриз мысленно обращалась, когда начинала писать дневник, — заглянет между строк. Прочтёт недостающее: запахи ночного питомника, отчаянную ругань повязанных браконьеров, ярость и гнев игольчатника, напавшего на деревню, и крики Мел, которую пришлось держать Янисту…       Временами строк больше — словно ученица хочет посоветоваться с наставником: «Лайл пытается вести себя как ни в чём не бывало, и это выглядит самым тревожным из всего, пара попоек с Лортеном и Изой не в счёт. Хуже то, что он молчит — или, вернее, пытается никак не проявить того, что с ним происходит. На самом деле видно, что он погружён в себя. Меня пытается по возможности избегать. При этом я вполне верю, что он не сердится за моё вмешательство в замке Шеу — тут он был искренен. Он отлично скрывает чувства — но в его поведении видна даже не подавленность, а что-то вроде вины…»       Некоторые страницы исписаны целиком. На них притаились истории о крупных и значимых выездах. На тех страницах, что пораньше — бешенство одиннадцати единорогов в знатном поместье. Рассказ о вызове в цирк Эрнсау. Потеря второго «клыка» — бешеный виверний… Более поздние страницы — описание эффекта Овхарти и история феникса, который весной поднимется в небо и будет возвращён в родные места. Тхиоры и невинная девочка Милли. Линешенты и их фамильяр. Кровь на снегу Заброшья и замок Шеу. Истории притёрлись на страницах (как вместились?!), глядят невинно: вызовы как вызовы, ну да, масштабные. И пусть кое-что вызывает вопросы… Но ты другие-то видела?       Другие — это бешенство зверей в питомнике Гэтланда. Визит к Моргойлам и проклятие Врага Живого. Луна Мастера, Энкер и новое Чудо. Другие… между которыми вьётся, насмешливо подмигивая, цепочка. Связывает страницу со страницей, притягивает одну историю за другой. Нанизывает на себя всё новые тревожные строки:       «Ещё два нападения в зверинцах. В Ракканте свидетели утверждают, будто видели женщину, которая надрезала себе ладонь — и после этого звери взбесились. Обошлось без больших жертв, но прогрессисты в газетах уже начали трубить о зловещих варгах. Тем временем всё больше наших не откликается на вызовы и не отвечает на письма».       «Хаата в последнее время беспокоит меня — то и дело отлучается куда-то (к своим?), не желает ничего рассказывать, твердит о дурных знаках, дурном соке в корнях».       «Сегодня я почувствовала смерть варга. Не знаю, кто, не знаю, почему, но переживание было крайне острым. Когда я вообще в последний раз ощущала не смерть одного из наших, но рождение?»       Строки… Тени от настоящего. Коснись любой — обретёт плоть, погрузит в то, что было. Короткие зарубки (словно те, что поперёк ладони — не забыть).       Обмакни перо в чернила. Открой желтоватую от особой пропитки страницу — и укрась размашистой вязью букв, за которыми — день.       «Сегодня утром случилось то, что уже называют вторым Энкером…»

* * *

       Звук появляется раньше. Она ещё только бежит от «поплавка», а он лупит в лицо: плотный, пронзительный. Тревожный вой псов, ржание коней, вопли, стоны, ругательства. Чей-то идиотский смех. Гриз бежит по снегу, розовато-утреннему и умильно-пушистому, а звук тащит её за собой, и в нём она различает главное: что бы там ни было, многие остались живы…       «Стрелой сюда, тебе понравится», — сказал тот, кто позвал её сюда.       Увиденное Гриз не нравится.       В белом пухе барахтаются люди, собаки и кони. Лежат — нелепо рассыпанными игрушками под дымчато-голубым небом. Людей, собак и коней много — должно быть, несколько сотен. Рядом — опрокинутые столы, разорванные шатры, щепки от повозок, раскиданные вещи. Опушка высокого леса вытоптана, изуродована огнём, стволы перекосились, лежат друг на друге. И на опушке — тоже тела.       — О, Единый, — выдыхает Янист Олкест, который в приступе рыцарственности напросился с ней на выезд. — Что… что это?!        Наречённый Мел не хуже Гриз знает — что такое Охота Дикта, Зимняя Травля — главный зимний выезд аристократии Даматы. В восточной стране снег приходит только на самый север страны и только в Луну Дикта («Ледяная Дева папашку посетила», — хмыкают даматцы). Потому травля назначается на первое число луны. Но подготовка начинается за пару девятниц.        Сперва являются егеря и загонщики: приманивают зверей из глубины лесов. Рассыпают душистые снадобья — и грифоны, яприли, игольчатники идут, не в силах сопротивляться. В округе разбрасывают побольше подкормки, чтобы не ушли. Являются контрабандисты и торговцы — привозят опасных бестий для любителей изысканно опасных забав: виверний, мантикор, альфинов… Этих сажают в клетки, в обустроенные загоны — выпустят потом. Затем приезжают слуги и распорядители: нужно поставить шатры (у кого богаче?), подготовить столы и яства, разложить вороха мехов, установить согревающие артефакты…        Окружённое лесами поле, которое называется Охотничьей Проплешиной, оживает, набирает краски. Зарастает шатрами, стягами, деловито снующими фигурами. С утра в день Травли начинают со всей страны прибывать знатные эйшееты: хвастают мощью атархэ, драгоценностями на одеждах, сбруей коней, сворами… Пьют и болтают, пока егеря (тоже собранные со всей страны) не подают первый сигнал. Тогда разномастная толпа выезжает на позиции — выстраивается по краю Проплешины, нацелившись в лес. Белые одежды смерти, разгорячённые лица, бесшумные слуги, нетерпеливое взлаивание псов…        И пение рога — настоящий сигнал, после которого несколько сот охотников рвутся в лес, показывать удаль. На конях, на единорогах — летят между деревьями (каков ты наездник?), гикают и убивают всё, что попадётся. Пение рогов, завывание псов, ржание, ругательства, крики — и загнанная дичь, и удары по ней, всё равно чем: Даром, артефактами, атархэ… Потеха длится до вечера — а после наступает время пирушек и плясок приглашённых нойя у воздвигнутых шатров. Похвальба добычей, демонстрация трофеев: «Как, только две огнистые лисицы? Мы вон двух грифонов завалили и пару йосс!» — «А где Ахэт?» — «Ему не повезло с той мантикорой, ха!» — «Помянем!»        Цена Зимней Травли — не меньше сотни зверей… и не меньше десятка охотников. Каждый раз.       Только в этот раз Травля не удалась. Или удалась слишком основательно. Проплешина Охотника — бесконечная свалка нынче. Вот группа в белом — собрались, взмахивают руками, обсуждают что-то… кто-то пытается выбраться из-под упавшего шатра. Жалобно ржёт упавший конь — не может подняться. Егеря несут прикрытые белым тела…         — Ну? Каково?        Широкое лицо Норна Клеска согрето огнём рыжей бородищи. Норн выныривает из-за ближней сосны (сам больше сосны в обхвате, так что непонятно, как он там схоронился). И косолапит навстречу, ухмыляясь так восторженно, будто учинил всё это сам и исключительно для Гриз.        — Говорил же, тебе понравится, — без лишних церемоний загребает в дробилку объятий. — Сто лет не видались, куда пропала? Хлия обижается уже, когда к нам выберешься?         — Тышшшаша джел, — попробуй поговори, когда тебя втискивают в меховую куртку. — Ты ж, вроде, собирался с семьёй посидеть.         — Так… Хлия сама выперла, понимаешь. Надоело ей, что я к малому кидаюсь на каждый хлюп. Мол, разбалую. Ну, и говорит — берись уже за лук, а то совсем мозги размякли колыбельные петь…        В пламени бородищи прячется смущённая улыбка, и легко представить Норна — одного из лучших охотников Кайетты — поющим над кроваткой первенца. Пальцы поглаживают сжимают лук-атархэ, изукрашенный затейливой резьбой — наверное, так же бережно, как погремушку.        — На Травлях раньше не был, ну, и решил сюда… что смотришь, не егерем же! Бывший клиент, хороший мужик, позвал: говорит, я уже на травли отъездился, а сын молодой, горячий — присмотри, чтобы на мантикору какую не полез. Кто ж знал, — и гордо обводит широченной ладонью зрелище. Потом разворачивается, мимоходом сует ладонь в лицо Янисту. — Новенький? Ну, ты-то, парень, как к ней под крыло угодил, а?!        Олкест бубнит что-то невнятное, а Норн берёт его за рукав, кивает Гриз — пошли — и тащит за деревья. Подмигивает на ходу:        — Ты, парень, не пойми неверно — с Гриз бы я и сам работал. Когда на выездах пересекались… эх, до сих пор вспоминаю, как она контрабандистам-то кнутом и по сусалам! Но вот быть у неё под начальством — тут извините, у вас там условия в группе — проще сразу на Рифы отъехать. Всё удивляюсь, что чокнутые какие-то находятся.         — Да я не… и у нас не… м-м-м-могу заверить, что условия меня полностью устраивают!        Норн Клест дотаскивает их до вершины более высокого холма — теперь вся Охотничья Проплешина как на ладони. Олкест краснеет и пытается отдышаться. Гриз рассматривает пропалины на опушках.         — Они были не готовы, когда началось?        Слишком многие пытаются выбраться из-под шатров. Много упавших коней — словно скакали в бешенстве, в панике. И тела керберов и игольчатников повсюду — испепелённые, пронзённые стрелами…        — Первый рог ещё прозвучать не успел, да. Кто-то уже начал места занимать, кто ещё копался, снаряжение проверял. Смолкли сигналы…        …лагерь жил — предвкушением, охотничьей суетой. Тревожно фыркали лошади, сновали деловитые слуги, готовили снадобья травники — вдруг кому нужно будет восполнение Дара, а то и кроветвор. Лагерь заливался звуками — и потому не заметил, как звуков вокруг не стало. Короткие сигналы рожков егерей там, в лесу, будто задавило, удушило разом — только одинокий короткий взвизг…        Отлив перед высокой волной. И сразу же вслед — знак приближающейся бури вдалеке. Рёв, треск стволов и пламени, клич гарпий, и рык, и «Песнь крови» — всё одновременно, отовсюду, и ближе, ближе…        «Это, что ль, сигнал?» — глупо спросил кто-то из первогодок, когда хаос звуков рухнул на лагерь.        — …а потом взбесились бестии в лагере. Все, сколько было. Единороги, керберы, игольчатники из свор. Девятеро помиловали — алапардов никто не припёр покрасоваться! Звери были дрессированные, обученные на людей не кидаться. А тут рванули убивать. Единороги, воображаешь себе?! Что ж с ними такое случилось-то…        Я знаю, молчит Гриз, тихо поглаживая правую ладонь. Под пальцами ощущаются извилистые следы, один ещё сравнительно свежий.        Янист Олкест тихо покашливает, касается её локтя, будто хочет сказать — постой, мы ещё не выяснили, всё не обязательно так.         — И… что же вы сделали тогда?        Стрелок Норн молча демонстрирует ладонь — на ней выгнулся лук. Стрела наложена на тетиву, трепещет — сейчас полетит.        — Прикрывал своего парня, сказал слугам — уведите в шатёр, спрячьте. Сам — в позицию, ну, и… кто ближе, того и… Ты прости, Гриз. Сам не рад, что так, но тут…        Норн Клеск искренне любит природу. Обожает путаные лесные тропы, и птичье пение, и звериные игры. Терпеть не может капканы. Не отстреливает дичь бессмысленно — обычно берёт заказы на людоедов. Норну Клеску нечего извиняться перед ней и смотреть так, будто варг сейчас вскрикнет: «Убийца!»        Они теперь молчат вдвоём — глядя на хаос внизу. Слушают друг друга.        Молчание Норна Клеска — густое, словно суп особенно сердитой Фрезы.       Плавают воспоминания: перевернуть стол, загородиться вторым, воззвать к Печати — и лук становится продолжением пальцев, стрела — продолжением взгляда, мир словно замедляется в тягучем вздохе… Окровавленная пасть кербера. Игольчатник взвился в прыжке. Единорог, весь в кровавой пене, храпя, мотает головой… Пальцы легко отпускают тетиву — опять, и опять, и опять. Вокруг вопли, кто-то бьёт магией, кто-то бежит, несётся лошадь — волочит за собой всадника, полыхает шатёр слева, и лавина несётся в лесу, снося и подпаливая деревья, всё ближе и ближе, с воем и рёвом… И вот ещё один кербер падает со стрелой под сердцем.        Молчание Гриз — лёгкое, печальное. Будто розоватый пушистый снег на земле.       Не вини себя, Норн, — молчит Гриз. Это были уже не они. Алая паутина, огненная, сжирающая — то, что опутало их в этот момент. Не ты виноват, Норн, — тот, кто закутал их в эту паутину. Кто-то, кто ходит по лёгким путям.        Чуткости Норна Клеска могут позавидовать десять Следопытов. Встряхивает головой, возвращает улыбку в бороду.         — Не сердишься. Тогда дальше. В лагере началось… ты видишь, что. Даматский Энкер какой-то, гарпия его жри! Ещё никто отойти не успел, все орут, кто отбивается, кого единорог топчет — а из лесу уже все остальные ломанулись.        «Кто?» — шепчет Янист Олкест, и его широко раскрытые глаза — глаза ребёнка, которому рассказывают страшную сказочку. Норн машет лопатой-ладонью:        — Дичь. Добыча. Бестии. Все.        Не все, не сразу, но… Гриз читает это. С высоты холма можно рассмотреть — следы и тела. Первыми были яприли, и это они сшибали стволы: бежали напролом. Рядом неслись бескрылые гарпии, дикие игольчатники, керберы… вивернии поджигали лес, они отстали, как и грифоны. А вон там — густая пропалина, там шла мантикора.        Все, кому дали сигнал для начала Зимней Травли. В предчувствии кровавой потехи. Богатых трофеев.        Словно сотня стрел, нацеленных на лагерь, где и так уже царит хаос.         — Вон, смотри, шатёр клиента внизу. На макушке голова грифона позолоченная, ага. А вон столы, за которыми я был. Близко к лесу, да? В общем, в мыслях успел уже и со своими попрощаться. В жизни такого не видел. Стреляю… выстрелить успел четыре раза, в яприля, который на нас шёл.        Яприль лежит в снегу, перекувыркнувшись: до шатров осталось шагов тридцать, не больше. Четыре стрелы — одна глубоко ушла в глаз, опытный Стрелок всё же попал.         — Больше вряд ли успел бы, там алапард был, да и гарпия… Стрелу наложил, а они остановились.        Люди кричали. Закрываясь руками, как в детстве: «А-а-а-а-а, мамочка!» Будто мальчишки, на которых падает лавина. Кричали — слуги, и охотники, и егеря, и богатые, эйшееты, визжали служанки и рабыни, которых привели для пирушки. Люди вопили от боли, ругались, молились — и всё это падало во внезапную тишину. Уходило частым дождём — в пустыню.        Грохота, треска, рёва и клёкота больше не было. Ярость унялась, как внезапная гроза, и звери на миг обратились в статуи.        Потом повернули головы и уставились на холм.        — На этот, — для надёжности Норн притопывает по холму. — Только он стоял вон там, пониже, у деревьев.        Одинокий человек в плаще с капюшоном. Они находят его следы — простые сапоги, стоптанная обувь. По размеру чуть больше, чем у Олкеста. Норн ставит рядом свою лапищу — разница в пару дюймов.        — Слышал, ты была в Энкере, когда там вся эта заваруха с мэром и алапардами?.. И там правда был тип в капюшоне, который ходит в пламени? Я думал, газеты врали.         — Нет, Норн, мы его сами видели. А насчёт пламени — он…        — Ну да, у него же был феникс. В смысле, там полыхнуло в небесах — перед тем, как они остановились, только мне-то было не до того. А потом, когда они все уставились…        …маги тоже взглянули, тоже видели это. Высокий силуэт человека в капюшоне на фоне побледневшего от испуга неба.        И над его головой — огненный знак, распластавший крылья феникс.         — Вроде как, он только руку протянул, а звери разбежались. Рванули — кто куда, со всех ног. Кто-то даже и в его сторону. А он просто развернулся и с холма начал спускаться, потом полыхнуло там, за холмом… ну, и всё.        Следы человека в плаще точно, спускаются с холма. Потом идут — неторопливые и ровные — от холма.        Потом — чёрная проплешина. Магическое, быстро прогорающее пламя. Растопленный снег.        Больше нет следов.        «Чистые ходят в пламени», — шепчет Янист Олкест. Гриз впервые готова поспорить с ним о правильности цитат. Она помнит из дневников варга другое.        «Пламя — путь безумцев и чистых».         — Если это не Дитя Энкера, то я уж не знаю, кто. Вот я тебя и вызвал. До кучи ещё думал — может, просветишь, кто это сотворил? Отовсюду слышно, что будто бы варги…        Тихо охает Янист позади. Взглянул на Охотничью Проплешину, представил, что последует: цвет аристократии Даматы… сейчас ещё журналисты подтянутся.        — Много жертв? — спрашивает Гриз, продолжая его мысль.       Охотник машет рукой на лагерь, кривится досадливо.        — Местные славу Дикту возносят — отвёл, мол, Всеотец. Человек двадцать в лагере — но там мелкая знать и слуги в основном. Раненых много. Худо другое — от егерей ничего не слышно. По-моему, о них и не вспомнил никто. Я думаю пойти посмотреть, ты со мной?        Конечно, — кивает Гриз. — Любая помощь. Пошли.        Вместе они оставляют холм и углубляются в лес — тихий и непоправимо утративший нежно-розоватую рассветную гладкость. Тонкий снежный покров взорван, изрыт копытами, лежат посреди лесных дорог и троп поваленные стволы. Олкест шумно выдыхает — ещё не видел, как выглядит «тропа ярости» яприля.        Вечные насмешники-скрогги не смеются с веток — примолкли ошеломлённо, что видели? Вот сожжены кусты — тут шёл виверний. А вот стремительный мах алапарда. Здесь неслась, хохоча и предвкушая кровь, гарпия.        Обратные следы тоже есть — совсем не такие страшные. Звери улепётывали стремительно. Будто кто-то шепнул: «Послушайте, это же не вы. Бегите от этих, чуждых…»       Говорю я, настоящий пастырь.        Изуродованный лес безмолвен и строг. Тяжко вздыхает ветер в кронах: зачем пришли? Поздно уже, тут всё без вас…       Гнедая загнанная лошадь — вздрагивает, с храпом пятится в кусты.        — Кого-то из загонщиков, — говорит Норн, когда Гриз оглаживает и успокаивает лошадку. — Привяжи покрепче, потом заберём. Мы уже близко — они где-то мили за две и должны были работать. Разойдёмся малость?        На ближайшей развилке отходит от них влево — Гриз и Янист берут вправо. Тропы в Охотничьей Пуще хорошие, наезженные за годы охот. На деревьях прибиты таблички-указатели — чтобы знатные охотники не потеряли лагерь из виду.        Гриз копается в слякотной неразберихе следов. Выстраивает их цепочки — кожей ощущая на себе взгляд Олкеста.        — Янист, я что говорила по поводу этого вашего «держать мысли в себе»? Вываливайте уж, что у вас там — вопросы, что ли?        — Думаете, это он? Тот самый, который… в Энкере?        — Если только у вас на примете нет другого варга уникальной силы, да ещё и с фениксом.        — Но… почему он так? Получается, он просто появился, спас людей, да? И не показался им, не поговорил, ничего не объяснил, просто исчез. Честно говоря, это всё как-то…        — Подозрительным кажется?       За густыми кустами — поляна, на поляне — свора. Скулящая жалобно, бегающая кругами. Две собаки зарылись в снег, мелко дрожат. Подозвать тихим голосом, успокоить — в собаках нет крови бестий, потому единение невозможно, и успокаивать приходится — лаской и зельями. Пообещать обязательно вернуться. Теперь двинуться дальше — слушая сердитое бормотание Олкеста. Которому, конечно, кажется подозрительным. То, что внезапный варг очень удобно появляется во время катастрофы. Так вовремя вмешивается. И уходит, оставляя за собой разве что домыслы да легенды. С чего бы это он?        — Потому что время ещё не пришло.        — Что, простите?        — Ничего, продолжайте.        Голос Яниста странным образом успокаивает, не даёт уплыть вслед за зрением и слухом (слух ловит мёртвую тишь, зрение — спутанные следы с пятнами крови). Понимание — что они увидят дальше — становится легче скрыть за крепостными стенами.        И — остаться.        — Я не утверждаю, что он как-то связан с теми, кто натравил животных на лагерь, но… как он вообще узнал, что они здесь будут?        — Феникс в небесах. Варг смотрел его глазами.        — Это я понял, но я не о том… как он вообще узнал, что это случится? Он же как-то сюда прибыл… получил сигнал или заранее был здесь?        Это кажется почему-то маловажным, понятным. Словно тот, другой, в капюшоне, идёт сейчас рядом по тропе. Говорит тихо: мы же вместе, сестра. Так что ты знаешь.       Я был здесь, потому что предполагал, что это произойдёт. Ты же видела все эти зверинцы… питомники. В которых тоже было бешенство зверей. Куда приходили хищные пастыри. Кровавые пастыри. Но питомников слишком много, и я не знал — где начнётся… Здесь же было просто, ты понимаешь?        — Понимаю, да… Это должно было случиться обязательно — вот почему он был здесь.        — Боюсь, я не совсем по…        Она отворачивается от следов (теперь они уже густо испятнаны кровью), вглядывается в удивлённое лицо Яниста Олкеста.        — Этот варг… Пастырь. Был уверен, что те, другие, не пропустят Зимнюю Травлю. Он что-то о них знает.        — Почему тогда он не предупредил охотников… эйшеетов? И почему не остановил животных сразу же?        Ты знаешь, сестра, — отвечает тот, другой. Кажется — у него там хорошая улыбка, под капюшоном. Ты ведь понимаешь — они были слишком далеко. И потом, я не ожидал, что взбесятся животные в лагере. Силы мои велики, сестра, но я не могу остановить всех и сразу. Может, если бы они не были опутаны силой Хищных Пастырей… но я явился слишком поздно. Такое случается даже с теми, кто идёт сквозь пламя.       Пересказать это Олкесту Гриз не успевает: они натыкаются на первое тело. Парнишка-егерь лежит, глядя удивлёнными, широко раскрытыми глазами, в пальцах зажат посеребрённый рожок. Грудная клетка смята страшным ударом — алапард…        — Никто не выжил, — шепчет Олкест то, что ясно было для Норна, о чём догадалась Гриз. — О Единый. Никто не выжил…        Под поваленными стволами, разодранными кустами, в оврагах — тела… Гриз кажется, что она вернулась в Заброшье, опять бежит с Мел по следам пропавшей охоты. Только снега слишком мало, и вместо россыпей ягод кровяницы повсюду — брызги крови, и никто не подумал прикрыть трупы белым, хрустким саваном. Лежат, как упали — те, кто пытался спасаться, кто хотел обороняться…        Провожатые в белых саванах не добрались до лагеря — и собрали жатву в лесу. Коснулись егерей и загонщиков — тех волна поглотила сразу. Смела, словно фигурки на пляже во время шторма.        — Уйдём, — просит Олкест, когда они находят шестого егеря. — Всё уже понятно, просто… уйдём. Не смотрите туда. Пожалуйста.        Гриз упрямо мотает головой. Прикрывает глаза пожилому, седоусому, пожранному пламенем виверния. Поднимается и бредёт вперёд.        — Янист. Кричите.       -?!        — Тихо идём, если кто живой — может, услышат. Давайте. В Энкере у вас это получилось неплохо.        Дарит ему кривую полуулыбку — крепость в порядке, крепость выстоит… Непонятно, чем Олкест ошеломлён больше: оптимизмом Гриз или гримасой, но он набирает воздуха побольше — и сотрясает лес пронзительным: «Эээээй, кто живооооой?!»        Вот и ладно, кивает Гриз. А то у меня что-то с голосом — каменеет в горле.        И нужно идти дальше. И разобраться. Почему так лежат тела егерей и загонщиков. Их убили, но словно бы мимоходом. Не пытаясь разорвать, растерзать… В зверинцах… да, во всех зверинцах была другая картина. Кровь варга — и неудержимое бешенство всех, кто учуял эту кровь. Потому звери бесились: калечили людей и друг друга, разносили клетки и всё вокруг. Но здесь на это непохоже. Яприли сшибали деревья, будто они в бешенстве или ранены — но не метались из стороны в сторону, а неслись в сторону лагеря. Виверний не бил огнём по гарпиям, по игольчатникам. Только целясь в людей…       «Лю-у-у-уди! — надрывается Олкест. — А-у-у-у-у!» — и словно пробуждает криками лес. С разных сторон отзывается ржание лошадей, лай и вой псов — но не человеческие голоса.       …били только по людям. Некоторые кони и собаки попали под удар — только те, на ком были всадники или кто попытался защищать людей. Их тела тоже здесь, на снегу. А остальных слышно, они живы. Но если бы это было бешенство на крови варга — мертвы были бы все вокруг.       «Потому что это не было бешенство на крови варга, — шепчет тот, который ходит в пламени. — Ты знаешь, сестра, ты догадываешься. В зверинцах… но не здесь. Здесь зверей вели. Толкали вперёд. И потому я замешкался — мне пришлось преодолевать сопротивление тех, которые направляли их ярость…»       Поляна, и загоны для крупных и опасных бестий — массивные приземистые строения, одно сожжено, высокая ограда в кольях разнесена в щепки. Из-за одного загона доносится слабый отклик:       — Здесь!       Чёрные волосы егеря присыпаны — пеплом, пылью, сединой? И прогоревший пепел ужаса в глазах — но двигается твёрдо, говорит чётко.       — Нас тут восемь, есть раненые, один пошёл в лагерь на разведку. А вы кто? Что творится?       — Королевский питомник Вейгорда, — отвечает Гриз. — Лекарственные зелья у вас есть? Помощь нужна?       Подсобка возле загонов — с плотными стенами, защищена артефактами. Потому тем, кто добежал до неё, удалось выжить — и сюда же направились уцелевшие. У двоих глубокие раны — укусы игольчатников, еще трое обожжены, остальные с переломами и вывихами. Хромая, выходят на волю из полутёмной подсобки. Бинтуют товарищей, булькают водными трубками, кто-то делает глоток из фляжки. Рассказы одинаковые: выпустили зверей из загонов и клеток, те разошлись в глубь леса — как раз насколько нужно. А потом понеслись назад, словно подчиняясь невидимому приказу.       — Их не брала магия, — старший из егерей поднимает фляжку в воздух — будто тост готовится произнести. — Хвала Всеотцу, алапарды были в лесу дальше, и по нам ударили яприли и гарпии. Все, кто пытался задержать, испугать, остановить… — прикладывает руку к губам, — прими, вода. Кровью братьев моих могу поклясться — магия зверей не брала, они все были… как вы зовёте это в Вейгорде? У нас говорят — «вихрь»: это когда бестия приходит в бешенство…       — И проявляет максимум магических способностей, — кивает Гриз. Со странным ощущением: будто за ней следят недобрые глаза. — Как алапарды на кровной мести или яприли в момент ярости. В Вейгорде никак особенно не зовут, а варги, бывает, говорят, что животное полн…       — Ты.       Будто струна лопается. Туго-туго натянутая, проржавленная. Он встаёт из-за спин друзей — молодой парнишка, с искацаранным лицом. Тяжело припадает на изодранную гарпией ногу. И наводит на Гриз дрожащую ладонь со знаком огня.       — Т-ты… из н-н-них, — губы у него сводит, а Печать на ладони плюётся искрами, но он всё идёт, выпучив глаза. Выплёвывает: — Т-ты… варг… ладонь… шрамы…       Что-то с грохотом рушится во внутренней крепости Гриз одновременно с последним словом:       — К-к-к-кровавая!         — Кровавая?!        Остальные егеря оказываются на ногах, поднимают ладони с Печатями — боевые стойки. Кто-то хватается за атархэ, в воздух даже взлетает дарт — даматское оружие… А раненый хрипит и идёт на неё, покачиваясь, Гриз отшатывается от перекошенного лица, от скрюченных пальцев, мелькает короткая мысль: кнутом нельзя, раненые же — а бессмысленные глаза и дрожащие губы всё ближе:         — Ты… т-т-т-тваа-арь! Ты с ними! Ты…         — П-позвольте!        Это втискивается между ней и раненым Рыцарь Морковка — полыхая шевелюрой, обжигая веснушками. Безбоязненно перехватывает кисти раненного, выпаливает ему в лицо сердито:        — Вы что творите, а? Да в своём ли вы уме, я вас спрашиваю?! Немедленно уберите оружие! Как вам не стыдно!        От егерей долетает слабое «Ч-чего…» — и даже парень с огненной Печатью застывает с недоумением на физиономии.        — А вам я бы посоветовал лечь и не бросаться бессмысленными подозрениями, — добивает его Олкест. — Эй, кто там есть, давайте-ка, уложите своего товарища. И выкладывайте — откуда набрались этого, о… как вы сказали… кровавых варгах.        Янист Олкест великолепен в своём рыцарственном порыве: сверкает глазами, внушает почтение осанкой (сразу видно — аристократ!), мечет глазами молнии. И егеря, привыкшие служить, сразу тушуются, переглядываются, опускают ладони, бормочут, что Жикс сказал, он видел, да… Кивают на верзилу с переломанной рукой.        — Пусть ваша милость не сердится, — бормочет егерь. — Да это я вроде как видел. Ну, издалека. Женщина, в капюшоне. А руку разрезала, и кровь по земле идёт… кхм… посмотрела на меня, а потом звери как набегут…         — Про глаза огненные скажи, — напоминают шёпотом остальные. Кто-то чувствительно прибавляет: «Нам-то про драконский хвост врал, небось!» Старший егерь вклинивается осторожно:         — Так ведь в зверинцах по всей Кайетте уже не первый месяц, значит. И в Энкере тогда, на Луну Мастера — варги с кровью…         — И вы с чего-то решили, что госпожа Арделл — из их числа?! — Олкест даже как будто становится выше ростом. — Мало ли от чего могут быть шрамы на ладони! А что до Энкера — то я был там сам, желаете — расскажу, что там было по-настоящему?        Кивает Гриз — погодите, мол, — и бестрепетно шагает в самую гущу егерей. Начиная повесть с убойного: «Если уж речь зашла о варгах крови — я знаю побольше вашего».        Гриз стоит в молчаливом оцепенении — сожалея только, что не сможет описать эту картину или зарисовать её. Не достанет красок и слов. Янист Олкест, читающий даматским егерям лекцию о варгах крови и Энкере… завораживает, словно пламя. Кажется, он даже согревает воздух вокруг себя — энергичными взмахами рук. Иначе с чего бы щекам так тепло.        Норн выходит из леса почти неслышно — несмотря на всю свою медвежью стать. Возникает за левым плечом и даже пару минут с почтением внимает огненной речи Яниста: «…уверяю, что никакого отношения к так называемым Хищным Пастырям госпожа Арделл не имеет. Они, как я уже говорил, считаются отступниками в общинах, а госпожа Арделл — глава ковчежников и все силы свои отдаёт на защиту жизни. Так вот, а теперь об Энкере…»        Потом охотник трогает её за плечо — пошли, мол, покажу чего.        Олкест тревожно дёргается за ними, но видит успокаивающий жест Гриз и остаётся расписывать егерям Энкер и Луну Мастера.        — За ранеными скоро подойдут, — говорит Норн. — Я связался.       Гриз не задаёт вопросов, но он отвечает на её мысли — чуткий, как даарду.        — Выжило… четверть, не больше. Может, одна пятая. У кого были быстрые лошади и кто смог добраться до укрытия. Или влез на дерево повыше и его не заметили. Я четверых нашёл — двое пробирались к лагерю, а двое ходили, как мы — искали. Всё равно не меньше сотни примет вода.        Не меньше сотни, кивает Гриз. И два десятка в лагере. Второй Энкер, Даматское побоище — в газетах назовут это поярче, покрасивее. И прогрессисты своего не упустят — те, кто истово верует, что бестии лишь кровожадные твари, а варги их натравливают… Это распишут в газетах на сотни ладов, преувеличат в десятки раз слухами — и будет вторая волна за первой…        Значит, некогда скорбеть, Гриз Арделл. Дыши ровнее — и запирай в темницах своей крепости: людей и зверей, всех, кто остался здесь, на Травле, которая так хорошо удалась. И выстраивай вдоль крепостных стен планы — как верную гвардию: нужно предупредить остальных ковчежников. Общины, отшельников. Всех Пастырей.        Сказать им, что кровь уже пролилась.       На пушистый снег — словно на белую площадь Энкера. Площадка между деревьями — небольшая и укромная. На ней нет места монументам, её не стискивают дома. И всё-таки Гриз кажется — та, что стояла здесь, представляла себя им. Ребёнком Энкера на белой площади, залитой закатно-алым. Вечный сюжет: протянуть руку, сказать: «Умрите» — и они умрут…        Только в этом сюжете умирают не алапарды.        — Выше тебя и малость погрузнее, — говорит Норн, когда Гриз присаживается на корточки, задумчиво касается женских следов. — В длинном плаще. Вот здесь интересно — смотри: это она переступала с места на место, будто нехорошо ей стало. А тут на колени свалилась, а после почти сразу ушла.        Ушла недалеко — сначала неверные следы ведут в глубь леса, отмечены частыми каплями кровью. Потом следы останавливаются — и пропадают, теряются среди следов зверей, которых спугнул неизвестный варг с фениксом.        — Что скажешь?        — Она ушла верхом, — говорит Гриз мрачно. — Вон там следы копыт — это единорожий прыжок. Единорог вряд ли из лагеря, скорее всего — на нём и приехала… Вскочила и — в галоп.        Норн хмыкает презрительно — мол, а то сам не понял.        — Это я понял, гляну, куда направлялась. И остальных поищу. Только лошадку добуду. Чего интересное, говорю, скажешь?        — Кроме того, что ты понял и увидел сам? Вряд ли.        Они пришли сюда незадолго до травли и начали действовать. Кто-то был ближе к лагерю — нужно было взбесить животных там — а кто-то здесь, на границе, у которой животных выпускают из клеток и загонов перед травлей. Как только животных выпустили — они взяли их под контроль на крови и отдали приказ: убить людей, только людей.        И добились бы своего, если бы им не помешал тот, другой. С фениксом и хорошей — точно хорошей — улыбкой.        Норн пристально вглядывается в её лицо, качает головой:        — Кто-то из ваших здорово сбрендил, а? Ладно, пошли твоего парня забирать. Кто он у тебя там в твоём «теле» — «кровь»? Ну и совпадение.       На обратном пути Гриз молчит. Они забирают Яниста — егеря вежливо раскланиваются с ней на прощание — и пускаются в обратный путь. Норн рассказывает Олкесту о находках, а Гриз всё повторяет один и тот же вопрос — обращаясь к ним, потому что их просто должно было быть несколько, чтобы удержать такое количество животных. Один и тот же вопрос, пока он не становится эхом в её крепости.        Зачем?        Предотвратить Травлю? Спасти зверей? Отомстить? Показать власть над животными? Зачем — и в зверинцах, и теперь здесь? Зачем?!        — Понавыперлось… — ворчит Норн, когда они выходят из лесу к тому самому холму — холм густо усеян ищейками и журналистами. — В лагере гляньте, что делается.        В лагере — суета: туда принеслись родичи пострадавших, ещё слуги, законники, местные урядники, другие какие-то представители закона — и между них снуют охотники в белых костюмах из таллеи, рассеянно стряхивая с нарядов драгоценности. Олкест застывает и пялится на это зрелище. Норн задумчиво ворошит пальцами пожар бороды.        — Пожалуй, что вам тут не будут рады. По следам я гляну — может, смогу чего нарыть. А ты гляди поосторожнее там! С вашими, у которых мозги набекрень.        — Будь и ты осторожнее, — отвечает Гриз. — Приветы Хлие и сыну.       На прощание он награждает её костоломным объятием и басит: «В гости ждать буду. И тебя, и Яниста». И добавляет лукавым шёпотом:        — Хороший выбор, кстати… не чета тому придурку в белом.        После чего, утробно похохатывая, скрывается за сосной. Скрываться Норн Клест, замечательный стрелок и охотник не из последних, тоже умеет отменно…        Олкест оборачивается с опозданием — в самый раз, чтобы заметить пунцовость главы ковчежников.        — Буду счастлив навест… о. Он уже ушёл? Сожалею, позорная неучтивость с моей стороны — вот так, не попрощаться… Прошу прощения, мне отвлекаться не следовало, но… — он кивает на лагерь. — Я ни разу до того не видел эйшеетов в таких количествах, ещё и в охотничьих костюмах. Причудливое зрелище, знаете… похоже на съезд Нэйшей. Кхм. Извиняюсь.        Девятеро, что за идиотская ситуация, — думает Гриз, потирая лоб. С какой, спрашивается, стати я вообще потащила его сюда? Ну, помимо того, что сам напросился?        — Янист. Прекращайте уже извиняться. Возвращаемся к «поплавку». Мне нужно в питомник.        Позади остаётся гул растревоженного лагеря, гневливое человечье гнездо.        Для пути назад Гриз выбирает длинный путь — между деревьями, по тропинке, всё равно прямая дорога занята всеми, кто принёсся на знак беды. На тропинке — нетронутый снег, Гриз расшвыривает его сапогами — и понимает, что самое время распахнуть темницы там, внутри себя, как следует обдумать всё это — варги крови, смерти, Пастырь и феникс…        Только вот сопение Рыцаря Морковки за спиной отвлекает, сбивает, и думается — всё больше о глупостях. Вроде той, что надо бы поменьше брать Олкеста с собой. Он, конечно, сам рвётся на выезды, а Мел так и вовсе демонстрирует облегчение… И нельзя сказать, что наречённый Мел бесполезен: вполне исполнителен, вежлив, быстро учится, словом, он совсем неплох в работе.       Но Олкест отвлекает, словно шрам, о котором постоянно помнишь — его вечная тревога, иногда чересчур навязчивая забота, искренность и громкость переживаний, и прописанное в манерах аристократическое воспитание, манера ерошить волосы и таскать в сумке хоть одну книжку, нерешительно мяться и покашливать — а вдруг, мол, потревожу…         — Вы как будто знаете здешние места? — осторожно спрашивает Янист за спиной, и рука Гриз невольно взмывает к волосам — поправить. Вот какого чёрта, а.        — Была в Диктовом Уделе несколько раз — во время выездов. Охоты тут бывают не только зимой. Несколько крупных выездов… а мелкие не прекращаются — бестий много.        Гриз цепляет упрямой рукой ветви кустарника, растирает в пригоршне снег — всё такой же пушистый.        — Вы пытались спасти зверей?        — Как получалось. Старалась увести их подальше в лес… или остановить, если в опасности охотники. Вы же видели сегодня, что может раненый яприль.       Не совсем так, — поправляет внутри занудный голос, удивительно похожий на голос самого Олкеста. Как раз раненые яприли крушат всё, до чего могут дотянуться. Ищут обидчиков — да… Но не целенаправленно отмахивают пару миль по направлению к лагерю охотников.        — Они… направляли их, да?        Белая тропа — такая чистая, искушающе верная — под ногами… Гриз старается считать следы. Старается — не обернуться, чтобы увидеть, какое у него лицо.        — Направляли, как… вы тогда, с йоссами. Только вы приказали зверям уснуть, а они…        — Да.        Наверное он ступает там, за спиной, след в след — точно так же, как идёт вслед за её мыслями.        — Вы сказали мне как-то, что варгов крови считают в общинах изгоями. Что рано или поздно они переступают грань и становятся Хищными Пастырями… И значит, кто-то из них мог… я не знаю, к примеру, решить, что зверинцы — зло. Приходить, разбрызгивать там кровь, пробуждать бешенство в зверях… Всего один варг — ведь его было бы достаточно, чтобы учинить все эти бесчинства… в зверинцах, да?       Гриз кивает, не оборачиваясь. Заворожённая чистотой, белизной бесконечного свитка тропы, который разворачивается под ногами. Можно написать сколько угодно красивых догадок, и писать, и снова вычёркивать.        Красивых, замечательных догадок про одного сумасшедшего варга крови. Который с чего-то решил нападать на зверинцы. Или — ещё лучше — не менее замечательных догадок о прогрессистах, которые всё это подстроили. Взяли варга, взяли его кровь, перебаламутили несколько питомников — а потом последовал бы Энкер, молодой Мастер под маской явил бы чудо на всю Кайетту — и варги бы стали изгоями, а на зверей открыли бы охоту… В эту версию даже отлично вписывался артефакт Петейра — того самого Мастера. Ведь в основе артефакта лежала именно кровь варга, и Мастер как-то достал её.        Дивные версии, варианты один лучше другого. Гриз стирает их. Разрывает снежный свиток тяжёлыми ударами сапог.       В мыслях — по белому свитку — складывается строка за строкой новое. Алой вязью.        — …но сегодня мы увидели иное. Может быть, я ошибаюсь, я ведь видел только ваши способности как варга-на-крови… Нет, вы же говорили — контроль на… «легких путях», да? Контроль сложен. Значит, та женщина, следы которой вы с Норном видели, действовала не одна. Как вы полагаете, сколько их было?        — Сложно посчитать, — голос оказывается сиплым. — Для этого надо было бы обыскать весь лес вокруг Охотничьей Проплешины. Найти все места, откуда они… Норн поищет, он обещал. Но силу варга-на-крови измерить сложно — слишком мало сведений. В любом случае — зависит от мастерства. Удержать дюжину зверей достаточно сложно. Два десятка… опасно, сознание может уйти.        Откуда-то она знает, что Рыцарь Морковка сейчас морщит веснушчатый нос. Так, будто наткнулся на сложную главу в книжке.        — Значит… если учитывать, что они не превосходят вас по мастерству — действовало пять или семь варгов-на-крови?        — Могло быть и больше — учитывая то, что они направляли зверей долго, на большом расстоянии. Отдавали приказы…       Гриз потирает шрам на ладони, прикрывает глаза и пытается объяснить, что это неправильно, невозможно… что на «лёгких путях» — свои опасности, и вот так держать зверей полчаса на контроле крови — это за пределом всего, что она себе вообще представляла, потому что там, в огненной паутине — ты каждую секунду ступаешь по грани, и секунда тянется — годы, а в ушах отдаётся твой собственный крик, и нити, нити, навевающие безумие нити… неужели те — не слышат их зов?!        — Я слышала о варгах крови, пусть в общине и не приветствуется эта тема. Отдельные отшельники всё-таки пытались привыкнуть… приспособиться к «легким путям». Иногда даже сами отказывались от сочувствия к животным и полностью практиковали Дар на крови. Но я не слышала, чтобы они достигали такого уровня. Потому я надеюсь, Янист… я очень надеюсь, что их было десять. Хотя бы семь. Потому что если пять или меньше… тогда мы столкнулись с силой, природа которой мне непонятна.        — Как у того Пастыря? Дитя Энкера?        — Да, — отвечает Гриз, глубоко задумавшись. — Наверное, да. Дар Варга — но в то же время нечто иное. Способности за пределами. Просто в одном случае — на крови, а в другом просто так.        — Но он действительно мог это сделать? Мог… остановить их всех, обратить в бегство? Звери ведь были уже под контролем, на крови. Получается, что он просто…        — Просто освободил их сознания. Да.        — И исчез в пламени, — подхватывает Олкест. — Знаете, я читал — в прежние времена… до Пламенного Мора и Прихода Вод — это считалось знаком особой праведности. Нечто вроде благословления высших сил — и в легендах даже утверждается, что в Аканторе до сих пор существует испытание для Кормчей: названная претендентка должна пройти сквозь огонь — и только тогда… впрочем, это, конечно, не находит подтверждения.        Тропа становится шире, и теперь он идёт с Гриз бок о бок. И от того, что они почти сталкиваются плечами, она чувствует себя странно неловкой — но живой, и тёплой, а от его голоса растворяется тряская, жадная, алая паутина перед глазами. И становится легче дышать и думать.        Янист Олкест, не останавливаясь, потчует её легендами — почтенными, обомшелыми, пахнущими пылью. Но клубы воздуха, которые рвутся у него изо рта, похожи на маленькие вопросительные знаки.        — Попытаюсь узнать, откуда они, — отвечает Гриз на незаданный вопрос. — В Кайетте сейчас триста сорок три… хм, триста сорок четыре варга. Большинство в общинах, но есть ковчежники, «сеятели» и отшельники. С последними мне не связаться, так что попытаю удачи в других группах. Десяток варгов на «лёгких путях», кто-то же должен знать.        Вопросов вокруг Яниста становится больше.        — Ну конечно, я пыталась. Только вот у меня с немногими из собратьев сложились доверительные отношения, — Гриз поворачивает ладонь с рубцами, напоминая. — В общинах недолюбливают варгов крови, в некоторых ещё и к ковчежникам с опаской относятся. Но я пыталась, а результаты…       Здесь нужно говорить долго. Рассказывать о дежурных вечерах наедине с Водной Чашей — когда сидишь, обняв за шею Морвила, и глядишь в огонь, и ловишь бирюзовые блики, блики, блики — но вода в чаше спокойна, в ней не появляется ничьё лицо. Нет ответа, или ответы уклончивые и невнятные: слышали, знаем, отношения не имеем, а ты зачем спрашиваешь?! Но может, она была недостаточно настойчива. Может, ей следовало не пытаться связаться с общинами или другими ковчежниками, а попросту вышибить им дверь с ноги. Ворваться в стиле Мел, махнуть кнутом и заорать: «А ну всем молчать, вы хоть понимаете, что творится?!»       Она, конечно, сама не понимает — что тут творится, но может — нужно бы уже наконец сделать это.        — Вы навестите свою общину?        В голосе Олкеста — живое сочувствие. Он ведь был там, — вспоминает Гриз. Говорил с ними… с ним.        — С матерью мы и так видимся иногда. Но она мало знает о делах варжеских — живёт на отшибе, возится с малышнёй. У наставников и глав общин свои тайны и свои пути связи, так что придётся мне побеседовать с отцом.        Внутри города там, внутри — шум. Переплетаются испуганные голоса жильцов, хлопают, запираясь двери. Словно перед большой бедой.        — Если я могу чем-нибудь помочь… поехать с вами…        — Спасибо. Я съезжу сама. Семейный визит, — она усмехается. Наверное, слишком устало.       Олкест делает такое движение, будто хочет взять её за руку.       Впрочем, это ей, конечно, просто кажется.

* * *

       Строкам в дневнике тесно. Толкаются, торопятся, как скупые покупательницы на рынке. Пытаются выхватить новость поважнее, побольше: Зимняя Травля, бешенство в лагере, женщина-варг крови. Пастырь и феникс. Сотня погибших.        В строках нет места Янисту Олкесту с его заступничеством или рассказами о древних легендах. Или веснушками.        Гриз сажает на страницу кляксу. Вздыхает, двумя мазками превращая её в тёмный зёв то ли пещеры, то ли подвала. Смотрит на свои пальцы — огрубевшие, покрытые рубцами и ожогами, Аманда всегда сочувственно цокает языком и предлагает «отличную мазь для бархатных ручек, ай, девять поколений моих бабушек пользовались!» Может, стоит взять?       «Месяцы безумия» нынче пришли что-то рано. Может, это просто слишком много весны в воздухе — опрометчивой и порывистой. Вот все и сходят с ума по-своему: варги крови натравливают животных на охотников, Пастырь с фениксом охотников спасает… а Сквор внизу, изнывает от страстных воплей. Весна стучится в виски, и думается не о том, и нужно оттолкнуть её крылья, сосредоточиться и подобрать слова. Идти дальше по своей памяти, как по узкой, извилистой крепостной улочке.        От алой паутины на белом снегу — к бессмысленным глазам и воплю: «Освободи!»

* * *

      «Надо попасть к Водной Чаше, — твердит себе Гриз. — Предупредить остальных. Надо… скорее…»        Дела её не слушают. Выпрыгивают неизвестно откуда, будто озорные щенки. Вцепляются в рукава, в штанины, тащат — мне! Нет, мне! И носятся вокруг, ошалелые. Успокоить единорогов, которые решили обидеться на Вулкана. Нет, сперва поговорить с той мамашей — спрашивается, куда она смотрела, пока её отпрыск хватал койну за хвост?! Потом ещё посетители, и нужно поговорить с Лайлом — хватит ему торчать на попойках у Лортена. Мел и Йолла не справляются с перевязками. И надо выяснить, отчего стимфа теряет перья. Но я дойду. Да. Точно.       Гриз засучивает рукава — и набрасывается на дела с ожесточением: а ну, посторонитесь, мне тут к Водной Чаше надо! Распихивает кое-как, перед вечерним кормлением выскальзывает из цепких лапок и спешит в свою комнату. Со всех ног и озираясь по пути: вдруг опять налетят?        Хаата возникает на её пути внезапно. Поднимается из тени корявой яблони — лица не видно из-за грубого шерстяного капюшона.        — Что с твоим племенем, сестра?       Гриз останавливается и выдыхает обречённо. Замедляет стук сердца и стряхивает с себя суету прошедших дней.        Это из тех дел, которые нельзя упустить — хотя бы потому, что Хаата наконец-то перестала ускользать и молчать.        — Я не знаю, Хаата. Правда, я не знаю. Кто-то использует Дар на крови. Несколько варгов, которые действуют заодно против людей. Сегодня вот больше сотни погибло.        — Дурные знаки прочтёшь по снегу, — бормочет даарду, слегка раскачиваясь. — Пока травы ещё не проросли. По шёпоту, когда крик ещё не раздался. Среди ваших тоже есть те, кто слышит. Читает знаки. Чует, что идёт.        Снова хочет стать тенью: шагает назад, приникает к коре, вот-вот — и ускользнёт за зимним ветром. Тогда Гриз Арделл подаётся следом. Прихватывает даарду за рукав:        — Постой. Теперь спрошу я. Раз уж ты не хочешь мне пояснить — какие знаки ты видишь или куда уходишь — я задам другой вопрос. Только один вопрос. Хаата, — она переходит на язык терраантов: — Что с твоим племенем?        Даарду передёргивается, как от сильного озноба, обхватывает хрупкие предплечья — и теперь вздрагивает и шипит уже от боли. Понимание окатывает Гриз волной холодного воздуха.        Она подходит к терраанту вплотную и осторожно заставляет её оголить руки.        По землистого цвета коже бугрятся синеватые рубцы. Распухшие и безобразные шрамы. Ало-коричневые ожоги. Недавние.        — Хаата… зачем? — Гриз делает движение в сторону «Ковчежца»: позвать Аманду, крикнуть, чтобы взяла кофр, тут работы не на один вечер. Но даарду вцепляется в неё пальцами прутиками, словно врастает ноготками в кожу рук. Приближает лицо и шепчет, обдавая запахом умирающих листьев:        — Затем, чтобы быть дурным сосудом, сестра. Корни уснули до весны. Но птицы ещё говорят. Добрым сосудам нынче плохо, говорят они. Они всё больше полны до краёв. И они всё больше слышат…        — Полны до краёв чем? — Хаата издаёт высокое, осторожное шипение, и Гриз просит мягко: — Взгляни на меня. Ты говорила — мне откликаются все… так отзовись мне. Я не хочу препятствовать тебе — я только хочу разобраться и помочь.        Из-под капюшона слышен только частый стук зубов. Пальцы Хааты — крепкие веточки — впиваются в руки Гриз. Врастают.        — Идём, — выдыхает даарду. — Идём, сестра. Помочь не сможешь. Но увидишь.       Путь стремительный и совсем не таинственный. Они не берут «поплавок». Идут через вир, даарду перевивает их пальцы перед шагом, обозначает: «Альшента, речной порт, идём туда, сестра» — и Гриз вцепляется в эти слова, не успев ничего осознать.        Осознаёт после, когда они поднимаются по скользким каменным ступеням, кивают сонноглазому дежурному в здании портала.       Альшента — это северо-запад Вейгорда, где-то на границе с Вольной Тильвией. Возле города — крупный речной порт, стоящий на Морвилье — самой крупной реке Кайетты.        В подступающих сумерках порт вырастает впереди — запах смолы и рыбы, покрикивание грузчиков, нагромождение складов, «деловых домов», яркие огни кабаков. Но Хаата тянет за рукав в сторону от порта, на неприметную тропу, а потом в холмы — на такой местности удобно скрывать контрабандные базы…       Здание похоже как раз на такую базу — или на одиноко стоящий склад. У хозяина помятая физиономия бывшего пирата и протез руки. По Хаате скользит равнодушным взглядом, Гриз окидывает цепкими прищуренными глазками. Жестом показывает — входите — и шаркает куда-то вглубь помещения.       По тому, как ловко даарду пробирается между старыми ящиками вдоль стен, становится ясно, что она бывает здесь часто.        Это и впрямь бывшая база контрабанды — а может, она использовалась для работорговли, потому что Хаата отыскивает тайный люк, ведущий в подвал. Они спускаются по ступенькам в полутьму, и в этой полутьме есть что-то живое. Что-то дышащее, подвывающее. Пахнущее кровью и умирающими листьями.        — Хаата…        Светильники из ракушек флектуса вливают в подвал тоненькие ручейки призрачного голубоватого света. Можно рассмотреть прочную, частую решётку, которой немаленький подвал перегорожен надвое. За решёткой — вороха соломы и скорченные тела.        Изломанные, ненормальные позы — как после агонии. Лица повёрнуты в сторону решётки, глаза открыты, но бессмысленны, тусклы и неподвижны. И двигаются лишь руки — тонкие землистые пальцы — изранены и с обломанными ногтями. Пальцы разрывают солому, скребут надёжную, каменную кладку пола — безостановочно, словно пытаются непременно докопаться до земли, вцепиться в неё, прорасти, а потом…        Что потом?        Их восемь, и они из разных общин даарду — видно по отличиям в одежде. Трое мужчин, пять женщин. Разный возраст — тому пареньку лет четырнадцать, а женщина у самой решётки — глубокая старуха…        — Что это, Хаата?        — Добрые сосуды, — отвечает даарду. Она стоит рядом — и в птичьем голосе боль. — Полные сосуды… Гляди.        Глаза старухи останавливаются на лице Гриз. Всё с тем же бессмысленным выражением на лице даарду медленно поднимается на ноги, склоняет голову — едва ли не до хруста шеи, и не своим, грубым голосом говорит на общекайетском:        — Освободи.        Рядом с ней встаёт истощённый молодой мужчина — лицо с синяками и царапинами. Приникает к решётке и ползёт по ней вверх, словно плющ, и тоже просит — всё тем же хриплым, грубым голосом, будто в горле застряло что-то распухшее:        — Освободи.        — Освободи… — шепчет юный паренёк, уставясь через решётку.        — Освободи, — царапает стену хрупкая женщина лет сорока. Они теперь поднимаются все разом — или их поднимает невидимая рука, потому что в глазах — всё та же пустота, бездумная, перемешанная с немым, задавленным страданием.        — Освободи, — голоса перемешиваются, сливаются в единый, утробный гул, и Гриз невольно делает шаг назад — ей кажется, это гул моря, и сейчас налетит волна…        Волна поднимается и налетает, когда восемь тел разом ударяются о решётку, протягивают через прутья руки — и исторгают из себя единый, пронзительный вопль:        — Освободи! Освободи! Освободи!        Скрюченные пальцы царапают воздух, изломанные ногти, искажённые лица — и пена на губах: даарду бьются и кричат невыносимым, высоким криком, и Гриз видит, что их руки искалечены точно так же, как у Хааты.        Хаата смотрит на собратьев с упрямым, злым выражением на лице. В голубоватом сумраке глаза её горят зелёным. Когда Гриз невольно подаётся навстречу к протянутым рукам, израненным пальцам — Хаата отталкивает её назад. Прикрывает лицо рукавом и швыряет сквозь прутья решётки маленькую хрупкую ампулу, которая взвивается бирюзовой дымкой.        «Бирюзовый сон» — наверное, одна из ампул с патрулирования.       Вслед за Хаатой Гриз отходит назад, вытаскивает и натягивает антидотную маску. И ждёт действия зелья — ждать приходится почти две минуты, хотя средний яприль обычно засыпает мгновенно.        «Осво-бо-ди…» — словно шторм стихает по ту сторону решётки, и удары волн о берег становятся всё реже. — «Ос…во… бо…»        Тела корчатся на соломе словно в агонии — и на той грани, когда уже близок сон, даарду как будто начинают приходить в себя: кто-то рассматривает руки, мальчик всхлипывает…       Потом — тишина. Сонный присвист восьми терраантов в подвале. Тусклый перламутр флектусов. И лицо Хааты — такое же мертвенное, как и у её сородичей.        Но Гриз кажется — есть что-то ещё. Что-то, увиденное или почувствованное когда-то… не так уж и давно. Что-то, что словно бы есть в воздухе, кажется — прошепчи «Вместе» — и ощутишь. Слабый запах плесени, а может, паутины — в каменных стенах подвала. Тонкая-тонкая серебристая плёнка — глаза терраантов словно затянуты паутиной, пока они кричат и бьются — рассмотреть сложно, но если прикрыть глаза, вспомнить, всмотреться мысленно.        — Добрые сосуды, — повторяет она. Подходит, касается узловатых пальцев старой даарду — они так и протянуты через решётку. — Полные сосуды…       Сколько уже к ним не обращались из общин даарду? С лета, не меньше. Раньше звали постоянно — помочь животным, которые живут при общинах. Полечить тех, кто пострадал от охотников или морозов. Да и эти заметки в газетах — она не читает газеты, нет времени, но посетительницы судачат, да и Лортен, бывает, забегает с пересказами новостей.        — Ходят слухи, что даарду нападают на людей.       Слухи ходят всегда, а подобного рода заметки всегда с радостью печатают, так что какой смысл вслушиваться, верно?        — Не слухи, сестра.       Гриз тихонько втирает заживляющее в пальцы старой даарду. Поглядывает на Хаату снизу вверх:        — Когда это началось?        — Знаки… были давно, — голос — сдавленный. Будто в горле — плотина, перекрывающая реку слов. — Были… годы назад. С теми, кто был слишком хорошими сосудами… я видела всякое.        Они обе не упоминают о том, что вмещают эти сосуды. Гриз достаточно знакома с верованиями терраантов — и с их ритуалом Посвящения, когда ребёнок связывается с Роем. Обязательная маленькая травма — порез, любое увечье — чтобы он не стал «сосудом, который полон»…        Гриз знает того, кто в секунду может заполнить собой любого из Роя. Кто прячется за серебристыми бельмами в глазах, как за завесой паутины, пахнет плесенью и тленом. Она слышала этот крик — «Освободи» — из уст Хааты, когда попросила её воззвать в поместье Моргойлов, чтобы избавить мальчика от проклятия. От клейма Врага Живого.       «Люди Камня ей не дети. Пришлые. Чуждые. Приняла их, как мать — подкидышей. Как белая сова — птенцов скрогга. И они рвут её тело, и она кричит. Она кричит громче и громче, и ее крик в водах, и в лесах, и в крови. Ты слышишь её крик, Пастырь? Голос Ардаанна-Матэс из глубин.       Огромная, безразмерная тварь — там, за нитями кокона из тысяч нитей, и каждая нить вросла под кожу одному из Роя, и каждая нить заходится пронзительным воплем: — Освободи! Освободи! Освободи!»         — Годы назад… такое было? Он заставлял терраантов нападать на людей?       Хаата оглядывается по сторонам пугливо — будто стены могут подслушать. Стены — или те, кто спит сейчас на соломе.        — Видела… разное у добрых корней. Сосуды заполнялись. Мало их воли. Много чужой. Иной.        Всесущий — жрец Ардаанна-Матэс, общий корень для Роя, связанный с ней… чем? Древней пуповиной, какая раньше была у всех терраантов? Древним кровным обрядом, создавшим Рой? Эту тайну если и знают кто-то — то высшие жрецы даарду. Но если Всесущий может слышать, видеть и говорить через любого из Роя — может ли он обратить любого из Роя в марионетку?        Выходит, что может. Если они…         — Это всё жрецы, верно? Или те, кого готовили в жрецы. Ваши сиэршьэ, — старательно выговаривает полузабытое слово — «пуповинник», нечто вроде наставника или мудреца. — Те, у кого, как считают, крепкая связь с землёй… Добрые корни. И раньше это тоже были с теми, кто умел слышать лучше других, так? Он заполнял их… кого-то под старость, кого-то просто так… И потом — что он заставлял их делать, Хаата?        В глазах у Хааты — бесконечное озеро усталости. Она открывает дверь камеры, чтобы Гриз могла обработать остальным израненные пальцы. Но сама не помогает — кутается в тени, шепчет из них:        — Не всё знаю, сестра. Они уходили туда, где Рой не слышал. В общинах не ищут таких — говорят, что он… призвал их. Для неё. Чтобы Ардаанна-Матэс жила. Вечно петь в её святилищах.        — Но ты в это не веришь.        — Есть другие, как я. Дурные корни. Много своей воли, мало другой. Искали пропавших. Находили разное. Убитые охотниками. Замёрзшие во льдах. Умершие в подземных храмах.        Может, это было, когда я жила в их общине, — думает Гриз. Я жила в общине, лечила зверей, осваивала их язык, и дети даарду учили меня плести одежды из крапивного волокна. А женщины притаскивали соты, полные дикого мёда, и щебетали о травах… И дни казались мирными и чистыми — заживали шрамы на ладони и в душе. А где-то в это время уже шли они — марионетки Сиа-а-Тьо, Тысячеглазого… Отравленные то ли его безумием, то ли приказом — освободить… что? Может статься, возлюбленную Мать-землю, Ардаанна-Матэс — от тех, кто причиняет ей боль? От бэраард — магов Камня?        И где-то были те, кто отмечен знаком Роя — но не хочет впускать в себя верховного жреца, подчиняться его воле, становиться марионеткой… сопротивление среди терраантов? Изгнанники… сколько их? Есть ведь даарду, которые пытаются жить не в общинах, а среди людей — получают образование, поступают даже на службу.        — Ты поэтому ушла из общины.        — Такие, как я, да. Дурной корень, неполный сосуд. Плохо живём в общинах, среди добрых корней. Они гонят. Или идём сами. Живём одни. Уходим к бэраард. Маги Камня шумные, вонючие. Но в них… своя воля.        Вопросы взлетают роем разноцветных бабочек. Трепещут крыльями — один за одним. Неужели они не держат связь — те, кто ушёл из общин и пытается избежать воли Всесущего? Но как тогда Хаата оказалась в том цирке? Впрочем, ясно, что даарду всё равно пытаются как-то работать, как-то выжить…        — Почему ты не сказала мне?        На это ответа нет долго: Хаата копошится у затенённой стены, притаскивает фляжку, начинает поить собратьев. Мёд и яблочный сок, понимает Гриз, потянув носом. Она не подходит, чтобы помочь: Хаата не хочет этого, и это разлито в воздухе.        — Ты Пастырь, — наконец цедит даарду. Так, словно это оскорбление. — Спасаешь жизни. Тебе… нельзя.        Варг не должен убивать, — бьётся в виски зловещий закон, и выход, который нашли даарду-отступники — леденит, но страшнее леденит голос Хааты:        — Молчи, сестра. Ты клялась… дала большую клятву. Своей кровью. Слушай ещё. Они не знают, что ищут, — она кивает на бессильно лежащих сородичей. — Что он слышит. Куда ведёт их. Что хочет освободить. Спасти.        Спасти… заполняя собой своих же сородичей, заставляя их скитаться, искать неизвестно что, нападать на магов, биться в безумии. Что можно спасти — такой ценой, ценой своего народа?        «Всех», — говорит внутри неё древний, плесневый голос — словно она случайно заразилась от остальных. Хаата будто чувствует это — потому что выныривает из теней, наклоняется вплотную и шепчет:         — Может, он хочет спасти… её. Слышит знаки. Видит дальше, понимает, что будет. Я только дурной корень. Не вижу. Не знаю. Но так… — она задыхается и мотает головой. — Такое не должно быть. Ты спасаешь живое, дала клятву, ты Пастырь… береги живых. Не ходи за мной, сестра.        Взгляд у Хааты говорит куда больше, чем слова: там открытое предупреждение. Не соваться, не лезть, потому что Всесущий могущественен — и страх, что вмешательство Гриз может невольно всё испортить, выдать её верховному жрецу, выдать всех остальных, и что тогда будет с её народом…         — Но почему они ведут себя так? — Гриз заканчивает с зельями, Хаата — со своей фляжкой, они выходят из-за решётки, и даарду закрывает засов. — Это больше похоже на безумие или болезнь.        Хаата поводит плечами с мнимым равнодушием.        — Коснулись чужой силы. Чужой воли и чужой боли. Слишком близко от солнца можно сгореть. Полные сосуды часто трескаются. Здесь камень — нет земли, плохие корни. Тут им легче.        Гриз представляет, что в таком случае значит «тяжелее» — и в спину ей будто дует холодным воздухом.        — Но как же они тут…        — Завтра их отсюда увезут. По воде.        Они уходят из подвала, заполненного перламутровыми и голубыми отблесками — и спящими терраантами — марионетками чужой силы. Хаата всё говорит на своём языке, очень быстро, поскрипывает и посвистывает под нос: увезут на корабле, за Вейгорд, за Тильвию — в мёртвое место, где корни не слышат, травы не говорят…        — В Алчнодол? — Хаата по привычке сплёвывает сквозь зубы, потом кивает, добавляет.        — Там она мёртвая. Там… он не достанет.        Зубы у неё теперь сцеплены — река слов обмелела, но за неровной плотиной ещё полно горькой воды. Боли о жертве, на которую обречены собратья — если Алчнодол у Магов Камня постепенно забирает магию, то ведь и терраанты там будут навеки отрезаны от своих способностей: не прочитают звонкую перекличку птиц, не ощутят счастье весеннего леса, — отсечены от пуповины, от Ардаанна-Матэс навеки.        — Но как же они там будут…         — Плакать, — падает в ответ, тяжкое.        Если даже Хаата до сих пор чувствует себя неуютно в каменных зданиях, если ей нужна живая природа рядом, то остальным, таким же как она…        Гриз усилием воли словно поворачивает рычаг подвесного моста внутри себя. Нужно прикрыть этот ров бесконечных вопросов — там, за воротами, ещё кое-что важное…        — Там их встретят? Или… как они будут жить?        И вообще, на какие всё это средства, — интересуется внутри кто-то подозрительно похожий на Гроски. — Нужно ведь оплатить это помещение. Договориться с этим подозрительным сторожем. Нанять корабль, проводников, потом ещё как-то обустроиться в Алчной Долине…        — Ты мне давала много, сестра. Долго давала ваши деньги. Гриз словно подсекают под колени — она удерживает равновесие и останавливается посреди тропы. И стоит, таращится на смущённую Хаату. Не в силах поверить, что даже не поинтересовалась раньше — как она вообще распоряжается заработками.       Сколько я ещё ухитрилась пропустить у себя под носом?        — Твой Олкест, — Гриз вторично пытается поймать равновесие. — Он говорил, там община. Не бэраард… пустые, много пустых. Научил, кого спросить, кому сказать. Говорил — там хорошие люди, они помогут.        И наверняка ведь они ещё раньше Перекрёстков обговаривали — потому что Хаата начала пропадать где-то в конце года. И Янист не обмолвился ни единым словом, хотя с чего бы — это же не его тайна. Да и едва ли Хаата с ним откровенничала — спросила, да и всё.        Гриз стоит, пытаясь унять головокружение. От бесконечного дня и внезапного понимания.        — Это не первые, кого ты отправляешь.        Хаата трясёт головой, отворачивает лицо — чтобы не дать Гриз увидеть что-то лишнее.        — Знаю тебя, сестра. Говорю: не ходи, не помогай. Зелья, деньги, община — всё есть… всё будет. Не надо, не помогай. Не затем тебя сюда звала. Сказала уже — помочь не сможешь.        В склонённой голове Хааты, в приглушённом голосе, в пальцах, терзающих грубую накидку, Гриз кажется, что она видит — стыд. Словно бы отдалённую вину, как у Лайла Гроски.        — Хотела, чтобы ты увидела. Чтобы поняла.       Больше Хаата не говорит ничего — прерывисто выдыхает и растворяется в тенях деревьев.

* * *

       К оконному стеклу трепетно липнет раннее тепло: на юге зимы коротки. Дикт прогнал свои суровые ветры на восток, и теперь стекло запотевает — покрывается снаружи серо-серебристой тонкой взвесью. Похожей на ту, что в глазах.        Водная Чаша бросает на стол голубоватые отблески. Гриз прикрывает светильник из желчи мантикоры, и отблески заполоняют комнату — как те, в подвале.        Ночь, тишина, голубоватые отблески — вот-вот в оконное стекло ударятся ладони: «Освободи! Освободи!»        Узников, которые теперь стали жильцами в её крепости. Невольно принесла оттуда, из тёмного подвала, разместила в домах, на улицах… Крепость разрослась за годы. Превратилась в город, наводнённый жильцами: терраанты и нойя, охотник Норн, его жена и маленький сын, Истинный варг с фениксом и другие варги…        Так много всех и всего. Домов там, внутри — иногда кажется, крыши царапают рёбра. Домов, и жильцов… и строк.        Страницы дневника кажутся зеленоватыми из-за отсветов Чаши. Гриз тихо поглаживает шершавую бумагу, по которой змеятся строки. Строки и имена.       Йенна из Тильвии — не отвечает. Ковчежники Даматы — не пожелали говорить. Эммент, отшельник из Ракканта — не отвечает. Дана из ковчежников Ирмелея — ушла из группы, и в группе не знают — куда… Община в землях Акантора — отказались разговаривать сразу.        До всех не дотянуться, всех не охватить одним вечером. И одной чащей. Но ты знаешь, когда зверь таится и припадает к земле, Гриз.        Перед тем, как броситься.        Имена варгов и общин сплетаются на зеленоватой бумаге. Образуют узлы.        Всё связано.        Страницы тихонько, печально шелестят. Крылья невиданной бабочки, несущей истину. На крыльях — вязь старых записей. Безумие зверей в питомнике. Проклятие Врага Живого. Юный Мастер, уверенный, что место природы — у ног человека. Пастырь с фениксом в Энкере…        И это всё связано тоже.        «Теперь я понимаю, как чувствует себя маг без Дара Варга, впервые зашедший в клетку, где полно разных бестий. Ты знаешь, что они все как-то связаны между собой — но чего они хотят и что от них можно ожидать…       Неясно. Слишком много вопросов. Слишком призрачны знаки.       У варгов говорят, что когда бестия выходит на пик магических сил — она «наполняется»… Как алапарды в момент кровной мести в Энкере. Или яприли и мантикоры, разрушающие стены, сносящие деревья.       Всегда думала, что это просто выражение, теперь же, после того, как увидела «полные сосуды» — тех несчастных в подвале…       С детства я слышала о том, что всё в этом мире связано — просто у варгов и бестий чуть более тесная связь. И всё, что я успела увидеть после своего обучения — только подтверждало это. Я не верю в совпадения и не верю, что настолько разные силы пришли в движение сами по себе, без веской причины.       Варги-на-крови убивают охотников.       Истинный с фениксом пытается спасать жизни.       Прогрессисты утверждают, что идёт война, и хотят уничтожить варгов.       Всесущий сводит с ума свой же народ.       Хотят ли они разного — или на самом деле хотят одного, спасти что-то или кого-то… в любом случае — должна была быть причина. Событие, слово, дело, человек — кто-то или что-то, что начало это.       Терраанты говорят, что корни всегда уходят под землю. Как глубоко могут увести эти корни?»       Гриз ставит вопросительный знак и ждёт, пока высохнут чернила. Пальцы ломит: слишком долго писала, уже глубокая ночь. Но всё равно кажется — сказано мало, потому что… феникс, феникс и варг, который, будто Великий Керрент шагает в пламя… и даарду, которые бросаются на людей — это ведь может привести к тому, что их просто начнут истреблять. И молчание и исчезновение варгов, и Хаата — разве её заработка в питомнике хватит, чтобы основать целую колонию терраантов в Алчнодоле? А есть ещё клятва, которую она сама принесла Всесущему.       И шрамы на ладони, вот ещё один прибавился с йоссами, непонятно теперь — сколько есть времени.       За окном начинает шуршать целительный, предвесенний дождь. Гриз поднимается и подходит к окну, приоткрывает — и ей кажется, что там, за пеленой дождя — знакомый смех.       Земля давно взяла старую наставницу, и теперь она соединилась с Вечной       Жизнью — может быть, дождь теперь взял её смех.       «Мы все строим своё, — звучит в чуть скрипучем смехе. — Дворцы и норы. Гнёзда и корабли. Но потом налетает вихрь — ломает стены и уносит наши здания. Что ты будешь делать, если придёт вихрь, девочка?»       Быть крепостью, — отвечает Гриз. — Держать мои стены. Защищать тех, кто там, внутри. Вряд ли я смогу спасти многих. Но ты сама говорила — я плохо умею останавливаться.       Что же тебе нужно, моя маленькая крепость? — ласково спрашивает смех дождя. — Что укрепит твои стены? Сделает сильнее — башни? Нерушимыми — ворота?       Гриз растирает брызги по лицу — умывается лаской холодного дождя. И прикрывает глаза, нащупывая внутри себя ответ, который на самом деле найден уже давно, просто хранился в кладовых до нужного момента…       До ночи, наполненной тихим смехом пробуждённой земли. Переломной ночи, полной строк и решений — и бесшумных шагов. Незаметных: половицы в сговоре с непрошенным лазутчиком в крепости, которая обречена выстоять.       Шаги приближаются вместе с горячим, насмешливым шёпотом:       — Не знал, что ты любишь сквозняки, аталия.       Так говорят воры. Или сны. УНА МАРДЖЕН        Сны серебрятся вокруг меня. Переливаются в темноте коридора, по которому я крадусь. Мерцают, клубятся, и тянутся к моей ладони. За окном — дождливая, скверная ночь, в такие ночи хорошо спится, и я иду по дорожке, полной суетливых теней, а чужие сны летают вокруг, просачиваются из-за дверей в коридор, уплывают в стены и растворяются в воздухе.       Это так прекрасно, что здесь только я и они.        Днём всё слишком громкое и яркое: Аманда с травами и котлами, Мел со своими ножами, и этот Олкест, а ещё Лайл (Лайл, правда, добрый, просто болтает, но он мне почти что нравится). И ещё есть вольерные, и Йолла — всегда громко топает и кричит, и эта… ну, Арделл. И все они лезут и не смолкают, пыжатся, будто мир спасают или что-то вроде этого, и их тени постоянно мечутся, прыгают, тоже как будто кричат.        Хочется надеть на себя футляр, уйти в тени совсем, залезть в угол и не смотреть. Но здесь очень трудно побыть где-нибудь одной: во дворе достаёт Фреза, или пьяная мамочка Йоллы прицепится. Начнёт спрашивать что-то или обсуждать, и придётся кивать, делать вид, что слушаешь, разговаривать ещё. Потому днём я заслоняюсь тенями и волосами, я — серая мышка, та самая Уна — незаметная ученица травницы, потому что ей, бедняжке, не повезло с Даром…        Мама так считала. У неё было пять нормальных детей — шумных, как щенки, визгливых, как поросята. И я. «Моль какая-то, куда её», — жаловалась она соседкам, а когда я получила Дар — стало совсем плохо, потому что кто меня возьмёт такую замуж, моль-сноходца, и кто меня будет учить, и за какие деньги.        Она всем говорила, какая я никчёмная: соседкам, и мяснику, и молочнику, и жрецам в храмах. И вольерным тоже, и Аманде — когда тринадцать лун назад мать решила устроить «семейный выезд в зверинец при питомнике». Аманда тогда просто случайно попалась на пути — шла куда-то с кофром. И это она сказала маме, что у меня — редкий «Дар Перекрестницы», ни у кого такого нет, и я смогу хорошо разбираться в травах и зельях (она ещё прибавила это своё красочное, как у всех нойя — «травы ведь тоже спят» или что-то такое). Мать потом ещё три дня думала и узнавала, а потом решила, что с меня будет хоть какой-то толк, если стану травницей. И отдала в обучение к нойя. Просто вытряхнула, как вредное насекомое из дорогой шубки. Отец не возражал, и они с братьями и сёстрами даже не написали мне ни разу.        Иногда я хочу написать им сама. Рассказать обо всём. Что Аманда учит меня пользоваться Даром — вслушиваться в сны и взывать к теням, как она сама взывает к травам. И что иногда я придумываю зелья — они приходят будто сны, по ночам, разные рецепты ткутся из теней трав, это страшно и интересно. Только когда я пытаюсь их составить — часто что-нибудь идёт не так. Аманда говорит — я отвлекаюсь и чутьё не слушаю, и слишком боюсь. Боюсь и стесняюсь, и от чужих взглядов у меня всё падает из рук — я — неловкая, неразговорчивая тень этого дома…        Но это днём. Ночью моль превращается в волшебную бабочку, будто в сказке. Моя комната самая дальняя по коридору, и я дожидаюсь глубокой темноты, чтобы превратиться. Потом отращиваю радужные крылья из снов и шагаю в коридор. Плыву совсем тихо и медленно, а тени радуются мне и приглашают в прогулку. И сны играют в воздухе, переливаются, обвиваются друг вокруг друга, и если кто-нибудь увидит меня в коридоре — то, конечно, решит, что я тоже тень, а может, сон.        Тень, который ходит по вашим теням, и сон, повелевающий вашими снами. Это как в сказке о могущественной чародейке Инилии, которая могла являться людям во снах и повелевать ими. Я пока что не могу изменять сны или навевать их (Аманда говорит, смогу со временем, если буду прилежно учиться). Но мне хватает и этого. Видеть и знать их тайны, их изнанку, касаться их ладонью — и окунаться в память, в мечты, в их чувства. А потом улыбаться их жалостливым взглядам днём — только когда они не видят, конечно.        Рядом с моей комнатой — комната Аманды, и возле неё полно снов — душистых, сладких, тягучих и томных. Аманда сама настаивает, чтобы я чаще практиковалась, смеётся: «Смотри в мои сны, сладенькая, главное — никому не рассказывай, что ты там видишь, а то, пожалуй, мне придётся всех поить настоем беспамятников!» Сквозь её сны прорастают и шепчут травы, там много костров, песен и плясок возле них, а ещё губ, прикосновений, сплетения нагих тел, и от этого иногда становится как-то стыдно и сладко внутри. Её сны будто бы голые, они совсем бесстыдные, и там можно встретить тех, с кем она была, или тех, кого хочет, и на её сны часто хочется набросить покрывало — слишком открытые, яркие…       Но я не поэтому редко касаюсь её снов. Боюсь. Не снов, а её саму — наставницу и благодетельницу, выпечка-вязание-травы, улыбки и песни… Потому что она только кажется добренькой и сладенькой, и даже сны её лгут, а на самом деле… на самом деле она похожа на другие свои сны, которые приходят под утро. Там ей на руки брызжет кровь, и хрипит, умирая, кто-то от яда, какой-то человек стоит на коленях и умоляет её простить. Она вся — ложь, даже её обычные сны, и её красота — тоже сплошное притворство. Просто никто не видит, что на самом деле за её фигурой, и волосами, воркованием, яркими шалями — что там яд.       Однажды за варкой зелий она рассказывала легенду своего племени — лейра Пёстрой Ленты. Будто бы упала лента из волос Перекрестницы и превратилась в змею, а змея услышала песню красивого юноши, поползла к костру и захотела стать прекрасной девушкой — и это были основатели лейра. Тогда я поняла, на кого она похожа. На эту девушку, которая внутри так и осталась змеёй.        Мне иногда даже противно брать из её рук печенье — кажется, что в нём чешуя. Но я всё-таки беру, потому что нельзя, чтобы она догадалась.       Чуть-чуть дальше и напротив — комната, где живут Гроски и Олкест. Их сны легко отличить, если совсем чуть-чуть всмотреться. Сны Гроски тянет к полу — они налиты темнотой и серой водой. Раньше они были самыми интересными: города, воздушные корабли, таверны и драки, рыжеволосая женщина, маленькая смешная девочка, тренировки в учебке законников. Иногда даже Тербенно. Ещё были кошмары, их смотреть было интереснее всего: Рифы, корабль с горящими парусами, крики и треск досок — всё как будто в страшном романе.       Теперь совсем не так интересно, но я всё-таки призываю сон к себе на ладонь: может, повезёт? Нет, опять: темные тоннели, и по ним идёшь-идёшь, будто ищешь кого-то, и кажется, что следом что-то длинное волочится, будто бы хвост. И тыкаешься в стены, а выхода не видно, а за стенами скребутся и топочут — там погоня. А Гроски всё идёт и теперь он кого-то тащит за собой, сжимает пальцы, тянет изо всех сил: «Давай, давай!» — а рука этого кого-то выскальзывает, и стены начинают сдвигаться…        Я уже решаю, что прогулка не удалась, но тут стены совсем сжимаются, и Гроски соскальзывает в другой сон.       Речка недалеко от небольшой деревни. Деревня кажется размытой: Гроски просто знает, что она есть. Он сидит на берегу в закатанных брюках, как будто мальчик. Немного смешно видеть взрослого Гроски, который болтает ногами. Рыжий мальчишка пытается спускать кораблики на воду. Только вода — тёмная, жадная, будто живая: хватает корабли и переворачивает их, глотает. Мальчишка всё пытается, достаёт корабли из воздуха — только теперь они не из коры или листьев, это настоящие резные кораблики, как на Корабельный День.        — Они всё время тонут, Лайли. Какого чёрта? — хмурится мальчишка.        — Это потому, что ты не прогнал с них крыс, — отвечает взрослый Гроски. — Просто крысы рано или поздно всегда топят корабли.       Рыжий мальчик начинает смеяться над этой шуткой, он хохочет как-то странно, будто бы булькает горлом, а серые воды начинают отъедать от него по кусочку: руки, ноги…        И смотреть на это почему-то невыносимо, до боли в сердце, поэтому я выхожу из сна Гроски. Теперь опять стою в коридоре и думаю — кто этот мальчик, он и раньше был иногда у него в снах, только теперь уже очень часто. Иногда он даже появляется в тех самых лабиринтах. Такие сны я стараюсь не смотреть.       Мне немного жалко Гроски — он ведь безобидный, а с ним что-то такое страшное было в замке Шеу. В чём наверняка виновата… ну, эта со своим алапардом. А так Гроски славный — даже не смотрит на меня с жалостью и не смеётся надо мной. Хотя он пытается ухаживать за Амандой, а это глупо, потому что у него нет шансов, они совсем не ровня, и она же так любит всё красивое.        Сны Олкеста — бирюзовые, лёгкие, пахнут морем. Я их очень люблю смотреть, потому что они яркие, от них иногда дух захватывает, как от последнего романа Пианы Ламорр. Они расшиты как гобелены: большой дворец, выезды на охоту, мелкая девочка скачет на единороге. Сны — стремительные бурные: он представляет себя на турнире в виде рыцаря, или он сражается с разбойниками, или спасает какую-то деву от бестий, вроде мантикоры или драккайн. Или от пиратов. Девы раньше были тоже как будто из романов: в красивых платьях, белокурые или темноволосые, а лица расплывчатые — не видно. Но иногда у них появлялось лицо Мел. Такие сны мне было очень весело подглядывать, потому что спасать от чего-то Мел… ну, это так смешно.       Особенно если от бестий. Она совсем на них помешана, и в её сны я даже никогда не заглядываю: во-первых, она спит отдельно, в своём флигеле с кучей тварей, а во-вторых, что интересного может быть там, в её снах, как и в ней самой. Сплошные корма, раны, роды, паразиты и навоз.       Мел — самый неинтересный человек в питомнике, и как можно считать её своей наречённой — непонятно. Вернее, понятно, что Олкест просто наивный и не разбирается в людях, пусть себе и прочитал столько книг. Я с ним тоже не заговариваю, но опасаюсь меньше всех остальных: он сам убил свою магию в Алчнодоле, решил, что Мел нужна какая-то там помощь… а теперь вот засматривается на эту.       Она теперь тоже часто в его снах. Как будто и так не видно — что он с неё глаз не сводит. Наверное, ей этого было мало (ей всегда всё мало), поэтому она всё испортила там, в его сновидениях, влезла и отравила самые красивые, романтичные истории, и с каждым днём её больше и больше. Она в Энкере, рядом с алапардами, в серебристой ночи, и посреди зимнего леса на коне, и в каком-то переулке со своим кнутом. От этого хочется заплакать — почему они все такие идиоты и совсем не видят, что эта представляет из себя?       Сон встаёт мне навстречу, окутывает снежно-серебристой пылью — и опять не везёт, потому что эта, конечно, уже там, успела раньше меня. Я даже знаю эту поляну, где она часто тренируется с алапардом и с Ним (будто не желает их различать). Эта… стоит со своим кнутом, но под её ногами — не трава, а снег, заляпанный кровью. И алапарда нет, а вокруг — сплошь фигуры в белом, нет, одна и та же фигура, и мне хочется подойти ближе, смотреть, коснуться ладони, хоть одной…       А в воздухе висят и серебрятся дарты, и все наведены в Арделл. Олкест её пытается прикрыть своим телом. Дурацкий сон. Я выхожу в коридор, напоследок полюбовавшись на ту фигуру в белом, которая ближе. Так и знала, что Олкест ничего не понимает. Совсем ничего не понимает.       Сердито стряхиваю со своих ладоней остатки чужого сна и крадусь, затаив дыхание, к Той Самой Двери. За которой — Он. Мой белый принц, заколдованный и зачарованный, из сказки о Снежной Деве, которая влюбилась в смертного, и начала ходить к нему по ночам, дарить морозные поцелуи и холодить ими глаза и сердце.       Я это поняла сразу, в тот же день, как его увидела. Тогда, в питомнике, пока мама говорила с Амандой о моём Даре — Он прошёл мимо, учтиво наклонил голову, и один этот взгляд стоил всей моей жизни, всей семьи, всей меня. И я сама просила мать отправить меня учиться на травницу — не потому, что хотела овладеть ремеслом, а потому, что в питомнике — Он.       У него прозрачно-голубой взгляд, и я знаю, почему это: просто там льдинки, как в сердце. Это всё из-за Снежной Девы, и теперь он, как в той сказке, ждёт нищенку, которая сумеет согреть его сердце поцелуями. Простую девушку, на которую он даже не взглянет (это всё лёд, лёд и чары) — но она полюбит его Истинной Любовью, и будет рядом с ним, отдавая себя всю, до остатка, ловя каждый его взгляд, каждый жест. И тогда однажды настанет время — и он пробудится.       Я сразу поняла, что это судьба. Пусть себе в сказках иногда глупости. И он на меня не смотрит — я ведь серая мышка, что я для него… Но нужно время. Терпение и время — они не понимают его, эта уж точно его не понимает… со всеми её нотациями из-за дрянных бешеных зверей. Но однажды он рассмотрит — что настоящее, а что нет, и он меня увидит, а я… что я, я готова для Него на всё.       Мне даже просто его любить издалека — достаточно, что он просто здесь, в питомнике. Можно просто смотреть: он такой красивый, когда уходит на патрулирование, или совершает утренние пробежки, или проводит между клетками благотворительниц, или склоняется над блокнотом — какой у него профиль, скульпторы и художники плакали бы… Я знаю о нём всё-всё — что он отдаёт свой костюм прачке в городе, потому что в деревне не умеют стирать таллею, и что обедает он обычно в деревне, что не любит носить шляпу, потому что больше привык к капюшонам — каждый его жест, каждое движение, улыбка…       Только снов я его совсем не знаю. Рихард (его имя даже в мыслях прокатывается, как конфета) не впускает меня в свои сны — или не видит снов, во всяком случае, с чёткими образами, которые может прочитать мой Дар. Там темнота, темнота и тишина, иногда они бывают морозными — и всё. За всё время я уловила только один образ: узкий коридор и прочная, окованная железом дверь в конце, окно под потолком, взмах крыла бабочки через решётки… И всё, совсем всё. Это странно (может, его сны тоже скованы холодом Снежной Девы?) и немного обидно: я так ничего не могу о нём узнать. Но мне хватает и просто стоять у двери, и представлять его с закрытыми глазами, погружаться в спокойную темноту мыслей — будто чувствовать его там…       Но сегодня я не слышу даже темноты, нет сонной пульсации на ладони. Может быть, Рихард не спит? Иногда он по ночам читает или занят своей коллекцией. Той, которая по стенам… или другой.       Я тороплюсь и слишком резко дышу сквозь зубы, когда свиваю из теней «поисковую» нить. Она тянется с болью через сердце, дважды обрывается, наконец уходит в правую ладонь. Я иду, отыскивая тень Рихарда, и нить тащит меня дальше по коридору, к лестнице… к двери этой.       Возле которой тоже нет снов, а я так хочу, чтобы они были. Я часто вглядываюсь в её сны, бестолковые и несуразные, как она сама. В снах люди не лгут, и мне непременно нужно всматриваться в них… чтобы увидеть хотя бы часть её-настоящей, потому что… на самом деле она подлая, вот почему. И всё это — и её кнут, и забота показная, и командирство — это только ширма, как у Аманды. А на самом деле она — варг крови и эгоистка. На самом деле она никого не любит.       Её сны суматошливые, прыгучие. Она несётся в них то за единорогом, то за Мел, вечно куда-то опаздывает. Ещё ей часто снится община и какая-то старуха, тоже с кнутом. И танец на льду замёрзшей реки, лёд трескается под ногами, — это было несколько раз, и мне немного стыдно оттого, что этот сон мне нравится. Наблюдать, как эта летит в холодную воду.       Ещё она часто видит Энкер — это её помешательство. Мальчик в белом с очень синими глазами, и алапарды ползут к нему по испачканной кровью площади. Только это всё тоже притворство. И тот сон (видела только раз), где был красивый вельможа с чёрными волосами посреди поляны в белых цветах. Ещё один, кого она обманула, наверное.       В настоящие сны этой трудно пройти, а ещё труднее из них выпутаться. Там свиваются тёмные, звериные тропы, слышен вой, рык… Там болотные тропинки под ногами, и повсюду паутина — серебристая, с росой, раскинулась между деревьями. Паутина звенит, качается, наливается кровью, потом вспыхивает огнём — и начинает расти, звать, визгливо смеяться, заполнять собой мир, она обжигает, хочет дотянуться, закутать в огненный кокон…       Я так испугалась, когда увидела это в первый раз. Тогда я выбралась с трудом — сначала в обычные сны. И зареклась ещё раз делать так, а потом не удержалась, посмотрела ещё раз и ещё раз… и ещё раз. И теперь каждый раз, когда я вижу её, я знаю, что это — её настоящая натура. Что у неё там внутри прорастает кровавая, голодная паутина. Что она монстр. Самый настоящий монстр — вот кто она такая.       Может, Он догадывается об этом — потому что иначе непонятно, зачем она ему.       Я стою у двери ненавистной комнаты, перед которой нет снов. Если захочу — могу потрогать дверь пальцами. Но я боюсь. Боюсь, что дышу слишком громко. И на глазах у меня слёзы, потому что это неправильно, что Он в ней нашёл?! У Рихарда куча других женщин — Аманда иногда сплетничает об этом с Фрезой, когда думает, что я не слышу. Посетительницы, благотворительницы, постоянные клиентки питомника. Но это всё для него развлечения на один раз, как… охота или коллекция, а с Арделл он уже больше года, хотя что в ней такого интересного или особенного, она же даже не слишком-то красивая, не то что Аманда, а ещё ей на него плевать, ей на всех тут плевать, тогда почему… зачем?       Слёзы катятся и катятся, и я пытаюсь уйти, чтобы не… услышать, не представлять… как они… Мне хочется кричать, от того что я не могу сдвинуться с места — и всё равно ищу, вслушиваюсь, вглядываюсь…       Из комнаты слышны тихие голоса. Я опускаюсь на колени перед дверью и погружаю пальцы в жирную черноту тени. Смотреть и слушать из тени я пока что тоже умею плохо, это отнимает много сил, но мне ведь совсем недалеко… чуть-чуть — туда, под дверь, в комнате полутьма, только бирюзовые отблески Водной Чаши по стенам, и тени достаточно…       — …на чем мы с тобой остановились в прошлый раз, аталия? Припоминаю, что на желаниях. Тебе никогда не казалось, что ты слишком уж проникаешься своей ролью?       Голос у Рихарда мягкий. Он стоит у окна, за спиной Арделл. Обхватывая эту за талию. Улыбаясь куда-то ей в волосы.       И через тени я вижу её стиснутые на подоконнике пальцы.       — Ролью?       — Моста между двумя берегами. Бабочки, которая приносит людям огонь. Пастыря… как там ещё? Ты не считаешь это просто ролью, я не сомневаюсь. Долг? Предназначение? Твоя сущность, но… тебе не кажется, что ты уделяешь слишком уж большое внимание тому, что хотят другие? Что происходит с другими. Отдаёшь огонь без остатка и без оглядки на то, что хочешь ты.       Голос Рихарда струится, как дождь по стеклу. Или как волосы по её волосам — он распутывает эту её дурацкую причёску, а Арделл даже лицо к нему не поворачивает, будто бы и не здесь.       — А если это моё желание? Быть такой?       — А ты полагаешь, такого можно хотеть? Всё для дела, и… — он ведёт пальцем линию по её щеке, потом по шее, — совсем ничего для себя? Брось, аталия. Бабочки не чувствуют боли и не мечтают. Но ты ведь не бабочка — ну, во всяком случае… не совсем.       Он смеётся — и от этого тихого, шелестящего смешка комната будто наполняется жаром. Его смех опаляет мне лицо и ладонь, и я точно знаю, каким взглядом он сейчас смотрит на её шею и плечи. Наверное, сейчас глаза у него кажутся почти зелёными. Если бы он хоть раз так посмотрел на меня.       — Ты как-то спрашивала меня, чего я хочу. Могу спросить тебя о том же. Или даже… как насчёт небольшого урока, а? Иметь желания, в конце концов, совсем неплохо, а потакать им… иногда приносит редкостное удовольствие.       Арделл чуть поворачивает голову. Весь её профиль в тени — на фоне серой завесы дождя. Она как чернильная клякса на холсте.       — Думаешь, мне нужно последовать за моими желаниями? Сделать то, что… может быть… хотела уже давно?       — Любой хищник тебе скажет, что это одна из сторон свободы.       — Звучит заманчиво, — выдыхает Арделл. — Раз так — убери руки и вали к чёрту из моей комнаты.       Дождь начинает шуршать тише, а тени будто бы перестают двигаться, и в этом молчании вопрос.       Эта… не дожидается, пока он расслабит руки, выныривает из его объятий и отходит к своему столу. Рихард остаётся у окна и смотрит, слегка склонив голову.       — День был трудным, аталия, не так ли? Может, мне не следовало являться в белом — Дамата…       — Ты мог прийти хоть в оранжевом — это не сделало бы тебя менее чокнутым извращенцем. И да, не переступай мой порог в принципе, нужно будет поговорить — в кабинет вызову.       Она смеет смотреть на него так — с вызовом, чуть ли не с пренебрежением. Она его совсем не стоит — растрёпанная замухрышка, в полной теней комнате кажется даже меньше ростом. Она только забавляет его этим своим ломанием.       — Это похоже на серьёзный настрой. Припоминаю, ты и раньше говорила мне убираться, но…       — …но сейчас если ты попытаешься продолжить — я возьму кнут, вот в чём разница. Конечно, Морвила со мной нет, а боевые навыки твоим уступают…       — Аталия, ты же не считаешь меня насильником?       У меня вырывается протяжное «ох» — и я надеюсь, они там не слышали… Рихард выглядит почти обиженным, когда говорит это. Арделл — злая, будто сжалась в комок, глаза как у кошки.       — Нет, эту черту ты только начал ещё переступать, да? Пока только моральное насилие, не больше. Считай, что я сказала на всякий случай. Дверь за твоей спиной.       — А как же причина немилости? Кажется, за мной в последнее время не замечено прегрешений… по варжеской части. Последнее устранение было две девятницы назад… всего пару вскрытий. Никаких конфликтов, проступков, штрафов…– голос у него теперь такой… нежно-насмешливый. И я понимаю, что на самом деле Арделл не значит для него ничего. Может, она просто была более интересной игрушкой, чем другие.       — Я просто пользуюсь твоими советами. Поддаюсь желаниям. И знаешь что? Ты прав, мне нужно было взяться за кнут ещё в первый раз. Приятно быть свободой, ну надо же.       — Правда? Какое внезапное стремление к свободе. От… морального насилия, ты это так назвала? Припоминаю, что раньше почему-то тебя устраивали наши маленькие встречи — особенно в физическом плане, если смотреть на… некоторые признаки. И если подумать о причинах…       Он совсем не выглядит расстроенным — скорее, заинтригованным. И кажется, что это всё ему даже нравится — и мне тоже это нравится, потому что она должна ответить за то, как себя с ним вела… и за то, что посмела бросить.       — Мальчик, не так ли. Неплохой выбор, на самом деле: такой самоотверженный, честный, всегда готов быть рядом. Милый, как новорожденный щенок кербера — невозможно устоять перед искушением, правда? Будь он женщиной — кто там знает, может, и я бы не устоял, тем более, что он был бы… тобой. Может, чуть больше сентиментальности, больше романтичности, меньше шрамов и опыта… во всех смыслах. Но всё то же стремление спасать. Я рад за тебя, аталия. Правда, рад. Испытывать чувства к кому-то… не совсем то же самое, что желать. Больше проблем с ответственностью, как мне кажется. Но почему бы и не так. Ты зря так резко решила рвать, знаешь… я совершенно не против твоей симпатии. Ты могла бы смотреть на него сколько угодно. Ездить на вызовы, слушать его рассказы о книгах, прикасаться, улыбаться… я не склонен к ревности, в любом случае. Тем более, что ты ведь не собираешься ему говорить, верно ведь?       Арделл прижалась к столу и в тенях не рассмотреть её лицо. Но пальцы теперь впились в столешницу и подрагивают. Мне хочется, чтобы он сделал ей по-настоящему больно. Чтобы она плакала, как только что плакала я. Эта круглая дура, которая предпочла Рихарду — идиота Олкеста.       — Ведь не собираешься же, аталия? — один шёпот Рихарда стоит всего Олкеста целиком. — Мальчик, конечно, уже не так яро твердит о том, что Мелони — его наречённая… И, кажется, он проводит с тобой на выездах всё больше времени? Но варги ведь не вьют гнезда. И эти шрамы у тебя на ладони. Допускаю даже, что в глубине души ты уже построила теорию о том, что ты его недостойна, что он не смог бы полюбить тебя никогда… Но не скажешь ты ему не поэтому. Потому что никогда не сможешь ему дать то, что он хочет. Теплый семейный очаг — это ведь то, к чему так часто стремятся адепты Единого? В этом мы с тобой схожи, аталия — вся эта концепция семьи, дома, детишек на лужайке… она не про нас.       Арделл медленно садится на свой стул, будто придавленная тяжестью его слов. Шуршит дождь за окном, и комната плавает в бирюзовых отблесках, будто опустилась на дно. Белая фигура перед столом кажется светящейся, как у пророка.       — Возможно, ты и чувствуешь себя… виноватой, когда смотришь ему вслед. Не имеющей прав даже думать о нём — из-за наших с тобой периодических встреч. Но взгляни правде в лицо, аталия: ты не согласишься на тот формат отношений, который приемлем для него. А он не согласится на то, что приемлемо для тебя… для нас. Так что я действительно был бы не против твоей романтической увлечённости — не думаю, что это продлится долго. Ты действительно не хочешь ещё немного подумать?       — Убирайся, — цедит Арделл, не поднимая лица. Жаль. И жаль, что мой Дар тает, а ладонь горит, потому что я различаю всё меньше деталей. Я хотела бы увидеть её загнанной.       — Жаль, — говорит Мой Принц так, будто подслушал мои мысли. — По сути в таком случае ты ведь выбираешь одиночество, аталия. Не могу сказать, чтобы это было так плохо: одиночество сродни свободе, и мне оно тоже нравится…       Его голос тает, растворяется, как льдинки в тёплом дожде. И я тоже готова растаять, и мне жаль только одного: он никогда не заговаривал со мной так.       Он вообще почти не заговаривает со мной, не замечает меня, а я… я рада была бы быть его тенью, пусть бы были насмешки, издёвки и пренебрежительные взгляды, я простила бы ему всё только за то, что он — это он.       В комнате дождь, дождь и молчание, и я уже думаю, что мне нужно уходить. Но Арделл поднимает голову.       Бирюзовые блики в этих её кошачьих глазах.       — Ты что, ждёшь, что я начну удерживать тебя от ухода из питомника? Уговаривать, может быть? Рихард, если ты забыл — я тебе напомню. На Псовом Побоище я предложила тебе работу. Но согласился на неё ты. И если это была единственная причина, чтобы ты остался — то у меня для тебя плохие новости, тебе придётся как-то разобраться со своими собственными желаниями. И решить, зачем ты здесь по-настоящему.       — Может быть, потому что меня это устраивает, — тут же летит в ответ. — Поверь мне, аталия, у меня хватает причин ещё и сейчас. Мои исследования, к примеру. Огромное поле для наблюдений. Ты не забыла, кстати, что скоро придёт весна? Брачные игры, зов крови, "месяцы безумия"... Увлекательное время, иногда, впрочем, чуточку сложное… для варгов особенно, верно?       Он поворачивается к выходу, и я понимаю, что нужно уйти, ныряю на лестницу и закутываюсь в тени в уголке. И Дар обжигает мою ладонь с его прощальными словами.       — В любом случае, моя комната всегда к твоим услугам — можешь даже входить без стука.       Тихо приоткрывается дверь, и потом звучат шаги — самые мягкие в мире, самые любимые… Смолкают. Рихард застывает посреди коридора, будто он почувствовал чужое присутствие, но потом шаги звучат опять — и вот открывается уже другая дверь, его комнаты.       Я стою на тёмной лестнице, ошеломлённая. Я будто бы сама уснула, потому что этого не может быть, получается ведь теперь, что он избавился от неё, он наконец-то от неё свободен… И теперь, когда мой Ледяной Принц освободился от оков этой — может, он наконец-то оглядится, посмотрит пристальнее, увидит…       Это словно самый лучший сон.       Или, может быть, сказка.