Путь варга-1: Пастыри чудовищ

МЕЛОНИ ДРАККАНТ        Грызи в припадке заботы приказала Конфетке не давать мне бодрящего. Теперь лакаю «Верный глаз» не чаще остальных в питомнике (ну, может, малость чаще). Зато и вырубаюсь мгновенно.        В узенькой комнатушке — терпкий запах трав, захватывает и кружит. С разбегу ныряю в сон, будто в вир. И вижу что-то удивительно приятное. Вроде бы, даже бью морду Мяснику. Только вот меня пихают в бок, и сквозь сонный покров приставучим ростком проклёвывается шёпот:        — Мелони, Мел!        Резун под подушкой сам вползает в ладонь. Ещё секунда — и я сделала б дырку в бывшем наречённом.        — Сдурел? С Грызи перепутал — так она в другой комнате!        Его Светлость в полутьме перекрашивается в рассветные тона.        — Прости, я… понимаю, я не должен был. Это непозволительно с моей стороны, но…        Случилось чего, что ли? Приподнимаюсь на локте.        — Мне тревожно.        С приглушённым стоном валюсь обратно. Ладно, малого чуть не сожрали недавно, так что его сейчас и эликсиры нойя не возьмут. Но если он тут, чтобы всю ночь со мной делиться своими переживаниями — не знаю, на сколько меня хватит.        — Из-за Гриз, — поправляется Янист. — Понимаешь, у меня такое ощущение, что… будто бы она уже поняла решение, понимаешь? После того, как Аманда сказала про ту варгиню, Креллу. Будто бы Гриз… ну, знаешь… пойдёт одна.        Просыпаюсь совсем. Морковка ждёт, что я обзову его дурнем и перестраховщиком и пошлю в вир болотный. Но я-то кое-что знаю про Грызи. Приоткрываю ладонь с Печатью и вслушиваюсь в дом.        Храп хозяйки с размаху ударяет по голове. Будто два яприля пытаются перепилить дерево. Простуженные яприли. Ржавой пилой. И что тут услышать можно? Разве что если половицы заскрипят, вот они не заскрипят, потому что…        Если она задумает уйти — уйдёт не так.        Прижимаю палец к губам, выскальзываю из-под одеяла. Амулет-антиподслушка в самом низу сумки. Чем бы нагреть? Убираю защиту с фонарика и вытряхиваю кусок мантикоровой желчи прямо на амулет. Прикрываю пустым ночным горшком, чтобы свет не был виден. Морковка не шевелится и наблюдает за моими приготовлениями с непониманием на веснушчатой физиономии.        — Одежда твоя в комнате? Будь тут, я принесу.        Как он ещё весь дом не поднял, пока ко мне крался.       Проскальзываю потихоньку, охотничьей походкой. Чую ступнями в носках каждую половицу. Мысленно прошу двери не скрипеть — и они слушаются.        Инстинкт говорит, что где-то за тильвийскими лесами притаился рассвет. Рулады хозяйки набирают спелости и глубины. К простуженным яприлям подваливает компания пьяных скроггов. Потом голодный алапард. Торопливо хватаю барахло Яниста, задвигаю арбалет в сумку, сверху трамбую сапоги и шапку. Напоследок вслушиваюсь вовсю — ищу за раскатами храпа знакомое дыхание. И нахожу. Только не такое мерное, как у спящих.        Обратно крадусь в два раза медленнее и осторожнее. В комнате кидаю одежду Янисту.       — Сапоги надень, маску на лицо, остальное пока не надо.       Сама начинаю открывать окно.        — Окно?! — поражается Морковка позади.       — Ага, надеюсь, сигналок от воров нету. На двери точно есть какая-нибудь дрянь, хоть засов, хоть колокольчик. Запалимся, так она сама в окно выскочит — потом не догоним.        — Ты… мне веришь?        — Не, просто в окно охота выйти. Если Грызи что-то такое решила — она не будет тихонько мимо проходить, ясно? Тут у нас тревожный ты, нойя и Следопыт. Так что она нас всех вырубит. Маску на лицо, кому сказала!        Ночью тащиться по незнакомой местности на рожон глупо. Так что Грызи дождётся своей любимой поры — предрассветной. А там уж глушанёт всех, чем — неясно, может, «Бирюзовым сном», может, чем полегче, у неё в сумке всего полно.        Хорошо, если до полудня очухаемся.        Рамы разбухли, скрипят и не поддаются. Подходит Морковка и от расстроенных нервов чуть не выдирает раму из окна. В лицо лупит морозным воздухом. Высовываю голову, проверяю, что там внизу.        — Давай, лезь. И тихо, понял?        Окошко для Морковкиных статей узковато Каким-то чудом пропихивается, принимает из моих рук вещи, глушилку, потом принимает меня. Ставит на утоптанную снежную дорожку — верх галантности.        Осторожно прикрываю окно — может, и не обратят внимания на сквозняк. Окно Грызи и Конфетки на другой стороне дома. Хозяйский пёс-пустолайка заводит стократное «вай-вай-вай-вай!», когда мы с Янистом перемахиваем через забор там, где поближе. С разных сторон звучат собачьи ругательства — но скоро умолкают.        Теперь надо отойти так, чтобы перехватить Грызи на пути к реке. Уходить она будет по воде, пешком до третьей деревни долго. По пути натягиваем куртки-шапки, заматываемся шарфами. Промозглая сырость влезает в рукава, Морковка нервно хихикает рядом:        — Немного иначе представлял себе наш побег… — и замолкает со вздохом.        Во мне копится злость, побольше, чем в закромах сумчатого шнырка. На слишком острую чуйку Морковки, на слишком тупую свою, на то, что пришлось (может, зря) лезть в окно. На Грызи и на эту варгиню, из-за которой приходится морозить зад поутру.        На подходе к речному мостику раскорячился дуб-патриарх, весь в буроватых ошмётках листвы. Затягиваю Морковку за патриарха. То что надо: собак не побеспокоим, нужный дом видно, дорога к реке как на ладони. Остаётся понадеяться, что Грызи не решится уходить огородами. Упустим — не догоним. Варги — алапарды в мире людей.        — Приличия, да какого вира, — бубню под нос. — Остался б с ней в одной комнате — Конфетка ж предлагала? Ну, и убеждал бы… чтобы без дуростей… по-всякому.        — Ты серьёзно думаешь, что её может кто-то убедить? — верно понимает сущность Грызи Янист.        Так и тянет ляпнуть, что, мол, у Мясника получалось, раз она его не выставила из «Ковчежца» к вирам свиньячим. Скриплю зубами и сдерживаюсь.        — Она меня бы вырубила первым, — ёжится Морковка. — И в любом случае — мы с ней не настолько…        Будто я не знаю, что Морковке надо сперва трепетно гулять под луной за ручку, потом стихи-цветы-свиданки в сени дерев, а потом поцелуи в щёчку. Если очень повезёт.        Его Светлость перетекает в занудную свою ипостась и шёпотом разливается насчёт того, что отношения-де предполагают кучу граней, помимо этой самой, и это самое там совсем не самое главное, и Гриз для него в первую очередь личность, да и вообще, нельзя же вот так мерить любые чувства, и…        Зеваю в рукав. Зря ляпнула про одну комнату. У Морковки и так весна впереди.        На горизонте небо становится беловатым, а в воздухе проклёвываются запахи дымка. И чуть-чуть сонного зелья. Грызи бахнула от души — аж сюда долетает. Сама она появляется через пару минут. Куртка-сумка-быстрый шаг-сердитая мина.        — Я знаю, что ты слышишь, — говорит ворчливо, на ходу. — Вылезайте уже… заговорщики.        Даю пинка Морковке и вываливаюсь на дорогу сама. Руки у Грызи пустые, так что она не собирается шарахнуть по нам чем-нибудь этаким. Вроде бы.        — Ты проверила комнату.        — А вы вылезли в окно.        — Потому что не хотелось дрыхнуть следующие сутки. Ртом сказать не могла?        — А кто-то из вас меня бы послушал?       — К вирам свинячьим!       — Я и говорю.        Плохо дело. Грызи упёрлась всерьёз, я-то это выражение лица знаю. Сейчас она пойдёт душить меня аргументами.        — Мел, там Хищный Пастырь, очень возможно — варг на крови с невыясненными способностями. Что у Креллы на уме — только боги знают… но мы с ней были знакомы, понимаешь? У меня есть шанс к ней подойти и сделать хоть что-нибудь. Но присутствие кого угодно другого может всё осложнить. Вы не сможете оказать мне помощь…        — Ну, могу ткнуть эту тварь ножом.        — Исключается, это убьёт всех животных, которых она держит. Мел, — голос Грызи набирает звона и свиста кнута. — Вы не сможете оказать мне помощь. Всё только усложнится, если она получит заложников. Если вы окажетесь под угрозой удара… — она втягивает воздух сквозь зубы, и у неё белеют щёки. — Там должен быть варг, Мел… должен быть Пастырь. Не всюду вы сможете пойти за мной.        В упёртости Грызи я безнадёжно проигрываю.        — Да что ты там сделаешь-то?! — почти ору, а слова будто отскакивают от гладких каменных стен. — Куда тебя вообще несёт, ты там… кого спасать собралась? Она полсотни человек убила, да может, она и тебя тоже, почём ты знаешь, что ты вообще к ней подойдёшь?!        — Потому что она поприветствовала меня, — стены, стены и бойницы, и мост на цепях поднят. — Потому что мы равные. И мы родня по крови. Для варгов это имеет огромное значение.        — Да? Разве тебя не папаша из общины выпер?        Лицо подруги каменеет, рука сдёргивает кнут с пояса. Вир болотный, никогда не умела во всю эту риторику. Даю толчок в бок Морковке, его Светлость вздрагивает и шагает вперёд.        — Ты думаешь, что не вернёшься, — говорит приглушённо. — Что ты… скорее всего не вернёшься. Так?        Губы у Грызи дёргаются, но ложь с них так и не срывается.        — Но ты считаешь, что всё равно должна. Потому что она… эта Крелла… ты понимаешь, что происходит с ней. Потому что ты тоже… — поднимает подрагивающую руку и пальцем проводит черту по линии жизни. — Однажды ты сказала мне, что в ваших общинах неправильно поступают, изгоняя тех, кто преступает запреты варгов. Сказала, что в такие моменты… в страшные моменты… очень важно, чтобы рядом был хоть кто-то. Кто поможет удержаться. И что те, кто рядом с тобой… может быть, смогут тебя удержать. Гриз, прошу, выслушай. Если вдруг та не услышит тебя, если ты не пробьёшься, и тебе придётся… воззвать к своему Дару не так, как обычно — разве мы не сможем помочь хоть чем-то?        Что значит прочитать кучу книжек. Морковка стелет так, что Грызи прислушивается и приотпускает свои форты и бастионы. И опускает кнут. Теперь смотрит просто грустно.        — Наверное, в этом вы могли бы помочь, — говорит почти неслышно. — Но мне не хочется платить вашими жизнями.       — А, золотенькая! Всё в руках Великой Перекрестницы!       Конфетка выныривает откуда-то вообще сбоку. Добиралась непонятными дорогами, как положено нойя.        — Усыпить Травницу её же эликсиром, — хмыкает и качает головой. — Некоторые варги бывают так наивны, да-да-да? А скажи мне, сладенькая моя, может быть, эта Крелла тоже открыта, словно объятия Премилосердной Целительницы и бесхитростна, как Травница со своим мужем на ложе?        — Это вряд ли, — угрюмо цедит Грызи. И берётся вызывать «поплавок».        Кое-что общее у этой Креллы с Грызи точно найдётся.        Она тоже попытается от нас отделаться.

* * *

       В «поплавке» Грызи какое-то время пялится перед собой, потом начинает сыпать распоряжениями.        — Мел, глянь арсенал «поплавка», Аманда, будет возможность — применяй весь свой арсенал усыпления. Весь. Вплоть до некрозелий и мощных артефактов. Защитные амулеты есть?       — «Клетка Таррона», — перебирает свою сумку Конфетка. — Ай-яй, не пойдёт, плохо работает на открытой местности, нужна ровная поверхность… Но несколько парализующих, отпугивающих… есть ослепление, есть маскировочный дым — если понадобится быстро скрыться…        Выволакиваю из-под лавки сундук с артефактами и амулетами. Конфискованное у контрабандистов барахло, вечно валяется в «поплавке», берется по мере надобности. Ценного нет ни шнырка — манки-капканы-отпугиватели… Достаю пару перстней со змеевиком — эти будут помощнее, главное — чтобы не разряженные. Беру себе, один кидаю Морковке. Под мерный речитатив нойя:       — Есть, с чем потанцевать, о да! Только вот я слышала, что звери при контроле на крови трудно поддаются эликсирам. Откуда бы я это могла узнать, м-м-м?        Ага ж, откуда, будто не она усыпляла бешеных бестий во всех этих зверинцах. Нащупываю трубку в кармане у сердца. Хватит ли парализующих стрелок? На том вызове, в зверинце Гэтланда по три штуки в гарпию садить приходилось.        — Аманда, твоя роль — защита остальных. Креллу не атаковать, первой не бить, но если на вас кинется — лупи всем, что найдёшь. Мел — смотри за территорией, неизвестно, сколько у неё зверей на крючке. И…        — Что? И эту не калечить?        — Если там контроль на крови — любое воздействие на варга…        Резуну придётся полежать в ножнах. Вир знает, как любое воздействие на варга отразится на зверях. Прикончим Креллу — Дар-на-крови и без контроля. Бешенство всех зверей. И непонятно, справится Грызи или нет.        — В случае чего прикрываешь Яниста.       Что делать Морковке — она не говорит. Он всем своим видом так и орёт: «Меня, меня забыли!»        Толчок. Всплываем. От кабины Пиратки слышен яростный бубнёж:        — В трясину им… В следующий раз напрямую в Бездонь завалитесь? Лошадушек бедных потом мыть по три часа…        Грызи вообще-то просто пояснила, куда нам надо. И попросила высадить поближе. Но у Пиратки плавать, где никто не плавал, — вроде как у Пухлика жрать что ни попадя. Так что она посадила нас прямиком в Охотничью Погибель.        Гиппокампы всплывают из мутных болотных вод, и вокруг — поросшая кочками и бурым мхом трясина. Твёрдая поверхность — шагов за двадцать. Пиратку это не смущает, она осведомляется у меня и Яниста, точно ли там берег. А потом магией воздуха всех нас на этот берег перекидывает. И садится курить свою вонючую трубку прямо на крыше «поплавка».        — Зовите, коли что!       Небо сочится и подтекает алым из кровавых царапин. Под ногами хлюпают остатки болота, пока отходим подальше. Охотничья Погибель тянется за нами трясинистыми ручонками: слева-справа за кустами проступают ровные мшистые лужайки, кое-где даже травка пробирается. На некоторых — россыпи клюквенных ожерелий. Вкусные ловушки. Смертоносные, как стряпня Плаксы.        Иногда трясина шлёт гонцов вперёд — приходится обходить. Путь нащупываем моим Даром и Даром Морковки. Его Светлость кривится и шипит, держится за ладонь, но исправно предупреждает, что впереди вода.        Первый зверь появляется минут через двадцать. Игольчатник — не тот, который играл с Морковкой. Самец покрупнее и потемнее, выходит на дорогу с приветственным оскалом.        — Не трогать, — вскидывает руку Грызи.        Игольчатник поворачивается задом и трусит впереди. Потом появляются другие — за деревьями и кустами.       Алапард. Две гарпии. Грифон. Ещё алапард.       Не прячутся, но и не подставляются. Следуют молча и следят.        Провожают.       Дорогу теперь можно не выбирать: бестий становится всё больше, эта Крелла расщедрилась на пышную встречу. Идём по звериной еле заметной тропке гуськом. В ложбинах — грязноватые остатки снега, на пригорках — первые венчики весенников.        Мошкары нет, но вместо неё летает и жалит память.        «Что случается с кровавыми варгами?»        «Они меняются».        Это был третий месяц, как я пришла в питомник. И первый раз, как она это сделала на моих глазах.       Покрасила первый снежок в алый цвет, чтобы не дать беременной мантикоре раскатать в блин охотников, а заодно и их деревню. Охотники были полные отморозки, деревня была ни при чём, а про кровавых варгов я ни шнырка тогда не знала, потому мне было интересно.        «Меняются в смысле головой едут?»        «Иногда да. Иногда остаются в своём уме, но изменения всё равно заметны. Я встречалась с несколькими из тех, кто пытался практиковать Дар на крови… »        Я-прежняя наполняю молчание вопросом. Я-настоящая полагаю, что воспоминанию надо бы заткнуться.        «Меньше сочувствия, сострадания. Меньше эмоций — им приходится постоянно контролировать себя, они же постепенно прибегают к «лёгким путям» всё чаще. Иногда они считают, что открыли некое тайное знание, увидели «изнанку мира». Оттого глядят на тебя свысока. Впрочем, они почти всегда смотрят на нас с презрением».        «Ну, вы же их вроде как изгоями считаете. И в общины им же… »        «Да, — Грызи задумчиво касается забинтованной ладони, — в общины путь заказан. Там слишком боятся финала. Того, к которому ведут «лёгкие тропы».        Тут я молчу, даже в прошлом. С запретами варгов Грызи уже успела меня познакомить. Исповторялась про первый, самый важный — «не отнимай жизни».        «Как хищники… как охотники… — доносит мой Дар почти неразличимый шёпот — должно быть, вспоминает, как глядят эти, которые применяют Дар на крови. — И так часто… через последнюю черту».        По хребту проносится армия кусачих мурашей. Что такое последняя черта для варгов — я тоже знаю. Конфетка рассказала, что Хищные Пастыри тоже бывают разные. Бывают — случайно убивают животное, и ничего — становятся себе отшельниками, борются как-то с хищностью. Бывают — трогаются рассудком и начинают умерщвлять подопечные стада. И всё равно не доходят до «последней черты».        «Убей подобного».        Если варг убил человека — он считай что совсем конченый. Не знаю, как общины выкручиваются в таком случае. Небось, бросают на самотёк — мол, пускай кто-нибудь с ним да разберётся. Или идут в какую-нибудь Гильдию Чистых Рук, ну или к нойя с их ядами? Хотя вряд ли, варги же за жизнь.        А если варг мало что использует Дар на Крови — так ещё и угробил человека, а то и несколько? Каверзный вопрос точит червяком — но прошлой-мне всё-таки хватает мозгов не ковырять в ране. Вместо этого я говорю: «Ты-то не изменилась». Хочется её приободрить. Прежнюю и нынешнюю. С прежней у меня получилось скверно. Та ответила только: «Мы не всегда замечаем перемены в себе».        — Ты ни черта не изменилась, — говорю нынешней. Грызи поворачивает голову и глядит удивлённо. Не может понять, чего это я на ровном месте.        — Не знаю, как там насчёт внутри. По мне так всё такая же упёртая и спасаешь всех кого ни попадя.        — Иногда это единственный способ удержаться, — шепчет Грызи едва слышно. И не понять — приободрила я её хоть сколько или наоборот. Мантикоры корявые, раз в жизни мне хочется побыть немножко Морковкой.        Но не получается, потому что мы пришли.        Хижина крошечная. Полусгнившая крыша, покосившаяся труба, обомшелые стены. Вытоптанные остатки жухлой травы. Бестии расселись по небольшой полянке. Глядят пустыми, равнодушными глазами. Марионетки на ниточках. Почти два десятка: пяток алапардов, четыре игольчатника, грифон, гарпии…        Безмолвные. Морды повёрнуты не к нам. К двери ветхого домишки. Дверь распахивается гостеприимно, будто за ней долго ждали.             И я получаю ответ — что случается с кровавыми варгами.             Вот это. ГРИЗЕЛЬДА АРДЛЕЛЛ               Округа пропитана кровью. Пронизана её властным голосом. Алые прожилки прорастают сквозь тину, багряные метки неявно проступают на деревьях. И звери давным-давно утонули в её песни — и глядеть в их сознания опасно. Там колышется густое, солёное, вязкое, — и норовит сковать, стиснуть, уволочь и подчинить. Оттуда глядит насмешливая, почти что незнакомая тень.       Только тень.        Отзвук прежнего на пороге ветхой избушки. Иссохшее лицо, и почти нет плоти на костях, дунет ветер — развеет. Ноги у тени черны и изранены — но она словно не чувствует, что идёт по подмерзшей земле. Плывёт, едва её касаясь, закутанная в сумерки — нет, в ветхое рубище, что-то наподобие жреческой хламиды с капюшоном.        Костистая тень с хищным взглядом, в котором — зыбкий багрец. Алой меткой сияет порез на бесплотной руке, вытянутой вперёд наподобие приветствия. Порез плачет мелкими, гранатовыми зёрнышками. Лениво скатываются на землю одно за другим. Словно ткут то ли драгоценное ожерелье, то ли тонкую цепочку.       Неразрывную цепь чар, опоясывающих поляну. На поляне безмолвной стражей застыли две дюжины зверей. И есть три ковчежника. И варг крови.       И тень.        У тени остались только губы — алые, молодые. Да волосы — чёрные и тяжёлые, совсем не тронутые сединой. Да ещё остался голос, тот самый, которым она пела ребятне весёлые песенки. Только теперь он спокойный, полный. Уверенный.        — Гризельда. Дочь Арделла из общины Тильвии. Ученица старой Изеллы. Ковчежник. Я рада, что мы вместе. И ты привела жертв, это очень хорошо, это облегчит тебе путь.        Сытая, равнодушная улыбочка довольного хищника словно выскальзывает на миг из-под контроля, когда Крелла глядит на остальных. Слева от Гриз захлёбывается вздохом Янист. Звери вокруг оскаливают клыки в предвкушении: «Крови, крови, нужно крови…»       Что говорят тени того, кого не видел двадцать лет? Безумной жрице, которую — едва ли знаешь?        — Тётя. Я не знала, что ты здесь. В эту местность нас привели известия о смерти охотников. И рядом со мной не жертвы — ковчежники, как я.        — Привели, конечно, привели, — Крелла не говорит — выпевает слова монотонно и ровно. — Но разве ты не с нами? Я видела твою ладонь, твой нож над ней. И мне говорили, что ты давно на верных путях, и никто из нас не сомневался, что ты будешь одной из Жриц, величайшим из сосудов.        Она вечно кого-то разочаровывает. Отца. Человека, который однажды просил её руки. Свою общину. Рихарда Нэйша.        Ладонь исчерчена белыми шрамами. Утро холодит её, вынутую из кармана. И синие жилки бьются под кожей, стучат нетерпеливо: выпусти, выпусти, хватит клеток…       — Я восемь лет на «лёгких путях». И я не считаю их ни верными, ни лёгкими. Но я хочу узнать больше о том, что происходит с варгами и с Кайеттой. И что случилось с тобой. Тётя Крелла… я дочь Хестер из дома при общине. Ты помнишь тот дом, совсем рядом с рекой? Помнишь мою мать?        Багряная трясина словно размыкается, открывая чистую воду тёмных глаз. На глазах проступают слёзы — воды прошлого. Блеск льда, и хохот малышни на катке, дымок из трубы, запах коричного печенья, простые, успокаивающие слова. Гриз собирает всё это внутри себя — во взгляде, в пустых руках, в стуке сердца — и посылает вперёд.        И в безумной жрице узнаёт на миг любимую тётю.        — Я… помню, я знаю. Малышка Гризи, всегда убегала на лёд, никогда не мёрзла. И тепло рук Хестер, и её утешения, когда я плакала…        — Отчего ты плачешь, Крелла? — шепчет Гриз, и впускает её в свой взгляд, как в память: они вдвоём сидят за деревянным столом с ситцевой старой скатертью, а в комнате жарко натоплено, и все холода остались за стенами…       — Потому что с моей наставницей случилось страшное, — отвечает Крелла дремотно. Она словно загипнотизирована прошлым и нежданным теплом. — Община в Единорожьей Долине подалась на «лёгкие пути» из-за неё. Они звали меня с собой. И я плакала, потому что не могу спасти их. Я ушла, я думала, что смогу стать ковчежником… в Ирмелее… Но не смогла вынести боли… крови… смерти. Столько смерти… И я опять ушла, скиталась от общины к общине, пока не появился он. Я думала… думала, он спасёт меня. Но варгам не дано вить гнёзда.        Гриз упрямо сжимает губы, проталкивает в горло горький комок. Нельзя, нельзя смотреть сейчас на Яниста, нельзя потерять тонкую нить, уводящую в прошлое. Достаточно — что он здесь. Сейчас. И что воздух теплеет от его дыхания.       — Он и не собирался. Я не была ему нужна. Без Дара. Без детей. Он соглашался держать меня только любовницей, и ещё два года я задыхалась в каменном городе — лишь бы он приходил. Потом поняла, что не могу спасти даже себя. И пришла в вашу общину — потому что больше мне было некуда идти. Я всё время пыталась бороться, малышка Гризи. И всё время проигрывала и сбегала. От того, что видела и чувствовала. Но от этого не сбежать. Это повсюду.        Лёгкое покачивание ладонью — везде, везде… Охотники и жертвы, люди убивают зверей, и звери убивают людей, и люди убивают людей — и цикл не разомкнуть, не встать на пути у вечного колеса…        Самое страшное для варга — понимать, как мало ты можешь сделать. Многие пытаются сохранить хоть что-то. Скрыться в общинах, ухаживать за животными при них…       «Бедная, бедная Крелла», — сочувственно покачивает головой бабушка. А мама поит отцову сестру чаем, а дети ходят за нею вслед, и она возится с ними, и умывает, и поёт. Отчаянно свивает хоть какое-то гнездо. Словно пытаясь заслониться всем этим — смехом, песнями, болотными травами — от грозящей захлестнуть волны.        Может ведь так быть, что ты исцелилась бы со временем, Крелла? Ты пробыла у нас почти десять лет, могла остаться и дольше. Учила бы детей в общине — бабуля прочила тебя в свои преемницы, до того, как в возраст войду я. Сушила бы и заваривала травы, накладывала бы повязки зверям и помогала моей матери с выпечкой. Или тебе всё-таки слишком хотелось хоть кого-то спасти — и невозможность этого делала рану кровоточащей и вечной?       — Это случилось в тот день, когда ты ушла за травами?       — Да, малышка Гризи. Я ушла за травами… зашла далеко от общины… и раненая волчица выбежала прямо на меня. За ней шли трое охотников со сворой — и мы не успели уйти. Они были пьяны и злы — им пришлось гнаться за ней слишком долго, и она увела их от логова. И когда я закрыла её собой, они не послушали.        — У них был арбалет?       — Нож. Охотничий нож у первого, который шагнул ко мне. Они все смеялись, а тот говорил, что сдерёт с меня шкуру заодно с волчицей, только натешится вдоволь. Я пыталась заслониться — и он полоснул по ладони. И оно пришло.        Улыбка у неё становится шире, будто Крелла прислушивается к чему-то родному. Давно обосновавшемуся под кожей.        Шелест тяжкого, ледяного прилива накатил — и захлестнул её и зверей, и поднял на волне общей ярости, и подсказал, что делать, и легко, так легко она пропела первую команду.        <i>«Крови…»        Керберы своры услышали. Раненая волчица услышала тоже. У них в венах жил древний закон. Единственный истинный закон всего живого: есть лишь хищники и жертвы, охотники — и добыча.       И цена пролитой крови — кровь.        Потом были попытки охотников бежать и бить магией, и вопли, и треск разрываемой плоти, и впервые она ощутила глубоко внутри — спокойствие и правоту.        И только немного — голод.       — Отец говорил — тебя искали. И не нашли следов.       — Значит, он лгал. Я приказала керберам оттащить в старый вир то, что осталось от… тех. И вещи тоже сбросила туда. Но я не заметала следы — просто сразу же ушла оттуда. Кто умеет читать строки леса — прочёл бы. Но твой отец никогда не признался бы, что в его общине появился варг крови. Хуже того — Хищный Пастырь. Он ведь и тебя…        «…посмела показаться на глаза!» — гремит в памяти — и нить в прошлое оборачивается тонким, жгучим щупальцем скортокса: «…даже появляться рядом с общиной!», «Не смей её защищать, Хестер, чем меньше проживёт эта тварь, тем…»        Гриз дёргает головой — и связующая нить рвётся, воспоминания дробятся и исчезают, есть лишь она — да безумная жрица неведомой веры. И её охотничья, заговорщицкая усмешка.        — Они называют нас изгоями. Нечистыми. Кровавыми. Тех, кто посмел. Преступил запрет и вышел из роли безмолвной жертвы. Они так опасаются нас и того, что мы можем сделать. Что могут они? Перевязывать лапы после капканов? Лечить отравленных детёнышей? Рыдать над могилами? Никто из них не достоин самого звания пастыря над чудовищами. Они лишь жертвы тех, кто властвует над миром. Пугливые. Бессильные. И мнящие, что они могут судить, как это смешно. Неужели ты ещё — вместе с ними, малышка Гризи? Неужели считаешь, что можешь судить меня?        — Я не судья. — Не таюсь за завесами и не выношу приговоров. Не сажаю людей или зверей в клетки. — Но ты не до конца рассказала свою историю. Если ты решила жить здесь, в отдалении от всех…        Значит, тоже пыталась бороться, — договаривает она мысленно — и Крелла едва заметно кивает.        — Я была отравлена запретами, которые нам внушали с детства. Не проливай крови. Не отнимай жизни. Я испугалась и посчитала то, что ощутила, скверной. А себя — изгоем, и захотела жить как изгой. Я добралась сюда, в болотный край. Звери помогли мне отыскать жильё. И я спасала раненых охотниками, доставала добычу из силков, лечила раны — и никого не трогала, даже из тех, кто поднимал руку на живое. Доставала детей из болот… отыскивала заблудившихся…        Старалась искупить. Ей не нужно произносить слов — вместо них говорит властный шёпот крови да её воспалённый взгляд. Старалась искупить то, что отняла жизни. Пыталась жить в мире с теми, которые ставят ловушки и сдирают со зверей шкуры. Быть пастырем по заветам варгов. Просто уводить подальше от опасности тех зверей, за которых несу ответственность.        Но кровь звала всё сильнее. Кровь моих стад, напитавшая эту землю. Их стоны в ловушках. Вопли над опустевшими логовищами. Шкуры в деревнях, клыки на ожерельях…       — Скажи мне, дочь Перекрестницы — если кто-то будет убивать твоих друзей… мучить твоих родных… Резать их на части, уводить в рабство, вырезать их детей… что вы делаете в таких случаях? Какую плату берёте?       — Кровь, — глухо отзывается Аманда рядом. — Кровь и жизнь.       Победоносная улыбка проносится по лицу Креллы безумной птицей: «Ты не можешь меня судить, нойя».       А шёпот становится жгучим и торжествующим:       — Сначала это было… немного. И редко. Те, кто слишком уж зарвался. Кто забрал многих. Они не возвращались из леса, и в селениях всё приписывали болоту, или опасным хищникам, или злым духам, выходящим из виров по ночам. И я встала на Верный Путь, но пыталась бороться с собой… оплакивать их. Я была глупа, малышка Гризи, — глупа и слепа, пока она не разыскала меня. Пока не объяснила мне. Не отверзла глаза.        — Она?        — Да… Роаланда Гремф, моя наставница. Та, что давно вступила на Верный Путь. И открыла истину, и собрала иных Верных, кто хочет спасти Кайетту от пропасти. Мы долго таились, долго были в поисках — но теперь час наш настаёт. Ты должна была слышать, малютка Гризи… Видеть знаки, которые мы подавали нашим собратьям и магам Камня, которые возомнили, что природа должна быть у их ног.        — Знаки… бешенство в питомниках? Зимняя Охота в Дамате?        — Знаки, знаки, малютка Гризи! Эти и иные. Варгам. Магам. Всем. Чтобы поняли.        Она говорит это с восторженным, безумным придыханием, и в ней словно истлевают остатки той, прежней Креллы — остаётся лишь ало-бурая зыбь в глазах. Расходящиеся волны, которые обрушиваются на Гриз одна за другой — как истина.        Бывшая наставница варгов из Ракканта — Хищный Пастырь. Наставники общин умеют вести за собой, нас же этому учат. И она уводила их — годы уводила за собой, создала секту и переманивает к себе варгов, и неясно — кто из наших уже…        Гневный крик Яниста едва продирается через пелену осознания.       — …убивали людей! Вы считаете это справедливым, не так ли? Там, в зверинцах, на охотах — вы хоть понимаете, сколько вы…       — Малую часть, — голос Креллы распахивается, словно пасть — а под ним голод, и решимость, и багряное торжество. — Малую часть от того, что обязаны взять. Несравнимо с тем, сколько взяли у неё они. Сколько они взяли? Даже только в этих деревнях? Тысячи? Не для того, чтобы укрыться от холодов или наполнить желудок — но чтобы нацепить на себя побрякушки, утолить похоть со многими женщинами, показать, что они лучше и богаче других… Сколько они забрали ради этого тех, кто дышал, любил, веселился, печалился? Они охотились годами, и теперь, когда пришла я и стала охотиться на них — я забрала куда меньше! Я не брала их детёнышей, не брала слабых. Только тех, кто делал больнее всего. Брал больше всего. Кто сам взошёл на этот путь!       «Взяли у неё они…». У Ардаанна-Матэс, Матери-Природы. Той, что воззвала в преданиях варгов к Керренту, сыну Аканты — и поставила его первым Пастырем над Чудовищами.       Что происходит, когда Пастырь начинает убивать тех, кто идёт за его стадами?        — Вы вообще слышите, что говорите? — голос у Яниста срывается, Олкест делает пару шагов вперёд — и останавливается только когда наперерез шагают алапард и знакомая драккайна. — Понимаете, что вы говорите?! Да, многие из них алчны! Но это люди, вы убиваете людей — чьих-то отцов, дочерей, и…        — В их венах течёт кровь, — Крелла склоняет голову, и усмешка змеится по её лицу, как кровавый ручеёк. — У них есть оружие. Они охотятся. Почему нельзя охотиться на них? Не только у людей есть отцы и дочери. Но ты ведь думаешь иначе, маг Вод. Ты считаешь, что любой человек всегда ценнее любого зверя. Так тебе внушили те, кто тебя учил. Жизни людей для тебя не равны жизням тех, кого люди убивают. Человек выше, так, маг Вод?        Ответ вспыхивает в Янисте — но наружу изо рта рвутся только густые клубы пара. Он не может сказать этого при мне, — думает Гриз, когда Янист поворачивает лицо и бросает на неё виноватый взгляд. Не хочет, чтобы я услышала.        И торжество звенит в смешке безумной варгини — «Ты не можешь судить меня, маг Вод!»        — Человек на вершине, а природа у его ног. И вот, к чему ведёт нас это… к краю пропасти. Чаши весов так страшно качнулись, маленькая Гризи. Весы качнулись во всей Кайетте. Ты же видишь знаки?       Всё больше драккайн в логовах. Грифоны становятся на крыло. Виры сходят с ума, и замолкают воды в реках, а земли остаются без магии. Прогрессисты и Мастера в заговоре, и поднимается новое государство на Пустошах, и кто-то разводит веретенщиков, и ходит в пламени тот, кто явился недавно в Энкере. И выходят из своих общин безумные даарду, нападают на людей, выкрикивают: «Освободи! Освободи!»       — Чаши весов качнулись, — в глазах Креллы — алая клокочущая бездонь. — Маги Камня взяли слишком много. И слишком долго оставались безнаказанными. Теперь настало время вернуть равновесие. И если мне нужно назваться Охотницей на охотников и напомнить им, что и они могут быть жертвами — так тому и быть. Ты не считаешь это справедливым, малышка Гризи? А девочка за твоим левым плечом считает. Ты понимаешь, девочка-Следопыт, правда же. Тоже любишь живое. Защищаешь живое. И тебе приходилось убивать тех, кто поднимает на живое руку — разве они не заслуживали этого?        — Заслуживали, — хрипло говорит Мел, и торжество сверкает во взгляде Креллы алой молнией: «Ты не можешь меня судить, девочка-Следопыт!» — Прямо как ты, по твоей же логике. Раз пятьдесят, или сколько ты там грохнула? Бывают люди-уроды. Бывают звери-людоеды, которых не остановить. Ты то и другое сразу. Ты вообще не имеешь права по земле ходить!        — Мел… — остерегает Янист сквозь стиснутые зубы, но Крелла только смеётся. Высокомерным, печальным смехом непонятой.        — Глупая девочка. Слепа, глуха и бесчувственна — несмотря на свою Печать. Я — Охотница. И я — Пастырь, пекущийся о своих стадах…        — Ты заставляешь зверей убивать! — шипит Мел, и теперь уже она делает шаг вперёд. — Превращаешь в марионеток! В оружие! А ты их-то спрашивала — хотят они загонять охотников?!       Крелла оглядывает бестий вокруг себя удивлённо. Словно только что вспомнив, что они здесь. По её короткому знаку свита приходит в движение — и круг смыкается плотнее. Гарпии рядом с алапардами. Драккайны — с грифонами. Керберы с игольчатниками.        Увязшие в зове алой трясины.       — Они должны уметь защищаться — и я учу. Должны уметь охотиться на тех — и я даю им шансы. Я не причиняю им боли — они рады следовать за своим Пастырем по проложенному пути. Они хорошо знают Истинный Закон. Сами стремятся к равновесию.        — К какому равновесию? — пронзительно спрашивает Янист. — Вы хоть понимаете, к чему это приведёт? На бестий и на варгов начнут охоту из-за вас! Это будет как… как Война за Воздух! Только страшнее!       — Это будет как Война за Воздух, — шепчет Крелла, довольная, что они догадались. — Только в этот раз мы будем вооружены как следует.       — Какой оригинальный способ нырнуть в Водную Бездонь, — мурлычет вкрадчивый голос нойя. — И если бы вы не собирались забрать с собой всю Кайетту…       — Мы спасём её, — зубы у Креллы повыгнили, и улыбка обнажает кровоточащие дёсны. — Мы вернём равновесие, мы — Верные… и ты вместе с нами, малышка Гризи. Так ведь? Роаланда говорила — ты непременно будешь с нами. Что же ты молчишь?       — Потому что они всё сказали за меня. Прости, Крелла. Мы не можем позволить тебе продолжать. Ради людей в деревнях, ради этих несчастных зверей… и ради тебя самой.       Странный колкий шелест врывается в уши. Нетерпеливый утробный засасывающий звук.        Алые прожилки в глазах Креллы становятся ярче — словно кровь проступает через тину.       — Как вы хотите остановить меня, сестра? — она выделяет последнее слово, покачивая разрезанной ладонью. — Но как? Девочка-Следопыт считает, что я должна умереть. Но Дар уведёт вслед за мной и всех этих животных. А если даже и нет… ты знаешь, что происходит, когда кровь варга пролита, но никто не взывает к ней.       Обезумевшие зверинцы. Взбесившиеся звери. Молодой виверрний Йенх — и алые нити, заходящиеся жгучим хохотом внутри.        — Они не бросятся на тебя — звери чуют высшее покровительство над пастырем, даже когда в них говорит кровь. Но все, кто рядом с тобой, умрут. И ты не сумеешь удержать моё стадо. Потому что ты слаба, как слаба была я, и колеблешься, как колебалась я. Но это ничего. Это пройдёт, когда ты шагнёшь со мною. Когда ты отбросишь сомнения и поймёшь…       — Что вы с собой делаете, Крелла? — шепчет она сквозь сжатые зубы. — Как обретаете такой контроль над Даром?       — На Верных путях мало невозможного. Для истинных сосудов, — Крелла манит её окровавленной ладонью. Медленно сочатся капли из глубокого пореза. — Хочешь остановить меня, сестра? Здесь я не стану тебя слушать. Пойдём со мной — и поглядим на твой истинный Дар. Без оков, которые на него надели глупые жертвы. И тогда… если ты будешь достаточно убедительна… я подчинюсь. По праву сильного. Пойдём же. Это легко.        Нет. Это тяжко. Делать шаг в предвиденную ловушку. Прибегать к крайнему средству — в котором не уверен, потому что не знаешь достоверно — что таится там, внутри… в клетке, которую она собирается отомкнуть. И горячечный шёпот Яниста: «Не нужно, Гриз, прошу, не нужно» — созвучен её собственному внутреннему шёпоту, странно похожему на голос Лайла Гроски: «Вступать в бой с превосходящим противником на его территории… дрянная идея».        Но чутьё варга говорит иначе. Оно — и то, что колотится под кожей, властно зовут сделать шаг: «Ты знала, что так и будет, отсюда её не остановить».       — Низшее звено склонится перед высшим, — мурлычет Крелла, и губы у неё кажутся окровавленными. — Ты опять колеблешься, сестра… я говорила, ты сомневаешься. Я сделаю проще. Позови свой Дар, или твои ковчежники умрут на твоих глазах.        Шелест прибоя или движущихся льдин… нет, это приходят в движение бестии. Выпускают когти, оскаливают клыки, дышат пламенем и запевают тихую, слитную Песнь Крови — и в ней тонет тихое проклятие Аманды, которая не знает — успеет ли она со своими зельями и артефактами, удержит ли…        Или знает, что не успеют.       — Высвободи свой истинный Дар — и покори меня, и останови их, — нашёптывает Крелла-Охотница и посмеивается, когда в левой ладони Гриз сверкает нож. — Что, сестра? Больше нет колебаний? Теперь всё легко?        Теперь всё легко. Больше нет колебаний.        Губы Гриз едва заметно смыкаются-размыкаются в шёпоте. Выпуская коротенькое слово. Напоминание тому, кто сам взял на себя эту роль.       — Держи.       Гриз Арделл проводит алую черту по ладони — и пропадает.       Падает в солёную бездну с запахом безумия. ЯНИСТ ОЛКЕСТ        «Как это?» — спросил я её. В один из наших редких вечеров, силой вырванных у тысяч, тысяч дел питомника. «Ходить по лёгким путям?»        Пришла оттепель, и Гриз разрешила выздоравливающим фениксам встать на крыло и покружиться над широкой опушкой у старой яблони. На землю падали сумерки, а фениксы радовались полёту и оттого процветали в воздухе пламенем.       Она долго следила за ними, прежде чем ответить.        «Больно. Страшно. Чувствуешь себя обнажённой — будто ты перед стихией. Отчасти ты и есть эта стихия. Твои страсти. Желания. Искушения, которые возникают у всех. И нужно постоянно держать контроль, иначе и тебя опутает…»       «Что?»        «Огненная паутина, — она взмахнула рукой и начертила сеть, соединяя пламенеющие следы феникса. — Горящие нити с запахом крови и безумия. Пронизывающие мир. Животных. Тебя. Прорастающие внутрь. Паутина, за которую тянешь — и тебе подчиняются. Это… сложно объяснить, но… моя наставница считала, что в минуты единения со зверем варги способны видеть изнанку мира. Тайные жилы, по которым течёт магия, то, что объединяет всё живое в Кайетте».        «То, что терраанты называют Пуповиной?»        Вспышка в небесах высветила её слабую улыбку.       «Ты не зря общался с Хаатой, да? Что-то вроде этого. И это всегда приходит к нам в разных образах».        Травы, — подумал я, потому что видел сам и потому что она мне уже рассказывала: «Мы вместе» — и стремящаяся вперёд, обвивающая зелень её взгляда. И у других варгов по-разному: бывает море или ручей, или звенящая птичья песня, извивающиеся лесные тропы, звёздные пути… То, что привлекает, успокаивает, соединяет…       Не у варгов крови.       «Наверное, тоже у всех по-разному, — сказала она и поглядела на правую ладонь, скрытую мягкой кожей перчатки. Провела пальцем, словно всё равно могла видеть каждый шрам. — Пламя, или ураган, или воды… Не знаю, не видела таких же, как я».        Потому что таких, как ты, вообще нет. Почему я не сказал ей это тогда?       «А если… встречаются два варга? В сознании одного животного или…»        «Такое бывает редко. И это опасно. Чтобы удержаться в сознании животного, где уже есть варг, нужна приличная сила и неслабое умение. Обычно на это решаются опытные наставники — если что-то не получается у учеников».        «А…»        «Ты хочешь спросить о варгах крови. Хочешь спросить — что будет, если я решу побороться с одной из тех, кто сорвал Зимнюю Травлю в Дамате. Поспорить за сознания животных».        Думала ли она об этом? О том, что ей однажды придётся встретиться с подобным себе. И вступить — не просто на лёгкие тропы, но на тропы неизведанного, сделать то, что не прописано и в варжеских дневниках наставниц? Войти в Дар-на-крови ради варжеского поединка?        Она об этом думала постоянно. Я понял это, глядя на её запрокинутое в небо лицо. Озарённое вспышками фениксов.       «Если бы мы вдруг встретились и если бы пришлось пойти на такое… Я не знаю. Правда не знаю. Сильно зависит от того, кто будет моим противником. И чего он будет хотеть. Но те, в Дамате, проявили способности далеко за пределами моих. И если я в таком противостоянии попытаюсь докричаться до подконтрольных зверей, высвободить их сознания, то сама я окажусь уязвима».       «И тогда… тебя просто выкинут из единения? Да?»        Учитель Найго говорил: «На лёгкие пути легче вступить, чем вернуться с них» — и говорил это о другом, но я всё равно вспомнил тогда. Слушая её молчание. Наблюдая за глазами, в которых отражалось пламя.              «Есть один способ. Маленький шанс. Безумный, как… кое-кто, кто подсказал мне его».        «Но он есть? Он… есть, да?»        Теперь я понимаю, почему так хотел услышать её ответ. Тот самый, который так и не услышал.        «Стены — это не выход, — шепнула моя невыносимая едва слышно. И, следя за огненными узорами в небе, спросила: — Если я сейчас упаду — ты подхватишь? Удержишь?»       Она думала об этом всё время… Она к этому готовилась.       Застывшая Крелла — высохшая мумия со спокойным величием на лице. Лениво ползут с ладони мелкие тёмные капли.       Ладонь Гриз опущена, и с неё стекает ручеёк, проливается на землю у её ног, расплывается по влажной почве причудливым рисунком — словно сетка вен, а может, паутина.        Момент истины. Поединок варгов, в котором я зритель.        — Усыпляй зверей! — кричит Мел и выхватывает трубку с усыпляющими иглами. — Конфетка, давай, время уже!        — Можем навредить! — яростно отдаётся слева. — Не когда она там! Они там сейчас вдвоём, в сознании каждого, понимаешь?! И если мы хоть что-то нарушим…        — Что ж нам, так и стоять, на эту сволочь пялиться, — шипит Мел, и я знаю, что она сейчас сжимает свой атархэ, хотя я совершенно на неё не смотрю.       Я стою позади Гриз и готовлюсь — подхватить и удержать, в случае надобности. И не знаю — сколько выдержу сам. Я должен — быть здесь, и ждать её, и прикрывать, и ничего не делать, глядя на жуткую картину: две варгини застыли друг напротив друга, и неподвижная свита животных, и кровь на земле…        — Держи.        Держусь.       Невыносимо хочется махнуть рукой Аманде — давай! — и закрыть окровавленную ладонь одной варгини повязкой, разбудить её, вернуть, прекратить… Я не знаю, смогу ли я удержаться, если что-нибудь пойдёт не так. Не знаю, сколько смогу удержаться от того, что в книгах называют опрометчивыми поступками.       Потому что она там, захлёбывается в алых волнах чужого сознания, одна, совсем одна…       Нет, — поправляю я себя. Не одна.       Где бы она ни была — мы вместе. ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ       Она разодрана, размазана, распята между чужими сознаниями. Разделена среди бестий, у которых нет больше своего «я» — только, покалывающий зов ледяной трясины, жадная алая зыбь, бесконечное: «Крови, крови, крови», тупое повиновение и боль глубоко внутри. Гриз падает, захлёбываясь, в их сознания, и пытается добраться до этой боли, до живого, взывает к своей крови, к гремучей паутине с отзвуками огненного бешенства, но паутина шипит и гаснет в ледяной чешуе, и густая топь глушит крики.       Холодное, солёное, грузное с шелестом наползает, совсем немного — и она растворится, как многие варги, с концами ушедшие на смутные тропы, останется только тело без разума.       Ты здесь не за этим, сестра, правда же? Не за тем, чтобы показать свою слабость.       Соберись же. И погляди иначе.        Вздох — и словно собраться из частей, перестать распылять себя между бестиями. Ещё вздох — и открыть глаза в зыбком мире, где не бывает зрения, и слуха, где только пронзительно пахнет кровью. Мир, который обычно звенит, кружит из-за хохота полыхающих нитей, прорастающих под кожу, мир…        Бескрайняя чёрно-алая топь. Буроватая корка тины, розоватая — льда, редкие кочки, вот-вот уйдут под воду. Только вот это не вода. Вязкая масса мелких льдинок наползает с шипением и потрескиванием, кровавое, колючее месиво — и в месиве, как в липком тесте, разбросаны, увязли фигуры бестий. Обвиты щупальцами, вросли, а щупальца из крошечных, острых алых льдинок, трепещут и сжимают, тянутся от ног исполинской фигуры посреди топи. Обнажённой, словно из сырой плоти без кожи, тянущей руки — нет, тоже щупальца…       — Ты видишь, сестра? Видишь — изнанку мира?!        Гриз глохнет от своего внутреннего крика, от отчаянного: «Что ты сделала с собой, что это такое?!» — и её обжигает холодом улыбка повелительницы здешней топи.        — Моя сила. Моя Охотничья Погибель. Истинный, высвобожденный Дар! Кровавые морозящие щупальца, порождения трясины, пронизывают зверей, впиваются в сердца, в головы, прорастают под шкуры и перья, в каждой игольчатой красной льдинке — отголоски: «Крови, добычу, жертвы», — и звери напружинимаются, смыкаются вокруг трёх фигур, которые смутно виднеются из этого мира.       «Остановись!» — кричит, надрываясь, Гриз, но Крелла только смеётся, нависая над ней.       — Останови меня ты. Иначе погибнут не только они. Избавься от сомнений, сестра. Стань выше.       Нужно… стать выше. Привычно облечься в стены, в старинные башни, в форты и бойницы — и затворить ворота, и устоять.       Хохот и шелест вязко накатывающих волн глушат, падают на стены одинокой крепости. Хрупкой крепости, воздвигшейся на болотах, той, внутри которой… что?       Что ты скрываешь там? Что такое страшное прячешь, маленькая девочка из общины?       — Освободи себя-настоящую, сестра! Освободи — и ударь меня, и стань надо мной…       Перейди черту, шипят змеиным голосом наползающие льдинки. Вязкая топь булькает, клокочет, ползёт на приступ, бормоча: ты же знаешь, что нужно, чтобы обрести силу, любой охотник тебе скажет. Нужна жертва, жертва и добыча, давай же, останови меня, сестра, переступи черту!       Крепость вздрагивает, испуганно, всеми стенами, крепость теряет камни — и густое, ледяное, алое месиво с наслаждением втягивает их в себя, щупальца ползут по выбитым стенам, вот-вот переберутся…       И в каждом — всё тот же голос.       Стоя за чертой, ничего не добьёшься. Сломала один запрет — сломай и другой. Возьми кого-нибудь из них, кто тебе дорог меньше? Маг Вод, девочка-Следопыт или дочь Перекрестницы — возьми, я дам тебе любого из своих зверей, я дам тебе всех своих зверей, если нужно — возьми…       И убей.       Стань истинным Пастырем — Хищным. Стань над другими — глупыми жертвами.       Стань даже надо мной — ибо я знаю тебя, ты сильнее.       Никогда, — шепчет крепость — и с её стен в вязкое месиво летят огненные стрелы. А на улицах громоздят баррикады. Никогда, ни за что, — подпорка под треснувшие городские ворота. Никогда, ни за что, никого…       Но стены не выдерживают, когда на них наваливаются липкие, кровавые волны, шёпот тонет в треске и щёлканье наползающих льдинок, — словно звуки миллионов крошечных панцирей, а может, челюстей. Стены поддаются, опускаются, словно плечи — и впускают в себя хищный, приманчивый шёпот:       Только одна жизнь — одна жертва. Сколько потом ты спасёшь? Это равновесие. Это честно. Они сами поймут это. Они готовы были умереть, когда шли сюда. Чтобы остановить меня. Убей одного — и останови меня, или я заберу всех сразу!       Остановись, — молит Гриз, и войска её крепости шаг за шагом отступают по опустевшим улицам. Трещат и ломаются ворота, и властные волны затекают внутрь, не спеша прокладывают себе путь между домов, затапливают подвалы памяти, перекормленными змеями распластываются вместо воды в почтовых каналах., пятнают мостовую и стены домов. Алые следы — так знакомо. Сейчас промчатся алапарды, и закричит мальчик на площади…       Звук мягких лап, скрежет когтей, шорох перьев. Алапарды не мчатся — идут, покорные воле обвивших их щупалец. Словно предводители воинства, а за ними — солдаты: гарпии, грифоны, драккайна, керберы… Призраки, истуканы со слитными созданиями –отростки от здешней топи. И в их глазах, бессмысленных мордах, ощеренных в ухмылках пастях — всё тот же прилипчивый шёпот:       — Страх — удел жертв. Тот, на площади, не боялся, и ты не должна. Закричи на них, как тот: «Умрите».       «Умрите!» — кричит мальчик на белой площади, измаранной алым, и в его крике –поступь наступающей катастрофы, тяжкая, как шаги бестий и холода по обезлюдевшей крепости.       Но он не кричал, — думает Гриз. Все твердили: тот, на площади Энкера, был тих, как посланник неба.       Или как внезапная смерть.       Это не моя пам…       Наша память, — шуршит голос Креллы из стен, отдаётся в венах, пронизывает тысячами игл. Ты сейчас вместе. Ты с нами. С Кровавыми Сёстрами, и ты слышишь истину, что растворена в Изнанке мира. Чуешь признаки того, что грядёт. Того, что нужно не допустить.       Только преступи черту. И пройдёшь на первую ступень познания своей силы, а дальше… дальше ты поймешь, и Роаланда Грейф проведёт тебя вместе с сёстрами по нужным тропам.       И твой сосуд наполнится, сестра. Сейчас в нём так мало. Но мы найдём твой истинный Дар, отыщем твою суть.       Что ты скрываешь там, за всеми стенами? От чего бежишь? Нельзя всё время бежать и скрываться, нельзя всё время бороться с собой, иначе однажды может случиться так, что бежать больше некуда.       Бежать больше некуда. Гарнизон крепости сломлен. Жильцы попрятались по подвалам, как крысы. Осталась последняя площадь, в самом центре.       Маленький храм с плотной дверью — что же там? Испуганные горожане? Или, может, то, что ты так боишься выпускать наружу, сестра?       Шелестящая болотная масса вваливается сквозь окна внутрь, продавливает двери. Ползёт по стенам, гасит последние светильники — и воцаряется темнота и холод, и в пронзительной, вязкой, кровавой темноте Гриз — одна. Варг крови, не вьющий гнезда.       Восемь лет на «лёгких путях».       Бежать больше некуда.       Звук трущихся друг о друга льдинок — словно в темноте возится, перевиваясь друг с другом, тысяча змей. Закрыть глаза, ощущая вязкий холод. Нельзя постоянно бороться.       «Один человек сказал мне, что так недолго и сжечь себя изнутри».       Холод дышит на ноги, царапает ступни, влажными пиявками присасывается к икрам. Словно прикасается к каждой части тебя стылыми губами, хранящими ласковый напев:       — Он был прав. Не сомневайся, сестра. Поддайся. Высвободи то, что прятала. Истинную себя.       Голос очень щедр: не хочешь забирать жизнь у одного из ковчежников? Пусть останутся живы. Бери любого из зверей. Бери всех — вот они (и щупальца приносят сознания зверей, и Гриз прорастает в эти сознания, единая с ними, с Креллой, с кровью…). Бери их — и переступи через них, одного или нескольких. Пастырь имеет право и на такую жертву. И они отдадут себя с радостью, во имя твоего восхождения. Ты чувствуешь их? Бери же.       Она хочет этого. И принимает данное ей.       «Тот человек сказал мне, что нужно иногда потакать желаниям. Подчиняться инстинктам. Высвобождать то, что живёт внутри».       — И был прав, — шёпот теперь живёт в её собственных губах. — Открой свою клетку и возьми то, что я даю. А потом… если не хочешь убивать их, мы пойдём, поохотимся. В любое селение. Ты сама наметишь того, кто заслужил наиболее. Я расскажу тебе — как надо. Вот так, молодец. Ты же сама понимаешь, что…       «Стены не выход»… — стен больше нет, осталось только одно хрупкое препятствие, последняя клетка-скорлупка, она скоро треснет, нажим болотистые щупальца сжимаются всё крепче, заковывают в ледяной, чешуйчатый кровавый панцирь. И в каждой чешуйке — одуряющий, слитный напев: «Яоткрываютвоюклеткутысвободнасестра».       «Крелла…»       Губы немеют, щёки поглаживает кровавая тина. Со лба на глаза медленно наползает алая изморозь.       «Ты… ты не… могла… зн…»       Обжигающая холодом трясина укрывает с головой. Колышется внутри — сплошная, тёмная, липкая. Звук падения тягучих капель отмеряет последние миги.       Время перерождаться в нечто новое, сестра. Чего я не могла знать? Что ты скрываешь? Но я сейчас узнаю. Сейчас, когда родится новый варг. Слышишь треск твоей скорлупы?       Сейчас мы узнаем, что тебя так пугало. То, чему ты не давала воли. Чего ты хочешь?       Скорлупки потрескивают, отлетают. Падают, обожжённые. Тем, что таилось внутри.       Что было там всегда.       — Спасти, — отвечает Гриз и открывает глаза, и в них поселяется то, что жило за стенами.       Крошечная, едва заметная искорка.       В молчании выстывшего, тёмного храма — скользят отблески по стенам.       Прорываясь из непрозрачного, ледяного кокона.       Словно чьи-то крылья случайно коснулись огня.       Слабые отблески. Глупые искры — разве можно кого-то ими согреть?       — Это — твоё тайное? То, чего ты боишься? Основной завет варгов, который ты и так повторяешь на каждом шагу? Зачем же ты скрывала его, глупенькая сестричка? Зачем?       Если вспомнить о тех, кто там, во мраке и боли, огоньков станет больше. Если крылья совсем чуть-чуть расправить — они загорятся по краям. Если думать, о тех, к кому идёшь — ледяной кокон покажется такой глупостью…       Просто я знаю, во что иногда разгораются искры.       Ледяной кокон лопается, алые мелкие льдины с шорохом сыплются вниз. На пол, которого не касаются ноги. По венам бежит тепло, всё быстрее и быстрее, осталось совсем немного — и Гриз думает о несчастных бестиях, которым пришлось убивать — и делает первый взмах.       Светильники в храме загораются разом. Обретают радостные, оранжевые крылья. Трепещут десятками огнекрылых бабочек и прогоняют тьму. Озаряя угловатую тень, отпрянувшую от пламени.       — Что ты… как ты…       Пламени всё больше, и его не удержишь — люди в четырёх селениях, и охотники, и трое ковчежников там, на поляне, и несчастные, околдованные бестии, и варги в общинах, и маги, и их всех… нужно…       Волосы занимаются, треща, и под кожей струится пламя, пламя глядит из глаз, льётся с пальцев, горят на полу чьи-то извивающиеся щупальца, тает ледяная крошка, и чей-то испуганный голос повторяет, что так не должно быть.       Так не должно быть. У варгов крови свои правила. Не принимай боль. Не сочувствуй. Вечное равновесие, холодное превосходство старшего над младшим, иначе же…       — Ты… не сможешь, ты не умеешь ходить в пламени!       Я и не пытаюсь. Прости, тётя. Сквозь пламя ходят чистые из легенд и безумцы. А я вечно всех разочаровываю. И ты была права, тётя. Наши законы ничто. Они лишь средство не встречаться с искушением — но не средство перебороть его. Они исходят из того, что каждый, кто преступил черту — не выдержит и обратится в Хищного Пастыря. Об этом же говорят ваши законы.       Потому они тоже ничто.       Оттого так легко подняться над ними. Просто взлететь. И делать единственное, что остаётся. То, что умеешь лучше всего.       Высвобожденное пламя бьётся в перьях, перебегает по волосам, наполняет теплом и светом выстывший храм. Искры бегут по площади, перескакивают по домам крепости — и входят в зверей, привязанных к Гриз, тех, что сама Крелла привела и отдала, и перекидываются по болотным кочкам — к огромной, перепуганной фигуре.       Фигура заслоняется руками словно бы от чего-то слишком яркого в небе — может быть, увидела безумного феникса?       Фениксы умеют вспыхивать, когда им больно.       — Меня заполнили! — заходится в гулком хохоте Кровавая. Её Охотничья Топь приходит в движение, тянется к зверям сотней щупалец, выбрасывает из непомерной утробы к небу высокие волны. — Меня заполнили, и ты не сможешь! Что ты делаешь, глупая девочка, что ты делаешь?        — Сжигаю себя, — шепчут пересохшие губы.        Горю.        Сколько болота бывает охваченным пламенем при пожарах?        — Заполнили-и-и-и-и! — визжит Крелла, но Гриз уже не слушает. Распахивая крылья во всю ширь. Облекаясь в пламя и становясь им.        Мгновенным жаром прокатывается по нитям, что связывают с сознаниями животных — и перекидывается, и вспыхивает у них внутри обжигающим «Вместе!»        Вместе с каждым, горю в каждом, и всё уже в порядке, боль сейчас уйдёт, холод отступит. Ты слышишь меня, я знаю, потому что пылаю внутри тебя. Не бойся моего огня — я хочу только спасти. Я дарю тебе этот огонь, как желание уберечь, как возможность не слышать зова крови. Как возможность быть свободными. И я — ваш пастырь и ваше пламя. Я открываю ваши клетки.        Их испуг и боль, их горе и ужас сгорают в ней без остатка, а взамен она даёт им горячее чувство пробуждения и возможность — быть прежними. Они же просыпаются и тянутся к огню в ответ — сперва драккайна, керберы, виверний, огнистые лисицы — все, кому родственно пламя. Потом алапарды, игольчатники, гарпии…        «Вместе!» — откликаются пламени звери, ликуя — и уходят со смутных троп в обычный мир, где не нужно быть ничьими орудиями, где больше нет боли. А пламя разгорается ярче, охватывает вздыбленную, обезумевшую топь, перекидывается по кочкам и вздымается к небесам.        Где-то там, внизу корчится обожжённое существо, завывает: «Не можешь! Ты не можешь! Меня заполнили, заполнили, заполнили!» — и пытается затушить пламя, воззвать к чему-то, смять его в ладонях…        «Нужно спасти», — то, что единственно важно вспыхивает внутри. Нужно показать дорогу, подтолкнуть к важной мысли, к собственному имени, к тому, что уведёт Креллу-Охотницу вслед за освобождёнными зверями…        «Сожги же меня! Сожгии-и-и-и!» — истошный визг боли, но это пламя может сжечь лишь одну, а всех остальных оно хочет уберечь. Ярость, сытая ненависть, холодное превосходство — всё плавится, сгорает в бушующем пожаре без остатка, пламя наполняет весь мир — и раздирающий последний вой говорит, что узница ушла.        Куда?        Куда-то, куда её вытолкнуло из заполненного огнём мира.        Вовне.        Куда нужно и мне.        Погаснуть. Совсем в пепел нельзя, потому что там, куда ушла другая, кто-то есть, кто-то…        Вспомнить.       Спасти, спасти, спас… некого спасать здесь, но там, вовне — есть другие, и ей нужно к ним. Медленно гаснут за спиной крылья. Ноги касаются твёрдого, потрескивающего. Пальцы дрожат — в них ещё не утих внутренний жар — и она наклоняется и тихо ладонью сметает из-под ног мягкий пепел. Ладонь натыкается на твёрдое, холодное.        Почти прозрачный, чуть розоватый лёд, в котором нет отражения.        Подо льдом — бездна. Кажется чёрной, но она знает, что в глубине у неё живут тропы — сотни шепчуших, манящих путей с тысячей перекрестий. Смутные тропы, ловушка для варгов, куда нельзя уходить — ей нужно в другое место. Нужно…        Топь, засыпанная пеплом. Покрытая узорами льда. Лёд трещит и ломается, под ним просыпаются беспокойные, густые волны.       Слишком много крови пролилось на землю. Слишком много безумия. Жажды мести.       Из-под ног тихо ползут трещины. В них проступает что-то сырое, вязкое, алое. Зовёт вниз, танцевать — она танцевала на льду, а мать звала её… звала её как?       До того, как она запылала и возродилась безымянной, у неё было имя не птичье, но человечье, имя нужно вспомнить — и уйти туда, где она почему-то была нужна.       За шум неистовых волн. Подступающих к хрупкому ледяному островку, отъедающих от него куски. Словно это её память — вся в трещинах, и в трещинах стены крепости за её стеной, крепость можно возродить, потом, а пока нужно собрать слова, сцепить между собой, положить друг на друга. <tab>Я — крепость, и я мост между бестиями и магами (как быстро ползут трещины!), и я варг, но я отступница (вспоминай быстрее, волны вздымаются так яростно), меня называют Тавмантой-попутчицей нойя и сестрой — даарды, и один варг с фениксом тоже назвал сестрой (нет, нет, всё не то!), а один законник говорил — я преступница, и был ещё один, для кого я — невыносимая… (лицо не помнится, почему оно так важно?), и я хорошая покупательница и друг, но нет чего-то, от чего можно оттолкнуться, как от камня, вспомнить имя, хлёсткое, короткое, как свист кнута — у меня был кнут, и кто-то называл меня из-за него тварью…       Треск лопающегося льда оглушает, и она шепчет лихорадочно последнее: «Пастырь… пастырь чудовищ» — трещины расширяются, и густое и алое касается ног, и откуда-то, может быть, из бездны под ногами, а может, из памяти — отдаётся вкрадчивый, дальний голос: «Аталия…». И она, отталкивая этот голос, кричит в бушующие волны: «Я тебе не чёртова бабочка, Рихард, я…»       Гриз. Я Гриз. Гриз Ард…        Тяжкая волна с запахом безумия накатывается — и подминает её под себя. МЕЛОНИ ДРАККАНТ        Они все падают разом. Грызи, звери и тварь, которая назвала себя Охотницей.        Звери при этом воют и скулят, сучат лапами и стонут, как от плохих снов. Тварь Крелла вскрикивает удивлённо, и она оседает на землю медленно. Грызи же с помертвевшим лицом молча падает назад.       Морковка подхватывает её, опускается на колени, заглядывает в лицо отчаянно.        У неё стиснуты зубы, прерывается дыхание. Глаза широко раскрыты, и в них полыхает невиданная зелень. Только взгляд мёртвый, невидящий: она не-здесь. Ручеёк крови с разрезанной ладони медленно растекается по грязной земле.       — Это надо прекратить, — шепчет Морковка и дрожащими руками нашаривает на поясе то ли заживляющее, то ли бинт. — Нужно… прекратить это!        — С-с-с-стоять!        Огненный вихрь — разъярённая Конфетка, из которой вытряхнуло сладость. Подлетает к Морковке и шипит, оскаливая зубы ему в лицо:       — Не смей! Не тронь! Она сказала, что делать. Знала, что делать! Не лезь туда, слышишь, дурной мальчишка?! Не суйся!        — Она же умрёт! Умрёт, из-за того, что мы позволили ей! Это безумие…        — Будешь ей мешать — клянусь волосами Перекрестницы, пущу кровь и тебе тоже!        Конфетка суёт под нос Его Светлости короткий кинжал. Янист коротко моргает, а потом глаза у него делаются темно-синими омутами. Как раньше. Как в детстве. Когда до него доходило. Когда в голову ему вступало что-то отчаянн…        Кровь.        Вир побери, держать зверей на крови варга может не только варг. Может маг — маг, у которого хватит воли воззвать и удержать. Осталось секунд десять, пока он осмыслит. И пока пойдёт вслед за ней. Нырнёт туда, в не-здесь, на лёгкие тропы, в трясину сплетённых сознаний. С концами.       — Янист.        Голос нужно сделать спокойным. Очень спокойным. Хотя больше всего мне сейчас хочется метнуть нож в Конфетку и сигануть за Грызи с Морковкой на пару.        — Она сказала держать её, Янист. Там ты этого сделать не сможешь. Никто не сможет. Понимаешь? Ты должен быть здесь. Чтобы держать. Вытащить её.        Вроде бы, мне удаётся пробиться к нему. Он часто дышит, но глядит теперь на меня, а не в неживое лицо Гриз или на её ладонь. Губы дрожат, когда он шепчет:       — Но если я не знаю, как…       — Зови её, — говорит нойя и чуть встряхивает его за плечи. — Мальчик! Зови её! Тебе она отзовётся, на твой зов придёт. Кричи, зови, чтобы слышала!        Но кричать первой начинает Крелла. Охотница корчится, держится за виски и визжит, будто её виверрний поджаривает. А все звери разом ревут. Только это не песнь Крови и не песнь Охоты. Это будто бы они все разом вдруг обрели голос. Очнулись и приветствуют кого-то.        Нойя сквозь зубы ругается на родном наречии. Потом встаёт рядом с Янистом, опустив ему руку на плечо.       — Не смотри на них, зови её! Я прикрою.        И поднимает в руке какую-то склянку — готова метнуть. Если это понадобится. Потому что с бестиями всё закончено.        «Вместе!» — выпевают они все разом особый зов, который у бестий предназначается для варгов. — «Мы вместе!»        Гарпии потом сбегают сразу же. Смущённо юркает в кусты огнистая лисица. Игольчатники побаиваются и огрызаются на грифона, а он сверху вниз глядит на них без любопытства, с холодным превосходством — что забыли, мол?        Они все прежние. Освобождённые. Некоторые недоумевают, другим страшно, или больно. Два алапарда вздыбили шерсть, низко рычат. Виверний тоже злится. И драккайна.        Не на нас.       Охотница заканчивает визжать и отлипает от земли. Рожа у неё перекошена и перемазана кровью из разрезанной ладони. Зубы оскалены и постукивают дробно. Глаза тоже налились кровью — вот-вот брызнет. С третьего раза она поднимается, и глядит так, будто хочет то ли зарыдать, то ли расхохотаться.        На Конфетку, которая стоит с каким-то артефактом в одной руке и поднятой склянкой — в другой. Зловещая, как все слухи о нойя. На меня и мой атархэ в руке. На Грызи, ручеёк крови и Яниста — тот что-то шепчет Гриз на ухо, но та не откликается…        Потом тварь Крелла слышит рык и переводит взгляд на бестий. Стадо, которое она предала. На их выпущенные когти, оскаленные в страхе и злобе клыки.        Кидает мимолётный взгляд на свою окровавленную, трясущуюся ладонь — опускает её. И вырисовывает дрожащими губами неуверенное, знакомое «Вместе…»        Пытается воззвать как варг. Пройти в обычное единение. Значит, кровь больше не действует — наверное, Грызи сотворила что-нибудь этакое.        В своём обычном духе.        «Вместе, вместе, вместе», — твердит Крелла и шарит безумным взглядом по мордам алапардов, грифона, керберов, виверния… Но они все только дёргают головами и отворачиваются. А драккайна припадает к земле и рычит, высоко и злобно: предупреждение, чтобы не смели к ней соваться.        Охотница тужится, перекашивает лицо ещё сильнее, но в глазах у неё так и нет никаких разводов, глаза просто налиты кровью. Алые, как у кролика. И из носа тоже тёмные капли текут.        — Ты не можешь, — говорит Конфетка.        На физиономии у нойя — злорадная улыбка. Мстительная и тёмная.        — Ты сгорела. Не можешь больше дотянуться до Дара. Ты им больше не Пастырь.        На лице у Конфетки слишком ясно написано, что за этим последует. Тварь Крелла вскрикивает и кидается наутёк между деревьев.        Чёрта с два.        — Прикрой! — ору я Конфетке и несусь следом. Одновременно взываю к Дару: кто-то из хищников точно дёрнулся за мной. Просто на инстинктах: бежишь — значит, добыча. Потом там, за спиной, затихает — нойя всё-таки успела со своими эликсирами.        Перехожу на патрульную пробежку — неслышную, мягкую, скользящую. Крелла несётся громко, сучья трещат и ломаются под ней, она заплетается ногами, шатается и налетает на стволы. И дышит с натугой и хрипом, загнанно. И россыпь кровавых брызг отмечает её следы. Так что она не уйдёт.        Но несётся она всё-таки быстро и хорошо знает здешние тропы.        И омуты.        О первой болотной ловушке предупреждает Дар, за три шага. Перелетаю в прыжке, прыгаю по кочкам. Охотница бежит прямо в болото, думает оторваться среди трясины, она тут точно все кочки выучила…        Врёшь, не уйдёшь! Взываю к Дару на полную катушку и кожей, нюхом, всем нутром настраиваюсь на сколько-нибудь твёрдую почву, рвусь по следу дальше. Скоро капли крови пропадают среди коричневой воды и ряски. Но уже не нужно, потому что я её вижу.        Ей удалось оторваться шагов на тридцать, и теперь кажется, что Охотница идёт прямо по трясине. На самом деле переступает по какой-то тайной тропке, временами без боязни окуная ногу ниже колен.        Шатается. Дар доносит сиплое, сбитое дыхание. Надрезанная рука висит плетью.        Делаю с десяток шагов — и понимаю, что могу не догнать. Дар орёт о том, что дальше так идти слишком опасно. А Крелле осталась с дюжину шагов до кочковатого островка с чахлыми деревцами — там будет посуше, и идти ей станет легче, а потом…        Отцов подарок греется в ладони. Попаду, нет? Ещё пять шагов, метнуть, держать направление всей волей…        В момент, когда я вскидываю Резун, Крелла оборачивается посмотреть — где погоня.       И наступает босой ногой на скользкое дерево коряги, и теряет равновесие в трёх шагах от заветного островка.        Она соскальзывает с тропы и проваливается сразу до груди, пытается вытянуть руки, распластаться пошире, но ноги уже ушли в глубину, и до кочек дотянуться тоже не получается: вязкое торфяное месиво начинает тянуть её вниз.       Вкладываю атархэ в ножны. И зачем-то прохожу ещё несколько шагов. Нащупывая путь при помощи Дара.       Крелла теперь совсем близко, и она тянет руки из трясины.       — Помоги мне, — хриплый шёпот, прыгающие губы. Безумные глаза с алыми разводами. — Дай… руку. Ты… спасаешь живое.       Спасаю живое. Дерусь за людоедов с Мясником. Дрессирую тхиоров.        Не терплю охотников.        — Ты… знаешь, что я права. Они… заслужили… С-справедливо… справедливое отмщение.        — Да, — говорю я, глядя на неё сверху вниз.        Охотники убивали зверей. Ты убивала охотников. Потом угрожала двум самым близким мне людям на всём свете. И ещё Конфетке. И мне уж заодно.        Справедливое отмщение.        Трясина ей уже до подбородка, и только рука тянется и тянется. Скрюченные синеватые пальцы, покрытая шрамами ладонь вся в крови. Сочится глубокий порез — алая отметина, как на небе…       — Она хотела бы… дала бы мне руку. Она спасла бы меня!       — Да, — говорю я ещё раз. — Она бы спасла.       Сжалилась бы и поняла. Попыталась бы обогреть и исправить. К делу приставить, как Мясника.        Только вот я не она.        Поворачиваюсь спиной и принимаюсь выбираться из болота. Под ногами чмокает и чвякает трясина. Заглушает другие звуки. Можно подумать, что плеск и бульканье — это от местных гидр. Их тут точно целая прорва.        А алая метка перед глазами — это ни черта не растопыренная ладонь. Просто кто-то поранил небо, и некому его перевязать.        Я не оборачиваюсь, пока не выхожу на твёрдую поверхность. Потом выдыхаю, вытираю лоб рукавом, и гляжу на болото, и вслушиваюсь Даром. Но там уже никого нет, только что-то будто бы ворочается в глубине, пуская пузыри.        Тогда я бегу туда, где слышится отчаянный зов Яниста.        С каждым шагом зов становится всё громче, а утробные, глухие звуки из трясины –тише.        Потом Охотничья Погибель за моей спиной замолкает совсем. ГРИЗ АРДЕЛЛ       Тихий плеск погребальных вод, берущих тело в Бездонь. Опусти руки, и выдохни, опускаясь в спокойную, тёмную глубину. Внимай голосам, давним и незнакомым, услышь заблудившихся, и иди туда, куда идёт сила магов, и магия зверей, и твоя кровь…        Она до боли швыряет вперёд правую руку. Подаваясь вслед за ней, стремясь вперёд и вверх, словно вырываясь из осыпающейся могилы. Гребок — и под грудь ударяет упругая волна, пытается прилипнуть, вцепиться, уволочь, но она шлёт вперёд левую руку, отталкивается ногами — и на миг выныривает, делает вздох…       Уцепиться хоть за что-то — но вокруг ничего нет, только расплескавшиеся волны бескрайнего кровавого моря. Высокие, штормовые и безжалостные. Она не успевает собраться, и следующая волна поднимает её, играючи, швыряет опять — в солёную, вязкую глубину, в омут, полный отзвуков прошлого, переплетений настоящего и вероятностей будущего.       Она не помнит, для чего борется и почему старается выгребать. Но в морях бывают маяки и бывают спасательные шлюпки, с которых окликают утопавших, и если продержаться достаточно долго — её, наверное, позовут…       Кто только может позвать её? Варги не вьют гнезда. Отступникам положено тонуть в одиночестве. В мире, где есть лишь охотники и жертвы — есть ли кто-то, кто будет искать тебя, безымянную, обнажённую, затерявшуюся в бескрайнем море?        Покой бездны внизу тянет и манит, но она упорно, выбиваясь из сил, рвётся обратно в штормовое море, будто к чему-то родному и дорогому. С болью в сухожилиях пробивается через толстое, плотное покрывало крови, поднимает над ней подбородок и делает полвздоха…        Молния пронизывает её. Мгновенное, жгучее ощущение в венах, в нервах, в крови — и бескрайнее море скорбно вскрикивает: «Смерть варга!» — вздымается, закручиваясь безумной воронкой.        А у неё не остаётся сил ударять руками по кровавым волнам. Она ещё пытается удержаться и барахтается, как тонущий щенок кербера — но вокруг плотная, холодная, солёная глубина, нечем дышать. И всё переворачивается и перемешивается: мёртвая женщина совсем рядом кричит ликующе: «Меня заполнили! Заполнили!» — а её тенями окружают другие, в капюшонах и с разрезанными ладонями, и их много, ладоней и капюшонов, а вязкие капли текут на землю: пришла пора поохотиться и стать высшим звеном.        Глаза у неё широко раскрыты, и в них холодными весенними ручьями вливается всё новое: вода наполняется серебром — и в неё погружается ладонь, и белая ладонь лежит на древнем Камне — и всё вокруг тоже полнится серебром, волосы и одежды фигуры, которая стоит в высокой башне, а сам Камень мёртв, тёмен и неподвижен, а на закованной в серебро иве распускается одинокий росток.       Земля сотрясается — и башня падает на землю в дыму и в пыли, корчится на земле человек с перерезанным горлом, и идёт страшный бой в выстывших ледяных пещерах — где люди, в крови которых серебро, дерутся с детьми. И непонятно, за кем победа.        Она задыхается, погружаясь в алый, безумный хаос видений, и выгибается и их путах, пытается сделать вдох, но они льются в неё вместо воздуха: мальчик рисует бабочек на стенах своей темницы, а кто-то стоит в коридоре, но это совсем не бабочки там на стенах, это фениксы, от огня фениксов полыхает город с красными и зелёными крышами, а один феникс горит в небе как знак, и сквозь его огонь идёт человек — и сам обретает крылья.       На это смотрит древний старик в окружении внуков — и шепчет помертвевшими губами: «Остаюсь человеком». А рядом умирает женщина, соединяя смертный и детский крики, потом детский крик становится громче, ярче…        Кричит мальчик на залитой алыми потоками площади. Под беспощадно-синим небом — белое, алое и синее сомкнуты намертво, связаны, как смерть, катастрофа и детский крик. Крик режет слух, расходится волнами, идёт сквозь века — и она пытается уловить, что там, в этом крике… «Умрите!» — или какое-то другое слово, это почему-то очень важно…       Но крик перебивается плеском волн, а плеск волн — звуками музыки. Музыка порождает огонь — и вот загораются небеса, а потом и весь мир, и застывает фигура над пропастью — словно пытается отыскать кого-то, и плещет в ответ огню море — и огонь и море одинакового, сумасшедшего, василькового цвета.       Потом приходит белый росчерк — это бежит куда-то белая лисица, а может, кот. Мёртвая женщина обнимает белого зверя, будто желая защитить от кого-то, а кто-то, кто наблюдает за этим, поворачивается (опять серебро, только в волосах) и говорит: «Вы попытаетесь спасти всех» — только как будто обвиняя…        Всех спасти нельзя. Иногда не можешь — даже себя. Она знает это не пытается бороться больше — она опускает руки и погружается в холодную ласку солёной бездны. Всё дальше и дальше от отчаянного зова с поверхности.       «Пастырь».        Не тот зов. Этот давит грудь, врастает под кожу, этот наполнен безумием и голосом тлена.        «Ты не можешь уйти, Пастырь. Ты дала мне клятву».        Клятва… натягивается и удерживает её, как пуповина, не даёт опуститься на дно тёмных шорохов и слепых путей. Она клялась… отозваться, кому?        Зов доносится вновь, теперь уже громче, а внизу, в темницах бездны, таится что-то страшное, и Гриз смотрит в серебристые бельма, в силу, которая задержала её здесь.       «Ты не можешь уйти, Пастырь. Потому что тоже слышишь».       — Гриз! Услышь меня, Гриз! Отзовись!        Если ты упадёшь — подхватит ли кто-нибудь? Если ты обернёшься…        Она падает — и она оборачивается — и внутри бездны слышит глухие удары. Словно что-то огромное колотится, пытаясь выйти на волю. И каждый удар порождает звук, и звуки складываются в зов, который неотвязно звучит из глубин.       «Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…»       Зов пронизывает бездну, разливается по смутным тропам, и отзвуки зова — в крике мальчика на выпачканной алым площади, в безумии животных, в криках: «Меня заполнили», и его отметку несёт варг, идущий в пламя, и зов прорастает в того, кто сам прорастает во все сосуды своего пламени, он — во всех и во всём…        И если ты уйдёшь — твои стада окажутся одни перед всем, что придёт, Пастырь.        «Нет!» — кричит она — и изгибается в пеленах вязких волн, и, преодолевая собственную слабость, рвётся вверх, прочь от бездны, от видений, от гулкого, постоянного: «Освободи! Освободи!» Навстречу туда, к кому-то, кто ищет её среди кровавых волн, кто зовёт в шторме, повторяя её имя…        Воздуха нет в груди — всё заполнено солёным и горьким, вязким и холодным. И в глазах — темнота и колышущаяся муть. Но кто-то уже близко, кто-то твердит ей: «Гриз, Гриз, пожалуйста, останься со мной» — и она делает последний рывок к поверхности, протягивает ладонь…        И вцепляется в чьи-то тёплые пальцы, будто в надёжное, просмоленное дерево корабля. ЯНИСТ ОЛКЕСТ        Единый, помоги ей, прошу.        Не знаю, как долго я зову её. Сперва шёпотом, потом вполголоса, а потом я уже кричу, кричу и трясу её за плечи, прошу очнуться, клянусь в чём-то, умоляю — и зову опять.        Моя невыносимая не слышит.        На моих руках она лежит — с широко распахнутыми глазами, грудь почти не вздымается, а дыхание чуть слышное, прерывистое, и вокруг нас, как вокруг колыбели больного ребёнка, смыкается смертная тишь, падает полог, за который заходят лишь Провожатые…        За этим пологом — рычание алапардов и визгливые крики гарпий. Мелодичные распевы нойя перевивают друг друга — это Аманда, словно цветочный вихрь, вытанцовывает по поляне. То ли отпугивает, то ли усыпляет зверей. А Мелони нет, она бросилась куда-то, наверное, вдогонку за этой Креллой. И я не могу помочь.        Не могу вернуть.        — Гриз, Гриз, прошу тебя, пожалуйста, услышь меня, вернись ко мне, не уходи!        Никогда раньше я не повторял её имя столько раз. Даже в своих мыслях. Никогда не твердил так громко, что люблю её. Мне было неловко, и ей тоже, и казалось — будет хоть сколько-то времени, чтобы сказать…        Но теперь я кричу ей об этом. Повторяя снова и снова, глядя в белое лицо с едва различимыми точками веснушек, с приоткрытыми губами. Едва заметные капли стекают по её щекам, по лбу — наверное, слёзы деревьев, которые там, высоко над нами… а может, это и мои слёзы тоже.       Потому что я понимаю, что она выскальзывает из моих пальцев, что мне не удержать её — и грудь у неё вздымается реже и реже, пока не замирает совсем.        Распахнутый взгляд полон зелени. Медленно сочатся капли крови из разрезанной ладони. Провожатые в их белых одеждах приходят и незримо становятся вокруг нас. С усмешками, выблескивающими из-под капюшонов, эти усмешки говорят: «Всё кончено, ушла» — но я вдруг понимаю, что дозовусь.        Потому что она просила об этом.        Я перестаю кричать и звать и сцепляю её окровавленную ладонь со своею. Единый — помоги ей, прошу… и мне тоже, потому что сейчас я поступлю опрометчиво. Но других выходов всё равно нет.        Я взываю, как меня учили звать с детства — но не к моему Дару. Я зову и тянусь к сущности варга, к крови, которая растекается теперь по моей ладони, и на миг, когда я вижу перед собой шторм в необъятном ледяном море — я бросаю зов в это море, не шевеля губами, изнутри себя. Зову самую невыносимую и самую лучшую из всех, варгиню и пастыря, подругу и главу нашего «Ковчежца», свою любимую Гриз Арделл — и на мгновение мне кажется, что сейчас и меня закружат и погребут беснующиеся волны (пусть, я и там буду искать!) — но тут холодные пальцы сжимают мою ладонь.        И я держу, держу как можно крепче, а Гриз Арделл на моих руках сперва закрывает глаза, потом опять открывает, выгибается во вдохе, словно забыла — как нужно дышать. И принимается кашлять, отплёвываясь и задыхаясь, будто нахлебалась солёной воды, хватается за грудь, впивается пальцами и не может сказать ни слова. Только раскачивается и падает назад, снова и снова пытаясь приподняться. Я помогаю ей, глажу по спине и лепечу что-то дурацкое о том, что она здесь, она со мной, всё будет хорошо.        Вихрь с запахом жасмина и чего-то острого. Это Аманда подлетает и потопляет нас обоих в ворковании: «Так-так-так, детки, какие вы умницы, какие молодцы, а ладонь нужно забинтовать, вот, дорогая, заживляющее, укрепляющее сейчас будет…»        На лицо Гриз медленно возвращаются краски. Она всё ещё дрожит и откашливается, но взгляд у неё осмысленный, и она всё время пытается что-то сказать. Я набрасываю на неё куртку, она укутывается в неё, и когда из-за зарослей появляется Мел — Гриз хватает ртом воздух и наконец произносит хрипло:        — Он… прав. Он был прав.       — Он, сладенькая? — щупает ей лоб Аманда. Гриз неопределённо дёргает головой и наконец садится сама. Дышит она ещё тяжело. И трёт лоб незабинтованной ладонью с ошеломлённым видом.        — Будет война… совсем скоро. И они уже почти готовы. Кровавые Пастыри во главе с этой Роаландой Грейф. Они нашли какой-то ритуал… «заполнение». Что-то, что даёт им силы. И они собираются… потому что они слышат.        — Что слышат, дорогая? — Травница разговаривает ласково, как с больной. И норовит поднести к лицу Гриз вот уже второе зелье. Но невыносимая только качает головой, отстраняет ладонь нойя и ловит взгляд Мел.        — Что с Креллой?        Мел выглядит мрачной, встрёпанной и несколько смущённой. Словно воронёнок, который понял, что луна в небесах — это не сыр.       — Свалилась в болото, а я не полезла её доставать. И нет, я её не добивала. Хотя хотела. Но она сама понеслась в эту, как её там, Погибель.        Гриз кивает, подавляя дрожь. У неё на лице есть скорбь, но нет чувства потрясения — она откуда-то знала и так… ну да, варги же чувствуют смерть и рождения друг друга.        — Аманда, что с бестиями?        Нойя отступает, чтобы Гриз могла оглядеться — и теперь вместе с ней могу оглядеться и я.        В пяти шагах спит большая игольчатая волчица. Прочие звери — ещё шесть — куда дальше. Все в безмятежном сне.        — Эта глупышка полезла к вам, на неё пришлось изводить артефакты. С прочими было легче — обычными пугалками да снотворным. Прочие разбежались кто раньше, кто позже.        — Они не станут людоедами? — тревожится Мел.        — Думаю, что нет, — говорит Гриз тихо. — Они не питались людьми, а прочие следы единения с варгом крови, думаю, уничтожены. Но нужно оповестить жителей в деревнях. Сказать, чтобы воздержались пока от охоты здесь. Связаться с местными властями — если, конечно, они в Тильвии есть…       Она говорит почти как прежде — бросается распоряжениями и планами, и тысячи, тысячи дел сквозят в её голосе. Но глаза её остаются отстранёнными, глядящими в даль. И левая ладонь так и стискивает мою руку: «Держи меня, держи, не отпускай».        Ни за что на свете. Ни сейчас, ни когда бы то ни было ещё. Потому что теперь я знаю — что я могу сделать в твоём мире.        Держать тебя. Быть голосом над штормом.       Звать, чтобы ты не ушла.