Там, где цветет ликорис

Улица оживает вместе со светлеющим небом. Собаки лают, по дороге кто-то подгоняет домашний скот на поле. Гул машин — люди уезжают на работу или в город. Совсем рядом пролетает жук и чуть не врезается Алексису в нос. Он отмахивается от насекомого и встает. Отряхивает одежду, разминает затекшую спину и только после настораживается. В саду шелестят кусты. Сначала он думает, что это бродячий пес или чья-то коза отбилась от дома, но чутье подсказывает, что это «зверь» побольше. Человек. Или не-человек. Алексис напрягается. Всматривается в кусты. — Эй! Кто там? В ответ тишина — листья, и те перестают дрожать. Ветра нет. Напряжение нарастает. Алексис уже мысленно обдумывает, как будет бежать через весь двор и перепрыгивать низкий заборчик, разделяющий с соседями… но вместо побега почему-то выбирает иное. Поднимает увесистую лопату, непонятно кем позабытую на газоне, и сжимает ее держатель в руках. Сильно. Так, что древесина трещит под пальцами. — Ну? — повторяет. Он удивляется сам себе. Чует же, что в зарослях — человек. Зачем ему тогда лопата, если у него есть когти, клыки и нечеловеческая сила? — Я дворы попутал, — вдруг звучит голос, больше похожий на скрип деревянной двери. Голос старика. — Я покажу вам, где выход, вылезайте, — Алексис немногим успокаивается, ослабив хватку на лопате. И с чего он вдруг вместо убежать собрался защищаться? Его ли это повадки или «наследие» Енки? Старик выбирается, охая и отцепляя залатанную одежду от шиповника. А Алексис узнает в нем того самого деда, который был над его пустой могилой, и того… который приснился ночью. «Монстр не я», — как отголоском в голове воспоминание, тем же эхом, что и в кошмаре. «Я твой отец». Возможно ли, это подсознание подсовывает позабытые три года по крупицам? Или же, как обычно — запутывает? Знать бы. Алексис хмыкает и окончательно опускает лопату, но настораживается, заметив за спиной старика, кроме узелков с вещами, перемотанное тканью ружье. Он не видит, но чувствует. И от чего-то от оружия этого веет опасностью. Алексису мерещится запах ликориса. — Вы где живете? — спрашивает он, готовый в любую секунду дать отпор. — Странствую, я охотник, — в ответ. Старик подходит ближе, и в его сморщенном лице, сивых волосах выше плеч и бородке Алексис действительно видит своего отца. Странное ощущение. — Разгадываю головоломку, точнее быть. Много лет назад в этом доме жил мой сын, и тут же его убили. Алексис заметно вздрагивает. Холодеет. Похоже, что «интуиция» Енки его не подводит: перед ним и правда его старый отец. Алексис помнит, как им с папой было тяжело, когда отца обвинили в каком-то преступлении, к которому он не имел отношения. Всю вину на него свалили, да и забрали в колонию на десять лет. Он видел его в последний раз в лет восемь, и, может быть, в более зрелом возрасте — но позабыл. Старик ему улыбается и смотрит как-то по-особенному тепло, щурясь. О сходстве не говорит, лишь подходит ближе, поворачиваясь в сторону дома и окидывая взглядом снизу вверх, и задерживаясь на забитых окнах чердака. — Вы сказали, что вашего сына убили здесь? — переспрашивает Алексис, не выпуская лопаты из рук. Запах ликориса сгущается. — Кто? — Зверь, — отвечает старый. — Я иду по его следам вот уже полвека, чтобы отомстить, — он опирается на трость, но несмотря на дрожащие руки, во взгляде непоколебимость. — И наконец учуял. Он тут. На последней фразе Алексис снова вздрагивает, неосознанно оборачиваясь туда, куда смотрит старик. Никого. В этот момент ему и правда кажется, что человек перед ним готов выхватить ружье из-за спины и навести на него самого со словами: «Зверь — это ты». Но эта версия слишком безумна. Алексис не может быть своим же убийцей. Или может? Где есть правда? — Расскажите подробнее, — просит он, замечая, что старик собирается уходить. — Если выслушаешь, что скажу, — старец переводит взгляд с чердака на Алексиса и снова улыбается. — Жизнь у меня тяжкая, как видишь. Столько лет по миру скитаюсь… Помнится, была у меня семья. Супруг молодой и сынишка. Но забрали меня в тюрьму на десяток лет — не видел их, писем не получал. Супруг на меня обозлился, подумал, что я убийца. И когда я приехал, он не возжелал меня видеть, прогнал, — в его тон голоса прорезается застарелая боль. — А сын? — Я думал, что хоть он меня примет, — кивает старик. — Помню, пошел его искать в его новый дом. Не знал, как он выглядит, поэтому не признал, как увидел убегающего рыжего мальчишку. А за ним… за ним бежало нечто. Издалека казалось, что человек, но… но нет. Зверь. Помню янтарный, его глазищи светились янтарным. И вместо того, чтобы помочь… я испугался. Убежал прочь. Но потом узнал, что рыжеволосый мальчик — мой сын, и он мертв. А я ведь мог предотвратить! Глаза старика наполняются влагой, он вытирает их морщинистой рукой с грязными ногтями. Алексис представляет себя, убегающего в панике от Енки, но не отбежавшего и десяти метров от каменного дома. Шею — как наяву — пронзает болью. Алексис трет кожу, смотрит на руку — чистая. Теперь у него нет сомнений, что его убил Енки. Но вот за что? Забавы ради? Там, в той книге, говорилось, что Многоликим Енки до людей все равно: они считают человека существом низшим, подобно муравью под ногами. «И… у меня были рыжие волосы. Как сейчас?» — он хмурится, разминая шею в месте, где побаливает. — Я мог бы спасти его, если бы не испугался и не был таким безразличным к чужой беде, — продолжает старик, выдержав долгую паузу. Вопреки всему, Алексис не может воспринимать его, как своего отца. — Я дал себе клятву, что не умру и не успокоюсь, пока не отомщу Зверю. С тех пор многое у них узнал, и от чего гибнут, знаю. Мое ружье заряжено обработанными пулями, от них Зверю спасения не будет. Алексис молчит, обдумывая информацию. И произносит мысли вслух, забывая, что должен хотя бы соблюдать вид незнающего о Енки: — Я читал, что у них сложно с размножением… Но тогда почему они не вымерли? — было бы правдивее заменять «они» на «мы». — Зверями не только рождаются, — говорит старик, заглядывая в глаза леденяще-пронзительным взглядом. — Ими становятся. — Ничего не слышал об этом, — сознается Алексис, замечая, что слишком напряжен. Почему старик так просто ему обо всем говорит? Подозрительно. — У меня было время на то, чтобы найти о них все, что можно, — кряхтит в ответ старый альфа. — Один Зверь может обратить одного человека и превратить его в Зверя. У меня записан и сам обряд, — он с явным подозрением окидывает Алексиса взглядом, будто видит в нем не людскую сущность. Но зачем-то продолжает рассказывать то, о чем просто так не рассказывают. — Но на обращение в Зверя понадобится место без света и ровно пятьдесят лет. Что же там было-то еще… кажется, если разбудить полузверя раньше срока, то он не станет Зверем, а будет монстром, сотканным из тьмы, но питающимся светом. Последнее сильно напоминает «паука», живущего в каменном доме. Алексис окидывает взглядом сооружение, цепляясь за чердак. А ведь он так и не осмелился туда взобраться… но больше и не будет. Алексис не собирается сюда возвращаться без весомой на то причины. Он еще немного говорит со стариком о Енки, после чего провожает его к калитке. Оборачивается на дом и понимает окончательно, что тут ночевать опасно. Нужно искать новое жилище. Попроситься на ночлег к Марку… или к папе? Папа… Алексис так сильно пытался вытолкнуть из головы его образ, но дурное сердце помнит любящего родителя и не желает отпускать воспоминания о нем. Видимо, прошло слишком мало времени, чтобы он мог запросто переступить себя и тягу к человеку, который его воспитал. Может, не поздно все вернуть? А если не вернуть, так продолжить, или начать сначала — папа ведь еще жив. Да и отец тоже, пусть оба стары. Внезапная идея помирить их прошибает, как молнией небосвод: Алексис чуть улыбается и косит взглядом на старого альфу, приходящегося ему отцом. — Вы бы не хотели найти общий язык с супругом? — спрашивает осторожно он, надеясь на положительный ответ. Силком его Алексис точно не дотянет: нужно добровольное согласие. — Одного хотения мало, мальчик мой. Думаешь, я не приходил к нему? Приходил, сотни раз приходил. Зря я рассказал ему, что не смог спасти сына… он винит меня, а я за это виню себя в стократ. — Пойдемте, — Алексис хватает старца за рукав одеяния, ведя за собой. — Я помогу вам. Вопреки ожиданиям, старик идет следом, опираясь на трость и прихрамывая. Алексис все представляет, какой печальной была жизнь еще одного родного ему человека. Пусть, об отце он мало что помнит — маленьким был, но родным его из-за этого считать не перестает. Домик, обвитый виноградной лозой, встречает тем же разящим одиночеством. Сорняки никуда не делись, да и заборчик надо бы починить. Алексис решает этим и заняться — прибить наконец ту недостающую доску. Папа просил его об этом пятьдесят лет назад, и пусть. Еще не поздно вернуть. Пока что не поздно. Алексис еле сдерживает себя, чтобы не побежать вперед, когда видит на пороге старого папу. Он узнает его издалека, хоть и видел в подобном образе один раз — более не решался. Алексис вдыхает на полную грудь и решительно идет к дому, придерживая при этом престарелого отца под руку. Перешагивает поваленный заборчик, отмечая, что теперь ему не так горько видеть все это, как в первый раз. Ощущение нереальности окончательно рассеивается и Алексис принимает то, что видит, как настоящее. — Сынок… — папа сходит с порога, чуть не падая. Пошатывается, но идет навстречу — так быстро, как может. — Сынок, ты вернулся… Алексис смаргивает слезы, напоминая себе, что для них он всего-то похожий на их сына Алек. Папа обнимает его, обнимает сильно, впиваясь дряхлыми пальцами в ткань одежды так, что она, кажется, трещит. Алексис стоит в ступоре несколько долгих для него секунд, а после обнимает родителя, со всей теплотой и невыплаканной скорбью по потерянной жизни. Он ведь мог спокойно прожить тут, заботился бы о родителях, о ферме дяди, которая уже давным-давно развалилась. Он бы нашел, чем себя занять, но… а впрочем, хватит сожалеть. Когда-то же надо закрывать глаза на прошлое, отпускать обиду и идти дальше. Пусть не смирится полностью, но продолжить путь. — Ты… — родитель как-то резковато отшатывается, заглядывая в лицо. — Ты не Алексис… ты другой. — Я живу тут в конце улицы, — он говорит это и прикусывает губу, чтобы не расплакаться, когда видит в глазах папы разочарование. — Простите меня, прогадал, — кряхтит папа и переводит взгляд с него на отца позади и переменяется в лице. — Ты? — и отступает в сторону дома. — Да, я, Хелио, — отвечает ему отец и подходит. — Уходи, тебе тут не рады, — папа шмыгает носом и трет его дрожащей рукой. — Нет, нет, постойте, не ссорьтесь, прошу вас, — Алексис встревает между ними, не зная, как примирить, поэтому говорит первое, что приходит на ум: — Думаю, ваш сын не хотел бы увидеть вас врагами. Он любил вас обоих, поверьте, и любит до сих пор, — после его слов из глаз папы катятся первые прозрачные капли. — Можете считать меня его посланником. Хелио, выслушайте Ардина, — говорит он, запоздало вспоминая, что отец ведь не называл своего имени при знакомстве и это может показаться ему подозрительным. Однако с его стороны не слышно и звука, потому Алексис продолжает: — Да, он испугался Зверя и не смог спасти вашего сына… Но в этом нет его вины. Любой человек испытал бы страх перед Зверем, более того, Ардин бы не справился с ним, и вы потеряли бы и его в одночасье, — он поворачивается к отцу, который смотрит на него затуманенным слезами взглядом. Его слова важны для старика: тот на протяжении стольких лет винил себя за трусость. — Отпустите прошлые обиды, простите друг друга. Вы все еще живы и сможете вернуть упущенное, не теряйте этих минут, ведь никогда не знаешь, проснешься ли ты завтра в постели или не проснешься вовсе, — Алексис говорит последнее, обращаясь больше к себе, и сам начинает дрожать, прислоняя ладонь ко рту. А после передвигает ее выше, вытирая мокрые глаза. Не время проявлять слабость. Не время. — Прошу вас, ваш сын бы очень сильно хотел видеть вас счастливыми. Давайте же… Родители обнимаются, а после долго о чем-то говорят в доме на старой кухне. Алексис же ждет итогов и вырывает сорняки в саду, складывая их на кучу. Он все не может отойти от ощущения, что впервые поступил правильно. Алексис приводит клумбы в надлежащий вид, замечая что тут до сих пор растут цветы-многолетники. Как только он перетаскивает кучу сорняков в сторону, на пороге появляется папа и приглашает в дом, рассказывая, что они помирились с мужем и теперь снова будут жить в одном доме. — Возьми, — к нему подходит отец и тыкает в руки завернутый в тряпку нож. — Не разворачивай, к лезу не прикасайся. Он обработан ликорисом. Если встретишь Зверя… защищайся, — он переходит на шепот. Алексис не спрашивает, зачем. Не спрашивает, почему старик ведет себя так, будто знает все, в том числе, что перед ним Енки, а не человек. После они все вместе готовят обед и выглядит это так обыденно, будто бы все стало на свои места. Вернулось. Алексис не помнит, когда в последнее время чувствовал себя настолько счастливым. Этот день не хочется портить. Особенно возвращением в тот дом. Потому Алексис после прощания с родителями и обещания зайти завтра «по-соседски», идет прямо к Марку. Почему-то чутье молчаливо, когда он был рядом с Марком: значит, альфа не опасен, бояться нечего. А если это не так — у Алексиса есть нож. Он вынимает сверток из кармана, разворачивая по дороге к дому Амори. Ткань местами пропитана и от одного прикосновения к пятнам начинает жечь кожу. И правда яд. Сам нож средних размеров, ручка деревянная, лезвие отблескивает, острое. Алексис видит в нем свое отражение, и ему мерещится, что его глаза светятся янтарным. Он прячет нож. «Показалось», — думается. У дома он встречает Амори и Марка, собирающих ранние яблоки в саду. — Я зайду? — вместо приветствия спрашивает он. — О, Алек, проходите, — подзывает к себе Амори. — Яблочко будете? — Нет-нет, спасибо, — Алексис качает головой, пробираясь вымощенными дорожками к яблоням. Но Амори его не слушает и все-таки впихивает в руки вытертое об одежду яблоко. Алексис вертит фрукт, рассматривая. Зеленый, небольшой. Он помнит этот терпкий привкус едва спелых кислых яблок. Вкус детства. Алексис прижимает его к груди и спрашивает: — Не знаете, есть ли тут поблизости где купить дом? Мы с мужем решили расстаться, а уезжать отсюда я не хочу. — Ой, расстались? Как же так! Ай-яй… — Амори прислоняет ладонь ко рту, а Алексис замечает боковым зрением, что Марк довольно улыбается и сразу же прячет это. — А дома есть, я сам вон продаю дом родителей, они лет семь уже как отошли в мир иной, дом пустует. Можете посмотреть, если приглянется, берите, за полцены отдадим, как соседу. Можем и побольше скидку сделать, вам не жалко. Марк, слышишь? Возьми ключи там, в летней кухоньке, и покажи Алеку дом. Альфа кивает, вытирая руки о садовый фартук. Идет умываться, приглаживая пушистые волосы цвета темного меда мокрыми руками. Алексис наслаждается этим видом, не скрывая взгляда перед Амори, который явно замечает его интерес к своему «приемному сыну». Марк снимает фартук и по обычаю вешает на место, подзывая жестом к себе. Как и прежде, молчалив. Алексис идет за ним, рассматривая широкую спину. Рот наполняется слюной — непроизвольно. Но Алексис не хочет его крови. Он хочет… кое-чего другого. Марк приводит его к дому, где в прошлом жил Амори. Оборачивается на него, придерживая калитку открытой и жестом приглашая войти первым. Но Алексис не заходит, останавливаясь напротив. Альфа слишком пристально на него смотрит. — Что? — не сдерживает любопытства Алексис. — Они поменяли цвет, — Марк приближается и договаривает: — Твои глаза… янтарные. — А твои — людские, — хмыкает он, всматриваясь в непонятного оттенка радужки глаз альфы. Они только в свете солнца отблескивают желтизной, в темноте же света не излучают. Марк человек. Зато Алексис — Многоликий Енки. И прямо сейчас он собирается воспользоваться превосходством. Завлечь.