Великая тяжесть давила на сердце — тяжесть мира, лишенного смысла. Торнтон Уайлдер
Что может быть прекраснее ночного неба? Стоять в тишине, наблюдая за мерцанием маленьких огоньков, к которым никогда не попасть, и в тайне мечтать прикоснуться хотя бы к одной. В такие моменты одиночество, растворяясь в тишине, перестает быть чем-то пугающим, оно, напротив, располагает в полной мере насладиться сиянием точек над головой. Мириады звезд влекут за собой, манят своей красотой и таинственностью. Люди никогда не перестанут мечтать и стремиться в космос к неизведанному, желая заполучить звание первооткрывателя. Что может быть сильнее этого чувства? Многие скажут, что интерес губителен, и лишь те немногие, кто не из разношерстой категории трусов, — это двигатель прогресса. Но в чем? За столько лет случилось бесчисленное количество открытий, которые, без сомнения, важны, являются неотъемлемой частью нашего теперешнего существования. А если копнуть глубже? Что стоит за всеми нуждами, менее кричащими, но по-прежнему значимыми: не то, что заставляет каждый день наше тело просыпаться, идти на работу и зарабатывать деньги на жизнь, а то, что заставляет улыбаться удачам и расстраиваться, когда случаются несчастья; то, что согревает, а не обжигает. Ответ: сердце живое, трепещущее. Скептики пишут об истинной любви, как об выигрыше в лотерейном билете, а значит — большая редкость (скорее редкая удача). Литераторы предпочитают таить надежду на то, что любовь живет в каждом; главное: верить в ее силу и в свое бесстрашие, чтобы смочь пронести через века в рукописных поэмах и стихах. «Очередной влюбленный где-то в мире разрывает круг. Смерть принесет рождение. И я, как все влюбленные, как все несчастные, — поэт» — наверное, нет честнее признания. Художники видят по-разному: абстракция, в которой любой может найти таящееся чувство, портрет, покоривший душу, пейзаж, вызывающий трепет своей цветовой гаммой, или любая другая визуализация, впитавшая невидимый красный. У Ибо весь мир исписан красным, а ведь дело даже не его рук. Некоторые прибегнут скорее к психологии, нежели станут рассматривать возможный артефакт какого-то другого измерения, который мы не в состоянии постичь, будучи верным лишь привычным числам и расчетам. А кто-то, случайный прохожий или бродяга, скажет, что любовь — неповторима, красноречива в своем сердцебиении, неизменна в своем выборе. Но Ибо не прохожий, не бродяга, возможно, в этот момент проходил рядом. Что ж. Ван Ибо не романтик, он не верит в вечность; он — собиратель. Его стеллажи переполнены секундами, минутами, часами, днями — временем. Каждое мгновение бережно хранится, порой покидая полки, чтобы обновить цвета и отдать часть эмоций, которых с каждым разом становится все меньше. Но Ибо научился экономить, стал в этом самым настоящим профессионалом. Ему должно хватить до конца жизни. Единственный минус — холод камеры, чей пленник больше не ощущает температуры и не различает времен года, застыв посреди голых стен, представляя их единым целым.(Agnes Obel — September Song)
— За окном начало августа, — лениво протянул брат, откинувшись на кресле в просторной гостиной, — а в тебе уже проснулся сентябрь, — завороженно следил за игрой на фортепиано, больше не произнеся ни слова. Лю Хайкуань даже не подозревал, что для музыканта сейчас все равно сезону дождей и чуть пожелтевшим листьям. У Ибо на душе горько-сладко, а рядом танцует надежда под непрекращающиеся ноты средины сентября. Он ощущал себя воздушным змеем, летящим над всем мирским, не прикованным гравитацией, но отдавшим свою нить и свободу тому, кому однажды вручил сердце. « — Откуда ты.. — удивился маленький Ибо, стоя на приличном расстоянии от внезапно появившегося человека перед глазами. — Как ты сюда попал?! — Я сам не знаю, — растерянно проговорил Чжань, испугано оборачиваясь по сторонам, бегло изучая неизвестное помещение. — Ты ведь Ибо? — зацепился за непослушную капну карамельных волос. — Не бойся, я не причиню тебе вреда, — он вытянул руку вперед, призывая поверить словам. — Но ты вывалился прямо из старого холста, — насторожено отозвался мальчик, косясь на руку не внушающую доверия. — Мои родители скоро вернутся, поэтому возвращайся обратно. — Как? — непонимание произошедшего настойчиво искало отклик в чужих черных глазах. — Помоги мне. Я не хочу, чтобы ни меня, ни тебя ругали. — Они никогда не ругаются. Ибо вдруг поник, низко опустив голову. Словно над ним повисла тяжелая серая туча. — Наверное, у тебя замечательные родители? — с надеждой в голосе предположил Чжань. — Моя мама часто ругает за то, что пачкаю своими красками мебель, — поджав плечи, он неловко ему улыбнулся и вернул взгляд мольберту. — Так, что же нам делать... — Нет, им просто нет до меня дела, — пробурчал Ибо, привлекая внимание. — Можешь остаться. Вряд ли тебя заметят, легко смешаешься с другими детьми наших слуг, — беспечно предложил ему, плюхнувшись на мягкую кровать. — К тому же, если это ты рисовал мне все время... — Эй, ты чего? — вдруг приблизился Чжань, поняв причину смены настроения. — Все родители любят своих детей, — и получив сигнал о согласии —одобрительный кивок мальчика — сел рядом. — Не все, — упрямился восьмилетний хозяин огромной светлой комнаты, на фоне которой казался маленьким сжавшимся комочком. — Сяо Чжань ведь старше меня, да? — Не на много, — тепло улыбнулся Чжань и, заметив порозовевшие щечки, сам покрылся румянцем. — Мне всего одиннадцать. — Я же могу, — слегка замялся Ибо, поджав коленки к груди, — можно называть тебя Чжань-гэ? — Конечно, что за вопросы такие, — старший взъерошил волосы на голове мальчика, пытаясь избавить обоих от смущения. — Так когда придут твои родители? — Не скоро, — тихо ответил Ибо, вновь пряча глаза. — Сейчас только обед, они возвращаются под вечер. — Тогда, может, пока поиграем? Чем тебе нравится заниматься? — воодушевленно начал Чжань, так же беспечно отложив свое возвращение на потом. — Вижу, что у тебя много игр. Выберем какую-нибудь? Его глаза горели от разнообразия, будто мальчишки сейчас находились не в детской, а в своеобразном мире, где любая история может начаться, только прикажи. — Не хочу, — резко отказал Ибо, недовольно посмотрев на горы игрушек. — Я в них и сам могу поиграть. — Тогда давай на улицу? — осторожно поинтересовался старший. — За окном отличная погода. Что скажешь? — Ты умеешь запускать воздушный змей? — сразу оживился Ибо, желая наконец выйти на свежий воздух. Сам он выходить боялся: старый пес, охранявший двор особняка, пугающе рычал всякий раз, когда он совался наружу. — Умею! — подорвался с места Чжань. — Надеюсь, погода для нас подходящая. Пойдем, — протянул ему руку. Ибо с минуту смотрел то на радостное выражение лица, то на небольшую ладонь, отмечая в голове, что его собственная не так уж сильно отличается. «Чему он так радуется?» — не понимал, но отчего-то теплая улыбка напротив вселяла уверенность в том, что ничего не случится, позволь себе коснуться ее. — Только нас не должен заметить злюка-сторож, — предупредил Ибо, прислонив указательный палец к губам. — Иначе покусает. — Что? — округлил глаза маленький Чжань, не понимая шутит ли друг. — Вон, смотри на него, — приоткрыв входную дверь, тем же пальцем указал на будку, в которой посапывал слюнявый бульдог. — Его зовут Яблочко, но лает он громко и любит грызть кости. — Не переживай, я тебя защищу, — заверил Чжань, облегченно выдохнув при виде четырехлапого. — Х.хорошо, — неуверенно согласился Ибо, выйдя следом за ним.» Всем детям необходимо внимание, а Чжань просто оказался в нужном месте в нужное время. Думая об этом сейчас, Ван Ибо действительно благодарен судьбе за человека, скрасившего бесцветные картинки его детства. Но если бы ему приходилось выбирать, он вряд ли бы принял такой подарок. У Чжаня удивительная способность исчезать так же неожиданно, как появляться. «До завтра, Ибо» — слишком быстро стало ненавистным. Единственное яркое лето, единственное такое короткое и единственное, которое смогло закрепить образ ребенка, получившего самую желанную игрушку из всех, чтобы потом позволить ее отобрать. У Чжаня удивительная способность появляться так же неожиданно, как исчезать. Несколько безбожно длинных и холодных лет, по истечении, наградили за тягостное ожидание, что в начале лишь щекотало, а затем стало нещадно скрести изнутри, вырываясь наружу. Ибо уже не был ребенком, но все еще нуждался в человеке. Каждое его появление — нескончаемая пытка, которая, казалось, забирала больше, чем давала. И все не потому, что он перестал ценить моменты, а скорее потому, что переоценил их. Время, проведенное вместе, несомненно, было лучшим. Только загвоздка была не в качестве, а в количестве, которое у Чжаня поначалу отбирали незаметно, а затем слишком ощутимо. « — Что это? — с нескрываемым удивлением рассматривали белое ханьфу. — Надень его на фестиваль, — отдав пояс, Ибо направился к двери. — Я буду ждать внизу. — Стой, фестиваль? — все еще не понимал Чжань. — Почему раньше не сказал? — Я же говорил тебе об этом, — недоумевая, повернулся к своему гэгэ. — Ты же сам позавчера попросил о нем, — Ибо кивнул на длинное одеяние. — Разве? — Да. — Ладно, я скоро спущусь.» Тогда Ибо списал все на присущую рассеянность старшего. А потом еще раз. И еще. Пока Чжань не стал забывать дни. Пока память не стала для Ибо платой за время. Некая закономерность преследовала по пятам: чем дольше Чжань не появлялся в этом мире, тем меньше он помнил. Списывать на забывчивость человека, слишком внимательного к деталям — глупо. Сяо Чжань — художник, находящийся в хороших отношениях со своей памятью. Его картины тому подтверждение, ведь Ибо не единожды наблюдал за творением, лежа на кровати, обложившись со всех сторон подушками. Он впитывал в себя даже незначительные мелочи: растекшиеся капли краски на полу, тишина, в которой изредка слышались вздохи удовлетворения, челка, постоянно спадавшая на глаза, и даже воздух, казавшийся особенным в такие моменты. Наблюдать за плавными мазками краски на белом полотне, за тем, как лучи заходящего солнца играют с правильными чертами лица, как блестят глаза, переливаясь в свечении алого, подступившим к окну, — стало неким успокоением. « — Мы вчера приходили сюда, — Ибо безотрывно смотрел в светящиеся лицо напротив. Хотелось прикоснуться. — Да не было такого, — казалось, у Чжаня перехватило дыхание от вида перед ним, тогда как Ибо смотрел на него, словно впервые. — Ты только посмотри... К черным волосам, растрепавшимся на ветру. — Будь осторожен, — подошел ближе, боясь, что его глупый гэгэ мог случайно оступиться и упасть вниз с обрыва. — Почему ты не помнишь? — Что? — долина с одинокой возвышены, куда забрались не без труда, влекла своей бесконечностью, потому Чжань едва мог расслышать голос позади. — Почему здесь так много красивых мест? Мне точно хватит жизни, чтобы налюбоваться всем? — он даже не подозревал, как с каждым произнесенным им словом учащается чье-то сердцебиение, оглушая того своей отзывчивостью. Нельзя упустить ни секунды — отбивала азбука Морзе внутри. Вслушиваясь в мелодию своего сердца, теперь уже Ибо не мог расслышать чужой голос вблизи. Вперившись вдаль невидящим взглядом, в голове вырисовывалась простая истина: если бы он имел возможность заново проживать минуты этой жизни, он бы заново потратил их на Чжаня. Все. До единой.» Огромный особняк, вырастивший ребенка знатной семьи, слишком пуст даже для зеленых растений, сплетавшихся друг с другом на каждом шагу. Здесь холодно без него, а музыка не служит спасением. Солнце вовсе не греет, ничто больше не распаляет в нем скрытый огонь. Кажется, Ван Ибо привыкает, привыкает больше не чувствовать дом. Одиночество — бремя Ибо.