Tear

Раз хен сказал, что ему нужно стать сильнее, то Чонгук вырвет самого себя из своего тела и обязательно станет той самой пустой оболочкой, о которой так мечтал. Никто и ничто не смогут сокрушить это дикое желание стать обычным во всем, в чем он был особенным, и быть уникальным в том, что по натуре своей не может сделать и вовсе. Покоряя бурю внутри каждое утро, он поднимался, смотрел на еще спящего зверя возле себя и всегда думал о том, как же хорошо быть сиротой. Ведь у Юнги не было никаких забот, он не был кому-то обязан, а сам Чон должен был возвращаться иногда в дом своих родственников, стоять под душем из помоев их слов и после ходить с грузом чужой зависти. По документам он жил в доме сестры своего погибшего отца после того, как настоящие родители его оставили, просто уехали без вещей и пропали, то ли от дикого желания найти себе место в этом мире, то ли будучи убитыми где-нибудь на границе, причем далеко не фальшивыми служителями закона, а какими-нибудь бродягами, вкусившими беззаконие и ставшими его беспомощными рабами. Честно говоря, мальчишка уже давно перестал об этом думать, он не скучал, не плакал, даже не хотел узнать, что же с ними случилось, потому что нет ничего более горького, чем предательство. Запив его своими железными обидами на новую семью, юный музыкант перестал даже мыслить о том, чтобы расти как обычный ребенок. И поэтому так сильно завидовал другу в его беспечной свободе. И поэтому сейчас, стоя около своей парты, он думал, что обязан был быть монстром, обязан был стать таким, каким отражал в своих глазах своего единственного близкого. Сегодня утром ему тоже пришлось увидеться со своей тетей, заметить ее мужа и еще хуже — поздороваться с ее детьми, один из них как назло учился вместе с ним же, только был не просто никем в музыке, но и ноты-то толком не разбирал, играя невпопад всякий раз, когда его пальцы касались фортепиано. Остальные подростки спокойно сидели где-то в конце, разговаривали и обменивались чем-то на своих телефонах, не отрываясь от них и постоянно противно выкрикивая что-то. А его драгоценный родственник держался в сторонке: друзья сегодня опоздали, так что на занятия его так и не пустили; и это позволяло улыбке на губах Чона расцвести с новой силой. Юнги всегда говорил ему: «Бей и издевайся, если ненавидишь. Делай и говори все, что хочешь. Наказания не последует». И Чонгук не был глупым мальчиком, он прекрасно понимал, что это только его милый король не знает о том, что такое ответственность, но все равно кулаки пульсировали, хотелось навредить, сломать и ударить. — Чего ты смотришь? — повернулся к нему двоюродный брат, размазывая рукавом свои сопли по лицу. — Что, получил от папы, да? Правильно, шляешься ведь все время где-то. Скоро и талант свой потеряешь, идиот. Совсем головой не думаешь. Юноша старался дышать так ровно, как только мог, пытался даже контролировать ярость, румянцем всплывающую на его щеках, как вдруг что-то в нем дрогнуло, и он тут же раскрыл темницу всего самого плохого, что в нем было, собираясь нанести удар, но вдруг пряча руки в карманы и только делая шаг назад. Чон всегда молчал, выражая все свои мысли только в музыке, однако сейчас не сдержался, усмехнулся и выдал: — А вы знали, что он любит животных? — он повернулся к остальным студентам. — Наверное, знали, но представляете, он любит их во всех смыслах, ха-ха, а после приходит сюда и трогает все ваши сумки, чтобы оставить частичку себя на каждой. Как вам такая информация? Это была ложь, гнусная и наглая, и все же скрипач не прогадал: люди охотнее поверят красивой мордашке с печальной историей и признанием на уровне каждого учителя, чем пухлому неудачнику с засаленными волосами. Вот и сейчас его, излюбленного в семье и избалованного изысками, как считал подручный короля, впервые должно было настигнуть это дикое, непроглядное отчаяние. Чужие взгляды должны были окунуть его в болото желчи, искупать в кислоте и вернуть на это место мешком с костями, однако остальные без какого-либо интереса пожали плечами, вновь возвращаясь к своим увлечениям, кто-то даже достал флейту, погружая класс в мажор и точно разрешая солнышку закатиться за горизонт зданий вдалеке. — Ха, ну, а чего ты ожидал? — улыбнулся тот, кто уже должен был быть покорен. — Всем наплевать, даже если бы это и была правда. Секунда — и разум был отравлен. Руки сами потянулись к стулу, и хотелось схватить его и кинуть во всю эту толпу, разрушить все то доверие и разорвать узы уважения, даже немного хотелось навредить самому себе, чтобы почувствовать то же самое, что чувствует Юнги, но вместо этого, глядя в эти маленькие щелочки брата, он смог только осознать, насколько же слабый. Делая шаг назад, он пошатнулся и почти свалился обратно за свою парту, как вдруг сорвался с места и побежал вдоль бирюзовых коридоров, теряясь в этом небесном пространстве консерватории и исчезая в кабинке туалета. — Почему я не могу?.. — он склонил к коленям голову, шепча себе под нос. — Почему я просто не могу быть тобой?.. Конечно, Мин сказал бы, что он и так замечательный, сказал бы, что ему нужно лишь немного стать сильнее, но не позволил бы ломать свое будущее здесь, однако что ему еще оставалось делать, если бродить в одиночестве по районам Сатурна, а уж тем более Аполлона, в котором жил, или Меркурия, где был сейчас, он боялся даже сильнее, чем в детстве, когда мир вокруг казался ему до безумия скучным и противным? Пусть у него и не было семьи, во всем остальном Чонгука не просто судьба баловала, а скорее сразу же повесила его изображение в рамочку, и это в себе он ненавидел больше всего. И поэтому он был несчастен, хоть для других это и прозвучало бы абсурдно. — Что я вообще собирался сделать… — вновь промолвил он, откидываясь назад и пытаясь хоть на секунду понять самого себя. Мысли о насилии и жестокости его не просто волновали, а уничтожали изнутри, оставляли ослабшим и мертвым где-то на обочине, но и думы о том, что он никогда не сможет стать таким же отбросом, как его друг, тяготили, создавая вокруг темницу из собственных комплексов. Прижав ладони к своему лицу, ему захотелось вырвать из себя свой талант и уйти обратно гнить куда-то на свалку, свалившись на мусор и осознав себя таким же. Но он все еще был тем, кого называют «золотым мальчиком». Услышав звонок, он кое-как смог оторваться и вернуться в класс, усаживаясь на первой парте и точно зная: Юнги не сделал бы так. Учитель тут же начал вальяжно расхаживать по скрипучим половицам, рассказывая что-то там о теории искусства и точно не замечая этот мечущийся взгляд своего любимчика, постоянно его вызывая и нахваливая до тех пор, пока Чон просто не отказался подняться. Он ненавидел похвалу всеми фибрами своей души, так сильно, что даже сейчас трусил и не мог об этом сказать, молча отворачиваясь к окну и ненавидя себя. Чужие завистливые взгляды прожигали спину, грело душу только то, что на короля смотрели все с той же завистью, но сочетая ее с ненавистью и смешивая с абсолютным страхом перед чужой безбашенностью. А у подростка просто мечтали вырвать руки и сердце, вставить на место своей пустоты и довольствоваться своей кражей. От этого Чонгуку хотелось позорно расплакаться, но он взял себя в руки и продолжил что-то записывать на оторванном листочке: тетрадей у него не было. Заводы вдали неприветливо сияли своими наглыми глазками, и облака, иногда обнимавшие смольные черные трубы, пачкались, наполнялись всей этой грязью, но тоже никогда не роняли слезы. Дождей в Нижнем кольце не было ни разу за весну, и в какой-то момент люди стали по ним скучать, умоляя небеса подарить хоть капельку собственной соли, но те категорически отказывалось, вместо этого даруя только ненависть и отчаяние. Уже слегка успокоившись, юноша начал собираться, осторожно укладывая скрипку в чехол и на всякий случай проверяя свой смычок, когда вдруг поднял глаза, встречаясь с надписью на стене. Словно кто-то тоже копил в себе всю эту бурю, выражая ее разве что в собственной агонии. Кривым почерком кто-то вывел: «Против врагов можно все». И это отзвуком перекрыло речь остальных. Капелью хрустальной отражаясь в полом сердце отчаявшегося, чужая истина не позволила сразу же услышать разбитые о затылок оскорбления, но после, когда Чон вновь вспомнил, кто он такой, он тут же обернулся, видя ту самую свиту своего двоюродного брата и последнего, уже стоящего около двери и просящего их просто поскорее убраться отсюда. Мальчишки его не слушали, продолжая наступать на их местного «гения» и нагнетая обстановку так, как только могли. И в кулаках разгорелось пламя. Огонь — непослушная, но безумно красивая стихия, и последнее, к сожалению, не комплимент. Распалив внутри своей жертвы тлеющие угольки того необузданного желания, они начали наступать, все трое и на одного, пока младший упирался в парту, затравленно глядя на этот цирк. В его кармане лежал нож, и, если бы у него хватило смелости, он мог бы помочь крови выбежать из столь грузных тел, у него были сильные руки, способные одним ударом выбить всю дурь из обидчиков, но он все еще боялся, что не сможет остановиться. — Ну и чего ты пялишься, мудила? — спросил один из них, оставляя после слов своих звонкую пощечину. — Нам тут сказали, что ты пытался пустить сплетни. Каково это, когда никто не хочет слушать? Никому ты не нужен, невидимка. Сломаем тебе руки — никто не будет больше нуждаться в тебе. И пока он продолжал, не по годам умный музыкант думал: по-настоящему сильным и храбрым он станет, если ударит в ответ или если промолчит и сохранит спокойствие? Ответ был очевиден, но, вопреки собственной вере во второй, он схватился за тот стул, что еще недавно мечтал швырнуть в одногруппников, со всей дури размахивая им вокруг и задевая этих идиотов так, что те повалились на землю, трусливо закрывая лицо руками. И сейчас должна была быть кульминация, ведь Чонгук победил, правда? Сейчас он должен был победно вознести свою ногу над одним из них, взять себя в руки и сказать себе гордо: «Я молодец!». Но фраза эта так и не пришла ему на ум. Только тихое и скромное «простите», так и не сорвавшееся с дрожащих губ. Откуда вся эта пустота внутри? Ну почему, почему он не может понять сам себя, каким бы отчаянным ни был? Двоюродный брат попытался помочь своим друзьям подняться, ругая каждого и глядя в глаза тем, кто решил, что драка будет лучшим исходом. Железные ножки все еще впивались в руки, а уши вменяли: — Ну и чего вы полезли к этому сумасшедшему? Не знаете, с кем он якшается? — говорил старший. — Он же ненормальный, ублюдок поехавший. — Вы сами такие, — по-детски пролепетал он, чувствуя, как ярость снова оседает на его минутном спокойствии. — Вам-то хорошо! Вы обычные, настолько обычные, что я вам завидую, а все смотрите, ищете во мне что-то! Что вы знаете, чтобы меня называть сумасшедшим? — Тише. Последнее заставило всех обернуться. В косяке дверей стоял Юнги с красными от бега щеками и курткой под их цвет, на руках его были новые шрамы, оставленные на каком-нибудь из рингов. И младший невольно сжался, все еще крепко держа свое оружие, чтобы Мин заметил: он боролся, сражался, он такой же! Вот только в глазках пришедшего не было ни гордости, ни гнева — ничего, что могли ожидать участники этой секундной драмы. Никто не пострадал, только напугались, поэтому уже вскоре еще недавно трясущиеся от страха получить железкой какой-то по голове стремглав унеслись, увидев того самого «короля». — Хен, я… — прошептал Чон, опуская красные глазки. И в этот момент его прижали к себе, обняли так крепко, как только могли, чтобы успокоить дрожащее то ли от ярости, то ли от печали тело. И, честное слово, все внутри взорвалось от боли. Захотелось разрыдаться до потери голоса и сознания, порвать друга на маленькие кусочки, чтобы не чувствовать жалость к себе. Но бандит продолжал его жалеть, успокаивающе поглаживая по спинке и говоря: — Все в порядке, тебе не нужно портить себе репутацию здесь, тебя ведь ждет большое будущее. — Но ты говорил, что я должен стать храбрее, — он оттолкнул его от себя. — Почему ты постоянно говоришь разные вещи? Я должен стать сильнее, но не должен заниматься этим? А ты чем занимался каждый раз, когда находил Тэхена, а? — Замолчи и не спорь со мной. И он действительно замолчал, но почувствовал дикую обиду внутри себя. Он хотел бы, чтобы старший не утешал его, а хотя бы объяснил до конца, чего хочет, хотел бы, чтобы они не стояли вот так вот в самом сердце класса, разделенные метром молчания, чтобы не смотрели друг на друга как на незнакомцев и не пытались расписать собственные чувства на сотни страниц. Однажды Наполеон попросил своих слуг написать конституцию «кратко и непонятно», и, думалось подростку, это идеально описывает такие моменты в их дружбе. Потому что он совершенно никак не мог найти в себе смелость разобраться с тем, что чувствует сам и что чувствует его единственный близкий. Юнги сделал шаг навстречу, снова расправляя руки в попытке обнять высокого мальчишку, но тот лишь крепче сжал стул в своих руках, отчего-то думая: «А что будет, если я ударю его? Что будет, если я пойду на такой шаг? Тогда он признает меня?» Юноша не мог придумать себе оправдания, но и смотреть в сторону этой тяжелой улыбки тоже, сходя с ума от собственной двойственности. Вот бы кто-нибудь подсказал ему, что сейчас делать. Постояв так минуту, он скинул стул на самого себя, чувствуя дикую боль в пальцах ног и отчаянно глядя на разливающееся по чужому лицу разочарование. — Хватит на меня так пялиться, я тебя не понимаю, — грубо отозвался Чон, вновь получая пощечину, но уже по другой щеке. — Как с цепи сорвался, честное слово, — он отвернулся. — Пришел сказать тебе, что добился твоего пропуска на бои, а ты себя так ведешь. Очевидно, тебя туда пускать вообще нельзя. Больше не хочу разговаривать с тобой. Приходи домой, когда успокоишься. Им было стыдно. Одному за то, что потерял сам себя в своей зависти к другу, а второму за то, что сам загнал другого в лабиринт ненависти к себе и непонимания собственных желаний. Потому что он действительно всегда требовал разного, требовал либо слишком много, либо слишком мало, ведь ему одновременно хотелось иметь верного соратника, способного защитить в самой сложной ситуации, и милого младшего братика, которого хотелось защищать. Вероятно, неуверенность короля в самом себе и погубила несчастного музыканта. Понимая это, Мин скрылся за стеклянными дверьми, а Чонгук отвернулся, поджимая губы и снова накрывая лицо руками, чтобы скрыться от самого себя. Он снова опозорился. — Я пойду туда, — он сжал кулаки и строго посмотрел на свою скрипку. — Я пойду туда и докажу ему своим боем, что сильный.

***

— Забавно это, — вдруг сказал Сокджин, останавливаясь около полуразрушенной стены и раздражая напарника этим еще больше. — Смотри, здесь такие милые рисунки. Старые, правда, наверное, нарисовали их лет десять назад. Но разве это не классно? — Мне тебе ответить серьезно или сразу же оскорбить? Еще немного глупостей от старшего — и Чимин его застрелит, в этом он был уверен. Хоть они и пришли из Среднего кольца, где действует закон, на территории всех возможных альтернатив и личного права каждого, вероятно, он выбрал бы смерть того, кто вечно его бесит и делает все, чтобы вывести из себя. Ким ведь прекрасно знал, что его коллега ненавидел останавливаться вот так вот, а еще больше ненавидел тратить время на какую-то ерунду. И откуда у человека с такой же пустой душой, как у него, вообще взялся весь этот подростковый романтизм? В начале месяца полицейский умирал и превращался в безвольную куколку без речи, но в такие моменты, как сейчас, в числах двадцатых в нем словно поселялось что-то чужеродное и без умолку болтало. Пак уже не раз замечал эту особенность, но помнил о ней тоже только из-за того, что когда-то записал это в своем дневнике, не более. В себе он всегда ощущал какую-то необъяснимую ненависть в любое время суток и в любой день недели или года. Он всегда был одинаково пустым. Мужчина же, точно не замечая не ставшего останавливаться юношу, сделал шаг вперед, вновь разглядывая эти старенькие, нанесенные краской рисунки на стене, проводя подушечками пальцев по изображению из четырех держащихся за руки мальчишек и чувствуя какое-то особое тепло поровну с дикой головной болью. Спихнув это на усталость безмолвного организма, он слегка улыбнулся, обходя монумент сей-то памяти и слегка удивляясь, замечая странное имя на обратной стороне, но вскоре посмеиваясь с этой детской шалости. «Здесь был Ким Намджун», — прочитал он вслух слова, качая головой и натягивая плащ на лицо, чтобы спрятаться от холода. Имя казалось таким чужим, но все же было в нем нечто такое странное, однако, пожав плечами и отбросив эти мысли в сторону, следователь нагнал раздраженно шагающего Чимина и встал с ним в одну линию, оглядываясь по сторонам и замечая целые ряды странных домиков, где-то слишком высоких, где-то до смешного низких, узких, широких — все, что только могло придумать человеческое сознание. Среднее кольцо выглядело совсем по-другому, поэтому старшему так нравилось находиться здесь, где люди могли самовыражаться и жить на широкую ногу, ему нравились пестрые цвета одежды, нравились раскинувшие свои ноги, точно проститутки дешевые, центры искусства, словно каждый мог найти себя в нем. Целые хребты магазинчиков со всем, чем только можно, наиболее забавно смотрелись те, что продавали какие-то побрякушки, зачем-то заверяя, что там, за границей кольца, все носили именно такие. Улицы наполнялись запахами пряностей, мяса, листвы и этого весеннего приятного холодка, заставлявшего щеки слегка краснеть, а губы трескаться, как зимой, но с особой нежностью солнечных лучей. Жаль только, что небо все еще казалось Киму фальшивым. — А у тебя есть мечта? — вдруг спросил он у младшего, закуривая сигарету. — Чувствую, скоро я просто начну все время тебя оскорблять, — закатил глаза Пак. — А у самого-то есть? — У меня ее нет, — он пожал плечами. — Поэтому и спрашиваю. Мне даже сны не снятся. — Я в такой же ситуации. Больше он спрашивать не стал, шагая дальше к борделю и останавливаясь только тогда, когда нога его утонула в луже помоев напротив неказистого домика яркого желтого цвета с ветхой навесной лестницей. Внутри игралось солнце, оборачиваясь в вычурные тряпки и расхаживая вальяжно вдоль комнаток для уединения. Внутри полицейских встретил пустой ресепшн с кучей заказов на столешнице. Читать их было себе дороже, мало ли, на какие извращения соглашаются местные бабочки. Во всяком случае, сами детективы не хотели разбираться, начиная звонить в колокол и терпеливо дожидаться хоть кого-то. Точнее, так решил поступить Сокджин, а вот его напарник, сняв с себя форму и спрятав пистолет под плотной тканью черного объемного свитера, пополз на второй этаж, тут же замечая странную тишину и всем своим пустым сердцем ощущая опасность. Нахмурившись, он вдруг услышал еле различимый разговор между кем-то, тихонько подходя к приоткрытой двери и вслушиваясь. Сначала Пак не мог определиться, на каком диалекте они разговаривают, однако, распознав эти присущие жителям Верхнего кольца словечки, недовольно скривился, понимая, что, возможно, сюда они пришли зря: в дела элиты лезть им было запрещено. Однако после, послушав еще немного, он почти ахнул вслух, улыбаясь. — Так вы притворяетесь, — подумал он про себя, заглядывая в замочную скважину, чтобы разглядеть лица переговаривающихся. Не успел следователь и подумать, как плечо пронзило лезвие чужого ножа. Тут же достав пистолет, он наставил его на стоящего чуть дальше мальчишку, судорожно сжимавшего в своих тонких ручках оружие и пытавшегося сдержать свои слезы. На нем не было никакой одежды, только повязанный на талии платок, из-за чего следователь даже цыкнул, раздраженно уставившись на испуганного ребенка и показывая ему свой жетон. Ему не было больно из-за полученного ранения, да и сам точно не стал бы дрожать, уже набирая в легкие воздуха, чтобы вздохнуть так тяжело, как никогда раньше — настолько эта ситуация бесила его, но после, почувствовав шаги в комнате, откуда доселе раздавались разговоры, он тут же поднялся на ноги и спрятался за какое-то расположенное у стены растение. А сам работник столь непристойного заведения продолжал стоять, опуская голову, когда двое грузных мужчин прошли мимо и, благо, не выдавая полицейского. — Здравствуйте, хозяин, — прошептал он, мельком глядя на это покрытое морщинами лицо и тут же взвизгивая от неожиданности. Мужская рука легла на его голое плечико, странно поглаживая его докрасна, он и не пытался скрыть собственного похотливого оскала, нахваливая смелое дитя за бегство из той самой церкви. Тогда-то спрятавшийся Чимин почувствовал себя настоящим везунчиком. Не всегда удается так удачно встретить кого-то, столь важного для его собственного сюжета в голове. Дождавшись, когда силуэты притворщиков скроются на первом этаже и не особо на самом деле переживая за судьбу Сокджина, он тут же подлетел к затравленной игрушке, без каких-либо прелюдий выхватывая возможность дышать тяжелой хваткой на горле и уводя так хорошо подвернувшегося мальчишку в ту самую комнату, где еще недавно стояли смольные разговоры на фальшивом акценте. Пока дитя не сопротивлялось, покорно усаживаясь на кровати и опуская голову, сам юноша придвинул к входной двери стол, дабы предотвратить возможность других войти сюда даже при наличии ключа. — Во-первых, зачем ты кинул в меня нож? — спросил он, безжалостно приставляя дуло пистолета к чужому лбу. — Отвечай немедленно, церемониться не стану. — Нам говорят не пускать сюда посторонних… Я решил, что вы враг. — Ну, ты не ошибался, но я враг твоих хозяев, на тебя мне наплевать, — пояснил старший, оглядываясь по сторонам и уже слегка нажимая на курок. — Ну так что насчет церкви? Ты тоже из одноименного приюта? Не бойся отвечать. Пока не начнешь лгать, стрелять не буду. И детектив даже слегка улыбнулся, словно это могло излечить чужое разбитое сердце. По щекам ребенка покатились слезы, ему было и стыдно, и страшно, и невыносимо больно смотреть на оставленную им же рану в плече уполномоченного, и было бы больно, даже если бы его здесь на месте убили, ведь внутри него, в этом тихом омуте природного спокойствия, тонула какая-то особая, неземная эмпатия. Пак никогда бы не смог этому помочь. Увидев морскую волну на лице ребенка, он захотел его ударить, но вместо этого раздраженно выдохнул, убирая оружие обратно в кобуру и примерно понимая природу этого страха — об остальных чувствах даже не подозревал. — Так ты из этого приюта, верно? Может, хотя бы помнишь, что было в тот день? — Я н-не знаю, — прошептал он, пытаясь сдержать свой плач и слегка подрагивая из-за этого. — Я соврал хозяину, что пошел туда, но отправился к любимому человеку… — Ясно, — он нахмурился. — Это было твое желание, или он тебя сам предупредил о том, что в этот день тебе лучше остаться у него? — Он… — мальчишка выдохнул события того дня, оставляя после себя только оголенную правду и тут же меняясь в лице. — Предупредил… Губы вновь тронула довольная улыбка, следователь достал из кармана небольшой клочок бумаги, заставляя ребенка записать чужое имя, хоть и через силу — по-другому не умел. Заполучив нужные сведения, он замер, и между ним и всхлипывающим гражданином разрослась тишина, идеальной паузой для которой были бы хоть какие-то утешения, но Чимин лишь немного растерялся, не зная, как успокаивать, и не чувствуя потребности в этом. Тяжело вздохнув, он даже открыл рот, чтобы сказать что-то, но тут же оскалился, точно волк дикий, навострил ушки и открыл окно, выскакивая со второго этажа. Делая неудачный кувырок, он свалился в сточную яму, мрачно бледнея от неприязни. Его ботинки наполнились грязью, края брюк и свитер — все это было испачкано в смольной жидкости, вокруг него сидели вечно надутые от токсинов жабы, квакали свою мелодию и позволяли солнцу тревожно скрыться за облаками. Только для одного младшего небо всегда было алым, наполненным кровью тех, кого он убивал. И ему это даже немного нравилось. Задрав голову вверх, он услышал недовольное старческое ворчание, после и вовсе чуть не попался выглянувшему из комнаты «хозяина», не поверившему, что его любимая зверушка заперлась в номере только ради того, чтобы поплакать. Ничего такого не случалось никогда, но после происшествия он был начеку в любое время суток. Хотя, может, это было не совсем так, ведь он все же смог упустить из вида ненасытного полицейского. Последний же, дождавшись, когда чужое лицо скроется за закрытыми ставнями, выполз обратно на улицу и заглянул из-за уголка здания, все еще видя, как Сокджин что-то пытается объяснить запуганному администратору. — Ничего не может сделать без меня, — закатил глаза Пак, практически пролетев по навесной лестнице и тут же оставив звонкую пощечину на чужом лице. — Как ты мог снова так поступить?! Снова пытался использовать свои полномочия, чтобы изменить мне? Да как ты мог?! По глазам напарника юноша прекрасно понимал, что Ким понятия не имеет, что происходит, так что, взяв ситуацию в свои руки, он еще раз ударил липового возлюбленного, начиная сетовать на свою несчастную жизнь, где фигурой А был он, заботливый и милый человек, а фигурой В — ублюдок, падкий да похоти и вечно ищущий спасения в чужих телах. Играть у Чимина выходило из рук вон плохо, так что, увидев этот бегающий взгляд окончательно растерянного работника, он вдруг нахмурился, схватил коллегу за ухо и специально с силой сжал его, говоря напоследок: — Я с ним разберусь, засуну паяльник в одно место, если потребуется. Не обслуживайте. — К-конечно… — прошептал несчастный. — Но, между делом, не знаете кого-то по кличке «Пьеро»? — спросил он, но, издалека заслышав уже знакомый подделанный акцент и мальчишеский плач, резко развернулся и направился к выходу, кидая напоследок: — Ладно, сам найду, эта мразь мне и с ним изменила. Эта легенда была настолько притянута за уши, что полицейскому даже стало стыдно за самого себя, хотя все же «стыд» — слишком уж высокое слово для того, кто ничего не чувствовал априори. Скрывшись среди выросших на свалке домов, следователи наконец остановились, и Сокджин искренне хотел поблагодарить младшего за свое спасение, ведь администратор, только увидев жетон, начал всячески отнекиваться и то и дело нажимать на кнопку тревоги, однако та, очевидно, просто делала снимки с камеры и направляла сигнал спрятанному где-нибудь кадровику, хранившему все настоящие документы где-нибудь в закромах данного заведения. Конечно, в Нижнем кольце проституция была легальным видом деятельности, но, как и всякая работа, она требовала достижения определенного возраста, так что детский труд был запрещен. Однако всем же нравились помоложе, верно? Тому ребенку, с которым разговаривал Пак, на вид было лет шестнадцать, всем убитым и, как предполагали детективы, тому похищенному — по семнадцать. Мужчина, все еще пытаясь отдышаться, дружелюбно положил руку на раненое плечо напарника, уже распахивая уста, дабы дать океану собственных слов охладить разгоряченное ненавистью сердце Чимина, но последний тут же с силой откинув все это, сделал шаг вперед и приставил дуло пистолета к чужому лбу, кривясь от злости и наполняясь какой-то особой волчьей жаждой. Его алое небо рушилось, и хотелось сжечь весь этот мир, разрушить каждого, каждому сломать позвоночник и раскрыть им черепную коробку. Он не мог себя контролировать. Ким и не дернулся, ему не было страшно, но было жаль видеть, как бездушное тело сходит с ума от вымученной жестокости. — Опусти оружие, — строго сказал старший. — Какой смысл в том, что ты убьешь меня? Не слишком ли в тебе много ненависти для того, кто ничего не может чувствовать? — Заткнись, просто заткнись, — рвано выдохнул он. — Как ты можешь быть таким, а? Ты ведь ничем не отличаешься от меня, так почему ты думаешь о всяких глупостях? Почему ты такой бесполезный? Мы оба здесь только для того, чтобы расследовать преступления, так почему ты ленишься, а? Забыл, что ты никто? Ты полное ничтожество. — Да, как и ты, — Сокджин слегка улыбнулся, откидывая голову назад и глядя на сплетения темных облаков на голубом небе. — Я-то думал, ты окончательно обезумел, а ты просто недоволен моей работой. Какое разочарование. Жаль, что ты считаешь себя лучше меня, но я узнал больше твоего, просто наблюдая за жизнью здания, даже не пришлось врать, угрожать и валяться в грязи. Так кто из нас ничтожество? Откинув чужую руку от себя, старший высвободился от хватки Пака и, холодно глядя на него, слегка улыбнулся. Он знал, что юноша не умел расстраиваться, не умел печалиться, и все эти слова максимум задели его самолюбие, ведь он всегда зачем-то стремился быть лучшим во всем, демонстрировать только жестокость и никогда не созидать. В его мире извечной боли существовал только красный смех, и сейчас Киму хотелось смеяться именно так, очень грязно и неприятно, но делать этого он не стал, лишь игриво потрепал напарника по волосам и пошел дальше, в сердцах все же понимая, что из-за их действий в этом мире у них будет достаточно много проблем дальше, но, как и всегда, они смогут найти решение. А внутри Чимина поселилось что-то странное. Все в нем расплавилось от осознания собственной ничтожности, и он тотчас же понял, насколько возгордился. Пора бы ему вновь вырвать эти цветы зла из пустоты под ребрами и действовать в сотни раз осторожнее. Звезды распались на дождь и покатились вниз по его плечам алыми каплями. Рана завыла пуще всякого зверя. И сам детектив был зверем. И он умирал от голода среди каньонов своей бессердечности.

***

Хосок ненавидел стоять на коленях, но у некоторых в Верхнем кольце были слишком высокие стандарты, так что даже сейчас он разыгрывал из себя самого верного подданного, смотрел нанимателю в рот и чуть ли не лез к нему целовать ноги. А мужчина все вальяжно расхаживал туда-сюда по комнате, почесывал боярскую плешивую бороду и пытался придумать, что же ему делать дальше. Кто ведь знал, что тот самый Ким Тэхен найдется среди этих ангелов похоти. Он тоже был на том выступлении несчастного церковного хора, сидел в первых рядах и любовался уставшими детьми, открывавшими рот и своими голосочками тоненькими пытавшимися дотянуться до самого края фальшивого неба, чтобы, казалось, ударить по гробу того самого Бога и потревожить всеобщее величие. Может, поэтому большая часть из них и погибла от ножа Намджуна — они сами разозлили божество. Эти мысли не давали покоя, хотелось думать о них снова и снова, ведь это было намного веселее, чем предвкушать все, что теперь они могли делать с крайне важной персоной украденного. — Так что мы будем делать после? Он сейчас в той же комнате, его не трогает ваше оружие. Наоборот ластится, — сказал Чон, миловидно улыбаясь и бегая глазками по запыленной комнате. — Господин? Вы решили, что дальше? — Может, проверим его еще? — вдруг подал голос Ким. — Все же был еще один, кто пережил встречу. Как там его звали?.. Не помню уже. — Был, — согласился старший. — Поэтому нужно испытать его еще один раз. Доведите его до слез и соберите их, как уже делали как-то. Проверим его таким образом. Честно говоря, наемникам уже надоело носиться за детьми и что-то у них выпытывать, выманивать и вечно бить, чтобы те признавались даже в самых страшных вещах, однако они оба, как послушные куколки, кивнули, поклонились своему престарелому работодателю и, опустив головы, поплелись вдоль по темным коридорам. Стекло то и дело хрустело под ногами, вечно хотелось скривиться и перестать существовать в той точке времени, где, несмотря на время для разгулья — вечер пятницы все-таки! — им нужно было сидеть с очередной жертвой. Что-то странное в груди Намджуна не позволяло ему начать разговор, его весь день мучили мысли о чем-то таком далеком и знакомом, но вспомнить он никак не мог. Единственный образ пришедший ему в голову — меч, словно отлитый из неба, но, решив, что это какое-то детское воспоминание, он все взял себя в руки и вдруг остановился, говоря: — На подработку нужно, — он вздохнул. — Справишься один? — Шутишь? Это животное меня никогда не слушалось, — старший сжал кулаки. — Ну тогда пусть мальчишка сегодня отдохнет. Добавлять что-то или как-то оправдываться хост не собирался, поэтому, развернувшись, начал медленно шагать к пробивающемуся через небольшие трещины солнечному свету. Мотыльки, только-только разбуженные весенней капелью, клубились вокруг, и у Кима появилось какое-то дикое желание схватить одно такое создание, и он резко вытянул руку, пугая этим действием напарника и заставляя того непонимающе посмотреть на себя. Его не так уж и сильно волновало чужое мнение, так что, сжав в ладони сразу же трех насекомых, он почувствовал, как те, запертые в клетке пальцев, отчаянно пытаются выбраться, лапками бьются и умоляют беззвучно освободить их от плена. Так же чувствовал себя и Тэхен, сидя по ту сторону стенки и лежа на испачканном кровью волке. Он тоже был в клетке собственной судьбы. Он чувствовал, как над ним ездят автомобили, как где-то с другой стороны проходят тяжелые вагоны метро и тянутся людские голоса. Но никто не услышал бы его, даже если бы он заорал во все горло. И подросток продолжал гладить чужие грязные лапы, улыбаясь и всматриваясь в кровавые цветы вокруг чужих тел. Еще одна трагедия, вызванная его неумолимой беспомощностью. — Почему ты так поступаешь, пап?.. — прошептал он про себя, пряча лицо в руках и начиная дрожать. И ему сейчас хотелось, чтобы над ним снова возвысился Юнги, тот самый король трущобы и мусора, чтобы поставил ему на лицо ногу и снова избил, ведь так намного проще, правда? Легче ненавидеть себя, когда остальные испытывают то же самое. Легче быть жертвой, когда никто не знает о тебе ничего, но уже определяет тебе роль в обществе. Отчаянное желание прямо сейчас вновь ощутить на себе жестокий звериный взгляд и плевок прямо в сердце превратилось в слезы. Если бы его похитители знали, уже бы здесь маячили и переговаривались так, словно сам юноша был игрушкой, а не живым человеком. Но это правильно, пусть бы они и дальше смотрели на него как на красивую куколку, пусть бы избивали, чтобы он успел захлебнуться своей кровью раньше, чем он снова встретится с тем, кто ввернул собственного сына в этот безутешный ад. Действительно жаль, что здесь не было Мина, он бы точно воспользовался возможностью самоутвердиться за счет слабого. Он любил сначала измотать его, а после откинуть в лужу и начать топить, бить палками по животу и груди, любил ломать ему пальцы и смотреть, как на него затравленно смотрят из-за кудрявой челки. И Тэхен в каком-то смысле это тоже любил, ведь у него не было ничего, кроме этой постоянной боли. Но теперь не осталось и ее.