Вылетев на улицу, Чимин замер, не веря своим глазам. Ему не было знакомо чувство страха, но все же то, что он видел, не могло уместиться в пустом теле, не принимало форму и никак не поселяло внутри надежду, забирая ее остатки вместе с собой. Кусок фальшивого неба летел вниз, и из этой трещины капал кровавый дождь. То самое перевернутое море, всегда казавшееся Паку фальшивым, на самом деле было таковым, и все вокруг отныне было совсем не похожим на правду. На его руки сыпались градом алые капли, и он принимал их, умывался и пытался осознать, что же теперь будет с тем идеальным миром, в который верили все остальные.
Но другие, казалось, совсем не замечали, а может и не хотели замечать, шли себе спокойно дальше, неторопливо перебирая ножками и даже не поднимая вверх голову, словно страшась встретиться с маленькой ложью лицом к лицу. Постепенно рана затягивалась, но детектив все равно не мог оставить это просто так, и он сорвался с места, убегая туда, где смог бы увидеть, что же находится за этой голограммой. Тонкими нитями красная дыра зарастала, но полицейский уже не мог сдаться. Он бежал босиком, не задумываясь о том, как же пострадают его ступни, растертые до крови. В какой-то момент ноги подвели, и юноша рухнул на землю, раздирая руки и калеча собственный подбородок.
Ему удалось оказаться прямо под куполом этого шрама, и тогда он в полной мере смог разглядеть то залитое гнойным желтым полотно под красивыми одеждами из нежного голубого, иногда закатного оранжевого и изысканного фиолетового. Тяжело выдыхая, следователь ощутил в своей груди нечто похожее, зовущее его куда-то дальше. Ноги сами послушно следовали этому эху боли под кожей, под ребрами зарождалось какое-то слишком уж непривычное отчаяние, отдаленно напоминающее вставленные в глазки иглы. Люди вокруг шли своими дорогами, никто не замечал его растерянного взгляда, и отчего-то Чимину даже показалось, что он единственный, кто может видеть сквозь эти затянувшиеся полосы над головой. Волей-неволей, но он дошел до какой-то станции метро, спускаясь вниз по ступенькам и чувствуя, как в ушках его лопается такой печальный волчий скулеж. Все тело выкручивалось, скручивались пальцы, и спинка с торчащим позвоночником странно выгибалась в разные стороны.
— Что случилось? — прошептал голос сзади, заставляя несчастного обернуться.
— Заключенным запрещено выходить, — глухо отозвался он, строго глядя на мальчишку.
— Но вы сами убежали… Что-то произошло?..
Если в этих искренних и глубоких глазках не нашла свое отражение та жестокость, то взорванное кем-то небо, вероятно, Пак действительно сам придумал. Может, он начал сходить с ума? Посмотрев на Чона еще раз, он сначала сделал шаг ему навстречу, чтобы увести обратно в дом, но тут же остановился, начиная метаться в разные стороны и в конце концов падая на колени. Этот звериный вой казался таким невыносимо громким, что невольно уже хотелось взяться за лезвие и перерезать горло, хотелось кидаться на стенки и скулить самостоятельно, разрывая железные ставни пальцами и сдирая ногти до торчащего мяса — все тщетно. Подросток подал свою теплую руку и даже попытался поднять несчастного на ноги, хотя мог и должен был сейчас убегать, воспользовавшись моментом.
Чьи это воспоминания? Почему никто не замечал? Старший чувствовал, как его голова распадается на множество осколков, каждый из которых впивался в пустую память и заполнял ее стеклом битым. Грязные полые мысли, не выражаемые ни в словах, ни в жестах, ни в мудрости. Внутри тоже взрывалось небо, и сердце билось своими крылышками в грудную клетку, раня само себя. Вой перешел в буквы, дальше — в яркие картинки перед глазами, где он качался вереском на какой-то детской площадке, вглядываясь в лицо напротив и прижимая к себе странный блокнотик со звездочкой. Некто, совсем еще ребенок, разве что с плечами широкими, стоял над ним, сжимая в крепких кулаках ножик, вознося его над ликом детектива и нанося свой окончательный удар.
А после — кровавые слезы. Было так тяжело дышать. Так тяжело думать о чем-то. Следователь припал челом к холодному асфальту станции, ощущая свое тело каким-то чугунным, точно в него влили что-то ужасно тяжелое. Проходящие мимо странно на него смотрели, но ничего говорить человеку в форме не стали, продолжая свое крысиное путешествие по подземке. В горле так и застрял чужой крик, и полицейский попытался выхаркать его, наконец находя в себе силы подняться. Руку помощи он, разумеется, оттолкнул и не принял, цокая на подобный жест и поднимаясь на свои ватные дрожащие ножки. Секунда — и он снова упал на землю, точно звезда полярная, уже не сопротивляясь, когда Чонгук снова решился поднять своего похитителя. На его личике все еще цвела добрая улыбка, и теперь, ощущая в себе слишком много всего, отчего-то старший решил проверить себя на прочность.
— Поцелуй меня, — грубо приказал он, кривясь и бессознательно делая шаг назад. — Быстро.
— Что вы такое говорите вообще…
Но остановить старшего скромный ребенок уже не мог, и он замер, чувствуя, как чужие губы касаются его собственных в каком-то скорее укусе, разбитые губы кровоточили, и хотелось убежать куда-нибудь подальше отсюда. Улыбка сменилась румянцем, после — болью. Это был его самый первый в жизни поцелуй, так бессовестно украденный кем-то, кого он даже не знал. Чимин отстранился от него, опуская тяжелый взгляд и с ужасом понимая: он все еще ничего не чувствует. Он все еще не имел права чувствовать хоть что-то, а особенно любовь. Толкнув бедного музыканта в грудь, детектив начал шагать обратно, печально опустив голову и борясь со всеми этими странными ощущениями внутри себя, пока длинные холодные пальцы снова и снова касались своих уст, пытаясь не расстраиваться слишком сильно из-за подобной несправедливости.
— Я хотел сделать это со своей единственной, — зачем-то сказал младший, рвано выдыхая.
— Ну, переживешь, — пожал плечами следователь.
Это было так грубо, что подросток невольно злобно и немного разочарованно зыркнул на этого человека, но тут же выдохнул все эти эмоции, понимая, что просто так этого все равно не случилось бы. Жар все еще был на его лице, и ощущение этого прикосновения не покидало кожу, застывая на ней сахарным сосудом из чужого отчаяния. На самом деле, в этом было даже нечто поэтичное: отдать одно из самых важных, по мнению Чона, воспоминаний тому, кто обязательно бы их потерял, как уже это случалось и как ему объяснили остальные полицейские в участке. И пока он думал о чем-то возвышенном и великом, сам Пак думал только о том, что в самом деле позволил себе поддаться порыву и вот так вот просто пойти на след того, чего не существовало.
— А ты слышал этот взрыв? Видел его?
— Какой еще взрыв?.. — неуверенно спросил мальчишка. — Вы же просто подорвались и убежали, не слушали меня…
— Понятно, заткнись, — снова нагрубил он, глядя на разодранные руки и тут же осматривая свою одежду.
Тогда, в пелене сумасшествия, он видел льющийся на него кровавый дождь, но вся его форма была совершенно точно сухой, а вокруг не могло быть никаких животных, способных издавать такие страшные звуки. Так что же он слышал? Кто так отчаянно пытался позвать его на помощь и кто показывал ему эти страшные картинки? Он никак не мог найти на это ответ, поэтому, будучи все же достаточно отходчивым, задрал вверх голову, привычно хмурясь недружелюбно глядя на мир. Думать о том, что он поступил как-то неправильно, когда решил попробовать почувствовать любовь через пользование чужой растерянностью, не было приятно, и он даже хотел извиниться перед поникшим музыкантом, но никак не смог перебить свою гордость, поэтому вместо этого в своей характерной манере сказал:
— Я научу тебя одному приему.
— Правда? — с надеждой вздохнул младший, тут же преображаясь. — Не обманите?
— Делать мне больше нечего, как тебя обманывать, — закатил глаза он. — Но если используешь его против меня, то я тебя прибью, понял?
— Понял! — он тут же уверенно топнул ножкой и отдал честь с улыбкой.
Вероятно, он не должен был так просто прощать такую кражу, но все же он понимал: ему предлагают возможность стать сильнее в качестве извинения, и это уже показывало Пака вовсе не как бездушную куклу без эмоций и мыслей. Почему он сам думал другим образом и отчего же остальные потакали этой ненависти полицейского к себе, подросток совсем не мог понять, но все равно не мог противиться воле большинства и начинать убеждать столь закрытого человека в его собственных возможностях — сизифов труд, не более. Так, попросту улыбнувшись и скрестив руки за спиной, он собачкой бежал за своим похитителем, уже мечтая о том, как удивит своего хена новыми возможностями собственного тела, и щечки его так мило краснели, и даже немного хотелось взлететь, прямо в это фальшивое и до точности настоящего подделанное небо, чтобы там обернуться в перины из облаков и стать лучшей версией себя.
Дойдя до квартиры, они остановились в коридоре, сталкиваясь с только-только пришедшими с собрания знакомыми. Сначала Сокджин не обратил внимания на внешний вид напарника, но после сделал шаг вперед и начал его осматривать, трогая то за руки, то за подбородок и непонимающе глядя на все эти раны, но ничего не спрашивая: по одному только волчьему взгляду уже было понятно, что ответа не последует. Нахмурившись, он выпустил младшего из своей хватки и просто всунул в руки рапорт, не желая разговаривать с настолько проблемным товарищем, просто запираясь в своей комнате и скидывая обувь прямо под кровать, несмотря на все правила приличия их маленького общества. Отвернувшись к стенке, мужчина сжал подушку так, чтобы закрыть уши и не позволить странному звуку внутри себя помешать ему думать трезво.
Еще никогда он не испытывал чего-то подобного, а может, просто и не помнил об этом — так или иначе, его глаза болезненно краснели, а из носа текла кровь, и он ощущал, что лежит на пороховой бочке. Скатившись на пол и все еще отчаянно борясь с этим сумасшествием, он кое-как забрался на балкон, замечая разбитое небо. Все голубое покрывало было усеяно маленькими трещинками, и из них лились самые настоящие алые капли, но никто не замечал этого ужаса, и сам полицейский не желал видеть нечто подобное, так что, переборов себя, сел за письменный стол и начал писать в своем блокноте об этой странности, вдруг замечая целый рой птиц, несущихся под самыми облаками. Не позволяя себе посмотреть на них и не зная природу своего же безумия, он продолжал строчить бессмысленные предложения до тех пор, пока руки его не задрожали с такой силой, с которой он уже был не в силах справиться. Роняя ручку из рук, он невольно свалился на пластиковую поверхность и погрузился в бессознательный сон.
А там, за дверьми его уставших век, прятались какие-то чужие воспоминания. Детскими руками он пытался оттянуть кого-то, что-то выкрикивая и стараясь что-то донести стоящему с ножом ребенку, но в итоге сокрушенно разваливаясь на спине после тяжелого удара прямо в живот. Отхаркивая из последних сил что-то, он пытался дотянуться до рыдающего друга, пытался и все кричал: «Брат, ну зачем ты так поступил? Почему ты это сделал?» Его крики терялись в тумане этой памяти, и отчего-то ужасно сильно хотелось плакать, хотя, разумеется, взрослому человеку делать такое было бы по крайней мере странно. И он открыл глазки, приподнимая заправленную в брюки рубашку и замечая затянутые шрамы на своем же теле.
Чимин остался наедине с детьми, отчего-то отвернувшимися друг от друга и не решающимися начать разговор. Не в его интересах было разбираться в подростковых ссорах, так что он просто схватил их за руки и повел к себе, сначала приковывая к спинке кровати Чона, а после уже хватаясь и за короля, собираясь нацепить наручники на его запястья и вдруг слыша какой-то странный вопрос.
— Давайте подеремся? — прохрипел Мин, глядя в чужие глаза и не позволяя себя просто так сковать. — Это дело чести.
— Чей? — дернул бровью старшей. — Своей у меня нет, а на твою мне наплевать, так зачем мне это делать?
— Если ты так уверен в себе, почему бы просто не победить меня?
Сначала музыкант хотел поправить друга, но после передумал и не стал этого делать, вспоминая, что тот вообще часто путался в обращениях и не видел разницы между уважительным и не очень, из-за чего речь его всегда казалась немного смешной и несуразной, неграмотной даже, но все еще очаровательной. И Чонгук улыбался, думая об этом, но после вдруг осознавая: Юнги так хочет сразиться, чтобы доказать ему, что все еще достоин короны. Оглянувшись на его хмурое мрачное личико, подросток с болью сквозного удара в сердце почувствовал, что все это время, когда он вот так вот, с таким искренним восхищением смотрел на детектива, его названый старший брат замечал это и был одинок, так же одинок, как в тот день, когда они пообещали друг другу всегда быть вместе.
Вот только Паку было наплевать, кто из них как страдает из-за собственной слабости, поэтому вместо принятия этого предложения он снова попытался нацепить на чужие запястья наручники, получая первый удар в лицо и ловко от него отворачиваясь. Тело ужасно болело, и звуки все иногда точно исчезали из этого мира, оставляя после себя разве что обет молчания. Кости ныли, выворачивались, и пусть все это полицейский ощущал как-то отдаленно от себя, он не мог быть настолько же ловким, каким был обычно, так что решил побыстрее закончить эту игру. Юнги, казалось, и вовсе не понимал, что начал, поэтому замахнулся ногой, заставляя уполномоченного присесть и тут же сбивая его напрочь. Вернее, так показалось ему самому, однако уже в следующую секунду глупый ребенок и сам оказался на полу, лежа под грузом чужой израненной ноги с вывернутыми руками.
— Доигрался? — холодно спросил он, переводя взгляд на обеспокоенного подростка рядом. — Усмири своего друга поскорее, иначе я сломаю ему что-нибудь.
— Господин, не стоит! — тут же улыбнулся младший. — Он вас больше не побеспокоит, клянусь вам!
Еще раз окинув лежащего под собой злобным взглядом, следователь все же отступил, накидывая наручники и напоминая этому дураку о том, что на его шее одно из лучших сдерживающих орудий против таких вот буйных пленников, и лишить последних жизни — секундное дело. Все же Чимину не привыкать к наличию заляпанных кровью стен, он бы и глазом не моргнул, когда все здесь окрасилось бы темный алый, а сам он облачился в красивые одежды из осколков вставленной в артерии мины. И король проклинал его, скалился, не вырывался уже, конечно, но смотрел так, словно хотел сейчас же наброситься зверем диким на белоснежные ткани чужой кожи, разрывая их клыками. В этом они были похожи со старшим. Оглянувшись по сторонам, детектив решил немного поиздеваться, приковав этого непослушного мальчишку к скрипучему неудобному стулу, а сам вышел на балкон, тоже замечая потресканное фальшивое небо и дрожащие занавески соседней квартиры.
— Надеюсь, когда-нибудь ты свалишься и убьешь нас всех, — зачем-то прошептал полицейский, выпуская облачко сигаретного дыма и глядя куда-то над своей головой.
И пока в его бездушном теле ширилась боль, Юнги познавал ее наяву, скользя взглядом по этой ненавистной комнате и нервно отстукивая что-то ногами. Хотелось грызть ногти, кусаться и, возможно, по-настоящему убивать. Почему даже тот, кто на вид казался его меньше, способен был победить «короля»? Почему он хотел забрать все, что было ему дорого? Как спасти и свою корону, и своего драгоценного человека, если он даже не мог слова вставить в разговоре с этими взрослыми людьми? Это уничтожало его изнутри, и его практически трясло от злости, когда он вдруг дернулся, замечая, что, несмотря на боль в выгнутых не в ту сторону руках, Чонгук все равно подсел на край кровати, чтобы быть как можно ближе к лицу старшего, подсел, подогнув под себя коленки, и сказал:
— Хен, не переживай, я всегда буду на твоей стороне.
— Заткнись, — огрызнулся он. — Ты тоже уйдешь. Все уходят. Не ври мне.
— Если бы я хотел уйти, я бы давно уже ушел, — ответил он уже более серьезно, теряя то тепло своей улыбки. — Но я здесь и буду с тобой до конца, правда.
Мин немного смягчился, тяжело вздыхая и глядя на подростка уже не со злобой, а скорее уж с какой-то особой, необъяснимой печалью, и Чон, разумеется, видел всю эту игру чувств в теле несчастного, видел и думал, что все еще им восхищается, даже если он не был таким уж сильным, даже если был по-глупому жестоким и грубым. Даже таким он нравился мальчишке и таким он хотел его видеть рядом с собой, что бы там с ними ни случилось, ведь дружба есть дружба. На секунду король тоже так подумал, но после, заметив эти алые губы, тут же спросил, отводя взгляд куда-то в сторону:
— Ты целовался с кем-то, что ли? — он тяжело вздохнул, опуская голову.
— А, н-нет! — неуверенно прохихикал он. — Глупости, я просто на ветру их иску-
— Только посмей в кого-то влюбиться, понял? Я… Не прощу тебе этого.
И оставалось только молчать, вымученно улыбаясь и как-то растерянно поглядывая на собеседника. И хорошо даже, что руки у обоих были связаны, ведь иначе, как и всегда, им пришлось бы обняться, а обнимать это колючее, острое тело Юнги было так же больно, как и слышать все эти слова и все эти вечные запреты. Конечно, юный скрипач и не стал бы любить кого-то отсюда, не стал бы даже под дулом пистолета, но этот поцелуй был его первым, и он не имел права выбросить его из памяти просто так; это воспоминание останется в нем до самой смерти, будет гнить открытым переломом всякой надежды, пока тот, кого он любил больше всех, своими грязными фразами будет поливать рану солью.
Быть другом этого человека — настоящее испытание, и внутри Чонгука поселилось семя сомнения: стоит ли и дальше так отчаянно ему во всем доверять?..
***
Хосок осторожно водил давно уже знакомой, но все еще чужой кистью в своем блокноте, выводя собственное лицо, заплаканное, грязное и мерзкое, такое же, какое было у него всю жизнь. А рядом — животные и люди, смешанные в бессмысленную кашу из глаз, зубов и когтей. И все это обрамляло кокошником гнилым его измученные веки. Он рисовал собственное распятие, зная, что только так способен был хоть как-то выудить из себя эту боль и наполнить ей свои легкие без возможности быть задушенным своими же собственными руками. Он жил на пороховой бочке, но никто другой не замечал столь очевидного, никто, кроме вечно улыбающегося ангела напротив. Подняв на него тяжелый взгляд, мужчина спросил:
— Что такое? Опять хочешь в туалет?
— Нет, — он мило помахал головой, дергая изрезанными руками. — А что вы делаете?
— Ничего интересного, — ответил старший, набирая краску.
— А мне все равно интересно! — он улыбнулся так ярко, как только мог, пытаясь приподняться и взглянуть на чужое творение.
Сначала Чон повернул изображение к себе, словно ребенок, не желающий показывать свои игрушки, но после на выдохе все же расслабился и решил подарить эту возможность пленнику, хоть как-то его радуя после того, как сам забыл, что такое радость. Ким долго всматривался в аккуратные черты, замечая в них нечто до боли знакомое, словно он уже где-то видел этот стиль и эту характерную манеру нанесения мазков. Придвинувшись чуть поближе к тому, кого должен был бояться всеми фибрами своей души, он пошептал:
— А нарисуете меня? — и накрыл чужака самым нежным взглядом.
Преступник сначала замер, чувствуя, как память метелью начинает раскапывать его самые грязные тайны, но после все же молча кивая и вырывая лист со свежей краской, чтобы начать выводить угольными карандашами эти милые черты. Интереснее всего было рисовать его глаза, такие знакомые и родные, но всякий раз по-новому красивые. Длинные тонкие линии, россыпь мелких ресничек и неподдельный блеск внутри. Чуть надавливая на бумагу, мужчина осторожно вывел углубления разреза, тонкой, почти невидимой линией обозначая второе веко, появившееся от этой неземной усталости.
Дальше — смешной формы губы, и высокие скулы, еле-еле видные на столь узеньком овальном личике, слегка выпирающий, но все еще ровный маленький нос и такие острые ключицы, отдаленно напоминающие две стремящиеся соприкоснуться в поцелуе льдины где-нибудь в Ледовитом океане. Старший смотрел на это все, запоминал каждую маленькую деталь, даже родинки, запоминал и думал только о том, какой же он, вероятно, ужасный человек, раз позволил себе безнаказанно любоваться ангельской внешностью подростка, забывая обо всех его изъянах в виде синяков под глазами и ссадинах, истерзанных уголков губ и вздувшихся волдырях на пальцах. Хотя мальчишка не злился, продолжая улыбаться и зачем-то говоря:
— Вы меня слишком красивым рисуете, — он посмеялся.
— Только ты так думаешь, — строго сказал Чон. — Помню, однажды твои друзья сказали мне, что у тебя губительная красота.
— Мои друзья?.. — ребенок тут же замер, глядя с какой-то опаской на собеседника.
— А ты и не помнишь их, верно? Ну и славно.
Сколько бы ни пытался Ким еще спросить хоть что-то, больше ему не отвечали, укладывая рядом портрет и просто уходя из комнаты. Стоило двери закрыться, как одиночество осело чугунными плитами на сердце, раздавливая его как ягоду дикую под своими ногами. Целые леса отчаяния разом рухнули, и младший попытался вспомнить хоть что-то, нечто, что было до того, как он познал предательство своего отца и до того, как ботинки Юнги достигли своей цели, уничтожая его душу изнутри и втаптывая его в грязь. Часы безвольно тикали на стенке, не позволяя пыли осесть на свои стрелках. И время точно издевалось над несчастным ребенком. Он старался выкинуть из головы плохие мысли, но все же в глубине души понимал, что использовать его будут для чего-то ужасно страшного.
И уже ради того, чтобы предотвратить нечто ужасное, он хотел бы пожертвовать собой.
Сам же Хосок, выйдя в пахнущее трупами помещение, тут же столкнулся взглядом с моющим полы Намджуном, цокая языком и тоже хватая тряпку в свои руки: все же они оба виноваты в том, что люди здесь погибли такой жуткой смертью. Иногда под ногами еще можно было встретить человеческие зубки, но это уже не так сильно тревожило мужчину, больше его волновало то, когда поступит следующий приказ. Очевидно, что скоро им придется выйти на улицу: люди из лаборатории точно захотят исследовать свою маленькую находку и реализовать свои планы раньше, чем того хотел отец этого юноши — он вообще всегда опаздывал со своими действиями. Вероятно, поэтому вокруг него и образовался гной в виде людей, желающих ему только смерти да отчаяния. И посредниками между ним и планами аристократов Верхнего кольца оказались их же жертвы. Думая обо всем этом, Чон даже как-то усмехнулся, не сразу же замечая странное поведение напарника.
Заметить это ему пришлось только тогда, когда тот вдруг подорвался с пола и выронил из дрожащих рук старую футболку, оной и убирался здесь все это время. Оглядываясь по сторонам, хост терялся в заполняющих уши звуках, а после и вовсе схватился за них, зажимая свою раскалывающуюся голову между ладонями и начиная громко и неразборчиво мычать. Такие, как он, не могли испытывать боль слишком сильно, поэтому невозможно было понять, что же с ним такого случилось, сразу же. Когда старший хотел уже подняться и спросить что-то, коллега без слов его оттолкнул и вылетел вверх по лестнице, вдоль темных коридоров и странного здания — все, чтобы оказаться под этим расколовшимся небом.
— Ты чего сорвался как с цепи, а? — прокричал запыхавшийся мужчина, становясь рядом. — Что случилось?
Ким тут же указал пальцем куда-то высоко-высоко над собой, выжидающе глядя на знакомого и пытаясь увидеть, как в его глазах тоже отражается это пульсирующее полотно, но, как бы тот ни старался, он не мог разглядеть то же самое, не мог увидеть эту рану где-то вдали, не мог заметить окровавленные облака и алый дождь, льющийся прямо на себя. Написав обо всем это на своем телефоне, Намджун тут же передал его и, неопределенно кивнув в сторону автомобиля, тут же забрался в него, уезжая куда-то без должного объяснения и не позволяя себя остановить.
— Совсем ненормальный, — подытожил Хосок, возмущенно глотая пыль и глядя вслед своей же машине.
***
Говорить о том, что они оба увидели еще совсем недавно, не приходилось, как и не приходилось разговаривать вообще. И Чимин, и Джин были похожи на двух совершенно незнакомых людей, знающих друг о друге только имя и фамилию, может, еще и должность. Конечно, на работе это не мешало, но сидящих сзади детей очень даже напрягало такие отношения между двумя напарниками. Как ни посмотри, они были похожи: у обоих холодный безразличный взгляд, у двоих не было ни капли жалости в сердце, но они и в сторону друг друга не смотрели. Юнги старался не думать об этом сильно, так как рана в чужих отношениях — его главное преимущество по борьбе против превосходящей его самого силе, а вот Чон не мог просто так смотреть на это одиночество, грузом осевшее на чужих плечах. И глупый подросток пытался заговорить сам, сталкиваясь со стеной молчания, пытался шутить и даже немного паясничал, надеясь вызвать хотя бы улыбку у кого-нибудь. Любые его попытки пресекались острым взглядом старшего полицейского, а после последний и вовсе пригрозил смертью, пытаясь сосредоточиться на дороге.
Эта ночь была необъяснимо туманной, и невольно под ребрами бился страх. Серые панельки Среднего кольца утопали в этом смоге, и терялся асфальт под колесами. Постепенно даже ориентироваться уже было невозможно, а темное разбитое небо, опустившееся так низко к земле, что, казалось, с него можно было собрать яблочки звезд, давило и почти касалось крыши автомобиля. Неуверенно выдыхая, детективы переглянулись и без слов вышли на улицу, пытаясь оглядеться. Кое-как Чимин все же смог нащупать здание подле себя и выйти на его номер, тут же хватая коллегу за запястье и указывая в сторону такой же темной пелены перед собой.
— Мы не можем их так оставить, — вздохнул старший. — Останешься с этим мелким, я пойду один туда, понял?
— Понял, — тут же кивнул он, двигаясь к машине и тщетно разгоняя руками эти упавшие облака.
Кое-как забравшись в салон на водительское сидение, он приказал сверженному королю встряхнуть свои косточки и поковылять до своего неожиданного «брата», а сам закинул ноги на соседнее сидение и запер двери так, чтобы никто не смог войти сюда, даже если бы и захотел. Музыкант сидел как на иголках, в груди у него рос целый лес чего-то плохого и ужасного. Он не мог показаться совсем глупым и сказать про свои настоящие ощущения и про всю ту тревогу, что ощущал под кожей, поэтому продолжал кусать губы и качаться из стороны в сторону, не понимая, как в такой ситуации сидящий напротив вообще мог сохранять это жуткое спокойствие.
И пока внутри кабинки росло напряжение, двое остальных смогли войти в нужное им помещение, где уже не было ни тех широких скамей, ни носящихся всюду собирателей денег, только до жути странные люди, явно не похожие на тех митингующих, о которых шла речь в брошюре. За окнами читалась тьма, такая же и вальсировала здесь между облаченными в темное людьми, удивительно тяжело вдыхающими раскаленный воздух. Осмотревшись по сторонам, Сокджин взял мальчишку за руку и потащил его в сторону, оказываясь около столика с какими-то слишком уж сытными закусками. Таких в Среднем кольце отродясь не было, и это сразу же насторожило следователя.
— Можешь кого-нибудь узнать здесь? — спросил он, оборачиваясь к Мину.
— Под накидками сложно различить, — отмахнулся он, неожиданно замечая где-то вдали такого же непонимающе ничего мужчину и тут же указывая на него пальцем, добавляя: — Мы тут не одни.
Детектив уже сорвался, чтобы подойти к нему, но дорогу ему тут же преградила странная женщина, хватаясь за чужую руку и начиная что-то там искать среди переплетений кожи. Не оголяя своего лица, она не позволяла своей жертве двинуться и что-то там мямлила, ногтем царапая впадинки и про себя кивая. Юнги тоже ни слова не понимал, но когда он сам попытался ее обойти, та перекрыла ему путь, заглядывая заплывшими черными глазами в два карих омута напротив себя и молча кивая, лишь через пару мгновений добавляя:
— Сложная судьба, тяжелая, — она откашлялась, пряча зеленую слизь в грязном платочке и поворачиваясь к Киму. — Знаешь, что тебя ждет? А я вот знаю, да-да.
— И что же меня ждет? — он дернул бровь, не веря ни единому слову мошенницы.
— Станешь тем, чего так сильно не хватало, но ты еще не готов. И никто из вас не готов. Но когда вернешь себе то, что потерял, поймешь, что должен исчезнуть.
Не желая больше вслушиваться в этот бред, полицейский оттолкнул умалишенную от себя и уже сделал шаг вперед, как люди вокруг закричали, завизжали, точно свиньи. Целая толпа понеслась к столикам, начиная как не в себя глотать все эти закуски с фруктами свежими и сиропом, пока мед кровавый лился на сознание уполномоченного, и он все пытался понять, что происходит, даже искал ответ на лице своего напарника, но не находя в нем ничего, кроме такого же недоразумения. Бессмыслица какая-то. Нажравшись вдоволь, все эти адепты, стягивая с себя черные плащи и оставаясь в своих пестрых нарядах, упали на колени и утянули за собой пришедших новеньких, склоняя их головы для поклонения тому, чего и сами не понимали.
Один крепкий старец вышел из-за шторки вместе с птичьей клеткой, накрытой такой же непроглядной тканью. После — дикий крик и изумрудное сияние, ослепляющее глаза. Дальше — небытие.
