***
Огонь может обжигать, а может дарить тепло, и как его использовать — личный выбор каждого, и оттого, вероятно, свое пламя ярости и агрессии, растекшееся вдоль заросшего сада слов, Чимин решил преобразовать в нечто настолько пугающее, что уснуть у него среди хаоса собственных мыслей так и не вышло. Он много раз дремал, но открывал глазки уже через несколько минут, так и не обретя покоя в собственном теле. События последнего дня напоминали ему один из тех сериалов, что он смог увидеть по телевизору в одну из таких же бессонных ночей, только все это, к несчастью, разворачивалось прямо перед ним. Юноша был не из робкого десятка, и доказательством этому служили его по плечи утонувшие в крови руки, однако это то, что он сам о себе помнил из записей и перешептываний коллег за спиной, но теперь, думая обо всем, что с ним случилось, голову никак не покидали тяжелые, сравнимые с Титаником затонувшим, думы, каждая из которых вертелась около одного единственного вопроса: кто он такой? Кто он и почему он стал именно таким? Отчего внутри него не было ничего, кроме ярости? Конечно, легко было полагаться на первую строчку в своем блокноте, печально и достаточно коротко повествовавшую: «Я плохой человек». Легко было не иметь никаких причин поступать безжалостно и кровожадно по отношению к тем, кого не мог удержать в своей памяти, однако теперь, осознавая, что все это не могло быть объяснено его собственным ужасным характером, Пак окончательно запутался в себе. Он смотрел под ноги, пальцами играясь с песком и откидывая камушки, и ощущал внутри себя так много всего, целый неизведанный мир, накрытый целлофановыми пакетами и задушенный кем-то, чьего имени полицейскому не было известно. Тогда же в ушах и раздался странный вой, уже привычный и не такой пугающий. Поднявшись, он осторожно обошел диван со спящими на нем подростками, после свернул в какой-то странный коридор, включая фонарик и оглядываясь по сторонам. Что-то здесь манило его к себе, и он не мог успокоиться, в нем пробудилось нечто звериное, заставляя все инстинкты натренированного бойца слиться воедино, в одно большое чувство. Хотя, конечно, последнее слово в отношении того, у кого не было души, все же звучало как-то надменно и наигранно. Делая первый шаг веред, Чимин кое-как смог увидеть вдали небольшое окошко, откуда на стоящий под ним столик лился тусклый рассветный свет. Подойдя чуть ближе и не обращая внимания на разбитое стекло под ногами, следователь присел на пыльный стул и провел рукой по пыльной плоскости, тут же начиная кашлять и морщиться. Сначала ничего интересного глаза не замечали, но после, когда детектив решил порыться в полках, он все же смог найти все тот же блокнотик и несколько ампул, явно еще новых, не вписывающихся в общую картину провалившегося амбара, построенного кем-то очевидно недалеким: у здания не было фундамента. Осторожно отложив чехол с медицинским оборудованием, юноша сжал твердую обложку записной книжки и уже хотел было открыть первую страницу, как детские рисунки свалились на его колени. Пугающие картинки без смысла, но нарисованные с отчаянием и дрожью, — все это было прямо перед ним, и образы монстров на желтой бумаге заставляли почувствовать подступающий к горлу ком рвоты. Живот скрутило, и тело отчаянно умоляло не смотреть на такие тревожные послания из прошлого. На одной из картинок два чудища в очках склонились над маленьким волчонком в попытке того съесть, дальше — рыдающий в лесу зверек, спрятавшийся от всего мира и начавший точить собственные клыки. После — откушенное им солнце, до крови искусанные деревья, и заплывшее красной гуашью море. Откинувшись на скрипящую спинку, полицейский тяжело выдохнул эту маленькую боль со страниц и отложил их в сторону, замечая последний рисунок чуть дальше от стола. Взявшись за его краешек, несчастного пробила дикая, ничем не объяснимая дрожь, и он действительно насильно заставил себя посмотреть на эти цветные линии. Больше не было крови, не было чего-то ужасного, но эти три нарисованные улыбки рядом с грустным животным заставили младшего буквально выблевать остатки выпитого наскоро кофе. Голова начала раскалываться, и скулеж только стал громче, уже не позволяя трезво думать. Наконец решившись прочитать первую страницу, он заметил прикрепленный к ней скотчем коготь и надпись таким до боли знакомым кривым почерком командира: «Я знал, что однажды этот день наступит, поэтому решил написать письмо тебе, ведь еще тогда, много лет назад, мы решили стереть твою память практически полностью. Это было эгоистично, и я захотел этого сам, отчего-то решая за тебя, Чимин, как тебе будет житься лучше. Тогда мне казалось, что я поступаю правильно, забирая из тебя воспоминания о пережитых травмах, но теперь мне кажется, что это было все ошибкой…» Дальше все записи либо обрывались, либо были перекрыты черной краской из баллончика. Казалось, еще секунда — и эта тьма польется по рукам, упадет на пол и начнет расхаживать здесь тучей смольной до тех пор, пока каждый не будет уничтожен. — Я ничего не понимаю, — выдохнул Пак, отчаянно пытаясь найти еще хоть какие-нибудь сведения или зацепки, но в итоге только раня себя осколками. Многие вещи были сожжены, другие — просто разорваны или исписаны, стенки еле-еле держались, подкрепленные длинными ветками и прутьями, ветер попадал сюда через дыры и погружал помещение в один свернувшийся под ногами вой. В этом обилии звуков следователь не сразу же смог почувствовать чужое присутствие, однако после, услышав, как трещит разбитое стекло под чужими ногами, тут же швырнул в ту сторону завалявшийся в кармане перочинный ножик, тем самым вырывая из чужого горла неуверенный испуганный стон. Стоящий во тьме коридора Чонгук неуверенно сделал шаг назад, когда лезвие вонзилось в деревянный косяк дверей, попутно задевая в полете краешек его ушка. Хотелось как-то оправдаться, но вместо этого подросток только улыбнулся, приветливо махая руками и вновь про себя восхищаясь этой силой. На него смотрели с волчьей жестокостью, такой манящей и приятной, какую еще ни одна мелодия классическая не могла изобрести. И тогда музыкант снова попытался приблизиться к монстру перед собой в глупой надежде чем-то ему помочь. Вот только такая ситуация полицейского лишь напрягла, и он сверкнул чернотой своих глаз, скалясь. — Иди спать, живо, — приказал старший, подрываясь со стула. — Не слышишь? — Слышу, — кивнул он. — Но ведь я могу быть вам полезным, разве нет? — И как мне поможет какой-то там мальчишка из трущоб? — Уже ведь помог пару раз, так почему бы не забыть, откуда я родом? Он говорил так спокойно и вкрадчиво, точно читал сказку сладкую на ночь, накрывая самым теплым солнечным одеялом. Вот только ситуация у них была совсем другая, и сам Чон прекрасно ее понимал: двое потерянных людей стояли напротив, смотрели друг другу в глаза и пытались выудить в них опасность и желание убивать. Они не были равными в своей отреченности, но все же отрицать то, что они были ввязаны в один круговорот событий, уже было нельзя, и поэтому младший сделал шаг вперед, уже не страшась возможности быть уничтоженным. И Пак по собственной глупости растерялся, не понимая, почему на него снова смотрят с этим огоньком внутри. Даже его дневник говорил только о том, что он ничтожество, так с чего бы другому им восхищаться? — Ты странный, — выдохнул следователь и закатил глаза, вновь начиная копаться в мусоре. — Еще бы, — кивнул Чонгук, слегка посмеиваясь с этого, — но уж точно не такой странный, как вы, полицейские. — Нет, ты еще хуже, — тут же добавил он, — в сотню раз хуже. На тебе ошейник, который я могу взорвать хоть сейчас, ты увидел уже достаточно много, но все равно улыбаешься. Еще и дружишь с кем-то, кто совсем не похож на тебя, разве это не глупо? Не понимаю. — Я тоже не понимаю, почему я должен дружить с кем-то похожим на себя, — пожал плечами подросток. Сначала юный музыкант хотел рассказать про их с Юнги общение, но вдруг для себя понял: человек перед ним не имел друзей вовсе. Те, кто так и не смог познать дружбу, пусть и такую, как была у него, всегда казались младшему какими-то особенно колючими, обнимать их было еще большей мукой, он был в этом уверен, но все равно в сердцах надеялся, что взрослые люди и вовсе, может, воспринимают это понятие по-другому. Внутри детектива было чуть больше этой птичьей печали, и оттого невольно он напоминал какого-то запутавшегося в сетях зверя. Мальчишка отвернулся к другому разрушенному стеллажу, не пытаясь больше завести разговор с тем, кто этого не хотел. Под руки сам попал странный ключ, старенький и надломанный в одном месте. Вокруг было слишком темно, и даже окошко под потолком совсем не спасало, из-за чего пришлось выхватить фонарик из чужих рук и начать осматривать комнату дальше до тех пор, пока Чон не нащупал заклеенную обоями дверцу, разрывая ее острым кончиком своей находки и срывая мешающие куски бумаги, пока не нашел замочную скважину, осторожно открывая эту маленькую тайну и тут же пугаясь выбежавших на свет жуков. Самого же полицейского ничего из этого не волновало, и он встал вперед, пытаясь разглядеть находящееся за этим самодельным тайником пространство. — Отвернись, — негромкого сказал он через пару секунд, не поворачивая голову на собеседника. — Чего? — спросил младший, уже придвигаясь чуть ближе и вдруг чувствуя, как холодная рука накрывает его глаза. — Почему… — Командир всегда говорил, что детям лучше трупы не видеть. Честно уж говоря, подростку хотелось смеяться с этой глупой прямолинейности детектива, однако вместо этого он, уже повидавший сотни смертей благодаря своему другу, отвернулся, опуская вниз голову и прикрывая рукавом нос: запахло просто отвратительно. Все еще чувствуя дикий гул в своей голове, юноша осторожно переступил через бетонное ограждение, заползая внутрь тайной комнаты и походя чуть ближе к уже успевшим сгнить до костей женщине (судя по одежде, во всяком случае) и мужчине. Вновь лопнуло стекло под ногами, и, осторожно подняв сломанные очки, он, кажется, понял: перед ним были те самые монстры, сошедшие с детских рисунков. Забавно, они умерли, держась за руки, и даже сейчас это было видно, пусть и под тоннами гноя и пыли. В сердце что-то закричало от боли, и Пак отчаянно захотел вспомнить хоть что-то, хоть как-то понять, но у него ничего не вышло. Решив себя больше не мучить, он обратно залез в комнату и случайно рухнул на колени, тут же подскакивая и стыдливо оборачиваясь на ребенка подле себя. Тот только слегка усмехнулся, спрашивая: — Вы закончили? Я не буду смотреть в ту сторону, честно-честно. — Ты действительно странный, — закатил глаза старший, закрывая дверь на ключ и отходя в сторону. Странный. Отчего-то это слово неприятно врезалось в память, и Чон на мгновение потерял ту свою улыбку, но все же прогнал от себя все эти мысли и следом побежал, зачем-то оставляя свои руки на этих узеньких плечах и по-детски радуясь возможности побыть с кем-то среди темноты, хоть та и не пугала его. Оглядываясь по сторонам, он замечал много странных деталей, однако думал, что любой бы на их месте догадался: сейчас они находились буквально на бочке пороха. Раз это место было разрушено, очевидно, о нем знали и знали те, у кого не было добрых намерений в отношении этих полицейских, так что оставаться здесь было сравнимо желанию сиюжеминутно умереть. — Вы как-то говорили, что все забываете, верно?.. — неуверенно подал голос младший. — Верно, — кивнул он. — В начале месяца. А к чему вопрос? — Просто… Знаете, говорят, музыка — живое проявление эмоций… А дальше — теория, поверить в которую было действительно трудно, однако выглядела она более, чем правдивой. И младший спросил: «А почему люди помнят?» И верно: отчего внутри нас остается нечто, что мы способны каждый раз воспроизводить в своей голове, деформируя оставшиеся кадры после каждого нового проигрывания? Вероятно, только лишь оттого, что воспоминания — осколки наших эмоций, и слово «помнить» легко можно приравнять к «чувствовать» или, в случае следователей, к «ощущать». Разве вспомнит кто-то, как два дня назад по утру потянулся и зевнул, если в этом не было для него чего-то особенного? То, что остается внутри нас, — то, что нас взволновало, пусть даже это и было нечто, казалось бы, мимолетное. Вот только в пустом теле не могло ничего способного гнуться и прогибаться, рассыпаться и колоться. Ничего, что делало бы чувства чувствами, а эмоции эмоциями, и поэтому люди без души и не могли ничего помнить, перманентно забывая обо всем, что заставило бы других не спать целыми ночами в объятиях кошмаров. — Умно, — неожиданно сказал проснувшийся Ким, потирая опухшие веки. — Но это сейчас нас волновать не должно. Мужчина подскочил на ноги, замечая задумчивый взгляд напарника и тут же направляя свой взор на разгоряченного от собственных догадок ребенка. Смотреть на его горящие щеки в такой ситуации желания не было, и оттого старший отвернулся, пытаясь вникнуть в логическую связь между чередой событий, произошедшей вчера. Все началось с убийства в церкви, закончилось подрывом их собственных квартир. Немного поразмыслив, Сокджин вдруг пришел к достаточно неутешительному выводу: и Тэхен, и они сами были слишком похожи. В участке у специального отряда, работавшего в Нижнем кольце, не было личных дел, равно как и не было устоявшегося звания или номера, а жетон, выданный им как сотрудникам, точно намеренно был написан с ошибкой в одном и том же месте, что, по сути, делало его недействительным, однако уже долгое время, исходя из записей в блокноте, им откладывали замену. Это не могло тревожить тех, кто жил достаточно спокойно и размеренно, только иногда купаясь в крови тех, кто был неугоден власти. Посмотрев на Чимина, полицейский еще раз для себя понял одну вещь, хоть и очень спорную, но все же. Они не выглядели на тот возраст, что им определили в таких же испорченных документах. Конечно, это не такая уж и большая проблема, но все же странно видеть в зеркале лицо без морщин и знать, что тебе уже двадцать шесть лет. Все это наводило на тревожные мысли о том, что вокруг них выстроили цепочку крайне достоверной лжи, пользуясь тем, что их игрушки не могут чувствовать и помнить. Вот только если все это изначально было подстроено для их конечной смерти, то не было смысла позволять им жить так долго, да еще и ставить командиром, вероятно, слишком честного и доброго человека. Думать о том, кто их спас, было немного странно, обычно Ким и вовсе про него забывал, но теперь он пытался смотреть на вещи под другим углом, и тут же достал из кармана свой блокнот, вчитываясь в многолетние механические записи и находя говорящую саму за себя строчку: «Главный подарил мне телескоп, не знаю, для чего, но он попросил смотреть в небо время от времени. Сказал, что мне это раньше нравилось, пусть теперь и «все сильно изменилось». Выдохнув эти слова, странное ощущение посетило сердце, поселяясь под ребрами и разбивая их так, как еще никогда доселе. Кем был этот человек для них? И почему он знал больше, чем они сами? Помнил ли он их до того, как его подопечные превратились в эту бессмысленную массу тела и силы. Во всяком случае, совпадений было слишком много, но сейчас им лучше было бы поскорее убраться отсюда и залечь на дно где-то, где их не смогли бы найти с первого раза. Поднявшись на ноги, он молча подхватил еще спящего Юнги и кивнул в сторону выхода, но вдруг остановился и спросил: — Ты нашел что-то важное здесь? — обратился он к коллеге. — Ничего, нам пора уходить, — только и ответил он. Конечно, это была ложь, но сейчас Пак хотел тщательнее обдумать все найденное, хоть и понимал, что все здесь до разрушения должно было бы рассказать ему о собственном прошлом, иначе не было бы смысла оставлять послания только для него одного. И Чонгук тоже это понимал, поэтому даже захотел возразить, но его остановил этот тоскливый взгляд, и снова восхищение, такое болезненное, точно пробивающее насквозь, поразило его легкие. Вероятно, он был дураком, если находил в этом нечто красивое, ведь нельзя восхвалять желание человека оставаться сильным в глазах других. Но он все равно восхищался, не понимая, что и сам точно такой же. Однако сейчас не было времени на мысли об этом.***
Очнулся Тэхен от крика в собственном сердце, поднимаясь на кровати и тут же касаясь своей груди широкими ладонями. Теперь на нем была новая одежда, но под прозрачной рубашкой все равно виднелись два огромных шрама, отдаленно напоминающих одинокую планету и везде бродящий за ней спутник. Один был явно от той вонзившейся кости трубки, другой — от толстого шприца. Тяжело вздохнув, подросток и сам не заметил, как задрожал от страха, наполнившего его легкие до самого конца. Он всегда обещал себе быть сильным и добрым к другим людям, клялся в том, что ни за что не станет держать зла на других, даже на тех, кто издевался над ним и кто его ненавидел. И всякий раз, когда ботинок Юнги касался его лица, мальчишка совсем и не злился, скорее уж ненавидел себя, такого слабого и тупого, не способного дать отпор, однако теперь он действительно хотел возненавидеть Хосока за то, что тот просто стоял и смотрел на творящиеся ужасы. Вероятно, ничего другого от похитителя и убийцы ждать и не следовало, но почему же тогда в газах Чона всегда играла эта искренняя печаль и сожаление? Так не поступают окончательно плохие люди, не поступают те, кого можно ненавидеть с чистой совестью. А ненавидеть его было нужно, так сильно нужно, что по щекам начали бежать слезы: он не мог простить себе свою злость и обиду на этого мужчину. Маленькая искра стала причиной целой бури, и его мимолетная слабость быстро переросла в настоящую истерику. Несчастный ребенок бил себя руками по голове и толкался в стены, падал на пол и все еще отчаянно пытался что-то себе доказать. Комната наполнялась его рыданиями, и тишина настигла холодное поле чужого тела только тогда, когда уже такая знакомая дверь этого чертового подвала скрипнула. Сжавшись, младший тут же отвернулся к стенке, не желая даже видеть этого человека и кусая изнутри щеки, чтобы не начать вновь трусливо всхлипывать. А сам преступник шагал к нему медленно, нерешительно и глядя с алым оттенком в глазах. На губах его — блеск смертельный, внутри уст спрятался страх. Остановившись около собственной койки, старший выдохнул эту раскаленную совесть изнутри и прикрыл глаза, вспоминая одну из своих главных ошибок снова и снова. Он помнил, как уже касался чужого тела, как руки его неаккуратно зажимали чужую кожу, пальцы толкались туда, где быть они должны были разве что по большой любви. Отвратительно. Он весь отвратительный, как и все, что он в своей жизни успел совершить во благо тех, кому не верил, но кто хотя бы минимально дорожил им. Коснувшись рукой чужого плеча, он осторожно развернул пленника лицом к себе, глядя в эти наполненные слезами озера и снова тяжело вздохнул. Все в нем противилось этой мысли, и он отчаянно не хотел повторять то, что уже некогда совершил. Не хотел вновь пользоваться чужой беспомощностью во имя чей-то прихоти, разрывать внутренности на кусочки отросшими ногтями, чтобы прорыдать после всю ночь на пролет. Он был виновен в том изнасиловании собственного «друга», и этот позор никогда не смылся бы с его совести, оттого сейчас он, будучи взрослым человеком, попросту не мог так поступить. Собрав всю свою силу в кулаки, он начал медленно расстегивать чужую рубашку, выглядя при этом настолько измученным своими же действиями, что сначала Ким и вовсе не мог понять, что его ожидает дальше. Только когда чужие губы припали к его оголенным ключицам, он со страхом вздрогнул, объяснять ему уже ничего было не нужно. Младший тут же опустил голову, сжимая в руках простыни и тяжело, надрывно дыша, пока жар августовский опускался на каждую его выпирающую кость. Внутри гноились последние мысли, догорали горизонты, а ноги уже были сами раздвинуты в самом преступном из жестов. Тяжесть ладоней на чужих коленях запомнится юной жертве навеки, и теперь он уже окончательно был уверен в том, что никогда не простит этого человека. — Вы действительно сделаете это со мной?.. — прошептал Тэхен, отворачиваясь и морщась от нового поцелуя. — Да, — выдохнул он, роняя собеседника на спину, — я обязан. В лице напротив было так много боли и смирения, что на секунду Чон и вовсе забылся, в какой он находился ситуации, но первые слезы на этих милых щеках не позволили ему двигаться дальше. Перед глазами так и застыл тот наполненный яростью и ненавистью взгляд, и тот мальчишка, спасти которого никто бы никогда не смог. Шрамы от его наточенных когтей все еще обрамляли шею мужчины. Прикоснувшись к ним холодными пальцами, он вдруг приподнялся, нависая над чужим телом и вдруг припадая собственной лохматой макушкой к груди подростка. Крепко держась за эти тонкие плечи и чувствуя, как все в нем по-крысиному трясется, Чон прошептал: — Ты добрый, поэтому, умоляю, никогда и ни за что меня не прощай. Что бы ни произошло, никогда-никогда не смей думать, что я не был таким уж ужасным, хорошо? Честно говоря, сначала Тэхен ненароком подумал, что это очередные оправдания для последующей боли, но когда похититель вдруг слез с него и достал из шкафа собственную теплую одежду, осторожно укладывая ее рядом с этим священным ангельским телом вместе с частью денег, явно отложенных для чего-то очень важного, ставшего вмиг ничем. Хосок не выглядел потерянным, не выглядел злым или расстроенным, в нем словно не осталось ничего человеческого в принципе. Застегивая свою рубашку обратно, мальчишка сначала нерешительно замер, а после тут же поднял голову и непонимающе посмотрел на наемника, легким движением снявшего с него наручники. — Не спрашивай и помни о том, что я тебе сказал, ладно? — тихо и достаточно грустно спросил старший. — Что?.. Вы меня отпускаете?.. Просто отпускаете после всего, что уже натвори- — Иди, — толкнул его он, больше не разрешая сотрясать воздух пустыми разговорами. Вопросы ребенка звучали вполне логично, вот только ответов ни на один из них он сам не знал, и от его незнания рождалось это отчаяние. Усмехнувшись про себя, он буквально запер дверь за тем, кого до этого момента сдерживал всеми возможными правдами и неправдами. Прощаться с ним старший тоже не собирался, так что просто рухнул на кровать и закрыл лицо руками, вновь вспоминая все то, что натворил. Так отчаянно пытался забыть имя изнасилованного, но все равно помнил его наизусть, помнил все эти «Пак» и даже милые «Чимин», начиная выблевывать свои органы наружу, чтобы очиститься от памяти о том бледном теле, посиневшем изнутри, о тех содранных в кровь пальцах, когда ребенок пытался вырваться, бессмысленно цепляясь за асфальт. Рвота наполнила его рот, и преступник незамедлительно опустил свой организм, затапливая его припрятанной бутылкой и тут же засыпая: он не хотел помнить тот день, когда разрушил свою жизнь окончательно. А оказавшийся по ту сторону двери Ким попросту растерялся, сначала не понимая, куда идти, но после вдруг прижимая к себе этот выданный палачом рюкзак с вещами и тут же подлетая к комнате, где все еще бессмысленно бился и скулил зверь. Сняв засов с ворот, юноша даже слегка улыбнулся этому дивному монстру и прошептал, поглаживая за ушком: — Теперь моя очередь тебя спасать. Махнув рукой и попросив пойти за собой, он направился дальше по станции, сбегая в неизвестном для себя направлении и не оборачиваясь назад. Что бы там ни было, он собирался взять в ларец своего сердца эту клятву. Он не вспомнит ничего хорошего о человеке, которого сейчас собирался покинуть. Не вспомнит даже тогда, когда жизнь подведет его на плаху. А мерзкий жар поцелуев навеки останется в нем как напоминание о пережитой боли и страхе, ведь даже самые серьезные раны имеют свойство исчезать. Чувства же останутся с нами навсегда. И пока последняя надежда Хосока убегала, сам он понимал: у него все еще была одна проблема. Ее имя — Ким Намджун.