Бестселлер в подарок

Поезд твоих мыслей едет в метро, он въезжает в глубокий тоннель, в бездну отчаяния, ты видишь там призраков своего прошлого, зажмурь глаза и пойми, что их нет больше в твоей жизни, а теперь открой их вновь, и оглянись вокруг, здесь нет ничего кроме тебя самого. Алмат Мусин. «…Белый плен смятых простыней… Её маленькая головка покоилась теперь на подушке, а взгляд был устремлён в потолок. Этот взгляд не предвещал ничего хорошего. Опять отстранённость, мёртвая молчаливость, снова она стала такой, как обычно. Будто бы и не было наших тел в этом зеркале, в этой виртуальной реальности... - Пожалуйста, побудь ещё со мной. До рассвета ещё далеко, - сказал я. Я знал, что утром цирк уезжает в другой город. Кажется, в Париж. Сейчас Оливия должна была дать мне свой ответ – будет ли она со мной или поедет дальше скитаться по белому свету со своей программой. - Нет, Джонатан. Уходи. - Снова колючий взгляд и несколько скупых слов-инквизиторов, иглами врезающихся в сердце. - Что? Но ты же только что сказала, что любишь меня… Она заломила руки. - Господи, я всё также люблю тебя, - наконец раздался её голос. Он показался мне каким-то сдавленным, как если бы она только что плакала. Она накинула на голое тело халат, который висел на спинке стула, ожидая хозяйку, и вновь уселась перед зеркалом. Сквозь тонкую шёлковую ткань чуть просвечивала её упругая грудь. – Тебя одного… - Оливия быстро и порывисто расчесалась и собрала волосы в пучок. Их пронзительная яркость будто отвлекала её от мыслей; было видно, что в её мозгу сейчас происходит сложная работа. – Никто и никогда так и не смог заменить мне тебя, хотя их было так много… Чёрт, все они проигрывали в сравнении с тобой, мой идеальный принц! Но ты до тошноты идеален! - А Винченцо? - Хм… Винченцо? Странно, что ты вообще помнишь ещё это имя. Он давно вышел на Солнце, не видя больше смысла во всём этом. Он оказался смелее нас с тобой. И, клянусь, я последую за ним, если ты не оставишь меня в покое раз и навсегда! Разве ты не понимаешь, что ничто не может длиться вечно? Любовь прогорит как фитиль, и пусть свет его будет ярким, но тьма, которая останется после, поглотит нас. И тогда уже навсегда… Она станет ещё темнее после этого короткого века любви, и станет уже непереносимой. - Она отвернулась, закусив губу. - Пойми, кроме тебя у меня никого нет. А я, хочешь ты того или нет, остаюсь единственным дорогим тебе человеком. Остальные неминуемо обращаются в прах или же проходят по твоей жизни, не оставив следа. Мы нужны друг другу. Ну сколько ещё должно пройти времени, чтобы ты поняла эту истину? Мы погибнем друг без друга! – Вместе мы погибнем ещё раньше. Ты слеп и глуп в своём романтизме, рыцарь без страха и упрёка, мой лорд голубых кровей...Уходи, прошу тебя. Я понял, что это конец, и все слова бессмысленны. Я знал, что Оливия не блефовала и действительно сказала то, что думала. Я потерял её навсегда, в тот самый день, когда сделал вампиром. Один раз и безвозвратно. Я оделся и, стараясь не смотреть на неё, вышел. Последние её слова меня поразили - никогда в ней я не замечал этой болезненной слабости, свидетельствующей о надломе в сознании, о разрушении её души, психологическом нездоровье. И это меня "убило". Я шёл, не разбирая дороги, как неприкаянный. В тот день произошло то, чего я боялся все эти годы – Оливия снова меня прогнала. Её глаза сказали мне куда больше, нежели слова. В них явственно читалась пустота, граничащая с саморазрушением. От моей возлюбленной не осталось ничего, только вселенская усталость от жизни. Она уже не могла дать мне сил; ничего, кроме этой заразительной усталости. Я сам убедился, что Оливия умерла для меня, а то, что было между нами, страсть, чувственность – лишь агония, последнее движение умирающего духа. Да, теперь Оливия не могла нести для меня надежды. Так случается со звёздами: по прошествии многих световых лет они уже не могут излучать свет. Так и Оливия. Словно чёрная дыра, она могла теперь только притягивать энергию, но отдавать своё тепло ей уже было неподвластно. Всё было кончено. Завершён многолетний цикл под названием Любовь к Оливии. Я был опустошён до самых глубин, до тошноты, до умопомрачения, ведь уже не помнил себя без этой любви. Что делать дальше, где искать нить, за которую ещё можно держаться в водовороте времени, я не знал. Отчаяние опутало меня со всех сторон. Оно давило на грудь, душило, и я чувствовал, что становилось нечем дышать. Я брёл по Лондону, не видя ничего вокруг, совсем так же, как в тот далёкий день, когда блуждал по лесу, спотыкаясь о каждую травинку, держась за стволы ветхих деревьев, которые уходили высоко в небо, застилая звёзды своими ветвями. Снова кровоточила рана в груди, но теперь уже не от кинжала. Вместо деревьев уже были фонарные столбы, а вместо травы – тротуар. И в этом асфальтовом, искусственном мире я теперь должен жить. Я привык к нему, как привыкают к кокаину – сначала организм отторгает его, но потом уже не смыслит своего существования без новой дозы. Город стал моим помощником и слушателем, немым свидетелем душевных исканий. И он подсказал мне выход – просто уйти, выключить сознание, наконец почувствовать покой… Но как же это было сложно. Есть в мире такие вещи, смириться с которыми невозможно. Невозможно жить, зная, что ты недостоин даже дышать воздухом, невозможно жить, когда другие умирают по твоей вине. Господи! Почему? Почему я? Чем я заслужил твой гнев? Почему проклятое существо Оллфордского леса выбрало именно меня? Почему оно оставило мне жизнь, не довело своё дело до конца, разбросав мои останки по земле? Это было бы лучше, чем медленная, но верная гибель, тление изнутри, что оставляет в сердце пепел. Я распростёр руки и обратил свой взор к небесам – холодным и молчаливым. Я кричал что-то Ему, на меня удивленно оборачивались прохожие. Но Он молчал. Внезапно подул порывистый ветер, разметая полы моего сюртука. Несколько снежинок упало на мои ресницы, тут же растаяв. Одна, две… и вот уже шёл настоящий снегопад посередине сентября… Я расхохотался как ненормальный, и звуки моего смеха отразились от бесстрастных каменных стен многоэтажек. Он смеётся надо мной, или я сошёл с ума? Быть может, день, который начинался в сентябре, заканчивается декабрём? Я ничего не понимал. Я чувствовал, что голова моя горела, а глаза слезились. Пред взором расплывались картины улиц. Прохожие, спешащие укрыться от внезапно начавшегося снегопада, сквер, освещённый парковыми фонарями… Всё смешалось в один фон, превратилось в разноцветное пятно. Тут послышался какой-то треск, будто упало что-то тяжёлое, и я почувствовал лёгкую боль в плече. - Мужчина, да куда вы несётесь! Можно поосторожнее?! - услышал я окрик мальчишки-художника. Оказалось, что я случайно налетел на его холсты и сбил один из них. - Ну вот, мой холст упал и промок! Картине конец! И во всём виноваты вы! Смотрите, и мольберт погнулся! - Нечего делать в столь поздний час на ночных улицах! Да ещё в такую непогоду! – с раздражением процедил я и, кажется, едва слышно выругался, что так нетипично для меня - джентльмена до мозга костей. - Этого ещё не хватало –какой-то парнишка в заляпанных краской портках будет делать мне замечания! - Я, если хотите знать, ищу вдохновение именно при ночном освещении. Днём тени ложатся иначе, - совсем по-детски, с лёгкой обидой произнёс художник, собирая тюбики краски, разбросанные по мостовой. - И вообще, я - девушка! А ведь действительно, девушка. Только сейчас я это заметил. Угловатый подросток с короткой стрижкой в грубоватой одежде, скрывающей женские формы. Если таковые вообще имеются. Гадкий утёнок. На девчонке была полосатая водолазка и широкие джинсы с множеством карманов по бокам, из которых нелепо торчали кисти. В её всклокоченных темных волосах блестели снежинки. В левом ухе я заметил ярко-желтую сережку в виде улыбающейся мордочки-смайлика. На руках красовались вязаные перчатки без «пальцев». Я хмыкнул - не девчонка, а одно сплошное недоразумение. - И что вы все находите в ночи? В этой растягивающейся лживой субстанции, скрывающей за собой только грязь. Рисовали бы лучше день и оттачивали свое мастерство в передаче солнечных лучей, а не тратили время на изображение мрака и темноты. Они не приносят радости. - Вам-то какое дело? Вот странный… - девушка пожала худенькими плечами, провожая меня вопросительным взглядом. Я побрел дальше. - Эй, молодой человек! Куда же вы? – послышался звонкий голосок. Но я уже ничего не слышал – ливень, который пришёл на смену снегопаду, не располагал к долгим беседам. Я поднял воротник, но мне это не помогло. Пальцы рук окончательно озябли, и мне ничего не оставалось кроме как вернуться домой. Но и там меня не ждал покой. Зачем жить? Что я стану делать завтра? Без дела шататься по городу? Искать наслаждение в солоноватом привкусе чьей-то крови? Ответа я не находил, хоть и прекрасно понимал, что он лежит на поверхности. Кажется, что это так просто – решиться на этот шаг. Вы ведь понимаете, что мне нечего терять. Но… как бы ни так! Заложенное в нас природой чувство самосохранения – сильная штука. Как много нынешняя молодёжь твердит о возможности уйти в небытие всего лишь одним движением руки. Сколько песен, стихов сложено об этом, сколько романтики в этих глазах, которые смотрят на широкое небо сквозь розовые очки юности! Щёлчок на выдохе, и спуск курка сделает своё дело, превратив ваш мозг в бесформенную жижу. Легко и без мучений! Слова, слова… Но, чёрт возьми, это сложнее, чем кажется и подвластно только самым сильным. Я держал пистолет в сантиметре от виска, прекрасно осознавая, что его выстрел не лишит меня жизни, и… не мог! Не мог нажать на спуск! Стоял у последней черты, и не смел сделать шаг в пропасть! Лоб мой покрывался испариной, а руки дрожали, как у наркомана. Я кричал в лицо Богу, чтобы он забрал меня к себе, я желал, чтобы Он обратил меня в камень, разорвал на мелкие кусочки, сжёг в огне праведного гнева, низверг в свой хвалёный ад. Но ничего этого не случалось. Бездействие было худшей из пыток. Я оставался живым и продолжал бесконечное нахождение в одиночной камере своего болезненного, израненного сознания. Я резал свои распухшие вены и тут же заматывал раны прохладными бинтами. Меня выворачивало наружу над унитазом, и я начинал всё сначала. Прагматично и последовательно, как заводят будильник. Боже мой, я не могу передать и толику всех тех ощущений, что происходили тогда во мне. И вам лучше их не знать. Мне казалось ничтожным всё то, что находилось вокруг меня – модная дизайнерская мебель, поражающая безобразием современных форм, все предметы роскоши, что я с маниакальной страстью собирал по всему свету, моя коллекция древних трудов и манускриптов… Меня всё это вдруг начало бесить. Я достал из-под кровати огромный чемодан, где хранились мои главные ценности – памятные вещи, которые я всякий раз забирал, закрывая глаза тем, кто становились моими невольными донорами. Странная попытка запомнить их последнее дыхание или же оттенок глаз, когда душа навсегда покидает тело, запечатлеть эту незримую грань между жизнью и смертью… О, я знал все эти мелочи до тончайших полутонов. Моя собственная картотека смерти! С какой-то дьявольской одержимостью я стал вытряхивать содержимое чемодана наружу – на кровать. А ценности всё не кончались. Казалось, в чемодане не было дна. Вскоре весь полог кровати был завален различными мелочами – кусочками человеческих душ - тем, что осталось от моих жертв, давно покоящихся в могиле. Цепи, браслеты, карманные часы, визы, автобусные билеты, молитвенники, носовые платки, бейджики с записанными на них именами... Этот винегрет поражал своим разнообразием. Некоторые из экземпляров моего собрания несомненно стали бы предметом жарких споров среди самых серьёзных мировых коллекционеров. Но что это? Время и тут наложило свой неизгладимый отпечаток: я взял в руки прядь человеческих волос, но она тут же обратилась в пыль; открыл пожелтевшие страницы дневника, но на руках моих остался пепел… А ведь относительно недавно я доставал этот дневник. В нём я обнаружил записки хозяйки борделя, где безразлично и с цинизмом описывалось, кто и когда из посетителей вошёл в какую из комнат, какую девицу выбрал себе на ночь и сколько заплатил за обслуживание. В тот день дневник меня позабавил, показался пикантным и интригующим, но сегодня вызвал отторжение. На пыльных страницах невозможно было ничего прочесть, лишь угадывались отдельные слова. Мне бросился в глаза год, когда этот журнал вёлся – 1758. Господи, как это было давно! Странно, что он вообще сохранился. Я бросил дневник на кровать, и он остался лежать среди гор такого же мусора. Словно черви, что точат после смерти всё живое, время разъедало и мою коллекцию! Мне сделалось тошно и противно. Я взглянул на старую куклу в сгнившем на ней платье, которое не скрывало уродливого тельца. У неё не было глаз, а из пустой, чёрной глазницы на меня смотрела паутина. Омерзительно! Гробница воспоминаний, собрание старых грехов… Вдруг я вскочил на ноги, словно укушенный, и разом свернул все эти страшные улики в одеяло. Я взял этот свёрток и вышел из дома. Свёрток получился массивным и был тяжелее, чем я предполагал. Прохожим, должно быть, казалось, что я держу младенца на руках и бережно прижимаю его к своей впалой груди, но мне не было дела до их мыслей. Груз давил на меня и физически, и эмоционально, и необходимо было избавиться от него как можно скорее. Недолго думая, я подошёл к старому католическому храму. Ворота его оказались заперты. Что ж, я бросил свёрток тут, прямо у ворот. На рассвете придёт священник чтобы приготовиться к приходу своей паствы, и обнаружит всё то, что я так тщательно собирал долгими годами. Пусть золотые украшения и предметы роскоши пойдут на добрые дела. А если они пропадут и останутся незамеченными – что ж, так тому и быть. Мне всё равно. …Снег быстро заметал одеяло. Я постоял возле ворот, словно нищий, которому не позволено войти во дворец, и медленно побрёл обратно. Я вернулся домой с полным ощущением того, что освободился от чего-то тягостного, и мне стало легче. Я плюхнулся на диван и закрыл глаза. Тихо потрескивали дрова в камине, наполняя воздух приятным теплом. Должно быть, я уснул. Да-да, вампиры тоже могут спать днём. Мы не настолько отличаемся от простых людей, как привыкли думать смертные. А когда проснулся… безумие вновь подкралось ко мне, накатив новой волной! Я увидел перстень на своём пальце. Он достался мне на память о Венеции и той карнавальной ночи, о которой я вам рассказывал. Я вспомнил бандита с большой дороги, которому он принадлежал до меня. Его кровь на моих руках, как и кровь сотен людей до него и после… Мне до боли захотелось освободиться от этого перстня. Я попробовал снять его, но перстень так долго пробыл на моей руке, что, казалось, прирос к самой коже, а то и к кости. Я побежал в ванную, где, включив воду и намыливая палец до исступления, целых двадцать минут пытался отделаться от злосчастной вещицы. Но мне это не удавалось. Я готов был содрать кожу, лишь бы снять и выбросить вон этот опостылевший предмет. Из глаз моих текли слёзы. Я схватил нож, намереваясь распилить массивный обод кольца. Но сплав оказался таким твёрдым, что у меня ничего не вышло - мастера ювелирного дела тех времен всё делали на века. И тогда в мою голову пришла безумная мысль – отрезать к чертовой матери палец, только чтобы не видеть больше проклятого перстня. Я поднёс сверкающее лезвие к безымянному пальцу и уже расцарапал кожу. Чёрная кровь потекла из раны, залив безупречно белый кафель в ванной, испачкав раковину и мою такую же безупречную рубашку. Но в следующую секунду этот самый нож уже валялся на полу, а я, согнувшись рядом в позе эмбриона, заходился в рыданиях. Мне опять не хватило духа. Весь мокрый от слез и собственной крови, я так и встретил рассвет на этом холодном кафеле..."